Текст книги "Такая роковая любовь. Роман. Книга 2"

Рябов неожиданно оборвал свою речь и замолчал там, где никто этого не предполагал. Голос его, только что звучавший под сводами зала низко и убедительно, замер на самом полном вздохе так, словно сорвался голос у актёра, забывшего слова монолога. И от этого аудиотрёхточия, предусматриваемого вслед за собой дальнейшие самостоятельные рассуждения, сидящие в зале насторожились. Последние слова, сказанные Рябовым и так чётко запечатлённые в головах слушателей, словно до сих пор ещё звучащие, и стали тем основным мотивом, что следовало подхватить и запомнить. «Это была не любовь». И этим было сказано всё. Подписано оправдание всему тому, что последовало в жизни Кравцова потом. То, что раньше вменялось ему в вину как предательство, теперь, благодаря сказанному, предстало очевидным желанием Николая найти правду жизни, испытать настоящее чувство. И хотя ещё никто из слушателей дела, пришедших в зал, не знал о том, как именно развернулись события в жизни людей, связанных заколдованным треугольником чувств, подсознательно их симпатии перекинулись на сторону подозреваемого, превращённого теперь словами адвоката в потерпевшего.

Никогда ещё Рябов не ощущал с такой силой оваций, исходящих от продолжительного молчания зала. Тихо и незаметно, так, чтобы не помешать слушателям мысленно разбираться в возникших эмоциях, адвокат защиты подошёл к своему столу и, стоя, устало сложил руки горкой на животе. Если бы не необходимость далее вести процесс и не выразительный, испепеляющий взор Соева, то в этот момент Рябов больше всего хотел бы сесть, опустить лоб на руки и вот так, оперевшись, подремать. Но сейчас он не мог расслабиться. Взяв вожжи в свои руки и натянув их в нужном направлении, адвокат Рябов позволил себе лишь несколько глубоких вздохов, внося тем самым в тело нужное ему равновесие. Только на мгновение опустив глаза и отключившись от атмосферы зала, он сосредоточился, взял со стола многочисленные листы и вновь нашёл нужную ему испещрённую страницу. Взглядом получив от судьи разрешение на продолжение, Рябов заговорил снова:

– Уважаемые господа, как я уже сказал вам ранее, моя защита Николая Кравцова базируется исключительно на фактах, представленных в деле. Вчера, во время предъявления обвинения, мой коллега, адвокат Соев, поставил под сомнение непричастность господина Кравцова к смерти госпожи Фёдоровой, предполагая, что это именно он растворил снотворное в вине. Как вы помните, сразу по прибытии на место происшествия, следственная бригада обнаружила в зале на столе полупустой стакан с вином. Там же стояла недопитая бутылка и лежала пустая пачка от снотворного.

Вспомним, как настаивал мой коллега на уточнении количества выпитого обоими участниками событий. Именно он, именно вчера и именно как нельзя более в нужный момент проявил бдительность, выяснив, что из новой открытой бутылки Николай выпил чуть больше половины бокала. Посчитаем, что это составляет около ста пятидесяти грамм. Лариса при нём выпила один бокал, это – двести грамм. Найденная при обыске бутылка была вместимостью в семьсот пятьдесят грамм. Значит, в ней должно было оставаться примерно пятьсот грамм. А при обыске в ней было обнаружено всего около ста пятидесяти. Куда же подевались ещё триста пятьдесят? Мой подзащитный о них ничего не знает. А вместе с тем, он должен был бы про это знать. Ведь если убийца – он, то по обвинению, предъявленному коллегой Соевым, именно в это вино Николай Кравцов должен был бы бросить пять таблеток «Барбамила», а потом налить вино из бутылки в бокал. Думаю, каждый сидящий в этом зале, согласится с моими рассуждениями.

Что же тогда из них вытекает? А вот что. Сегодня утром я получил официальное подтверждение работников нашей следственной лаборатории. Не желая допустить неточность при зачтении показаний, я попросил одного из сотрудников этой лаборатории, профессора Зеленцова, объяснить нам почему участие моего подзащитного Николая Кравцова должно быть исключено из подозрений.

Рябов замолчал. Вытащив платок из карманов штанов, он утёрся. Возрастающая августовская жара и отсутствие кондиционера в зале мешали.

«Скорее бы уже закончить», – с некоторой завистью посмотрел он на Соева. Для того, с его сухостью телосложения, духота была менее пагубна.

– Попросите войти господина Зеленцова, – приказал главный судья милиционеру, охраняющему служебный вход.

В зал вошёл пожилой мужчина в сером, стандартном для служащих костюме, не меняемом годами и не снимаемом даже в самую невыносимую жару. На всём внешнем виде мужчины лежал чёткий отпечаток лет, проведённых в рядах советской милиции: от выправки до причёски. Коротко представившись суду, пожилой профессор уверенно выпрямился и приготовился к опросу. Рябов, заметив эту готовность, посмотрел на него с улыбкой, способной расслабить кого угодно, но только не такого опытного работника, как профессор:

– Уважаемый Пётр Семёнович, представьте нам, пожалуйста, детальное разъяснение проведённого вами анализа.

Зеленцов гыкнул, проверяя работоспособность своих голосовых связок, затем заговорил:

– После проведения сравнительного анализа по диссимиляции «Барбамила», работники нашей следственной лаборатории сделали следующие заключения. Я зачту, – профессор Зеленцов достал из кармана пиджака очки, надел их и зычным голосом принялся читать.

«Биохимическая экспертиза недопитого вина в бутылке количеством в сто восемьдесят граммов подтверждает, что суммарное количество растворённого в нём барбитурата составляло концентрацию почти пяти таблеток по ноль, запятая, два грамма на литр. Такая же концентрация обнаружена в недопитом вине в бокале. А вот суммарная концентрация препарата, обнаруженного в крови погибшей, соответствует концентрации растворённых трёх таблеток.» – Зеленцов оторвался от листа. Глядя на зал поверх толстых стёкол дальнозорким взглядом, он добавил, – И это первое несоответствие: процентное содержание «Барбамила» в крови должно было быть выше или равно процентному содержанию препарата в вине, оставшемся в бутылке. Оно же оказалось наоборот ниже.

Рябов надел довольную маску:

– И какой из сказанного напрашивается вывод?

Профессор посмотрел на судью:

– С полной уверенностью можно сказать, что распределение барбитурата в вине выпитом и вине оставленном, было неодинаковым, что доказывает то, что сонный препарат был растворён отдельными порциями.

Судья кивнул, занёс пометку в рабочий лист. Секретарь заседания застенографировала сказанное. Зеленцов продолжил:

– Теперь, относительно обвиняемого Кравцова. Я имею на руках анализ его крови, который не оставляет сомнений в том, что в тот вечер Николай Кравцов принял одну таблетку снотворного «Барбамил» с концентрацией в ноль, запятая, два грамма, и принял его не менее чем на полчаса раньше, чем его отравленная супруга. Длительность действия «Барбамила» до наступления состояния сна определяется максимум пятнадцатью-двадцатью минутами. Значит, в момент, когда Лариса принимала свою дозу снотворного, Николай Кравцов скорее всего уже спал или находился в пограничном состоянии, какое бывает перед погруженим в сон.

Последние слова профессора прозвучали под аккомпанемент жестикуляции адвоката Рябова. Волнообразные размахивания его рук напоминали движения дирижёра и уверяли зал лишь в одном: именно об этом заявлял вчера во весь голос его подзащитный. Именно этот вывод, сделанный профессором Зеленцовым, и умело подчёркнутый сейчас восклицательными взмахами, являлся одним из основных алиби для Николая.

– Пётр Семёнович, значит ли из ваших показаний, что Николай Кравцов физически никак не мог быть убийцей Ларисы Фёдоровой? – спросил Рябов у профессора, торопливо отделяя каждое последующее слово от предыдущего.

Вопрос, подведённый таким образом и поставленный вовремя, казалось, должен был тут же дополнить прежние усилия адвоката и определить, наконец, невинность подозреваемого. Вынося на публику своё окончательное решение, от которого в данный момент зависела и жизнь и честь другого человека, Зеленцов сморщил лоб. Громогласным голосом служивого он чётко отрапортовал:

– Господа, основываясь на данных, только что зачитанных вам, могу предположить, что Николай Кравцов, скорее всего, не мог быть тем человеком, который двадцать второго января тысяча девятьсот девяносто седьмого года отравил Ларису Фёдорову.

Подполковник замолчал, давая понять, что его роль выполнена. Зал, в который уже раз за день, обожающе посмотрел на Кравцова. Сам подсудимый облегчённо вздохнул. Рябов сел на место, пояснив, что у него больше нет к свидетелю никаких вопросов.

Но в тот миг, когда, казалось, всё выяснено, и больше нет сомнений в том, что Николай Кравцов – честный человек, адвокат Соев вдруг поднялся и попросил со своего места право задать профессору Зеленцову всего один вопрос.

– Скажите, уважаемый коллега, – медленно и с затаённой мыслью в глазах обратился Соев к подполковнику, всё ещё стоящему у стойки показаний, – Почему сейчас, когда вы зачитывали результаты анализа крови убитой Ларисы Фёдоровой, вы сказали: «Суммарная концентрация препарата, обнаруженного в крови, равна примерно ноль, запятая, шести граммам?» Почему «примерно»? Странное слово для точного анализа, не так ли?

– О, это легко объяснимо! – обрадовался Зеленцов внимательности адвоката, – Во-первых, показания могут быть заниженными из-за большого количества спиртного, присутствовавшего в крови отравленной. Алкоголь, в котором был растворён барбитурат, частично меняет его химическую структуру, и особенно при попадании в организм. А так как, до приёма лекарства, гражданка Фёдорова уже была сильно пьяна, это ещё больше усложнило нам задачу: определённое количество препарата просто разрушается алкоголем и химреактивом при анализе не обнаруживается. Кроме того, вполне допустимо, что по прошествии десяти часов с момента приёма препарата, какая-то незначительная часть его уже покинула кровь, осевши, например, в печени.

– Какой цифрой могут определяться расхождения? – Внешне Соев не проявлял никаких признаков разочарования. Наоборот, глядя на него, можно было предположить, что он полностью удовлетворён и самим процессом, и выводами, сделанными по его ходу.

Сняв очки окончательно, Зеленцов посмотрел на настырного адвоката без малейшего интереса:

– Расхождения в цифрах допустимы в пределах максимум ноль один, ноль два грамма вещества. В любом случае, в данном деле суммарные показания никак не могут быть меньшими, чем они определены.

Подполковник настойчиво подчеркнул сказанное, допуская, что адвокат может ошибаться в рассуждениях. Соев на это примечание лишь поблагодарил его. Убедительный вид адвоката доказывал его уверенность в правильности предположений, известных пока только одному ему.

«Что он ещё там задумал?» – тревожно подумал Рябов. Ему была совершенно не по душе тайная стратегия оппонента.

Отвлекая внимание зала от Соева, Рябов пошёл к столу главного судьи, чтобы отдать ему окончательное заключение медицинской экспертизы, только что прокомментированное Зеленцовым. Едва лишь он положил бумаги, как в воздух буквально взвился голос Соева.

До выступления Рябова, Соев если не знал, то наверняка догадывался о том, что у защитника обвиняемого может быть справка медэксперта. Довольный самим собой за правильно вычисленные действия Рябова, Соев приготовился к очередному удушающему прыжку и поэтому, прежде чем начать говорить, ещё раз мысленно повторил свою речь. У него у самого было для суда кое-что такое, что он припас на последний момент.

Пока Рябов оправдывал своего подзащитного, Соев всё время перебирал в уме с какого именно факта начать ему обвинение. Несколько последних минут он уже практически не слушал ни оппонента, ни Зеленцова, нетерпеливо дожидаясь, пока они завершат.

– Господин судья! – обратился он к суду, использовав паузу в речи Рябова, – Я вынужден по-прежнему не согласиться с доводами моего коллеги. Как бы то ни было, но всё-таки факт остаётся фактом: Лариса Фёдорова погибла от лекарства, растворённого в большой дозе в остатках вина, недопитого ею. Не будем забывать, что она погибла всего от ста пятидесяти граммов вина, с растворённым в нём ядом. Не будем также забывать, что у нас нет никакого стопроцентного доказательства того, что этот яд не был заранее приготовлен всё тем же Николаем Кравцовым, а уж выпить его Лариса могла действительно тогда, когда её обожаемый муж заснул, обеспечив себе алиби. И до тех пор, пока у суда нет никаких других опровержений вины господина Кравцова, невозможно, посредством только химического анализа крови, восстановить истинный ход событий того вечера. А потому, для меня Николай Кравцов по-прежнему может оставаться подозреваемым в смерти Ларисы Фёдоровой.

Соев призывал судей к вынесению приговора, основанного, в большей своей части, всё-таки на личностном восприятии представленных событий. Это было опасным ходом, в результате которого присяжным заседателям было так легко допустить ошибку в суждениях. Из всех возможных вариантов принятия решения по делу обвинения Николая, адвокат Рябов больше всего опасался именно такого поворота в процессе. Он знал, что в случае, когда у потерпевшей стороны нет конкретных улик для обвинения, а у защиты чёткого алиби для оправдания, решение суда может строиться на тех самых симпатиях-антипатиях к подсудимому, о которых он говорил ранее.

Понимая всё это, Рябов схватился за робкую теорию, сложившуюся накануне в его суждениях как тоненький ручеёк. Не окажись ход процесса в тупике, Рябов ни за что не стал бы выдвигать её на обсуждение. Но сейчас, при данном повороте событий, ему было просто необходимо отбеливать образ своего подзащитного, прибегая к любым способам, пусть даже и не совсем этичным по отношению к погибшей.

Рябов встал напротив Соева, между ним и судьёй, и медленно заговорил, на ходу подбирая для защиты наиболее веские слова:

– Господин судья! Позвольте мне подробно опровергнуть данную версию адвоката Соева, – тяжело выдохнул он, почувствовав, как никогда ранее, как сильно жмёт ему рубашка, – Да, действительно, предположение моего коллеги не лишено разумного смысла. Но всё-таки, господин судья, заявление обвинителя на может быть принято во внимание. Ибо, рассматривая поведение Ларисы Фёдоровой в период, приходящийся на момент между тем, как она начала допивать оставшееся вино, и тем, когда она заснула, мы натыкаемся на два несоответствия. Признаюсь, что я, также как и господин Соев, проработал версию, при которой Лариса Фёдорова взялась допивать оставшееся вино с уже, допустим, растворённым в нём лекарством. Я даже обратился за консультацией к психотерапевту, работающему с алкоголиками. По его мнению, человек, находящийся в сильнейшем алкогольном опьянении, обычно преследуем манией допить, или, как говорят сами алкоголики, «добить» выпивку. Тогда вполне логичным явилось бы то, что Лариса Фёдорова, ничего не зная о снотворном, растворённом в вине, пила бы спиртное так, как пила до этого. Скорее всего, она так и сделала. Тогда объяснима недостача при подсчётах в триста пятьдесят грамм, недостающих в бутылке. Итак, Лариса Фёдорова вполне могла выпить в одиночестве целый стакан вина, а затем начать другой, который не допила. Почему? Возможно напилась. Такое бывает: ну не лезет больше. Что тут поделаешь? Нам это неизвестно. Зато вполне известно, и это первое несоответствие, что эти её действия не совпадают с действиями мнимого отравителя, который, по логике вещей, должен был просто-напросто налить вино в бокал, бросить туда сразу пять таблеток и уйти спать, будучи уверенным, что Лариса сядет допивать. А он, получается, сидел рядом или следил за женой откуда-то, подсыпая таблетки разными порциями? В бутылку больше, в бокал – меньше…

Даже если учитывать, что Николай Кравцов в это время пока ещё не спал, вряд ли он смог бы провести целую серию столь последовательных действий, которые, и при нормальном-то состоянии, требуют значительной концентрации и ловкости, не говоря уже о том, что мой подзащитный находился на грани впадения в сон. Лично мне подобные рассуждения кажутся совсем нелогичными и несочетающимися с заявлениями экспертов. Так что, вероятнее всего, потерпевшая продолжала свой праздник в одиночестве. Почему же тогда она всё-таки не осилила начатый бокал? Что-то насторожило её? Вряд ли. Как сказал нам до этого господин Соев, она не могла почувствовать на вкус растворённое в вине лекарство, а значит, насторожить её было нечему. Тогда возможно, что Лариса Фёдорова не допила вино из-за того, что это вовсе не входило в её планы!? – Рябов настолько заметно повысил голос, что сидящие в зале выпрямили спины и ещё больше впились в него взглядами. Пройдя несколько шагов взад-вперёд по площадка перед трибуной судьи, Рябов, словно выйдя из собственных мыслей, опять заговорил спокойным глубоким голосом. – И вот тут, господа, на мой взгляд возникает второе несоответствие, которое находится в самой формулировке событий, обрисованных господином Соевым. Вспомните: Фёдорова отпила из налитого ей бокала с лекарством какую-то часть, после чего отставила бокал и заснула смертельным сном. Но! Во-первых, по заключениям всё тех же врачей, препарат «Барбамил» – это не цианистый калий, действующий мгновенно. А во-вторых, даже если сделать скидку на то, что Лариса Фёдорова отпила половину бокала уже находясь в состоянии сильного опьянения, то она могла бы свалиться, сморённая сном. Тогда она заснула бы здесь же, на кресле в зале, где пила. Её же нашли лежащей в другой комнате на кушетке в удивительно упорядоченном, привычном положении. Кроме того, рядом с кушеткой, на тумбочке, при обыске была найдена предсмертная записка, которую Лариса Фёдорова написала на удивление грамотно и связно для человека, пребывающего в сильном опьянении. Мне показалось подозрительной та точность в выражениях, с какой Лариса Фёдорова обвиняла своего мужа и его, как она пишет, любовницу, опять же, акцентирую, находясь в сильном опьянении. И тогда, господа, я догадался вот о чём. На самом деле Лариса Фёдорова скорее всего хотела только попугать своего мужа. Она догадывалась, что Николай не любит её. Догадывалась по тому желанию Кравцова помочь Анне Керман, какое он проявлял. Тогда Лариса, боясь потерять мужа, решила вызвать жалость к себе. Мы с вами уже слышали о том, как цеплялась она за Николая в первый раз, в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, пытаясь при помощи отца устроить его на работу. Теперь, для того, чтобы удержать Кравцова, она решила разжалобить его. Лучшим способом для этого ей показалась инсценировка отравления лекарством. Зная, что в дипломате у Николая находится снотворное, она решила выпить его. Подложив на видное место свою, якобы предсмертную записку, Лариса вытащила из дипломата упаковку с лекарством. Припоминая, что её муж обыкновенно выпивал на ночь по одной, максимум две таблетке, она в то же время не знала какого количества лекарства требуется для того, чтобы спать долго, но при этом не умертвить себя. На расфасовку таблеток потерпевшая внимания не обратила. Действуя осторожно, но наверняка, она развела в бутылке три таблетки, налила вина выпила его, думая, что это и есть то безвинное количество, какое нужно ей. После этого, отставив бокал на столик, Лариса бросила оставшиеся две таблетки снотворного опять же в бутылку, налила немного вина в бокал, а затем спокойно прошла в третью комнату, легла на кушетку и заснула. Заснула мёртвым сном. Даже не подозревая, что игра в самоубийство закончится для неё действительно летальным исходом.

Рябов замолчал и, чувствуя сухость во рту, вызванную речью, поспешил к бутылке с минеральной водой. Поспешно сделав Николаю подбадривающий знак, адвокат налил в стакан воды и стал пить её. При полной тишине зала его глотки раздались, как бой курантов.

Глядя на его нетерпимую жажду, судья почувствовал как и у него язык прилип к нёбу.

– Объявляется перерыв на полчаса, – предложил он суду и, дождавшись пока секретарь заседания стукнул молотком по столу, поспешно вышел из зала.

Глава четвёртая: Неожиданный поворот в процессе

Заседание, продолженное через тридцать минут, без сомнений должно было нести характер всё той же упорядоченной борьбы между двумя адвокатами, при которой каждый старался бы дожать свою версию до конца и быть наиболее убедительным. На тот момент, когда главный судья объявил перерыв, положение Рябова являлось более надёжным, а его доводы более обоснованными. Во время перерыва Рябов объяснил своему подзащитному, что без видимых доказательств его вины суд, скорее всего, согласится на прекращении дела за отсутствием состава преступления, и на этом мучения Николая закончатся.

– Потерпите, Николай, – попросил Рябов и ободряюще сжал руку Кравцова выше локтя, – Осталось недолго. Я думаю, что сегодня же всё и закончится, и вас освободят.

– Вы действительно так думаете? – Кравцов не верил словам адвоката. Прошло уже более полгода с тех пор, как его взяли под стражу и держали в камере предварительного заключения. Жизнь в тюрьме была не только серой и безрадостной, но и опасной. До того как попасть туда, Николай несколько раз слышал, как обращаются с заключёнными и персонал заведения, и преступные обитатели. Все эти разговоры подтвердились на практике в первые же дни, облачив перед Кравцовым грубость и человеконенавистничество как одних, так и других. И если злость и безжалостность урок и бандитов могла быть хоть как-то объяснена, то пренебрежение и неуважение работников тюрьмы: от начальников до поваров, были совершенно необъясняемыми и неприемлемыми. И всё-таки, как позже понял Николай, приспособиться к существованию за решёткой, как-то свыкнуться и примириться с окружающими жестокими, безучастными лицами можно было и при таких отношениях. Гораздо невыносимее казалось выдерживать бытовые условия заключения. Открытые публичные туалеты и души, где любой мог осматривать тебя и потешаться над твоими естественными нуждами, засаленные, испачканные испражнениями матрасы, повсеместно кишащие вшами, громоздкая, безликая столовая посуда, а вместе с ней и подаваемая безвкусная еда – всё это вместе взятое заставляло Кравцова страдать гораздо существеннее. К этому привыкнуть было нельзя. Вот почему, когда однажды Рябов спросил о том, чего ему больше всего хочется, Кравцов прямо ответил:

– Спокойно посидеть на толчке при закрытой двери.

– На унитазе, – мягко поправил адвокат, глядя на Николая с пониманием. Затем, заметив смущение мужчины, добавил, – Прошу вас, Николай, говорите: «посидеть на унитазе». Не надо причислять себя к тем, с кем вам приходится временно проводить свои дни. Вы – не преступник. А поэтому не уподобляйтесь прочим.

– Извините.

Кравцов опустил глаза и силился сдержать дёргающиеся губы. В тот день он впервые почувствовал, что ему нельзя отчаиваться. Рябов был прав: он должен был верить в удачный для себя исход дела. Он знал, что есть ещё на свете дела и люди, которые ждут его. Он понимал, что ни за что не имеет права забывать о них. И вот теперь, услышав слова Рябова о возможном скором освобождении, с трудом силился это представить.

– Вы действительно так думаете? – переспросил Кравцов адвоката.

– Да, – коротко ответил Рябов, – У них нет никаких прав обвинять тебя. Поэтому не сегодня – завтра тебя освободят. Если, конечно, в ближайшие часы не всплывёт что-то такое, что было упущено из виду.

Рябов сморщил лоб, впадая в обширную мысленную яму обособленности. Он знал, о чём говорил. За время адвокатской практики он научился выжидать до конца и привык к тому, что при любом, даже самом стопроцентном алиби, всегда по ходу процесса могли найтись какие-то непредвиденные показания, свидетели, улики, ставящие весь ход дела совсем в другое русло и меняющие роли обвиняемых и обвинённых. Пройдя в зал после перерыва и с первого же мига услышав торопливую просьбу Соева взять слово, Рябов напрягся, предчувствуя то самое недоброе. Внимательно всматриваясь в довольное, одухотворённое лицо оппонента, Рябов мучительно напрягся, пытаясь понять что же за доказательства тот успел раздобыть за те тридцать минут, что длился перерыв.

Получив от судьи разрешение, Соев вновь сорвался с места, сопровождая свою двигательную активность высоким фальцетом обращения.

– Уважаемые господа! – раздвинул он руки, словно желая охватить ими всё пространство зала вместе с сидящими в нём слушателями и судьями, – Я хотел бы представить вам свои соображения, которые, как вы понимаете, тоже базируются исключительно на фактах. Так вот, не далее как полчаса тому назад, мой оппонент и коллега господин Рябов доказал нам при помощи психоанализа, что Лариса Фёдорова никак не могла лечь спать, не допив оставшееся вино. Господин Рябов, добросовестно выполняя свою роль защитника, постарался отвести все подозрения от личности своего подопечного. Я, хотя и не был согласен с ним, преклоняюсь перед его трудом. Его мысль широка. Настолько, что питает не только самого господина Рябова, но и окружающих. Помните, в момент начала его рассуждений о том, почему Лариса Фёдорова не допила отавшееся спиртное, первое, что он сказал вслух, было: «что-то помешало ей…». Это замечание явилось очень ценным для меня. Что ж, бывает так во время суда, что две противоположные стороны – обвинение и защита, своими действиями помогают не только себе, но и подсказывают противнику. —Соев кинул мимолётную слащавую улыбку в сторону стола защиты. Никто не мог теперь упрекнуть его что он, когда этого требовалось, избежал панегирика и не захотел источать из себя хвалебной речи. Теперь они были с Рябовым квиты. Промашка каждого из двоих не проскочила незамеченной для оппонента. С опозданием Рябов дал отчёт последствиям своих слов. Он знал теперь, что Соев ни за что не упустит возможность помусолить тему о наличии помех. И даже если до этого времени у него не было какой-то определённой линии, то теперь подобный стимул вполне может вывести его на какой-то новый след. Возможно именно на тот, что вызвал странный блеск глаз Николая при опросе в первый день.

Чем больше Соев развивал теперь свою мысль, тем сильнее росло в Рябове прежнее убеждение в собственной неосведомлённости по ряду вопросов. Адвокат оказался прав: уже в следующий момент Соев предложил версию о том, что не что-то, а кто-то помешал Ларисе допить вино.

– Господин судья, я требую более конкретного подхода к делу, – выкрикнул Рябов с места, – Не кажется ли вам, что господин Соев опять пытается навязать суду свои пространственные догадки, используя всецело лишь оговорки коллег?

– Которые вполне могут превратиться в весьма щекотливые предположения, не правда ли? – воспротивился вмешательству Соев, тоже глядя на судью. Тот поспешно усадил Рябова жестом:

– Протест отклонён. Продолжайте!

На лице судьи впервые, с момента начала процесса, появилась профессиональная заинтересованность, вызванная на сей раз созревающей сенсацией, подготовленной Соевым. Будучи неоспоримым специалистом, судья, получив в своё распоряжение дело, с самого первого дня процесса откровенно скучал. Редкие моменты, заставляющие его напрягать внимание и сосредотачиваться, не доставляли ему истинного удовольствия и казались всё-таки неинтересными. Пропитавшись духом правосудия и жаждуя дел, требующих полного профессионального чутья и компетентности, в данном деле судья не видел для себя каких-либо сложностей. Судить подобные дела мог бы какой угодно дебютант. Пока, до сего момента, весы правосудия находились в равновесии, при котором чаша невиновности подсудимого незначительно перетягивала чашу его вины. После того, как Рябов привлёк объяснения Зеленцова, судья действительно уже готов был к прекращению ведения дела за отсутствием состава преступления. Теперь же он почувствовал, что сюжет, закручиваемый Соевым, может вылиться в громкий неожиданный скандал. Тогда разворот этого скандала ляжет на его судейские плечи, а правильно принятое решение добавит почестей и, возможно, повышения.

«Вряд ли Соев, с его опытом в делах, стал бы так просто интересоваться у специалиста о лимитах разброса данных анализа крови», – предположил судья. В предвкушении возможности поразмять застоявшееся чувство дидактического мышления, утерянное в вязкой трясине множественных банальных дел, он нетерпеливо устремил взор на адвоката потерпевшей стороны.

Рябов, почувствовав раздражение судьи, тяжело сел в кресло и затих. Его руки, сложенные горкой, принялись теперь тревожно шевелиться, сжимая пальцы и переминая кисти.

В противоположность ему, Соев, окрылённый вниманием, продолжил опрос, возбуждаясь при этом всё больше и больше. То отскакивая от стойки, за которой сидели присяжные заседатели, то вновь приближаясь к ней энергичными шагами, похожими на скачки, он ввинчивался голосом в каждую новую фразу. На его лице повисла улыбка, контрастирующая с острым взглядом хищника. Голос Соева перешёл на высшую ноту:

– Господин судья! Принимая во внимание просьбу моего коллеги придать делу конкретную форму, я хотел бы испросить у вас дозволения публично допросить присутствующую здесь гражданку Керман.

Судья удивлённо поднял бровь и перевёл взгляд на Анну, сидящую в первом ряду.

– В этом есть необходимость?

Соев активно закивал:

– Если учитывать, что три таблетки «Барбамила» в стакан Ларисы подсыпал не Кравцов, то это мог сделать кто-то другой. Почему? Судите сами. – Соев вернулся к столу и, взяв там протокол записи процесса, стал зачитывать, – «Обнаружив жену без признаков жизни, я тут же позвонил в скорую помощь, а затем в милицию. Ожидая их прибытие, я прошёл в спальню, чтобы убедиться, что Лариса взяла ту самую пачку „Барбамила“, что лежала у меня в дипломате. Я открыл дипломат и увидел, что снотворного там нет.», – теперь Соев не улыбался. Напротив, выражение его лица спрессовалось в повышенную концентрацию: нос заострился, губы подтянулись, брови сошлись к переносице, – На вопрос, заданный мною, господин Кравцов утвердительно заявил, что ключ от дипломата он нашёл на привычном месте в пиджаке. Откуда такая педантичность? Ведь мы уже знаем, что Лариса в жизни была крайне неряшлива, а в тот вечер очень сильно пьяна. Много ли аккуратных пьяниц знаете вы? Я – нет. И тут я припомнил о том, как господин Кравцов подчёркивал нам контрастирующую аккуратность первой жены. Анна Керман, по уверениям подозреваемого, всегда была опрятной хозяйкой. Вот тогда-то я и задал себе впервые вопрос: а не присутствовала ли она на месте преступления?

Соев замолчал. Объяснив причину, вынудившую его прибегнуть к допросу Анны, он спокойно дождался того, как главный судья вызовет её и как она пройдёт к стойке допроса. Адвокат видел, как молодая женщина побледнела, представая перед всеми не в роли незаметной слушательницы, а в роли подозреваемой свидетельницы.