Текст книги "Эльге, до востребования"

У Мины она узнала, что училище перевели куда-то в Горьковскую область, ей дали номер почтового ящика, и она все отписала. Почта была на ее стороне, и ответ пришел быстро. С точками вместо обращения.

«………… Сердце не в ладах с разумом, поэтому пришлось первую строчку заменить многоточием. Знаешь, я бы с удовольствием сорвал повязки с наших глаз, но боюсь (мне не страшно сознаться в этом) ужасно боюсь, что это может для нас с тобой плохо кончиться. По совести говоря, я больше боюсь за себя, так как находясь в соответствующей обстановке любую (даже не совсем свободную) минуту бываешь одолеваем думами и мыслями о близком человеке, а потом очень и очень бывает трудно сосредоточиться. Хочу тебя сразу предупредить, что это письмо, которое тебе все объяснит, будет, по всей видимости последним. Сейчас экзамены, а когда все будет позади, а пока еще конца не видно. Для ТЕБЯ, вернее от ТЕБЯ у меня секретов нет, не было и после этого письма не будет. То, что ты знаешь одна, почти все, но я хочу еще добавить, что это был не треск, а самый бесподобный провал. Тяжело писать об этом, но ничего не поделаешь – здоровая самокритика – вещь весьма полезная во всех отношениях. Нельзя, конечно, все приписывать несчастному случаю, но в этом году мне с самого начала не везет, начиная с самых первых минут. Потом такая сессия, которой у меня не было, потом провал, потом «дом отдыха». Не успели начаться занятия, как я угодил в санчасть: была оттепель, как в Москве, и почти все подхватили грипп. Я ведь на такие прелести особенно падок, так как я свалился позже других, но более основательно. Уже четвертый день лежу. Холодно, болит голова, ничего не знаю, даже голосовать пришлось в больничном халате. Какая обида! Два дня были значительные – морозы до 35, которые не остались без последствий. Сегодня уже теплее. Думаю, завтра выписаться и завтра же попробую (если разрешат, в чем я сильно сомневаюсь) отрубить хвосты. Семестр по всем предметам обещает быть трудным, так что придется крепко заниматься. Попробую, посмотрим, что из этого получится.

Ты просишь, чтобы я писал тебе о выборе профессии. Это очень сложная задача, тем более, что я в этом отношении немного знаю. Если учесть ту небольшую сцену, которую мы с тобой разыгрывали в детстве. Помнишь «Мы с Тамарой санитары, мы с Тамарой красный крест… Тамара лечит, я реву.» Ревел я, ты лечила, ну и быть тебе медиком. Шучу, конечно. Мне кажется, что я тебе уже не раз говорил, что это тебе не подходит. Посмотри в другой области – техника, но она связана с математикой, так что это тоже не то. Мне трудно тебе что-то советовать, но может быть какой-нибудь факультет университета? Словом, я хочу сказать одно – медицину не советую, может, это из эгоцентрических соображений. Выбирай сама – что тебе больше по душе, только продумай свой выбор, как следует. Интересно, как на тебя подействовало мое прошлое письмо? Мне теперь кажется, что я нагородил невесть что – ерунду какую-то, но может быть там есть и кое-что не совсем глупое. Знаешь, очень трудно писать, когда тебя поминутно отвлекают от письма, а потом основная мысль оказывается потерянной и долго не возвращается.

Я еще не читал, но по отзывам – прочти повести Ванды Василевской. Мне кажется, что эта книга сможет тебе ответить на некоторые, возникшие у тебя, вопросы. Это письмо я передал с одним воспитанником, сыном нашей медсестры. Писать дальше невозможно…

Одна просьба, сфотографируйся на маленькую как для документов карточку и пришли. Это не больше недели, а будет очень хорошо. Все… Привет всем…………».

Она испугалась той грани, к которой ее влекло и к которой она подталкивала его, прося писать про себя «все-все и даже более», потому как нет у нее «более близкого друга». И замолчала. Вдруг она не оправдает его надежд?

Она неделю сочиняла письмо. Надо было написать что-то значительное и значимое, чтобы он сразу понял, как она повзрослела. И про их отношения тоже понял. Точнее, про ее чувства к нему. Про Уфу было писать уже нелепо. Да и писать некуда, училище вывезли в Горьковскую область. И некогда. Через папину тетку Эстер она устроилась на завод, который какие-то детали для артиллерии производил. Завод был замечательный, на Кузнецком находился, можно даже пешком дойти. Там раньше была студия звукозаписи, потому на складе до сих пор помимо болванок снарядов лежали грампластинки.

Она, само собой, сказала, что ей уже пятнадцать, хотя ей до этой даты было еще целых четыре месяца. Мастер и проверять не стал, просто рукой махнулл, велел ей с еще одной девочкой бумажки из цеха в цех носить. Карточки, правда, на обеды выписал как ударникам. Но ее новая подруга оказалась упрямой, она подошла к мастеру и строго сказала, что они работать хотят, пользу приносить и зарплату получать. Эльга с ней согласилась: папа в сентябре совсем заболел, еле вставал, опираясь на палку, говорили, что у него что-то с позвоночником. Мастер усмехнулся:

– В смену?

– В смену. – ответили они важно.

Мастер согласился. Смена была по 12 часов, работа несложная – на маленьком станочке в детальке отверстие сверлить. Эльга до станочка не доставала, ей ящик поставили. Она едва-едва успевала норму выполнить, а если и не успевала, то это потому что болванки кончались, или мастер так говорил, чтобы дать им с трех до пяти утра поспать в подсобке. И даже в пять утра спрашивал, не боятся ли они по домам идти. А что тут от Кузнецкого бояться домой идти, близко же.

Ей дали рабочую карточку 1 категории, огород на станции Водники по Савеловской дороге выделили и зарплату слесаря 2 разряда – она оказалась выше папиной. Он даже шутил, что живет на иждивении своей несовершеннолетней дочери.

Все было хорошо, только в школу ходить не получалось, потому она поступила на заочное в какой-то техникум. Техникум был на Смоленской, она уже потом выяснила, что он авиационный, и ее профессия называется «холодная обработка металлов». Папа за нее все чертежи делал, он же в довоенные времена пытался получить второе, инженерное образование, чтобы быть вровень маме, но только три курса и закончил, как-то дальше не сложилось, но чертить он научился прекрасно.

Она уже хотела Валерику обо всех этих успехах написать, но тут случилось происшествие, которое не позволило ей похвалиться. Они с папой поехали на Водники забрать урожай репы и картошки, в сентябре темнело быстро, да и тащить было тяжело, потому папа превозмог себя и отправился вместе с ней. В тот день не повезло, дождь пошел, но они из мокрой земли добыли свой урожай, вернулись в Москву, дошли до Белорусской и отправились на метро. И надо же было встретить соседскую девочку, которая с родителями отправилась в театр. Они сделали вид, что не узнали друг друга. Обидно стало, она же не виновата, что нужно было картошку выкопать, что дождь пошел, что они грязные с папой по пояс. Об этом писать не хотелось.

К тому же с картошкой тоже все по-дурацки сложилось. Они с папой знать не знали и даже не догадывались, что на кухне есть погреб для хранения овощей. Потому они ящики засунули под кровать. Мало того, что землей в доме пахло, так к ноябрю, когда Алек с мамой вернулись, картошка вся сгнила, потому как они ее мокрой туда и запихнули.

Мама долго смеялась над этими вечными обитателями дома, которые в своей квартире заблудились. И все смеялись, только им с папой было обидно при воспоминании, как они грязные с этой картошкой от Савеловского вокзала тащились. Об этом она тоже писать не решилась.

А тут еще и Галя в Москву приехала. Ей должность в латвийском МИДе предложили, потому она у них остановилась. Что-то было странное в этом превращении юной медсестры в сотрудника посольства. Все, даже вернувшиеся тетки, не спрашивали, как такое могло случиться. Только мама, как-то ругаясь с Эльзой за то, что та вечно позволяет себе реплики на немецком посреди улицы, обмолвилась, за что Эдит Яковлевна бранила младшую дочь. Галя удумала со своей рижской подругой на французском переписываться, ибо у нее русская грамматика хромает. Галю за такую переписку вызывали куда следует, но быстро отпустили. Гале позволено, все же девочка юная, но Эльзе скоро уже 50! И между французским и немецким в 43-м есть разница! Правда, после этого Галю отправили в Москву работать в латвийском МИДе, проверять эвакуированных и беженцев. Эльга только потом все поняла, но это уже был не повод разрывать старинную дружбу.

В письме Валерию она написала только о посещении семьи Вульфсонов. И отправила на почтовый ящик с новым номером, который ей дала его бабушка Генриетта. И еще маленькую фотокарточку приложила, которую сделала для ученического билета, лишняя осталась.

«ДОРОГАЯ сестренка!

Сегодня получил твое письмо от 20 числа с фотокарточкой. По правде сказать, я очень доволен, так как теперь я знаю, какой ты будешь лет через 10–15. Фотоателье, которое ты выбрала для этой цели, очень неудачно, так как у них даже маленькие карточки получаются отвратительно, не говоря уже о больших. Ну, словом, большое спасибо! Теперь будет чем развеять грустные думы! Между прочим, я сравнил эту карточку с целым рядом других, которые есть у меня, и нашел, что ты не очень сильно изменилась за последние пять лет. Не пойми меня превратно. Я говорю о том, что черты лица мало изменились. Но в остальном! Боже мой! Куда делась та девочка, с которой мы проводили вместе все лето, дни и ночи, радости и невзгоды?! От нее и следа не осталось. Как это ни странно, но иногда мне кажется, что в нашей игре наступил переломный момент. Когда ты знаешь, в чем заключается игра. Сперва нужно пойти, потом узнать. Между этими моментами бывают и промежуточные, когда уже поймал, но не знаешь, кого. Иногда это затягивается надолго, иногда сразу определяют, кого. Может быть, и такой поймал, узнал, не подумал, а наслаждаешься близостью. И стараешься подальше оттянуть момент окончания этой, часто немой игры – цели. Если разобраться нам с тобой, что же получается? А получается вот что: Мы долго искали, каждый отдельно от другого, и нашли, нашли друг друга. На этом кончается первый этап. Если оглянуться назад и вспомнить время, когда это произошло, то ты, вероятно, скажешь, что в те два месяца. В таком случае я с тобой не согласен. Может быть, и односторонне с моей стороны. Дело в том, что заглавный лист твоей книги я прочел через пелену расстояния еще давно – в самом начале переписки. Могу тебе даже напомнить те слова, которыми открывается начало. Они у меня словно перед глазами и врезались в память навсегда. «Мы с тобой были друзьями, теперь мы выросли и я хочу, чтобы наша дружба соответственно изменилась». Более ясно трудно написать. Пелена упала при нашей «новой встрече», при разговорах о Косте. Не могу сказать, чтобы я был очень чутким, но я понял, что ты обижена на Костю обидой девушки, на которую юноша не обратил внимания, хотя не мог не знать ее отношения к нему. Не будем вдаваться в подробности. Потом появился я. Кажется, дело не обошлось без последствий для нас обоих. Теперь о себе немного. Ничего нет удивительного, что ты терялась от противоречий. Ты и сам часто не понимаешь своих поступков, вернее, не анализировал их, пуская все на самотек, по воле случая. Это не всегда хорошо, особенно если времени в твоем распоряжении мало. Вся жизнь основана на противоречиях, так что удивляться нечему. И не надо нигде и никогда».

Через два дня он продолжил.

«Два дня я не мог продолжить письмо, так как не было ни настроения, ни вдохновения. Сегодня, кажется, кончаются мои мучения. Вечером буду свободен. Что же, продолжим наш разговор. Мне очень много пришлось передумать после получения твоего письма. Трудно без подготовки развернуть такую тему, как любовь и дружба. Без подготовки. Одна деталь мне почему-то очень понравилась, а именно то, что ты этим заинтересовалась. Это говорит о многом! Это говорит, во-первых, что ты растешь; во-вторых, показывает уровень твоего роста. Темпы роста не имеют такого значения, как уровень, так как темпы могут характеризовать человека только с точки его любознательности, понятливости, а уровень дает объективное понятие о самом человеке. Я бы сказал, что чем медленнее, тем вернее. Я бы вряд ли смог бы тебе что-нибудь мало-мальски толкового написать, если бы мне не попалась вчера одна интересная книга. Если тебе удастся ее достать и прочитать, то ты не обижайся за то, что я тебе рекомендовал эту книгу. Она может тебя заинтересовать, хотя читать ее может быть и не очень приятно. Словом, это «Остров великой материи, или Чудо на Иль-де-Дам» Гартмана. То, что тебя неприятно поразило в «Исааке» является, к сожалению, обычным явлением. Конечно, есть очень много примеров совершенно обратного чувства, но и таких все еще очень много. Дело в том, как тебе известно, есть такой термин – платоническая любовь. Что это такое – тебе, я думаю, известно. Может показаться, что любовь эта является именно тем, что нам так хочется, но на деле получается далеко не так. Дело, конечно, очень сложное, так как здесь придется затронуть и цели жизни. Для чего мы живем? Если обойтись без громких слов, то можно сказать (прости меня): Для продолжения рода человеческого. Это звучит цинично, но я еще не циник, так что обижаться на меня не нужно. Твое волнение не глупо, не смешно, но немного наивно. Ты, по-видимому, в первый раз обратила внимание на темную сторону жизни человеческого общества. Нужно сказать, что это довольно неприглядная картина, на которую часто приходится смотреть сквозь розовые очки, иначе жизнь может показаться настолько печальной и бесцветной, что невольно возникает мысль, от которой многие юноши и девушки лишали себя жизни. Особенно это относится к вам, девушкам, так как юноши в таких случаях совращаются с пути истины и становятся циниками».

И еще через два дня пришло еще одно письмо, написанное уже другими чернилами.

«Вчера не успел дописать, так как пришли за мной. Теперь я свободен и могу гулять-отдыхать сколько влезет. Между прочим о дружбе. Я считаю, что дружба может быть между близкими людьми, особенно между мужем и женой. Но это возможно лишь в том случае, когда обоюдное уважение является законом. В противном же случае все пойдет прахом и ничем нельзя будет восстановить прежних хороших отношений. Дружба между мужем и женой имеет, как мне кажется, значение только до определенного возраста, то есть до тех пор, пока они не перестанут считать себя молодыми влюбленными. Что касается некоторых авторов, то они очень пессимистично подходят к ней. Вот, например, Пушкин:

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольной разговор,

Обман тщеславия, безделья,

Иль покровительства позор

Или еще: «Люди никогда не понимают друг друга, даже друзья, для которых цинизм является законом».

Но не все такого мнения о дружбе. Например: «Когда я с другом, я не один, и нас не двое». Это говорит о многом. Словом, дружба зависит от нас самих, от того, какие отношения будут между нами и как они будут развиваться. Конечно, хочется, чтобы все было возможно лучше, но это идеализм. Все нужно рассматривать с сугубо практической точки зрения, а в жизни бывают огорчения, ошибки, просто непоправимые. Между прочим, могу тебе посоветовать почитать стихи Симонова, посвященные Серовой. Это как раз подойдет твоему настроению. Самое страшное, это когда между супругами наступает равнодушие – паралич души, преждевременная смерть (Чехов). Даже когда равнодушие появляется с одной стороны, это уже может привести к плачевным результатам. Примеров – отбавляй!

Ну я чувствую, что слишком увлекся и начал переливать из пустого в порожнее. Пора закругляться. Крепко целую. В».

Вот опять он над ней посмеялся, она и не знает авторов этих замечательных цитат. А говорит, что важно доверие. Но тогда помоги, не смейся. И его не спросишь, он будет ее презирать за скудные знания. Только Симонов с Пушкиным и остаются для чтения. И спросить не у кого, подумают, что она совсем дикая и невежественная. И у родителей не спросишь, придется все пересказать, а как это перескажешь. Да им в те дни было не до нее. Их заботили совсем другие дела.

И тогда она ощутила себя брошенной и одинокой, хотя тетки своим шумом после возвращения заполнили все уголки квартиры. Ей нравилось это состояние, она даже отдалилась от всех. Это было то состояние, как в пять лет, когда она на даче в саду заблудилась, десять минут петляла в зарослях малины, путалась ногами в корнях деревьев, она даже слышала папин голос, который ее звал, но ее так увлекла вся эта история, что она даже не отзывалась. И потом, когда ее какая-то из теток подхватила на руки и понесла к дому, она испытала чувство блаженства. Она тогда даже не плакала, и сейчас не плакала. Она просто замерла. И не писала вовсе ему, он тоже не писал, потом выяснилось, что училище вернули в Ленинград, наверное, он был занят переездом и переселением.

***

Слишком откровенно писал он в те пуританские времена, где даже в кино об отношениях героев можно только догадаться по взглядам и песнопению за кадром. А тут. Как же она не догадалась, что он растит себе жену, говоря с ней на самые щекотливые темы.

А может, догадалась, но не хотела расти в его питомнике, выполняя все рекомендации и советы, что читать, куда идти, как думать. Нет, она бы все сделала – прочла, поняла, прочувствовала, только пусть скажет, что срок имеет конец, что через три или четыре года она станет его женой. Тогда можно ждать, хотя и долго, конечно. А так ей и обсудить не с кем, потому как он единственным другом стал, вытеснив всех.

***

«Здравствуй, Эльгуся!

Ну и обрадовала ты меня! Поверишь, я вчера получил 4 письма, а потом еще 2 письма, таким образом побил свой собственный рекорд 5 писем на одной неделе. Твое пришло в числе четырех. Все четыре меня сразу обрадовали, но твое – более всех, что видно из того, что оно было первым прочитано и запечатлено в памяти. Да, те два месяца из головы не могут выпасть никак, чем я, конечно, очень доволен. Знаешь, у нас сейчас с тобой положение почти одинаковое: поговорить не с кем, а если ты и найдешь, с кем поговорить, то уже заранее знаешь, что тебя поймут не так, как это есть на самом деле. Хорошо еще, если человек, посвященный в твои личные дела, молчит, но иногда, в минуту злости можно ожидать раскрытия всех тайников твоей души. Ты единственная, кому я могу сказать, не боясь, что кто-нибудь другой об этом узнает, так как я этого не хочу. Так вот. Я всем пишу, что зимой в Москву не приеду, что это уже решено, тогда как этот вопрос стоит открытым, причем в благоприятную сторону. Все обещают, что поедем домой, но поедем или нет – точно сказать нельзя. Словом, жди и никому ничего не рассказывай, особенно у меня дома. Очень рад, что у тебя в школе все в порядке. Дальше, после окончания, будет легче, а теперь тебе приходится нажимать. Я, кажется, выжал все и вышел в число далеко не последних. Теперь, а вернее завтра – 5 декабря, можно дать себе день отдыха. Что будет летом?! Ты пишешь – отдохнем? Вряд ли. Тебе нужно будет поступать, мне переходить на следующий курс, так что отдыха будет мало. Ты сможешь отдохнуть только в том случае, если кончишь школу «a la Valery». Даже смешно и странно писать такие вещи, но теперь тебе это необходимо. Я думал, когда кончил школу, что это мне дает отдых. Но его на деле не оказалось… Да к чему воспоминания плохое, если есть хорошее. Думаю, что после зимних каникул будет больше, о чем вспоминать и лучше. О чем ты советуешь не беспокоиться? Что будет в порядке? Я не совсем тебя хорошо тебя понял. Если помнишь, то я уже давно научился читать твои мысли, понимать твои желания и тебя вообще. Если на этот раз я не ошибся, то… Ставлю точки, так как ты просила их не ставить. Не обижайся, я же шучу – скобки, точки – в них разберемся при встрече. Согласна? Ну, я тоже. Договорились? Жду твоих писем. Не заставляй меня зря каждый день бегать на второй этаж за ними. Крепко жму руку. Привет всем, и маме. Целую. В.»

А потом она извлекла из ящика еще одно письмо.

«Здравствуй, дорогая сестренка!

Мои каникулы в полном разгаре. С утра до ночи – работа, работа и работа. С утра до полуночи. Вчера вернулись около часу. Словом, сидеть довольно весело. Ein Vergnugen erhalten ist auch ein Vergnugen¹1
  Удовольствие и еще раз удовольствие.


[Закрыть]. Да, ожидается два веселых денька: 2-е и 3-е. Первого имею честь отсюда отбыть. Морально я угнетен, но Das Lachen erhalt uns vernunftigen, als den Verdruss²2
  Смеяться лучше, чем огорчаться.


[Закрыть]. Все это меня сильно злит и сердит. С нетерпением жду твоего письма с фотокарточкой. Тревожно, тревожно на душе. Особенно потому, что еще не все в порядке на других участках фронта. Времени у меня много и думаю, думаю. Все дурацкие мысли в голову лезут, но все время идет такая травля, так все трепятся, что даже писать невозможно. Сейчас отстаю от жизни ужасно. Восемь суток отдыха! Но это ничего! Унывать рано (Еще один лист. Цензура)».

Так оборвалось письмо. Такой штамп поставили. Даже «Целую» сказать не дали, оборвали. Что же там было? Наверное, он слишком увлекся немецким, и потому цензор решил не переводить, а просто уничтожить мечты юного курсанта.

Она даже не обиделась на него, хотя бесконечно интересно было, что же на том последнем листе. А может, и к лучшему? Можно самой додумать. Понятно, что он написал, они всегда будут вместе и рядом, раз у них такая одинаковая судьба и надежды. Есть только близкие и любимые, с самого детства, и этим счастливым детством предопределено быть вместе и рядом. Ведь они лучшие друзья, как он и мечтал, рассуждая о семье. Так она ему и написала. И даже ответа не ждала. А когда получила, он ее обескуражил.

«Дорогая моя подруга!

Сижу 20 минут и не знаю, с чего начать это письмо. Очень трудно ориентироваться в сложившейся обстановке. Нужно набраться сил! И, главное, не нужно писать таких вещей! Я понимаю, конечно, моя хорошая, почему ты написала эти слова. Но нужно было воздержаться. Ведь ни для меня, ни для тебя «это» не является секретом, так что я тебя очень и очень прошу: лучше не пиши об этом совсем. Мы с тобой друзья и для меня очень лестным является то, что ты меня причислила к своим лучшим, самым лучшим друзьям. Я хочу остаться твои другом и не более, по крайней мере на ближайшее время, которой может затянуться довольно долго. Давай с тобой условимся: не говорить больше совсем об этом до встречи осенью, так как если мне даже удастся либо весной. Либо летом – проездом на юг заехать, но это будет очень непродолжительная встреча, и мы с тобой даже можем и не увидеться, хотя я очень жду и надеюсь на эту встречу.

На меня после твоего письма напало какое-то лирическое настроение. Жаль, Симонова под рукой нет, а то бы обязательно привел что-то из него– мой любимый поэт. Но тем не менее кое-что могу и не из Симонова написать в ответ на слова песни:

Имей в виду:

Шутит сердце, шутит дважды,

Шутит сердце много раз,

Но не любит сердце дважды,

Любит сердце только раз!

Живи и жизнью наслаждайся,

Пусть в радости текут года,

Живи, не всеми увлекайся.

И будешь счастлива всегда.

Не доверяйся первой встрече,

И сердца всем не открывай

И на чарующие очи

Холодным взором отвечай.

Иногда этого нельзя делать и по отношению к лучшим друзьям. Боюсь,

что я уже начал повторяться, а это не совсем приятно. На твое письмо нельзя, собственно говоря, отвечать этим, но я боюсь, а потому ничего больше не напишу.

О своей фотокарточке тоже пока умалчиваю. Когда мама пришлет фотобумагу – вот тогда и будут карточки, а пока… была сделана одна-единственная. Но я хочу тебя поймать на слове. Если есть у тебя карточка, пришли – буду счастлив. О телефонных разговорах лучше не говорить совсем. Они настолько коротки и глупы, что я их могу употреблять только для разговоров с бабушкой, голос которой для меня самый близкий и родной в мире.

Итак, продолжим играть в жмурки! Но берегись: поймаю где-нибудь – тебе не сдобровать!»

Она не могла понять, что с ней происходит. Раньше она любила, когда близкие ее обнимали перед выходом из дома, казалось, что эти прикосновения как-то охраняют ее от внешнего мира и посторонних людей. А тут она стала сторониться даже случайных прикосновений близких, даже с Алькой они больше не дрались, хотя ей казалось, хотелось так думать, что она их любит все так же, как и прежде, как саму себя. Но что-то другое, проявившееся в ней, требовало иного. Ей казалось, что это потому, что она влюбилась в Него. Только его письмо ее отрезвило. Он боится своего нового состояния, как и она. И даже больше, потому пишет всякую чушь. И не едет в отпуск, чтобы не встречаться с ней реально.

И разговоры по телефону были принужденными и никчемными:

– Как дела?

– Хорошо.

– А у тебя как?

– Своим порядком.

Вот и все. И даже заранее проплаченные три минуты оказывались лишними. Потому она написала только, что ей кажется, что она хотела бы прожить всю жизнь с ним, ей кажется, что они друзья, что они понимают друг друга. Записка вышла короткая и сумбурная, и тогда она собрала у теток пачки «Герцоговины Флор», валявшиеся по всей квартире, и отправила бандероль с этой короткой запиской. Может, закуривая, Он все поймет. Больше, чем могут объяснить слова. Это не куплено в магазине, а взято из дома, эти же папиросы курят ее тетушки, и весь дом пропитан их запахом, и для нее это самый родной запах, хотя она никогда не курила и даже не пыталась. И она мечтает, чтобы он заменил ей теток и всех-всех, ну, может, не совсем так, но хотя бы станет частью ее мира, каким бы он смешным ему не казался, она же его любит – и Его, и мир. Сдав бандероль, она сложила квитанцию и убрала в карман, и вдруг ей стало хорошо.

***

В том же 44-м произошло еще одно событие, Алькиного друга Юру Журавлева, разгильдяя, но не бесталанного, из хорошей семьи отдали на перевоспитание в только что открывшееся Нахимовское училище. Само собой, надзирать за юным «кадетом», как его все называли, поручили Валерию. Они сдружились, Валерию льстило опекать младшего, поучать и открывать миры. В училище образованный и целеустремленный Валерий на шаг опережал своих сокурсников, потому оказался одиноким и покинутым. То же состояние испытывала и она в своих школьных классах, куда вернулась из техникума с потерей года. Он ее понял:

«Дорогая Эльгуся!

Сегодня получил твое письмо от 29.11. Большое спасибо за то, что ты держишь меня меня более-менее в курсе своих дел. Что с тобой было? Что за болезнь без диагноза? Надеюсь, что теперь все в порядке и ты снова крепко стоишь на ногах.

Весь этот месяц, что я уже вышел из госпиталя, у меня, вернее, со мной творится что-то дикое: ничем не могу себя успокоить и удовлетворить. Не было еще такого положения, чтобы я от души весело посмеялся. Всегда меня передергивает и возникает вопрос: Какого черта ты смеешься? Неужели тебе так весело? Ответ всегда один и тот же: брови сдвигаются, на лбу появляются морщинки и желваки начинают свою работу по перемалыванию плохого настроения и горечности. И что я только не испытал, чтобы найти себе что-нибудь хорошее – ничего не помогает, ни театры, ни концерты, ни танцы (а я ведь их очень люблю) не могли меня успокоить. Ушел весь в себя, замкнулся как в раковину – не помогло. Человек стадное животное и привыкло делиться с кем-нибудь своими горестями и печалями, радостью и веселием. Все дело, по-видимому, в том, что у меня, как это ни странно, нет такого близкого друга, которому я без всяких мог бы высказать все, лежащее у меня на душе, и быть уверенным, что меня поймут. Саша отвечает почти всем этим требованиям, но… Вечные «но» – как они мешают! Его характер настолько эгоистичен, что он часто не может прислушаться к чему-нибудь, вникнуть, понять, посоветовать. Это очень жаль, т. к. друг он очень хороший и в беседе не выдаст. Да, кстати, ты теперь знакома по моим письмам со всей святой троицей: Саша, Боря и я. Если бы ты знала, как крепка была наша дружба в конце первого и весь второй курс! Действительно, нас называли «неразлучными» и это было так. Мы всюду ходили втроем, занимались тоже втроем, делились всем, словом, жили как родные братья, причем Сашу считали то братом Бори, то моим, попеременно. До сих пор меня еще с ним путают некоторые. Должен немного посплетничать и сообщить тебе такую анекдотическую вещь, как ту, которая произошла между моими друзьями и которая сблизила нас всех троих вместе. Саша как-то заявил Борису:

– Нам нужно разойтись, мы с тобой не сошлись характерами и дальше так жить не можем. Мы остаемся хорошими друзьями и все.

Я при этом присутствовал и попытался помешать «разводу»., но ничего не вышло, но зато с тех пор мы все трое большие друзья, каждый со своими причудами и странностями, эгоизмом и к готовностью к любой жертве ради друга.

Все это чудесно, но все-таки чего-то не хватает мне все время!

Теперь тебе немного должно быть ясно, чем и как я живу, хотя из моих довольно путаных слов много толку понять нельзя. Пишу тебе, стоя на вахте. Поэтому обращение будет написано в конце, а чтобы отвести нескромные глаза, которых ты так боишься, знай, что ты для меня – дорогая, любимая сестренка и пусть все валит к чертям, если это не так. Даже друзья мои уверены, что это так, а я их и не разуверяю. Пусть их думают, что нам до них! Относительно твоей просьбы. Если мне не изменяет память, то где-то у Сашиной сестры лежит, или, вернее, должен лежать мой или Сашин (тогда мы не разбирались) благоприобретенный Гордон, т. ч. в ближайшее увольнение загляну туда и не замедлю отправить его тебе, если он там окажется. Кстати, там могут оказаться и мои конспекты, которые я тоже постараюсь тебе послать, если только на почте примут такую бандероль. Думаю, я это сделаю либо завтра вечером, либо в день Конституции, в крайнем случае отправлю восьмого декабря. Надеюсь, что ты получишь все это вовремя и это поможет тебе уложить любого профессора на обе лопатки. Имей в ввиду, что от твоих экзаменов зависит очень многое, а потому не мешает изредка заглядывать в теорию. Могу тебе посоветовать, как именно. Не разбрасывайся много, возьми раздел какой-нибудь и выучи его, т. е. прочти, уясни, а потом самостоятельно выводи все на бумаге. Особенно обрати внимание на чертежи. Как бы просты они ни были, их подчас бывает трудно воспроизвести самостоятельно. Это особенно важно в начерталке и физике. Не надейся на зрительную память, а составь себе, если нет программы, аналогию ее и по ней, без книги, старайся устно, и вывод письменно повторить. Нужно хорошо знать формулировки и значения всех обозначений в формулах, которые заучивать нет необходимости, нужно уметь их выводить и тогда на экзамене при необходимости написать ту или иную формулу, можешь спокойно попросить разрешения ее вывести. Это лучше, чем написать ее, сделав какую-нибудь ошибку. В институте важнее не голые знания, а правильный подход к материалу, так как институт в основном учит тебя работать с книгой, умению ко всему подойти правильно и не пасовать перед трудностями.