Текст книги "Сказки города Н. Часть первая – По кромке зла —"

Зоин план имел смысл еще и потому, что все – и клиенты, и сотрудники «Рая» так или иначе, попадали на камеры в помещениях первого этажа, но с одной деталью – все камеры, кроме той, что была на ресепшн, писали только картинку. Звук не записывали, хотя бывали исключения, как с Лелей – если клиент был со стороны или вызывал какие-либо подозрения. На втором этаже в ВИП номерах камеры были, но их включали только «под заказ» от Ивана Ильича. Заказать видеосъемку мог и сам клиент, но в этих случаях устанавливали переносные камеры, на штативах, их даже не маскировали особо, чтобы создалось впечатление, что вмонтированных скрытно – в номерах не существует. Но такие камеры были, и по команде от «хозяина» – включались именно они. Все записи хранились у Марка, правда, основную часть потом уничтожали, оставляя только те куски и моменты, которые Иван Ильич почему-либо считал необходимым сохранять. В общем и целом, «Рай» уже достиг того статуса, когда сюда приезжали для того, чтобы отдохнуть от забот, а не для того, чтобы ими делиться с персоналом. Пьяные компании сюда тоже давно не наведывались – «Рай» был своего рода «высшим светом», этаким haute couture. Это не значит, что здесь все было благочинно, но здесь все было как в «Девять с половиной недель», а не как у Тинто Брасса. Кто-то делал деньги на крови, кто-то на грязи, на садо-мазо и прочем, но это делалось не здесь. Здесь был «Рай»; если вы хотели «Ад», вам следовало стучаться в другую дверь, где было еще дороже, и где бюджет на лечение персонала мог составлять и вовсе астрономическую сумму, которую, оплачивали, понятное дело, клиенты – по схеме «все включено».

Катерина приняла выдвинутые Зоей ограничения. У нее тоже выбор был невелик. В случае отказа Зои, ей бы пришлось искать кого-то другого вместо себя. Новый человек был нежелателен. Катя с Зоей слишком хорошо понимали друг друга. Они умели не мешать, они умели дополнять. Бизнес в их руках шел как швейцарские часы. Марк только снимал сливки. Новый человек вместо Кати автоматически передавал бизнес в руки Марка Матвеевича. А Зою это решение отправляло на улицу, на поиск новой

работы – и это в лучшем случае. В худшем – у Зоиных детей из родителей мог остаться только отец. Катя не хотела осложнений. Ей было проще убедить и Марка, и Ивана Ильича принять Зоины идеи – ведь она уже неоднократно так делала, и ей это удалось – так же, как и раньше. Но разгадка ее успеха крылась вовсе не в ее даре красноречия, а в том, что Иван Ильич – как и она сама – был категорически против передачи дела в руки Марка, хоть никогда открыто этого и не показывал.

Зоя переехала в Катин кабинет. Против ожидания, новая роль затянула ее сильнее, чем она предполагала. Видимо, было в ней что-то властное и жестокое, возможно, от тех же ее восточных предков, с их прошлым кочевых племен в пустыне, гаремными страстями, и неумолимостью согласованных веками запретов. И, скорее всего, именно это позволило ей пройти тогда через наказание, принятое на себя за провинность Глаши. Это было еще до того, как она стала на место Катерины. И, кстати, те условия, которые она озвучила Кате, были рождены именно той, давней, историей.

7. ЗЕРНО БУНТА. ГЛАША, КОСТИК, ИВАН ИЛЬИЧ

Глаша ждала Зою Михайловну в кабинете и думала о том, как странно начали подбираться события, словно кто-то специально складывал вместе нужные костяшки. А Зоя в это время лежала на кровати в небольшой комнатке, почти под самой крышей «Рая на Окраине». Узкое пространство было отделано по типу среднестатистического гостиничного номера, с небольшой полуторной кроватью, занимавшей почти все свободное пространство. Покатый, на одну сторону, потолок, был прорезан небольшой щелью, схожей с бойницей, только ориентированной горизонтально – в этом месте когда-то было слуховое окно, его заделали, но не до конца. Здесь Зоя могла подремать пару часов, если день выдался хлопотливым, или провести ночь, если не хотелось ехать в роскошную, но одинокую квартиру, которую она снимала с тех пор, как вернулась от матери и развелась с Николаем. Здесь она могла принять душ, переодеться. В платяном шкафчике висел, как любила говорить Катя, «малый гардероб».

И в этой комнатке Зоя принимала своего любовника, Костика, того самого атлета с шоколадными глазами и семью классами образования. Последний факт роднил его с Катиным Костиком. Зоя, словно повторяя Катю, вытащила юношу из будки охраны у ворот и подняла его до себя, до уровня своего персонального телохранителя, а позже допустила красавца и до своего тела. Он был ее любовником уже довольно долго; звали его Роман, но она называла его Костиком. Возможно, в память о погибшем, хотя это было странно, ибо кроме незаконченного среднего образования и фактурной внешности, больше ничего схожего между ними не было. Собственно, Зоин Костик был ровно таким, каким, вероятно, мог бы стать тот, погибший, если бы выжил и принял бы те изменения, к которым его вели и которых от него ждали. Нынешний Костик-Роман был жесток, необуздан, страстен и глуп – настоящий самец, или, как теперь говорили, мачо. Зоя переназвала его еще и потому, что имя Роман ее бесило – он не был ее романом; он вообще не был и не мог быть похож на чей-либо роман – он мог быть разве что героем в голливудском блокбастере, да и то вторым планом и в не слишком бюджетном. Катю, против ожиданий, это не задело. – Я смотрю, ты тоже по нему скучаешь, – заметила она как-то вскользь.

Она был права – Зое действительно порой очень не хватало того Костика. Тот, умерший, всегда мог дать совет, подбодрить комплиментом или улыбкой. От него шло тепло, искреннее и радостное – не мужское, скорее, мальчишеское, и порой Зое казалось, что назвав Романа Костиком, она в какой-то степени изобрела наказание. Костик в «Раю на Окраине» мог быть только таким, каким был Роман. И Роман стал Костиком потому, что тот, Катин Костик, погиб, в том числе, и из-за нее, Зои. И теперь она, держа этого, нынешнего, на коротком поводке и превращая его своими ласками в кисель, как будто мстила убийцам того, первого. Ей так становилось легче. Она вспоминала Катиного Костика, грустила, и потом звала Романа. Он приходил – и был не похож до одури. Он был таким, какие нравились Марку Матвеевичу. Злые псы, матерые волчары. И она, хрупкая женщина, клала руку на загривок пса, и он ложился к ее ногам, и ничего более знать не хотел, и повиновался только ее голосу. Она думала о том, как было бы здорово натравить его на врага, но понимала, что это глупая мечта, и поэтому довольствовалась тем, что оставляла ему поручения для передачи Марку Матвеевичу. Ей самой озвучивать это было нельзя – в ее устах это был бы вызов и открытое хамство, а в устах Костика-Романа это звучало оскорблением, на которое нельзя было ответить без риска унизить самого себя еще больше. Она не позволяла себе это часто; Марк Матвеевич был трус и памятлив на обиду – опасное сочетание! – так что Зоя старалась не превышать дозу.

Было уже ближе к восьми утра, по ее ощущениям; Глаша должна была скоро отправляться на очередную смену. Следовало дотянуть до этого времени, не показываться в кабинете, но и просто валяться в номере тоже было нельзя. Зоя взглянула на часы и решила отправиться на рабочее место, что называется, «большим красивым кругом». Но сейчас на часах было уже почти девять, а она, так и не дойдя еще до кабинета, медленно курила в просторном зале для интим-вечеринок, у окна, задернутого розово-лиловыми атласными портьерами, и стряхивала пепел в рюмку с выдохшимся, почти высохшим коньяком, которую кто-то забыл здесь на подоконнике. «Уборщице руки оторву,» – мелькнуло у нее. – «Лично и публично».

Эта мысль вернула ее к той давней истории с Глашей и с ней самой. К истории, которая грозила повториться сегодня вновь. Только сегодня она, Зоя, уже не сможет помочь девочке. Тогда ее поступок был глуп, хотя внешне красив и отважен, но если бы не Катя – кто знает, как все повернулось бы. Глашина оплошность не заслуживала наказания, но она шла вразрез с правилами. Было сказано – никаких выходов на контакт с клиентом вне работы, никаких просьб, а она нарушила запрет. Мама болела – неизвестно чем, а клиент был врач, психотерапевт, и у него был друг – лучший в городе онколог. А маму Глаши в поликлинике гоняли по кругу – от терапевта к гинекологу и все время брали кровь и ставили то ОРЗ, то бронхит. Причем тут был гинеколог – не объясняли. Возможно потому, что к эндокринологу было не попасть, а для женщины эндокринолог и гинеколог – почти одно и то же. Вот и отправляли к тому, куда были номерки. Надо же было что-то делать – с такими странными анализами. А клиент у Глаши разговорился с ней, заметив ее нервозность. Простой, обычный – не заметил бы, но этот – психолог, психотерапевт – уловил то, что тщательно скрывалось, и буквально въелся в нее с расспросами – Бог весть, отчего, а вызнав, спросил, ходила ли мама к онкологу. Глаша разнервничалась еще больше, а клиент сказал, что у него есть связи, и он мог бы порекомендовать, и что можно посмотреть человека так, что тот и не поймет, к какому врачу пришел, потому что многие боятся идти, а это неправильно, здесь чем раньше придешь, тем лучше. Все это, в общем, понимают, но все равно идти боятся. И он сказал, что у него есть друг, а у того – кабинет свой, частный, и пусть Глаша и ее мама подумают и дадут знать. И пусть она, Глаша, ему позвонит тогда. Или скажет, когда он придет к ней в следующий раз. Но он долго не приходил, и Глаша начала его искать. Он дал ей тогда номер своего телефона, так что она ему позвонила, и он ее вспомнил и сказал, что он сейчас в Москве, что будет здесь еще месяца три, и пусть она идет прямо к этому другу, и дал ей все координаты. И пока она записывала и переспрашивала, заклятая подружка из числа товарок, услышала весь разговор и накляузничала – естественно, с преувеличениями. И теперь Глаше грозил этот самый режим ЧП, хотя она не сделала ничего плохого и вообще ничего – на взгляд Зои – не нарушала. Ну, разве, чисто формально. Зое, на ее заступничество, объяснили, что правило есть правило, и ей лучше не вмешиваться. Но она все равно вмешалась. Сказала, что режим весь этот – чушь, что он сто лет как устарел, что он не работает, а только помогает подленьким, грязным, трусливым душонкам сводить счеты, и если уж им так нужно – пусть накажут ее, вместо Глаши, а Глашу отпустят. Вся эта сцена случилась не где-нибудь, а ровнехонько в кабинете у Кати, куда Зоя притащила Глашу, потому что за час до этого наткнулась на последнюю, когда та рыдала в темном углу, в кладовке, за швабрами и горой из пластиковых ведер. «Наказыватели», пришедшие за Глашей, растерялись, и пошли к Марку. А Катя, понимая, что может последовать, потребовала, чтобы Зоя где-то спрятала девчонку – дня на два, на три, – и отправилась к Ивану Ильичу.

– Нет, Катюш, – мягко проговорил Иван Ильич, – я с тобой не согласен. Наказать твою Зою Михайловну нужно обязательно. Только не за Глашину вину, а за ее собственную.

– Но она не виновата…

– Ну как же не виновата? Очень виновата.

– Но ведь она чужую вину на себя взяла!

– Вот именно, Катюш. Именно в этом и виновата. Разве можно чужое брать?

– Иван Ильич!

– Ну что, Иван Ильич? Это не каламбур, я серьезно. Нельзя брать на себя чужую вину, запомни! Никогда этого не делай! Это против Бога, против всех законов. Каждый несет свою ношу – вмешаешься, и его не спасешь и себя погубить можешь. И не исправишь ничего, только хуже сделаешь. Вот теперь Глаша, если ее простят, уверен, когда-нибудь еще раз повторит свой «подвиг», и тогда уже так легко, как могла бы сейчас, не отделается. И урока не усвоит. И Зоя твоя, если одержит победу, зазнается, будет думать, что ей позволено больше, чем другим.

– У нас так многие думают, Иван Ильич…

– Это все до поры, до времени. За это все равно отвечать придется. Не сейчас, так через год, через два, через десять лет. И чем позже, тем жестче спрос. Но мы сейчас не про других, мы про девочек твоих и про тебя, милая.

– Про меня?

– Естественно. Зоя ведь своим поступком не только Глашу и себя подставила, она и тебя тоже подвела, и сильно.

– Не понимаю вас, Иван Ильич!

– Все просто, рыбка моя. Вот сядь, выпей вина. Возьми персик, или вишенок. Смотри, что получается…

И педантично, как бухгалтер, ей все ходы отщелкал.

– Вот смотри, рыбка моя. Она ведь тебе подчиняется. Расчет ее в том, что она-то сама ничего не сделала плохого. То есть, ты теперь перед дилеммой – наказать ее, невиновную, или простить, потому что перед тобой не провинившаяся Глаша, а верная твоя Лепорелла. Знаешь, кстати, кто это?

– Знаю. Женская версия Лепорелло, преданного слуги дона Жуана.

– Ну вот. Положим, ты говоришь, что прощаешь. Тогда вина, рыбка моя, переходит на тебя, и теперь уже Марк, в свою очередь, будет решать эту проблему, а за ним, девонька, придет и моя очередь. А я не хочу – я знаю, что нельзя брать на себя чужую вину. Каждый должен быть в ответе за содеянное им – не больше, не меньше.

Он сделал паузу. Пожевал, как старик, губами, налил себе виски из толстостенного, хрустального графина. Бросил лед в стакан, поболтал его. Выпил.

– Я не рассказывал тебе, как с женой своей познакомился?

Катя покачала головой.

– Я ее отбил.

Катя вопросительно подняла брови. А он продолжил:

– У тех, кто ее бил… в тот вечер. Мы были в ресторане. Две разных компании. Просто в одном зале сидели. Ее кто-то привел, из моих друзей. Представил не то, как коллегу, не то, как бывшую сокурсницу – не помню уже. И вот, ее приметил один, из другой компании. Начал поглядывать, задираться даже. Но у нас парней в компании было больше, поэтому на публике он границы не переходил. А потом я пригласил ее на танец, и после танца мы вышли подышать воздухом, ну и покурить, конечно же. А он вышел за нами. И вот там, когда она отошла ненадолго от меня, он ее и поймал. С ним были еще две девицы, видимо, ее знакомые. Во всяком случае, мне так показалось. Я видел, что они разговаривают, мне было не слышно о чем, я не собирался вмешиваться, но что-то меня беспокоило, и я поглядывал все время в ту сторону. Ну, не было похоже их общение на разговор хороших знакомых. Наоборот, мне казалось, что они чем-то раздражены, и хотят ей навредить. Когда я это понял, я собрался подойти поближе, но не успел. Этот подонок ударил ее, она упала, а он пнул ее, чуть ли не в лицо. А эти две сучки, что с ним были, захохотали обе, пьяные в хлам. Да и он, к слову сказать, был не лучше. Я озверел. Не помню толком дальше. Меня оттащили. Он был весь в крови. Девицы испарились куда-то. Она плакала навзрыд. Я уже тогда был известен в городе, милицию вызывать не стали. Потом уже, когда мы с ней познакомились поближе, она рассказала мне подоплеку того вечера.

Он помолчал. Допил виски. Налил снова, почти полный стакан. Покрутил его в пальцах.

– Видишь ли, однажды она взяла на себя не свою вину. Она не была балованным ребенком, скорее очень одиноким, росла в обеспеченной семье. Городок был небольшим, вот как этот, где все друг друга знали. Отец – уважаемый врач, хирург. На главной улице городка жила в старинном доме пожилая дама. Когда-то это был ее дом. Теперь она зарабатывала на жизнь уроками английского. Но она не просто вдалбливала неучам грамматику, как большинство репетиторов, нет, она – как сказали бы в давние времена – держала нечто вроде пансиона. Она заменяла собой детский садик. К ней, в просторную квартиру, приводили детей. С девяти до шести. Ланч, обед, полдник. До ланча – письменный английский, после него – до обеда – устный, потом обед и прогулка, а потом дети играли – до прихода родителей. У дамы гувернантки были в детстве, немка и англичанка, а французский в совершенстве знали все в ее семье, на нем и говорили. Русский был скорее иностранным, чем родным языком. В общем, чистое дворянство. И вот эта Юлия Вячеславовна передавала детям теперь тот английский, которому учили ее, со всеми деталями произношения. Представляешь?

Катя зажмурилась. Да, это было воистину везение – попасть в такую группу. Иван Ильич будто услышал ее.

– Вот-вот, повезло – не то слово. А Женя – жена моя, еще умудрилась стать любимицей у Юлии. Причем – надо отдать ей должное – она ничего специально для этого не делала. Женя была девочка с великолепным слухом, феноменальной памятью, и очень начитанная для своего возраста, если конечно так можно сказать про пятилетнего ребенка. Но у нее были очень серьезные проблемы со здоровьем, с самого детства, и сверстники чурались ее, книги были ей в тысячу раз большими друзьями, нежели живые люди, поэтому она была удивительно образованной и знающей в свои неполные шесть. Юлия любила ее, за сообразительность, за чистоту души. Ту самую, которая их обеих и подвела в итоге.

Он вновь замолчал. Выпил залпом налитое, и снова налил – опять полный стакан. Катя взглянула тревожно. Он усмехнулся.

– Не бойся. Прошлое отрезвляет. Когда я вспоминаю былое – я никогда не пьянею. Честно. Так вот. В один из вечеров – а если помнишь, я говорил, что после обеда дети обычно играли до прихода родителей – кто-то из них полез в запретный посудный шкаф, неизвестно зачем, но полез, и разбил чашку, которая там стояла. Синюю, кобальтовую, в сеточку, старинную. Она не была особо ценной, но она была любимой чашкой Юлии Вячеславовны, из нее пила еще Юлина мама. Или сестра – не важно. Кто-то из родственников, дорогих ей. И вот теперь эта чашка лежала перед детьми – расколотая на кусочки. Конечно, они испугались. И единственное, на что их хватило – это упросить Женю взять на себя их вину. Юлия Вячеславовна любит тебя – шептали они ей – ты у нее самая лучшая, она простит тебя. Тебя простит, а нас – нет. Ну, пожалуйста, ну что тебе стоит, тебе ничего не грозит, ты ее любимица, она тебе все прощает, и чашку она тебе простит. В конце концов, это всего лишь чашка. И они ее убедили. И Женя призналась. Призналась в том, что это она разбила чашку.

Но дети выкинули осколки. И Бог весть почему, но Юлия Вячеславовна решила, что Женя не разбила чашку, она решила, что Женя ее украла. Возможно, кто-то из детей решил отвести от себя подозрения окончательно, а может быть просто решили свести счеты, или просто кто-то кого-то недопонял, но тем не менее – к Жене домой пришла Юлия Вячеславовна. Пришла со своей кузиной. Они долго говорили с Жениными родителями, потом был унизительный обыск Жениной комнаты и шкафов. Дома Женю выпороли. Из группы ее выгнали. Она так и не получила красную ленточку об окончании третьего года обучения. Она не пила чай с печеньями вместе со всеми выпускниками. У нее остались только синяя и зеленая ленточки, завязанные в форме розочек – за первый и второй год учебы. Может быть, в этом и была причина – кто знает. Может быть, кому-то слишком нравились алые ленты, чтобы делить их с кем-то, или лишиться их вовсе. Так или иначе, Женя стала «воровкой». И осталась ею. Если бы она жила в большом городе – все это скоро бы забылось, а даже если нет – во всяком случае, не имело бы последствий. Но город был, как я сказал, невелик. И с тех пор, куда бы она ни пошла – ее везде ждали враждебные или любопытные взгляды и жаркие шепотки. «Воровка», «предательница», «подлая»… Она уехала. Стала забывать постепенно. Наш город был много больше ее родного, и очень далеко от него, но настал день, когда и здесь появились люди, которые знали ее раньше, в детстве. И судьба свела их на том вечере. Ей повезло, что я оказался рядом – она мне так сказала тогда. Я был с ней рядом и потом, я любил ее, я баловал ее, как мог, но однажды, когда она решила, что вот-вот умрет, нет-нет, ничего страшного, она тогда просто отравилась несвежей рыбой, но перепугалась ужасно – она плакала как ребенок, и говорила, что хотела бы вернуться в тот день и исправить допущенную ошибку. Или чтобы Бог сделал так, чтобы она встретилась с Юлией Вячеславовной, и сказала бы, что она не виновата. Она повторяла как заведенная – я бы бросилась к ее ногам, я бы уверяла, что это не я, что меня уговорили пожертвовать собой ради них, ради тех, кто потом смеялся надо мной… она бы поверила, шептала Женя… и я в тот момент верил, вместе с ней. Но на самом деле, это было не так. Я знаю, что ей бы не поверили. Не поверили тогда, не поверили бы и теперь.

Катя потрясенно молчала.

– Понимаешь, рыбонька? Не бери на себя чужую вину. Никогда. Ты не достигнешь цели, только заплутаешь еще больше. И потом, подумай о том, что я сказал. Моя Женечка взяла на себя вину, не только потому, что ее уговаривали. Она сделала это потому, что была уверена в своей невиновности, она-то знала, что ничего плохого не сделала. И еще знала, что Юлия Вячеславовна и впрямь ее очень любит. И еще – она наивно думала, что те, кто ее уговаривал, в случае, если ей не поверят, честно сознаются, что это они разбили чашку и уговорили ее взять на себя вину. Ведь она же согласилась сказать неправду, чтобы им помочь, так что может помешать им, в свою очередь, сказать – теперь уже правду, что немаловажно! – что это они виноваты, а она не причем? Она рассчитывала на самопожертвование, равное ее собственному, но просчиталась, и просчиталась жестоко. И здесь у тебя сейчас, тот же вариант. Зоя твоя рассчитывает на то, что ты не сможешь ее наказать так, как полагается, и следовательно, выйдет всем хорошо и удобно: и Глаше, которая избежит наказания, поскольку Зоя ее прикрыла, и самой Зое – потому что ее ты прикроешь, как я уже говорил. Вот только одно здесь плохо – она ждет от тебя щедрости, а сама, по сути, тебе руки заломила, к стенке приперла. Разве так делают, разве это – честно? Если тебе не нравится система, уклад, правила – ну, хорошо, положим, она действительно плоха, но тогда бейся, предлагай, доказывай. А вот так – так не делают. Тем более с благодетелями. Где была бы сейчас твоя Зоя, если бы не ты? А? Скажи мне.

Катя молчала.

– И я уже говорил – я не хочу столкнуться с необходимостью выносить тебе приговор. И не хочу давать этот шанс твоему брату. Второе – особенно.

Катерина вскинулась, хотела говорить, но Иван Ильич не позволил. Хлопнул рукой по столу, в дверях мгновенно возник один из охранников.

– Проводи девицу красную. Прости, Катенька, устал я что-то. Ты иди, все будет хорошо. У тебя все получится. Ты не торопись только. Ужас наказания не в силе или быстроте возмездия, но в неотвратимости, подумай об этом.

Охранник широко распахнул дверь. И Кате ничего не оставалось, кроме как уйти, наскоро распрощавшись. И все время пока она ехала домой, в ушах неотступно звенела его последняя фраза. В ней была подсказка, нужно было только понять – какая, о чем. Явным пока было только одно – совет «не торопиться».

«Выжду», – решила она. – «Потерплю. Они тоже пусть потерпят. Делать – так делать. Как надо, а не как быстрее – на глаз, да на тяп-ляп. Глядишь, может, подсказка сама вылезет и в руки попросится. Подождем».

Она решила вернуться в «Рай» попозже, к вечеру. Не хотелось встречаться с Зоей. Не сегодня. Поехала в любимую кофейню, та располагалась на первом этаже Катиного дома. Кофе неожиданно нагнал сон, пришлось подняться в квартиру, ноги не держали. За руль в таком состоянии садиться было опасно. Часа три спала, проснулась от жужжания телефона – кто-то настойчиво домогался ее внимания. Оказалось, Зоя.

– Ты в порядке? Звоню, звоню, ты не отвечаешь.

– Что-то случилось?

– Да, чуть-чуть. Ты приедешь сегодня?

– Нет. Что-то я сплю сегодня целый день. Ты без меня не обойдешься?

– Попробую.

– Ну если не получится, тогда звони снова.

Зоя засмеялась.

– Ладно, проехали. Завтра, если что, меня уволишь.

– Ладно – легко согласилась Катя. – Завтра, так завтра.

Опустила голову на подушку и отключилась в один момент.

Утро следующего дня началось со скандала. Его устроила одна из ВИП-клиенток, хозяйка банка, в котором держали свои средства и Катя с Марком, и по слухам, даже Иван Ильич. Полная шатенка, высокая, черноволосая, с огромными цыганскими очами и тонким, змеиным ртом, топала ногами и требовала уволить одного из мальчиков, обслуживавших ее в числе прочих. Причин не называла – хочу и все. Катя терпеливо ждала, пока дама выговорится, точнее, выкричится. Зоя курила у окна, повернувшись к действу спиной.

Наконец, фонтан утих. Дама обессиленно опустилась в глубокое кресло, темно-вишневой кожи, выдохнула всей грудью. Катя поправила серьги, пригладила волосы, и сложила руки в умиротворяющем жесте.

– Карина Кимовна, вы совершенно правы. Во всем. Вот совершенно во всем. Мы примем все необходимые меры. Вы же знаете – вы наша самая любимая гостья. Мы все для вас сделаем. Простите, что доставили вам столько волнений и разочаровали. Это не повторится более.

– Значит, уволите?

Катя вскинула бровь. Уволить – кого? Если честно, она все прослушала. Пропустила мимо ушей. Был у нее такой талант. Если ей очень не нравилось то, что она была вынуждена слышать, она как бы выключала слух, как на кнопку нажимала – «тишина». Точнее, звук при этом все равно оставался, он никуда не исчезал, но она парадоксальным образом переставала различать слова, их начало и конец, они больше не отделялись друг от друга, сливаясь в единый поток. Так было и в этот раз. У ее таланта было только одно «но», сами понимаете, какое.

Катя встала, вытянулась как на плацу и прижала руки к груди:

– Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы исправить положение, уважаемая Карина Кимовна. Я вам обещаю и торжественно клянусь!

Карина Кимовна недоверчиво воззрилась на Катерину.

– Даже так? Ну ладно. Поверю, раз «торжественно клянетесь». Но проверю, учтите.

И она тоже поднялась из кресла, подхватила сумочку, и….

Катя вся подобралась в кулачок.

«Господи, если ты есть, сделай так, чтобы она ушла, вот прямо сейчас, ну пожалуйста, я же все прослушала, я же понятия не имею, чего она хочет, и что случилось. Ну, Боженька, ну плиз, ну что тебе стоит!»

И Боженька услышал. Банкирша открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут у нее в сумке бешено заорал телефон, она вытащила его, прижала к уху, там так же бешено заорали, и Карина Кимовна рысью помчалась к двери. Дверь хлопнула, стук каблуков раскатился по лестнице.

– Стартует, – кивнула в окно Зоя. – Ворота бы только не снесла. Аккуратнее, дьявол! Вот ведьма, в миллиметре проскочила!

Катя вяло помахала рукой, приглашая Зою к столу.

– Ну а теперь выкладывай. Что стряслось? Это – продолжение вчерашнего банкета, как я понимаю?

Зоя безнадежно махнула рукой.

– Ты же ее знаешь. Эта ее забава…

– «Ромашка»?

– Ну, да. Ты же знаешь ее требования.

– Пять мужчин-«лепестков» и она – в центре. И они ее имеют, они ее унижают, они ее оскорбляют. Словами и действием. Но при этом без драм и без травм, естественно. Ощущения из породы болезненно-возбуждающих. Словесные эскапады, которые позволяют себе эти «лепесточки» уже менее приятны, но они тоже часть игры. Странная она женщина, эта Карина Кимовна. Могла бы заказать с себя крем-безе слизывать, а вот, поди ж ты…

– Ну, не скажи. Крем с безе с нее слизывают на работе. Точнее, ее там им обмазывают.

Катя свела брови вопросительно. Зоя пожала плечами.

– Ну, ты же знаешь, как она с подчиненными обращается. Да и с партнерами – если только они не сильнее и богаче ее. Она из них там беспрерывно бутерброды изготавливает. Они ее ненавидят вусмерть, но сделать-то ничего не могут! Малейшее неповиновение – и сразу по кумполу, раз-два-три – и ты на улице, с волчьим билетом. А она об этой ненависти знает прекрасно.

– К чему ты клонишь?

– Она их так опускает, понимаешь. А себя возносит на алтарь, как богиню. Понимаешь? Она о них ноги вытирает – да еще трижды! Сначала – когда унижает словесно и деньгами, потом – когда разрешает унижать себя и оскорблять, но не тем, кто об этом мечтает, а тем, кому она это оплатила, причем на своих же собственных условиях, и в третий раз – когда после очередной «ромашки» приходит на совещание, и вытирая ноги о покорно кланяющихся, злорадно глумится про себя: «Ну что, дурачье, убить и закопать желаете? Не выйдет у вас ничегошеньки. А вот если бы вы знали, как я сегодня ночь провела! Как бы вы позавидовали этим мальчикам! А им ведь я еще за это и заплатила. Представляю, какие деньги вы бы отвалили, чтобы только на их этих месте хоть на пару минут оказаться! Но – не судьба вам, лохи вы мои лопоухие, сидите уж, где брошены…»

– Класс! А она – богиня?

– Ну да. Она имеет своих подчиненных во имя высших целей Большого Бизнеса, по тому же, что и у нас, принципу,

– «Ничего личного, это бизнес» – ты об этом?

– Угу. А потом она во искупление своих жестокостей, отдает себя на расправу.

– Оплаченную ею же?

– Разгадка в том, что любой Бог устает однажды от своей Божественности. И принимает облик человека. И страдает в этом обличье. Получает раны, льет свою кровь. Но потом снова становится Богом.

– Ах! Как и она. Точнее, она, как эти боги. Искупает свою непогрешимость, когда та ее утомляет. Когда устает быть недосягаемой и вечно правой, слышать бесконечную лесть, и видеть только склоненные спины. Тогда хочется лиц и крика. Но не всерьез, ибо с божественностью несовместно. Понимаю. Как там у Стругацких – трудно быть богом?

– Очень трудно, Кать. Неуязвимость всегда толкает на крайности. Как и безнаказанность.

Катерина помрачнела. Последняя фраза Зои напомнила ей о стоящей перед ней задаче. Но прямо сейчас у нее не было никаких идей. Что-то зудело в ухе, как комар, но не приближалось. Подождем еще.

– А что там с этим мальчиком? Почему уволить?

– Мальчик выпал из обоймы. Пожалел ее.

– В смысле?

– В прямом, Кать. Пожалел, да так, что еще и сказал об этом вслух. Ей сказал. Унизил ее. А ей это – как смерть от ножа, понимаешь? Она скорее смирится с побоями, чем с унижением. Синяки пройдут, слова – останутся. Навсегда.

Катя мысленно застонала. Еще один режим ЧП. Еще один проштрафившийся. Черт, ну что же так не везет-то? Выпороть обоих. Поставить голыми к столбу, и выпороть. Как в Средние века. Стоп. А может, не выпороть? Что Зоя только что сказала? Унижение? Может быть, тогда пойти другим путем?

– А что за мальчик? Ну, в смысле, кто?

– Твой мальчик, Катя…. Костик.

Каменная плита обвалилась на плечи, в горле застрял всхлип. Да что же это такое! Специально они, что ли? И что теперь?

– Что делать будем?

– Что надо, то и будем. Я пошла. Марк если спросит – я уехала домой. Думать. Без меня – никаких решений. В конце концов, за эту часть «Рая» отвечаю именно я. И за Костика, и за тебя. Так ему и передай.

– Я поняла тебя. Костик…

– Не смей за него просить. Хватит с тебя Глаши.