Текст книги "Счастливая"

На валиум подсела моя мать, когда я была еще совсем маленькой. Она вечно донимала нас с сестрой нотациями по поводу наркотиков. С возрастом я поняла причину такой озабоченности: напившись или обкурившись, ее дочь могла, чего доброго, отдаться любому прыщавому юнцу. Впрочем, во время этих нотаций моя строгая мать всегда виделась мне в уменьшенном, каком-то ужатом виде, будто ее колючки кто-то стянул сеткой.

Когда врач твердил, что валиум безобидный препарат, я не верила, хоть убей. Так ему и сказала, но он только фыркнул. Едва дождавшись его ухода, я выполнила задуманное – скомкала рецепт и бросила в корзину для мусора. У меня сразу отлегло от сердца. Вроде как послала подальше всех тех, кто считал, будто мою историю лучше спустить на тормозах. Уже тогда я предвидела, что получится, если меня станут щадить. Я просто исчезну с горизонта. Элис больше не будет – понимайте как хотите.

В палату зашла другая медсестра и сказала, что может прислать мне в помощь одну из моих подружек. Поскольку меня накачали обезболивающими, идти в душ одной было опасно. Я бы предпочла Мэри-Элис, да побоялась обидеть Три: соседка Мэри-Элис по комнате, она тоже входила в нашу дружную шестерку.

В ожидании ее прихода я размышляла, что скажу матери – надо же было как-то объяснить, почему меня клонит в сон. Мыслимо ли было представить – хотя врачи предупреждали, – что наутро меня будут терзать адские боли; что мои бедра и грудь, руки и шея сплошь покроются татуировкой разноцветных синяков; что по прошествии времени, когда я буду лежать дома, у себя в комнате, на шее проступят все точки нажима: в центре бабочкой сомкнутся следы больших пальцев насильника, а горло обхватит цепь круглых пятен. «Убью, сука. Не смей орать. Не смей орать. Не смей орать». При каждом повторе вместо точки – удар затылком о кирпичи, и нажим все сильнее, и воздуха поступает все меньше.

По выражению лица Три, по ее испуганному всхлипу мне бы следовало понять, что шила в мешке не утаишь. Но она мгновенно взяла себя в руки и сопроводила меня в душ. Рядом со мной ей было неловко: раньше я была такой, как она, а теперь стала другой.

Очевидно, в первые часы после изнасилования меня подстерегал неминуемый конец; единственное, что помогло мне удержаться на плаву, – это неотвязная, нарастающая тревога за мать. Боясь, как бы моя история не убила ее на месте, я больше думала о ней, чем о своей беде. Эта тревога превратилась в спасательную шлюпку, на которой я то уплывала в небытие, то возвращалась в сознание, пока меня везли в больницу, осматривали, зашивали и собирались пичкать таблетками, некогда чуть не погубившими мою мать.

Душевая кабина располагалась в углу. Я ковыляла, как дряхлая старуха; Три меня поддерживала. Все мои усилия были направлены на то, чтобы не упасть, поэтому я не сразу заметила зеркало – на стене справа.

– Не смотри, Элис, – сказала Три.

Но во мне проснулся интерес, прямо как в детстве, когда меня повели в археологический музей Пенсильванского университета. Там, в особом зале с приглушенным освещением, экскурсантам показывали необыкновенный экспонат под названием «Синий мальчик». Это была мумия без лица – тельце ребенка, умершего многие столетия назад. Сейчас мне открылось нечто подобное: я сама чем-то напоминала «Синего мальчика».

Из зеркала смотрело мое отражение. Я принялась ощупывать раны и ссадины. Это и впрямь была я. Разумеется, никакой душ не мог смыть следы насилия. Нечего было и думать утаить правду от мамы. У нее хватало здравого смысла раскусить любую уловку. Она работала в газете и с гордостью повторяла, что ее на мякине не проведешь.

Выложенная белым кафелем душевая кабинка оказалась тесной. Я попросила Три включить воду.

– Погорячее, – сказала я.

Стянула и отдала ей больничную рубашку.

Чтобы устоять на ногах, пришлось ухватиться одной рукой за кран, а другой – за никелированную скобу. Толком вымыться оказалось невозможно. Помню, я сказала Три, что не отказалась бы от проволочного скребка, но и он едва ли мог принести облегчение.

Три задернула занавеску, оставив меня под душем.

– Помоги, а? – попросила я.

Она отодвинула занавеску на ширину ладони.

– Говори, что делать.

– Боюсь упасть. Можешь меня намылить?

Протянув руку сквозь водяные струи, она взяла большой кусок мыла. Провела им по моей спине, не касаясь руками кожи. В ушах зазвучало: «мымра»; это слово преследовало меня еще долгие годы, когда приходилось раздеваться в чьем-то присутствии.

– Ладно, – сказала я, не решаясь поднять глаза. – Сама попробую. Клади мыло на полку.

Она так и сделала, а потом опять задернула занавеску.

Я опустилась на кафельный пол. Взяла небольшое полотенце, намылила. И стала тереть себя грубой тканью под горячей струей, да так, что кожа вскоре побагровела, как свекла. Под конец накрыла этим же полотендем лицо и обеими руками стала возить вверх-вниз, невзирая на кровоточащие ссадины, пока прямоугольник белой ткани не окрасился розовым.

После горячего душа я надела то, что сумели откопать в моих пожитках Диана и Три. Про нижнее белье они не подумали – я осталась без трусов и без лифчика. Пришлось довольствоваться старыми джинсами, на которых я сама еще в школе вышила цветочки, а когда колени протерлись до дыр, поставила прикольные заплаты из длинных лоскутов узорчатой шерсти и бутылочно-зеленого вельвета. Бабушка называла их «хулиганские штаны». К ним подруги подобрали легкую блузу в красно-белую полоску. Я надела ее навыпуск, чтобы по возможности прикрыть джинсы.

Горячий душ вкупе с инъекцией демерола возымел действие: в полицейское управление меня привезли в полубессознательном состоянии. Помню только, что на третьем этаже, у служебного входа, топталась второкурсница Синди, староста нашего общежития. Я была совершенно не готова увидеть такую жизнерадостную физиономию – символ американского студенчества.

Я прибавила в весе, но джинсы все равно были мне слегка велики, поэтому в то утро я надела мамину блузу-рубашку и бежевый кардиган крупной вязки. Так и хочется сказать: полный отстой.

Так вот: на первой «фотосессии», у Кена Чайлдса, я вначале позировала, потом посмеивалась, потом в открытую хохотала. При всей своей зажатости, я тоже поддалась дурачествам. Взгромоздила себе на голову коробку изюма. Потом сбросила и принялась с умным видом изучать надписи. Задрала ноги на край обеденного стола. Улыбка, улыбка, еще улыбка.

На второй «фотосессии», в полиции, я – никакая. В том смысле, что меня там как бы и вовсе нет. Если вам доводилось видеть фотографии жертв, подшитые к уголовному делу, то вы, наверное, заметили, что снимки обычно получаются либо слишком светлыми, либо совсем темными. Мои вышли явно передержанными. В четырех ракурсах. Лицо. Лицо и шея. Отдельно – шея. Наконец, в полный рост, с учетным номером. В таких случаях никто не объясняет, насколько важны для дела эти фотоснимки. Доказательная база любого дела об изнасиловании в значительной степени строится на внешних признаках. Пока что два видимых признака были в мою пользу: свободная, непровоцирующая одежда и явные следы побоев. Добавьте сюда потерю девственности – и вам станет более или менее понятно, какие факторы учитываются в зале суда.

В конце концов меня отпустили из управления, передав на руки Синди, Мэри-Элис и Три. С меня взяли обещание вернуться через пару часов, чтобы дать письменные показания и просмотреть фотографии из архива. Я старалась говорить серьезно, чтобы офицеры участка не усомнились в моей надежности. Впрочем, у них ночная смена уже близилась к концу. К моменту моего возвращения (на которое у них было мало надежды) все они должны были разойтись по домам, так и не удостоверившись, держу ли я свое слово.

Полицейские доставили нас в общежитие «Мэрион». Было раннее утро. Над холмом Торден-парка забрезжил рассвет. Мне предстоял разговор с матерью.

В общаге стояла мертвая тишина. Синди сразу побежала к себе наверх, а мы с Мэри-Элис решили через какое-то время к ней зайти, потому что только у нее был телефон.

В сопровождении Мэри-Элис я приковыляла к себе и первым делом раскопала в шкафу трусы и лифчик.

На обратном пути мы столкнулись в коридоре с Дианой и ее парнем Виктором. Они всю ночь не сомкнули глаз, дожидаясь меня.

До той поры я недоумевала: что общего у Виктора с нашей взбалмошной Дианой? Спортсмен с голливудской внешностью; на людях его было не видно и не слышно. Задолго до поступления в университет он уже выбрал для себя специализацию. Электротехнику, что ли. Уж, конечно, не поэзию, как некоторые. Виктор был чернокожим.

– Элис, – выдохнула Диана.

Из открытых настежь дверей комнаты Синди выходили девчонки. Малознакомые, а то и вовсе не знакомые.

– Виктор хочет тебя обнять, – сказала Диана.

Я подняла глаза на Виктора. Этого еще не хватало. Нет, понятно, я не отождествляла его с насильником. Не в этом дело. Просто он, стоя поперек дороги, мешал осуществить то, что сейчас было нужнее всего прочего и вместе с тем труднее всего. Добраться до телефона и позвонить маме.

– Мне сейчас не до того, – сказала я Виктору.

– Это сделал черный, правильно я понимаю? – спросил он, вынуждая меня смотреть на него в упор.

– Допустим.

– Прости, – сказал он, не сдерживая слез: они медленно сползали у него по щекам. – Мне так стыдно.

Сама не понимаю, с какой стати я его обняла: то ли потому, что не могла видеть, как он плачет (это было совершенно не в характере скромняги Виктора, который, по моим наблюдениям, только и делал, что корпел над учебниками или с робким обожанием смотрел на Диану), то ли потому, что этого ждали зеваки. Он тоже меня обнял и не отпускал, пока я сама не отстранилась. Вид у него был самый жалкий; до сих пор не представляю, какие мысли роились у него в голове. Возможно, он уже тогда предвидел, что я буду постоянно слышать и от родных, и от посторонних: «не иначе как это был черномазый»; вот он и решил предложить хоть какое-то искупление, сделать – по горячим следам – нечто совершенно противоположное, чтобы у меня не возникало искушения навешивать людям ярлыки и без разбору выплескивать ненависть. Он стал первым мужчиной – независимо от цвета кожи, – обнявшим меня после того рокового случая, и я поняла одно: мне нечего предложить в ответ. Прикосновение чужих рук, смутное ощущение превосходящей силы – это было чересчур.

Между тем вокруг нас с Виктором собралась толпа любопытных. Мне еще предстояло к такому привыкнуть. Разжав объятия, но оставаясь на месте, я видела рядом с собой Мэри-Элис и Диану. Это были свои. Все остальные маячили по сторонам смутными тенями. Просматривали мою жизнь, как новый фильм. Какую же роль они отводили себе в этом сюжете? Как показало время, многие представлялись моими близкими друзьями. Знакомство с жертвой преступления – все равно что знакомство со знаменитостью. Особенно если преступление связано с чем-то гадостным. Одну такую артистку я потом встретила в Сиракьюсе, когда собирала материал для этой книги. Сперва она меня не узнала, просто краем уха услышала, что я пишу про следствие по делу об изнасиловании Элис Сиболд, и прибежала из соседнего кабинета, чтобы сообщить мне и моим помощницам: «Мы с ней были лучшими подругами». Я так и не смогла ее вспомнить. Стоило кому-то позвать меня по имени, как она заморгала, сделала шаг вперед и бросилась мне на шею, чтобы только не ударить в грязь лицом.

У Синди в комнате я опустилась на кровать, ближайшую к двери. Рядом были сама Синди, Мэри-Элис и Три; вроде бы еще и Диана. Всех остальных Синди выпроводила и заперла дверь.

Момент настал. Я держала телефон на коленях. Мама находилась в считаных милях от университета: приехала накануне, чтобы забрать меня на каникулы. По всей видимости, сейчас она уже встала и суетилась в гостиничном номере недорогой «Холидей-инн». В то время ей приходилось таскать с собой кофеварку и запас кофе без кофеина. Раньше она ежедневно поглощала до десяти чашек крепкого натурального кофе и теперь пыталась избавиться от этой зависимости, а в ресторанах кофейный напиток был еще редкостью.

Накануне, перед тем как она подбросила меня к дому Кена Чайлдса, мы договорились встретиться у общежития в восемь тридцать утра: по ее мнению, поздновато, но что ж поделаешь – я ведь собиралась как следует оттянуться на прощальной вечеринке. Переводя взгляд с одной подруги на другую, я ждала, что кто-нибудь скажет: «Да не такой уж у тебя жуткий вид» – или сочинит для меня единственно возможную убедительную историю про то, как я ушиблась и порезалась, – мне самой ничего не приходило в голову.

Три набрала номер.

А услышав в трубке голос моей мамы, произнесла:

– Миссис Сиболд, с вами говорит Три Робек, подруга Элис.

По всей видимости, мама поздоровалась.

– Передаю трубку Элис. Ей нужно с вами поговорить.

И протянула мне трубку.

– Мам, – выдавила я.

У меня ощутимо дрогнул голос, но она, похоже, этого не заметила и начала с явным раздражением:

– Hv что там еще, Элис? Ты же знаешь, я вот-вот подъеду. Имей терпение!

– Мам, мне надо тебе кое-что сказать.

Тут она заподозрила неладное.

– Что такое? Что с тобой?

Я проговорила свою реплику, как по сценарию:

– Вчера вечером, когда я шла через парк, меня избили и изнасиловали.

У матери вырвалось:

– О боже… – От испуга у нее перехватило дыхание; охнув, она взяла себя в руки. – Как ты сейчас?

– Мамочка, приедешь за мной? – спросила я.

Она обещала примчаться через двадцать минут – ей оставалось побросать в сумку вещи и выписаться из гостиницы.

Я повесила трубку.

Мэри-Элис предложила перебраться в ее комнату и посидеть там до приезда моей матери. Кто-то принес пакет не то рогаликов, не то пончиков.

К этому времени общага пробудилась ото сна. Повсюду царила суматоха. Многие из студентов, включая моих подружек, должны были встретиться с родителями, чтобы вместе позавтракать; кое-кто уже опаздывал в аэропорт или на автовокзал. Девчонки, хлопотавшие вокруг меня, все время убегали собирать вещи. А я так и сидела, привалившись к шершавой стене. Дверь то и дело открывалась, и до моего слуха долетали обрывки разговоров: «а где она?», «…изнасиловали…», «…видали, что у нее с лицом?», «…она его знает?», «…жуть какая…».

Со вчерашнего вечера я ничего не ела, разве что поклевала изюм в гостях у Кена Чайлдса, но сейчас все эти пончики-рогалики не лезли в горло: на языке оставался неистребимый привкус той мерзости, что побывала у меня во рту. Все труднее было бороться с дремотой. Ведь я не спала целые сутки – нет, гораздо больше, поскольку до этого ночи напролет готовилась к экзаменам, – но боялась заснуть до маминого приезда. Подруги, к которым присоединилась староста общежития, всячески окружали меня заботой (в меру своего девятнадцатилетнего опыта), но я чувствовала, что нас разделяет некий рубеж, хотя им этого не понять. Мне и самой было этого не понять.

Глава вторая

Ребята уже стали разъезжаться, а я все ждала маму. Сжевала крекер, который сунула мне не то Три, не то Мэри-Элис. Знакомые заглядывали попрощаться. У Мэри-Элис билет был на вечер. Она по наитию сделала то, на что мало кто способен в критической ситуации: спланировала свои действия по минутам.

Мне хотелось переодеться к маминому приезду, чтобы отправиться домой в опрятном виде. Помню, как изумлялась Мэри-Элис, когда я, отбывая на зимние и весенние каникулы, перед посадкой в пенсильванский автобус надевала юбку с блейзером. Сама Мэри-Элис стояла на тротуаре в тренировочных штанах и линялой кофте, готовясь запихнуть в багажник родительского автомобиля многочисленные мешки с нестираными вещами. Что касается моих родителей, им нравилось видеть меня прилично одетой, и мы нередко спорили, в чем мне идти в школу. В одиннадцать лет я села на диету, и главной темой семейных разговоров стали мой вес и внешний вид. Отец был мастером сомнительных комплиментов. «Ты у нас прямо как русская балерина, – говорил он, – только пухленькая». Мама вторила: «Для обаятельной девочки вес не играет роли». Видимо, таким образом они давали понять, что считают меня красавицей. В результате, естественно, я чувствовала себя уродиной.

Изнасилование стало наглядным подтверждением этой мысли. А до этого в школе, на выпускном вечере, двое мальчишек в качестве прощального пожелания вручили мне спички и химический краситель. Спички – чтобы вставлять между веками для исправления азиатского разреза глаз, а краситель – для кожи лица. Я всю жизнь была бледной – бледной и совершенно неспортивной. Рот до ушей, глазки маленькие. Наутро после изнасилования губы покрылись рубцами, глаза заплыли.

Я надела килт из красной с зеленым шотландки, заколов его специальной булавкой, в поисках которой мы с мамой обегали все магазины. Запахивающаяся юбка – вещь рискованная, твердила мама, особенно когда на стоянке или в торговой зоне нам встречались женщины и девушки, у которых ветер задирал переднее полотнище килта и обнажал ляжки – пользуясь маминым выражением – «до критического предела».

Мама была сторонницей просторной одежды; в детстве, помню, моя старшая сестра Мэри жаловалась, что все новые шмотки ей велики. В примерочной, чтобы проверить размер юбки или брюк, мама просовывала руку под поясок. Если рука не проходила, вещь объявлялась слишком тесной. Когда сестра начинала ныть, мама ей говорила: «Не понимаю, Мэри, почему тебя привлекают такие тесные брюки, которые ничего – повторяю, ничего – не оставляют воображению».

Нас приучали сидеть, скрестив лодыжки. Носить гладкую прическу, закрывающую уши. Пока мы не стали старшеклассницами, джинсы позволялось носить не чаще раза в неделю. По меньшей мере раз в неделю нас заставляли надевать в школу платье. Никакой обуви на каблуках, за исключением лодочек от «Паппагалло», предназначенных для посещения церкви, но все равно каблуки не должны превышать полтора дюйма. Резинку жуют только проститутки да официантки, внушалось мне; водолазки и лосины со штрипками носят только коротышки.

Я понимала, что ради своих родителей должна выглядеть пристойно, особенно после изнасилования. За первый курс я, как водится, прибавила в весе, а значит, юбка наконец-то стала мне впору. Хотелось доказать и родным, и себе, что я ничуть не изменилась. Обаятельная, хотя и пухленькая. Сообразительная, хотя и дерзкая. Скромная, хотя и падшая.

Когда я переодевалась, в общежитие пришла Триша, сотрудница кризисного центра. Она раздала моим подругам какие-то брошюрки и разложила несколько пачек в вестибюле. Если до этого кто-то и оставался в неведении относительно кошмарных событий прошлой ночи, то теперь все были в курсе. Триша отличалась высоким ростом и худобой; светло-каштановые волосы спадали на плечи жидкими кудельками. Всем своим видом она показывала: «Моя обязанность – тебя поддержать», и такая нарочито сочувственная манера не вызывала особого доверия. Да ладно, рядом со мной находилась Мэри-Элис. Вот-вот должна была подъехать мама. Вкрадчивость этой посторонней девушки мне претила, и действовать с ней заодно не было ни малейшего желания.

Меня предупредили, что мама уже поднимается по лестнице и через минуту-другую будет здесь. Больше всего мне хотелось, чтобы Триша заткнулась – ее болтовня не давала настроиться на встречу; я принялась расхаживать из угла в угол и уже подумывала, не выйти ли на лестничную площадку.

– Открой дверь, – попросила я Мэри-Элис, а сама сделала глубокий вдох и остановилась посреди комнаты.

Пусть мама знает: со мной все в порядке. Плохое ко мне не пристает. Я подверглась насилию, но не сломалась.

Буквально через пару секунд появилась моя мать; вопреки ожиданиям, она не грохнулась в обморок, а, наоборот, зарядила меня какой-то свежей энергией, которой я подпитывалась в течение всего первого дня.

– Вот и я, – сказала она.

Когда мы с ней оказывались на грани истерики, у обеих одинаково дрожал подбородок, и обеим это было ненавистно.

Я сказала, что придется вторично поехать в полицию. Дать письменные показания и просмотреть фото из архива. Мама перекинулась парой слов с Тришей и Синди, поблагодарила Диану и Три, а потом отдельно – Мэри-Элис, с которой была знакома. Она на глазах брала инициативу в свои руки.

Я без возражений перекладывала груз на ее плечи – во всяком случае, на первых порах.

Девчонки помогли маме собрать мои вещи и отнести их в машину. Виктор тоже был на подхвате.

А я не двигалась с места. Не могла заставить себя переступить через порог: в коридор выходило слишком много комнат, обитатели которых знали, что со мной случилось.

Напоследок, в знак особой нежности, Мэри-Элис расчесала мои спутанные волосы и взялась делать французскую косичку с приплетом. У меня так не получалось. А она давно набила руку, подрабатывая в конюшне, – перед выставками заплетала конские гривы. Я чуть не взвыла: на голове не было живого места после того, как насильник едва не сорвал с меня скальп, таская и дергая за волосы; но с каждой прядью, которую Мэри-Энн забирала в косу, я призывала на помощь всю свою выдержку. Мама и Мэри-Элис приготовились довести меня до машины, где мне предстояло на прощание обняться с подругой, а я уже твердо решила по мере сил держаться как ни в чем не бывало.

Мы направились в Управление охраны общественного порядка, расположенное в деловой части города. Последние формальности, а потом – домой.

Просмотрев фотографии, я не смогла опознать насильника. Ровно в девять явился сержант Лоренц, который сразу потребовал письменных показаний. К тому времени руки-ноги меня уже не слушались: я засыпала на ходу. Лоренц привел меня в кабинет для допросов, где стены были обиты толстым войлоком. Я излагала события, а сержант сидел за пишущей машинкой и одним пальцем, будто клювом, стучал по клавишам. Изо всех сил борясь с дремотой, я то и дело заговаривалась, но кое-как довела рассказ до конца. Лоренцу требовалось уместить мои показания на одной странице и приобщить к делу; он ерзал и время от времени перебивал:

– Это к делу не относится; факты давай.

Каждый такой упрек недвусмысленно говорил: к черту подробности, главное – зафиксировать последовательность действий в соответствии с конкретной статьей. Пункт первый: «изнасилование»; пункт второй: «изнасилование в извращенной форме» и так далее. А то, что насильник чуть не оторвал мне груди, совал в меня кулак, лишил девственности – «это к делу не относится».

Чтобы не отключиться, я в какой-то момент стала разгадывать умонастроение сержанта. Измочаленный вид – результат переутомления; осточертела бумажная волокита, только мешает службе; допрос жертвы изнасилования – хреновое начало дня.

И вообще, в моем присутствии чувствует себя неловко. Во-первых, оттого, что я подверглась насилию и вынуждена излагать такие подробности, от которых волосы дыбом встают; во-вторых, оттого, что меня клонит в сон.

Сержант, в свою очередь, испытующе разглядывал меня из-за своей пишущей машинки.

Когда я сказала, что впервые слышу о необходимости эрекции для введения члена, Лоренц опешил.

– Да ладно, Элис, – усмехнулся он, – мы-то с тобой знаем, что иначе не бывает.

– Нет, извините, – вознегодовала я. – Откуда мне это знать, если у меня даже не было отношений с мужчинами?

Он потупился и прикусил язык, а потом пробормотал:

– Служба у меня такая – неиспорченную девушку редко встретишь.

Я заключила, что сержант Лоренц – человек беззлобный, можно даже сказать, доброжелательный. Он стал первым, кому я открыла все подробности случившегося. Мне и в голову не могло прийти, что он заподозрит меня во лжи.

8 мая 81 г. ок. 12:00 я вышла от своего знакомого, прож. по адр. Уэсткотт-стрит, д. 321, и пошла через Торден-парк в свое общежитие по адр.: Уэйверли-авеню, д. 305. Ок. 12:05, проходя в районе бани и амфитеатра, я услышала сзади шаги. Я ускорила ход, но внезапно меня кто-то настиг сзади и зажал мне рот ладонью. Этот человек сказал: «Тихо, я тебя не обижу, если будешь слушаться». Он отвел ладонь, и я закричала. Тогда он повалил меня на землю, дернул за волосы и сказал: «Не задавай вопросов, а то убью». Мы оба лежали на земле, он угрожал мне ножом, которого я не видела. Затем между нами началась борьба, и он приказал идти к амфитеатру. По пути я упала, он рассердился, схватил меня за волосы и затащил под амфитеатр. Там он раздел меня до трусов и бюстгальтера. Я сняла бюстгальтер и трусы, он сказал мне лечь на землю, я подчинилась. Он снял брюки и совершил со мной половой акт. По завершении он встал и попросил меня сделать ему «минет». Я сказала, что не понимаю, тогда он сказал: «Соси». Затем он сжал мне голову и приблизил мой рот к своему пенису. По завершении он снова велел мне лечь на землю и повторно совершил со мной половой акт. Потом он ненадолго заснул прямо на мне. Затем он встал, помог мне одеться и взял у меня из заднего кармана деньги в сумме 9 долларов 00 центов. После этого он меня отпустил. Я пошла в университетское общежитие «Мэрион», откуда сообщила в полицию.

Сообщаю, что человек, напавший на меня в парке, – негр, возраст ок. 16–18 лет, рост ниже среднего, телосложение крепкое, вес ок. 150 фунтов. Был одет: футболка голубая с длинными рукавами; джинсы темно-синие. Волосы короткие, африканского типа. В случае задержания указанного лица намерена подать исковое заявление.

Лоренц протянул мне на подпись листок с моими добровольными показаниями.

– Не девять долларов, а восемь, – заметила я, а потом возмутилась: – Почему здесь не записано, как он калечил мне груди и куда совал кулак? И потом, я все время отбивалась, а где об этом сказано?

Мне бросились в глаза многочисленные неточности, которые я приписала невнимательности сержанта, а также пропуски и передергивания моих слов.

– Это без разницы, – сказал он. – Главное – суть. Вот здесь распишись – и свободна.

Я так и сделала. И мы с мамой направились в сторону Пенсильвании.

Еще утром, когда мама приехала за мной в общежитие, я попросила ее ничего не говорить отцу. Но она уже сказала. Первым делом позвонила именно ему. Они заспорили, когда лучше посвятить в это дело мою сестру. Ведь у нее оставался последний экзамен в универе. Но отцу приспичило выложить моей сестре все то, что выложила ему мама. Он позвонил ей в общежитие, когда мы с мамой ехали домой. Мэри пришлось идти на экзамен с мыслью о моем изнасиловании.

В пути у меня созрела теория ближнего и дальнего круга. Ничего страшного, если люди ближнего круга – мать, отец, сестра и Мэри-Элис – станут обсуждать мою беду. Это естественная потребность. Но те, с кем они поделятся – дальний круг, – не имеют морального права распространять эти сведения. В результате, как я надеялась, история не получит широкой огласки. Для собственного спокойствия предпочла забыть толпу зевак, вовсе не обязанных блюсти мои интересы.

Я возвращалась домой.

Жизнь кончилась; жизнь только начиналась.