Текст книги "Жизнь честных и нечестных"

5

Утром я успела удрать на работу без объяснений с мужем. В метро я уже стояла на ступеньке едущего вверх эскалатора, погруженная в мысли о том, сколько сроков по делам у меня в этом месяце, когда мне в спину уперлось что-то похожее на ствол пистолета. Грубый голос мне в ухо произнес:

– Всем стоять, уголовный розыск!

– Ну ты и придурок, Горчаков! – только и смогла вымолвить я. – Ты же знаешь, что у меня метрофобия, я смертельно боюсь эскалаторов! Я теперь до конца дня в себя не приду.

– Ну извини, Машка, я-то человек со здоровой психикой и не учитываю, что в нашей прокуратуре работают люди, страдающие бзиками, – ответил мой друг и коллега, женатый мужчинам средних лет с высшим образованием, отнимая от моей спины палец. – А кстати, отчего у тебя метрофобия?

– Оттого, что когда я была маленькой, на эскалаторе мне под ноги упал пьяный, разбил в кровь лицо, и я после этого долго мучилась кошмарами. А огда я уже работала в прокуратуре, я подверглась; нападению эскалаторного маньяка.

– Иди ты! – с интересом воскликнул Лешка. – Манюня, ну расскажи!

– Ну чего рассказывать… Возвращалась я около двенадцати ночи из ИВС, поднималась на эскалаторе, ну и стала, дура, искать монетку, чтобы позвонить домой, попросить встретить. Достала кошелек и начала в нем шарить. А потом подняла глаза и увидела, что эскалатор совершенно пустой, а ступеньках в десяти выше меня – какой-то хмырь в замызганном свитере с воротником до носа и в шляпе, как у Фредди Крюгера. И он, ни слова не говоря, вдруг поворачивается и, ласково на меня глядя, начинает ко мне спускаться. А я от него пячусь и смертельно; боюсь упасть. А он продолжает идти на меня. В общем, меня спасло только то, что эскалатор подъехал к самому верху, пока мы играли в гляделки. Там уж я так припустила, что была дома через полсекунды,без всяких встречаний. А ты усугубляешь мою душевную незаживающую травму.

Но на Лешку я сердиться не могла!

Вот бывает так: влюбиться я в него не влюбилась, и он в меня тоже, зато как-то с ходу мы подружились и жить друг без друга не можем. Мы с ним пришли работать в прокуратуру в один день, только я на пять минут раньше него; аттестовали нас в один день, дел нам давали поровну, дежурили мы вместе много раз… В общем, как говорит Лешка, к Маше даже жена не ревнует, а жены-то чувствуют, надо ревновать или нет. А вот моего мужа Лешка на дух не переносит.

Был как-то у Горчакова день рождения, и он заранее отпросил меня у мужа на этот вечер. А поскольку мне ехать было дальше всех, он сначала отвез жену из кафе домой, а потом поймал для меня такси и почему-то сел со мной в машину. А на мой недоуменный вопрос, зачем он со мной потащится в первом часу ночи, промолчал. Подвезя к дому, Лешка мне загадочно сказал: «Ну пока, ты иди, но на всякий случай я тут часик погуляю…» Я пожала плечами, мол, зачем, но Лешка, как всегда, оказался умнее меня: стоило мне войти в дом, как любящий муж, стоявший в прихожей, сначала заорал на меня как резаный – где это я так долго шлялась, а потом съездил мне по физиономии, а заодно сорвал с меня мое любимое янтарное ожерелье; самое обидное, что я не могла понять, какие ко мне претензии, ведь я заранее отпрашивалась на день рождения Лешки! (Как потом оказалось, муж ждал меня до двенадцати, как кучер тыквы в «Золушке», а в полночь чаша его терпения переполнилась.) Мы некоторое время метались по прихожей, а потом мне удалось выскочить на улицу, и я попала в объятия Лешки, терпеливо дожидавшегося, когда он сможет быть мне полезен.

Оказалось, что он лучше знал психологию моего мужа, чем я. До трех часов ночи он утешал меня на лавочке, утирал мне слезы, потом отвел домой, убедился, что меня не убьют из ревности, и отбыл. А я поклялась, что всегда буду это помнить.

Потом, в День прокуратуры, двадцать восьмого мая, бедный Лешка неожиданно напился, а я была единственным трезвым человеком в нашей прокурорской компании, потому что было море водки" только одна бутылка сухого вина, а я водку не пью; И когда мы вышли из конторы и двинулись в направлении метро, Лешку мне пришлось тащить на себе, он так и норовил прилечь на лавочку или под кустик. Я терпеливо вытаскивала его из-под кустиков (остальные наши девушки только хихикали надо мной) и наконец донесла его до метро. У входа на станцию Лешка поднял голову, встрепенулся – откуда только силы взялись! – и бодро сказал: «Ну, девушки, до метро я вас довел, теперь я спокоен», после чего нырнул за турникет, а я осталась стоять с открытым ртом от такой наглости. Но в этом весь Лешка.

Через некоторое время господин Горчаков сам втравил меня в неприятности, но, правда, сам мужественно взял надо мной шефство. Дело было так: я собиралась уходить домой в препоганейшем настроении, поскольку накануне имел место очередной скандал с супругом, да еще и затяжной, прерываемый, только уходом на работу, а когда я приходила домой, скандал продолжался с новой силой, но с прежней тематикой: какая я плохая мать и жена.

В общем, жить не хотелось, а тут Горчаков с гнуснейшим предложением – «зайди на полчасика». Я из вежливости зашла, у Горчакова в кабинете сидел его приятель из уголовного розыска, Андрей, довольно симпатичный парень, а на столе стояла водка. Они мне объяснили, что Андрею вручили орден за Чечню, куда тот ездил прошлой весной, и я должна вместе с ними отметить это выдающееся событие. Поскольку я готова была уцепиться за любой повод, чтобы оттянуть встречу с мужем, я опрометчиво согласилась, но предупредила, что водку я не пью, организм не принимает. «Какая фигня, – сказал Горчаков, – а мы ее тебе пепси-колой разбавим, ты водки и не почувствуешь». И я поддалась на эту провокацию.

Они налили мне водки, разбавили пепси-колой, очень хорошо пошло, настроение у меня улучшилось, а потом, как в истории про Винни-Пуха, «они посидели еще чуть-чуть, и еще чуть-чуть…» Потом они вдвоем провожали меня до дома, а я все норовила прилечь в сугроб. Они меня оттуда деликатно вынимали, а я, полная раскаяния, говорила им, что не стоит меня провожать, «если меня изнасилуют – так мне и надо!»

Дома меня стошнило, после чего я легла на диван, а надо мной склонился муж и стал кричать, что я опустилась до предела и меня пора ставить на учет в наркологический диспансер. Я в душе горячо с ним соглашалась, но мне было так мерзко его слушать, что я стала про себя молить Бога: пусть меня вызовут на какое-нибудь страшное происшествие, и желательно до утра.

Бог услышал мои молитвы, и тут же зазвонил телефон: дежурный прокурор сообщал, что на улице Надеждиной расстреляли машину с тремя бандитами и мне следует прибыть на место происшествия. Я позвонила Лешке, сообщила ему эту радостную новость, и он, видимо, испытывая угрызения совести за то, что меня напоил, вызвался поехать со мной. К тому времени, когда пришла машина, я уже протрезвела, но чувствовала себя ужасно и даже пожалела, что напросилась на выезд, потому что теперь безумно хотела только одного – прилечь и заснуть.

По дороге водитель оперативной машины рассказал нам, в чем заключалось происшествие. Трое «быков», только что вышедшие из сауны, были расстреляны неизвестными, когда садились в машину напротив детской школы искусств. К нашему приезду тела для удобства осмотра вытащили из машины и перенесли в вестибюль школы.

Мы вошли в школу, и нашему взору открылась такая картина: посреди огромного, залитого светом вестибюля школы искусств, на гладком мраморном полу, лежали рядком три трупа, чистенькие, с еще не просохшими после бассейна волосами; во лбу у каждого, словно звезда у племенного быка, зияла аккуратненькая дырочка. Можно было только мечтать о таком выезде – чисто, сухо, тепло, в наличии стул, стол, телефон… Кроме того, к своему огромному облегчению, я заметила за столом знакомого следователя – Сашку Баркова, дежурившего по городу, – который уже приступил к написанию протокола.

Однако ситуация осложнялась тем, что один из главных участников осмотра – судебно-медицинский эксперт Юра Кравченко – находился в том же состоянии, из которого я вышла пару часов назад, – он был вусмерть пьян. Правда, многолетняя закалка человека, имеющего доступ к спирту, не позволяла ему упасть рядом с трупами на мраморный пол, и говорил он связно, но что говорил!

Кравченко обстоятельно доказывал, что осматривать трупы в такой обстановке он не может, поскольку нет никаких условий для этого, и света нет достаточного, заявлял он, щурясь на люстры. Все присутствующие пытались уговорить его начать осмотр, но безрезультатно.

– Нет, нет и нет, – упирался Кравченко, – трупы надо везти в морг и осматривать там в секционной, в надлежащей обстановке, здесь я осматривать не буду, осмотр получится некачественный.

Барков умоляюще посмотрел на меня:

– Маша, выручай; Кравченко к тебе давно неравнодушен, воспользуйся своими чарами, уговори его осматривать здесь, а то мы до утра прокантуемся; только на тебя и надежда.

Делать было нечего; с мыслью о том, что хоть таким образом я принесу пользу обществу, я подошла к Кравченко и стала упрашивать его осмотреть трупы на месте. Юрка долго ломался, я исполняла вокруг него ритуальные танцы, с моей стороны потребовались жертвы в виде трех поцелуев в щечку, но наконец он сдался.

– Ну ладно, – с чувством сказал он, – только ради тебя, Маша!

С сознанием выполненного долга я тут же отправилась в пустой гардероб, где уже давно присмотрела себе скамеечку. Присев на нее, я подложила под голову свою меховую шапку и задремала. Сквозь сон я слышала какой-то бред Кравченко о том, что он не будет продолжать осмотр… Горчаков позже рассказал, что после того, как я пошла в гардероб спать, «цирк огни не погасил». Кравченко категорически заявил, что при Машке штаны с трупов снимать не может! Трупы мужские, а она женщина, и оскорблять ее нравственность видом обнаженных гениталий он не будет – не то воспитание! Горчаков попытался ему втолковать, что я работаю следователем десять лет, трупов осмотрела немерено, и в штанах, и без штанов, и не такое видала, но Юра стоял на своем.

Тогда Горчаков объяснил, что я сплю и ничего не увижу. Недоверчивый Кравченко заглянул в гардероб, убедился, что я действительно сплю, но одежду с трупов снял только после того, как поставил между гардеробом и трупами кордон из трех милиционеров, которые своими широкими спинами должны были заслонить от меня непотребную картину…

Но все это было очень давно. Водку я с тех пор в рот не беру даже с пепси-колой.

…С шутками-прибаутками дойдя до родной конторы, мы с Лешкой поднялись на наш этаж и одновременно сунули ключи в замочные скважины; кабинеты наши соседствуют, и если Лешка хочет чаю, он грохает кулаком в стенку – это сигнал. Потом он заходит и спрашивает, что у нас к чаю, и не успокаивается, пока не съедает принесенные мной бутерброды, после чего поглаживает себя по животу и умиротворенно говорит что-нибудь вроде: «Ну червячка я заморил, теперь можно пойти пообедать», И уходит обедать, а я остаюсь мыть чашки.

Телефоны надрывались в обоих кабинетах. Я нарочно не торопилась, поскольку по опыту знаю, что ничего хорошего в такую рань не скажут. А может, я просто становлюсь пессимисткой?

Я попудрила нос перед зеркалом, открыла форточку, но телефон не успокаивался. Сняв трубку, я услышала спокойный, хорошо поставленный баритон:

– Здравствуйте, могу ли я поговорить с Марией Сергеевной?

Что меня удивило, так это полное спокойствие человека, только что выслушавшего по меньшей мере полсотни гудков, но не проявившего ни малейшего раздражения; интересно, он действительно не раздражен или так хорошо владеет собой?

– Внимательно вас слушаю, – ответила я.

– Вас беспокоит ФСБ, полковник Арсенов, Юрий Сергеевич, из отдела борьбы с терроризмом.

– Очень приятно, чем обязана?

– Мария Сергеевна, оказывается, у нас есть общие знакомые: вам большой привет от Николая Ивановича Заболоцкого, он очень тепло о вас отзывается.

– Благодарю.

Ох уж этот наш серый кардинал, по полгода его не вижу и не слышу, а у меня такое чувство, будто я всегда под колпаком.

– Голубушка, Мария Сергеевна, как бы нам увидеться? У меня вопросик к вам небольшой. Могу ли я подъехать к вам сегодня?

– Во сколько вы хотите подъехать?

– Да чем раньше, тем лучше, ну вот если я прямо сейчас выеду? Через полчасика буду у вас, годится?

– Хорошо.

Такие незапланированные встречи лучше всего не откладывать: кто знает, куда меня дернут через час…

Только я положила трубку, в дверь просунулась косматая голова Горчакова. Вот интересно: не красавец он, нос картошкой, волосы в стороны, глазки как у поросенка; ну, правда, косая сажень в плечах и ростом Бог не обидел; но в остальном ничего же особенного, что в нем так бабам нравится?

– Маруська, ты будешь на месте в ближайший час?

– А что ты хочешь? Дежурить за тебя я не буду, ты мне и так два выезда должен.

– Вот, в трудную минуту хочешь опереться на плечо товарища, а вместо этого поскользнешься на кукише с маслом… Андрюха звонит, спрашивает, будешь ли ты, он хочет подъехать, чего-то ему от тебя нужно.

– Какой еще Андрюха?

– Ну какой-какой! Чеченский герой! Ну, Синцов! Что ему сказать?

– Я буду, только у меня через полчаса человек.

– Надолго?

– Кто его знает? Какой-то Арсенов из ФСБ.

– Чо ему надо?

– Приедет – узнаю.

– А ты что, не спросила, чего он хочет?

– А какой смысл? По телефону все равно не скажет.

– оже верно. А какие у тебя дела с ФСБ?

– а никаких пока. Ну пусть твой Синцов подъезжает, если что, у тебя подождет.

Полчаса до встречи с фээсбэшником я провела плодотворно: быстренько настучала на машинке постановление о назначении технической экспертизы документа – нашего вчерашнего трофея – и выпихнула стажера на экспертизу вместе с постановлением и удостоверением майора ГРУ. Буквально через пять минут мой кабинет наполнился благоуханием дорогого мужского парфюма и раскатами барственного баритона. Юрий Сергеевич Арсенов прибыл с огромной коробкой шоколадных конфет, поэтому пришлось поить его кофе.

– Очень приятно, что мы наконец встретились, – говорил мой гость, – я так много слышал о вас и представлял такой грозной, суровой Фемидой. И совершенно не ожидал, что Швецова – то такое очаровательное создание, просто фея…

– А что вас привело ко мне? – прорвалась я наконец сквозь поток елея.

Полковник Арсенов обаятельно улыбнулся.

– Да просто нашел предлог с вами познакомиться. Вы там вчера удостоверение какое-то изъяли, не дадите взглянуть?

В последнюю фразу было вложено столько небрежности, что это бросилось в глаза.

– Вы имеете в виду удостоверение по убийству Шермушенко?

– Да-да. Я, честно говоря, уполномочен руководством попросить вас передать документ в наше распоряжение буквально на пару часиков; наши специалисты глянут в лаборатории и сразу скажут, подделка или нет. Вам ведь все равно экспертизу назначать, а так наши сразу бы и сделали.

Я рассмеялась.

– Юрий Сергеевич, голубчик, я бы вам с удовольствием предоставила это злосчастное удостоверение, но его у меня уже нет.

– А где же оно?!

– Мы его уже отправили на экспертизу. Вы бы сразу, по телефону, сказали, что вас интересует удостоверение, я бы его задержала у себя. А гак вышло, что вы зря проехались.

– Милая Мария Сергеевна, отнюдь не зря! Я счастлив, что наконец познакомился с вами. А на какую экспертизу отправили – в милицию или вашу, Министерства юстиции?

– На нашу. Позвоните мне недельки через две, или, если хотите, я вам позвоню, как только экспертиза будет готова.

Про себя же я поклялась, что не выпущу из рук удостоверение и уж точно не отдам его комитету; чтоб мне потом вернулось такое же, да другое – не на ту напали!

– Обязательно, вот моя визитка, на обороте я вам напишу номер своего мобильного и пейджер, звоните, и не только по поводу удостоверения, я буду рад слышать ваш милый голосок.

Определенно нервы у него железные. Я представила, как он докладывает руководству, что не выполнил задания… Он тоже наверняка это представил, но у него даже мускул не дрогнул. Он поцеловал мне ручку и, улыбаясь, раскланялся. Никакого разочарования.

Из окна я видела, как Арсенов, оглянувшись, садится в вишневую «девятку», и тут меня осенило, почему он так спокойно воспринял весть о том, что документ на экспертизе. Он сейчас прямым ходом туда ; поедет и заберет удостоверение, вот почему он заторопился и почему абсолютно не расстроился – какая разница, у кого взять требуемое, у меня или у эксперта.

Я лихорадочно стала набирать номер экспертизы документов. Занято, занято, занято; руки у меня дрожали. Самое смешное, что я не представляла, что за секрет кроется в этой ксиве. А вот такое пристальное внимание нашей самой демократичной спецслужбы заставило меня заволноваться и прийти к выводу, что мне нужно беречь эту красную книжечку как зеницу ока.

Я продолжала набирать телефонный номер, когда открылась дверь и вошел мой стажер, улыбаясь во весь рот. Стас положил на стол конверт, в который я упаковала объект исследования вместе с постановлением, и сказал, что все привез обратно: эксперты посмотрели и сказали, им необходим сравнительный образец оттиска печати Министерства обороны, и когда мы его получим, они возьмут все вместе.

Я облегченно вздохнула, но тут же спохватилась, что мне опять придется объясняться с Юрием Сергеевичем Арсеновым и придумывать, под каким соусом я откажу ему в выдаче изъятой ксивы на руки. Может быть, сослаться на шефа – мол, с ним решайте? А кстати, странно, что Арсенов вышел сразу на меня, могли ведь сделать иначе – звонок прокурору, а тот дал бы мне указание предоставить сотрудникам ФСБ удостоверение для исследования, или еще проще – сказал бы: «Мария Сергеевна, принесите мне изъятое вами вчера удостоверение», и с этим я бы поспорить не могла. Обжаловать указание – обжалуйте, только помните, что обжалование не приостанавливает его исполнения… В общем, я поняла, что надо скрываться.

Закрыв конверт с вещественным доказательством в сейф, я напечатала рапорт с просьбой направить меня в командировку в Москву, складно объяснила шефу, что это крайне необходимо для раскрытия убийства, быстро подписала у него рапорт и отправилась в прокуратуру города оформлять документы; главное – подальше от телефона.

В городской мне любезно напомнили, что я в субботу дежурю, в связи с летним – отпускным – временем заменить меня некем и что в Москву я могу ехать не ранее двадцати одного часа субботнего вечера, исполнив свой долг перед отечеством, но командировочное подписали. Ну, это уже не так страшно: сегодня четверг, пятницу как-нибудь вытерплю – у меня тюрьма по плану, в субботу меня на дежурстве не достанешь: летом трупы находят! как грибы, только успевай выезжать, воскресенье я на даче, а вечером могу садиться на «Стрелу».

Я вернулась в контору к обеду и чисто автоматически отметила непривычную пустоту коридора – по четвергам прием у прокурора, и на это время люди чуть ли не с вечера очередь занимают. Из канцелярии доносился сдержанный гул, прерываемый какими-то выкриками и хохотом. Я не удержалась и зашла туда узнать, что происходит. В канцелярии я застала почти весь личный состав прокуратуры, сгрудившийся у стола заведующей канцелярией. За ее столом сидел наш дорогой прокурор, красный как рак, в расстегнутом кителе, что для него не характерно, и отпивал из стакана воду.

– Вот еще одной рассказывай, – с кривой улыбкой пробормотал он, увидев меня. Секретари захохотали. – Представляете, Мария Сергеевна, чуть не помер. Неотложку вызывали, только что уехала.

– Господи, Владимир Иванович, что случилось?

– У меня же прием сегодня. Сижу у себя в кабинете, веду прием граждан, в коридоре толпа, и тут приходит этот.., ну, волосатый такой, – Петя Петров, следователь из РУВД, и приводит арестовывать наркомана. Санкцию-то я дал, а Петя просит и просит: пусть, мол, наркоман посидит тут у вас в кабинете, пока я сбегаю за конвоем. Ну, я по доброте душевной согласился, сам углубился в свои бумажки, а Петя-то убежал. Наркоман этот чертов сидел-сидел, потом вытащил откуда-то лезвие и вспорол себе вены, – при этих словах все присутствующие дружно ахнули, небось уже в который раз, – а потом гад этот стал в окно выбрасываться… Я вскочил, за него уцепился, вишу на его ногах, а он руками по стеклу оконному молотит, кровища течет из перерезанных-то вен, и еще стеклом он весь изрезался. В общем, не помню, как мы дождались Петрова с конвоем, у меня уже в глазах потемнело, ну, думаю, умру на боевом посту, может быть, меня даже наградят посмертно. Тут, слава Богу, милиционеры вбежали, сняли его с окна, взяли санкцию и повели. А я так в кресло и повалился. Спасибо, Зоя прибежала, посмотрела на меня и «неотложку» вызвала. А я ей говорю: «Зоенька, у меня прием, ты отведи следующего к заместителю»…

– Представляешь, Маша, – подхватила зав-канцелярией Зоя, – выводят этого красавца в коридор – руки за спиной в наручниках, рубаха порвана, весь в крови, в порезах. А вслед за ними выхожу я и ангельским голоском, без всякой задней мысли, приглашаю: «Кто следующий на прием к прокурору? Заходите!» Очередь на прием рассосалась в мгновение ока…

Все опять грохнули.

– Владимир Иванович, может, вам домой пойти? Все-таки «неотложка» была, наверняка укол сделали? – предложила я шефу.

– Да, Мария Сергеевна, пойду. Заместитель за меня попринимает…

Тут в канцелярию заглянул Горчаков, показал мне выразительный кулак, за рукав вытащил в коридор и объяснил, что его друг Синцов ждет меня в течение трех часов, поскольку было обещано.

Я, как Степан Тимофеевич Разин, утром с тяжелого похмелья узнавший, что он утопил персидскую княжну, закрыла ладонью глаза с видом глубокого раскаяния, со словами: «Неудобно-то как!», но, честно говоря, мне было совсем не стыдно, тем более что я Синцова не приглашала… Я как-то стеснялась Синцова после той зимней истории водки с пепси-колой, и даже если мы ненароком встречались в главке, я кивала ему и поспешно пробегала мимо, не останавливаясь поболтать.

Лешка забежал к себе и привел мрачного Синцова. Тот поздоровался, отмахнулся от моих бессвязных извинений и попросил меня выйти с ним во дворик. Я удивилась.

– Зачем?

– Маша, пожалуйста, пойдем подышим немного воздухом, я заодно покурю, а то у тебя курить нельзя, Лешка тоже не курит, я пока ждал, совсем без курева обалдел, уши пухнут…

Он чуть ли не силком вытащил меня из кабинета, мы пробежались по лестнице, во дворе уселись на детские качели, и Синцов, с тем же мрачным выражением лица, спросил:

– Удостоверение у тебя?

– Ты о чем?

– Вчера ты выезжала на труп Шермушенко, изъяла удостоверение майора ГРУ на его имя, оно еще у тебя?

– А откуда ты знаешь?

– Потом объясню. Оно у тебя?

– У меня.

– Ты уверена?

– Абсолютно.

– Где оно?

– В сейфе. Да в чем дело?

– К тебе приезжал комитетчик, ты с ним вместе уехала?

– Нет, я ездила в городскую, а что…

– Он просил у тебя удостоверение?

– Просил, а что…

– Маша! Не отдавай пока никому удостоверение. Сколько у тебя дел в производстве?

– Шесть. Ты мне объяснишь, наконец, в чем дело?

– А ты не хочешь отдать кому-нибудь убийство Шермушенко? Горчаков взял бы его у тебя. Сходи к прокурору, перепиши его на Лешку. А? – Синцов до того сосредоточенно стряхивавший пепел со своей сигареты, поднял на меня воспаленные глаза, и мне окончательно стало не по себе.

– Андрей, скажи мне, пожалуйста, что стоит за этим удостоверением? Что за ажиотаж вокруг него: ты, комитет?

Но Синцов продолжал гнуть свое:

– Маша, лучше будет, если ты избавишься от этого дела. Только не отдавай кому попало, передай Горчакову.

В конце концов меня по разозлило; последней каплей послужило упоминание Синцова о том, что я женщина и что мне надо думать о себе и о ребенке, зачем мне лишние заморочки… Тут он нечаянно наступил на больную мозоль: я сама считаю, что следствие не женское дело, и к женщинам на следствии отношусь скептически, иногда и к себе, но то, как вокруг мужики работают, меня не вдохновляет, за редким исключением.

– Да ну тебя, Синцов. – сказала я, вставая с качелей, отчего Синцов неожиданно для него опрокинулся назад и чуть не упал, а я невольно прыснула. – На работе я не женщина. И дело я не отдам. Хотя бы вам, мужикам, назло. Не считайте, что вы одни способны работать.

Синцов с трудом поднялся на ноги и, видимо, тоже разозлился. Приблизив свое лицо к моему, он прошипел:

– Дура! Это же опасно! Что вы за дуры, бабы!

– Послушай, – попыталась я воззвать к его разуму, – может, хватит нам общаться эзоповым языком? Смирись с тем, что дело будет у меня, не такой уж я плохой следователь, и расскажи спокойно, в чем дело. Тем более что шефу сейчас не до трупа Шермушенко; этот балаган небось при тебе происходил?

– Ладно, – устало сказал Синцов, снова опускаясь на качели. – Я знаю, что ты хороший следователь, может быть, даже лучший в городе. Да не смотри ты на меня как на врага народа, я серьезно. Беда только в том, что ты все-таки женщина. Что ты дальше собираешься делать с удостоверением?

– Повезу его в Москву, – неожиданно для себя ляпнула я и только после того, как ляпнула, подумала, можно ли выдавать такую информацию Синцову. – Хочу показать его в ГРУ, пусть они сами скажут, их ли это работа.

– Маша, это наивно. Что, по-твоему, они скажут? Что у них в управлении две канцелярии – простая и коммерческая, где за бабки штампуют липовые ксивы с настоящей печатью?

– Ну, мне все равно надо получить в ГРУ образцы оттиска их печати…

– Ладно. С кем ты едешь?

– В каком смысле – с кем? Одна.

– А ты не боишься, что тебя ограбят в поезде? Или в Москве сумочку с вещдоком вырвут?

– А что ты предлагаешь?

– Уж так и быть, придется ехать вместе с тобой и охранять вас.

– Кого это «нас»?

– Тебя и ксиву.

– Я оценила твою вежливость, мог бы ведь ксиву первой назвать…

– Да, я джентльмен.

– К твоему сведению, человек не может про себя сказать, что он джентльмен, это должны сказать про него другие.

Но он не обратил внимания на мой сарказм.

– Когда ты собираешься?

– В субботу я дежурю по городу – в день, а в воскресенье вечером могу выехать.

– Ладно, давай мне командировочное, я возьму билеты. Позвоню тебе в главк в субботу, скажу вагон и место.

– Андрей, давай лучше встретимся на Московском вокзале у памятника Петру за двадцать минут-до отхода поезда, ты мне только сообщи, на какой поезд взял билеты.

– Ладно, позвоню тебе на дежурство. Андрей тщательно закопал в песочек окурок, встал и, не оборачиваясь, пошел из скверика. А я поднялась в контору и на всякий случай проверила содержимое сейфа: удостоверение майора Шермушенко было на месте.

Шел уже третий час. С этим дурацким удостоверением я совсем забыла про вскрытие шермушенковского трупа, а поприсутствовать на нем было бы невредно. Слава Богу, девочки из канцелярии морга любезно сообщили мне по телефону, что эксперт Панов только-только приступил к процедур ре, и если я потороплюсь, могу могу еще застать кульминацию.

Выяснив, что прокуратурская машина под парами, я схватила в охапку своего стажера, и мы помчались в морг. Стажер переживал, что никогда еще там не был, и спрашивал, не будет ли ему там плохо. Я его успокаивала рассказами о том, как в секционной стало плохо здоровому майору из главка, он упал прямо у дверей, но никто при этом не считал, что опозорена милиция; как я однажды поскользнулась в коридоре и чуть не свалилась на каталку с гнилой старушкой; как эксперты шутят, что в столовой морга свежее мясо никогда не переведется…

Перед дверью, ведущей непосредственно к Аиду, Стас покосился на меня и набрал в легкие воздуха, явно намереваясь не выдыхать до конца нашего пребывания там.

– Спокойствие, подбодрила я его, – научно доказано, что человек "при минуты полностью адаптируется к любому запаху, приятному или неприятному, даже к запаху керосина.

Он жалобно посмотрел на меня, но так и не выдохнул. И мы вошли в коридор. Я заглянула в канцелярию, уточнила, где Панов кромсает наш объект, и, потащила Стаса к «гнилой» секционной, на отшибе танатологического отделения, где вскрывали трупы не первой свежести, по дороге то и дело раскланиваясь и обмениваясь приветствиями со старыми друзьями в белых и зеленых халатах, залитых кровью запятнанных формалином, а кое-кто норовил и обнять вывернутыми, чтобы не запачкать, руками в резиновых перчатках.

– Мария Сергеевна, – дернул меня за руку Стас, – смотрите, какой гнилой труп: губы аж лиловые! А почему он не раздулся? Я читал, что они распухают. Поздние трупные явления…

Молодец, Стасик, – восхитилась я, – ты уже освоился, покойников разглядываешь! Он не раздулся, потому что не гнилой.

– Как не гнилой? А почему почернел?

– Он почернел еще при жизни. Это негр, просто здесь свет тусклый…

В «гнилой» секционной толстый, но милый Панов (это он сам про себя так говорит: «Я толстый, но милый») потрошил то, что осталось от чернореченского бандита Анатолия Шермушенко.

– Привет, Мария! – пробормотал он, подняв на мгновение глаза и снова уткнувшись в разрезанное тело. – Давненько, давненько… А кто это у тебя на буксире? Твоя креатура?

– Моя… Познакомься, Боренька, это наш новый следователь, прошу любить и жаловать.

Я закрывала нос платочком: в «гнилой» секционной я вопреки науке не могу адаптироваться к запаху даже за несколько часов. Как-то мы с Борей проторчали здесь три часа, пока он обследовал каждый квадратный сантиметр тела, мягкие ткани которого расползались под руками, и я все три часа дышала через мохеровый шарф, в результате чего у меня вокруг носа образовалось раздражение, но так я и не привыкла к запаху, а вот Боря-то никаких шарфов к носу не прикладывал и все время со мной трепался, комментируя процесс вскрытия. Мы с ним, конечно, вспомнили «Молчание ягнят», где коронер с агентами ФБР перед такой же процедурой культурненько закладывают в нос специальные тампончики и не испытывают никакого дискомфорта; но известно – что русскому здорово, то немцу смерть; наши люди и без тампончиков не помрут…

– Нате, ребятки, вам пульку, – пропыхтел Панов, уже успевший распилить череп, – берегите. А больше ничего интересного нету. Правда, Мария, ничего, ни гематомочек, ни резаных, ни черепно-мозговой. Потроха отдам на гистологию и на химию, на наркотики и отравляющие; звони, чего узнаю – все скажу. Пулечка «пээмовская», судя по всему; я ее: сполоснул. Когда височек-то размыл, на нем обнаружил штанцмарку; правда, там, где звери не съели поняла, что это значит?

– Ты поучи свою жену щи варить, – шутливо обиделась я.

– А молодой человек понял? Объясни ему.

– Значит, в упор стреляли, да, Боря?

– Да, Мария. Кстати, о жене. Ты с моей женой в субботу дежуришь; береги ее, работать не заставляй.