Текст книги "Брачная игра"

– И готов стать еще прямолинейнее.

– Ну и ну!

Елизавета наслаждалась этой игрой. Больше всего она любила флиртовать, но до сих пор судьба почти не предоставляла ей такой возможности.

– Хватит дурачиться, Робин! Я собиралась обсудить с тобой коронацию. Еще столько всего надо продумать.

– Тогда я в полном распоряжении твоего величества.

В его глазах была прежняя теплота. Елизавета знала: сказанное относится не только к коронации, и умело направила их разговор в нужное русло. Ничего не поделаешь, прежние непринужденные отношения между ними сменились другими. Они уже не дети и не узники Тауэра. Она – королева, а он – ее верный слуга. Оба вживались в новые роли. Менялось и ощущение главенства в их отношениях. Если тогда, в опале, она была желанна для Роберта, насколько же возросло его желание сейчас. Власть, словно магнит, притягивала многих, а Роберт всегда жаждал власти. И в то же время Елизавета не могла отрицать: их влечение друг к другу, давно подавленное и, казалось бы, исчезнувшее, вспыхнуло с новой силой. Ей надо проявлять осторожность, ибо ее сердце рискует попасть в плен его обаяния и честолюбивых устремлений. А королеве нельзя подчиняться голосу сердца.

Когда они вернулись во дворец, Роберт спрыгнул на землю и подвел лошадь Елизаветы к подставке. Королева приготовилась вылезти из седла, но Роберт обнял ее за талию и повернул лицом к себе. Даже через несколько слоев одежды Елизавета чувствовала его сильные руки, и это привело в смятение. Время словно остановилось. Они стояли, не в силах отвести глаз друг от друга… пока Роберт не опустил ее на снег. Елизавета не упрекнула его ни единым словом.

Смуглый, обаятельный, с тонкими чертами лица, на котором играла ослепительная улыбка… таким предстал перед новой королевой испанский посол граф де Фериа. Король Филипп отправил его в Лондон, когда королева Мария слегла и всем стало понятно, что она умирает. Мария была женой Филиппа, но когда выяснилось, что она бесплодна, король покинул ее и более не возвращался в богом забытую Англию. Это в немалой степени сказалось на здоровье Марии. К тому же Филипп проявлял далеко не братский интерес к Елизавете, что лишь разжигало укоренившуюся ревность Марии к младшей сестре. Но Филипп был благочестивым католиком, а Елизавета – просвещенной протестанткой. Их интересы лежали в разных плоскостях, поэтому встреча представлялась Елизавете совершенно невозможной.

Синие глаза де Фериа были полны искренней теплоты. Он поздравил Елизавету с восшествием на престол.

– Не сомневаюсь, что ваше величество отдает должное королю Филиппу. В том, что вы стали королевой, есть и его заслуга, – воркующим тоном произнес посол.

– В первую очередь это заслуга моего народа, – довольно резко ответила Елизавета. – Но я искренне признательна моему дорогому брату за его добрые слова.

Ей незачем злить Филиппа. Она нуждалась в дружественных отношениях с ним. Угроз для Англии и так хватало. Франция, Шотландия, Рим. Да в той же Испании у нее достаточно недругов. По сути, врагами можно было считать весь католический мир. Французский король уже провозгласил законной королевой Англии свою невестку Марию Стюарт, правящую Шотландией. Мария была замужем за дофином, как называли наследников французского престола. При поддержке Франции она представляла для Англии едва ли не самую серьезную угрозу. Но Елизавета не сомневалась, что сумеет провести государственный корабль по бурным водам европейской дипломатии. Нужно собрать на борту побольше своих друзей и сторонников и кормить их сладкими обещаниями. Возможно, стоит уже сейчас начать дипломатические игры с Испанией – заклятым врагом Франции.

– Ваше величество, – продолжал де Фериа, – я испросил у вас аудиенцию, чтобы обсудить один вопрос деликатного свойства. А именно брак вашего величества.

Елизавета нахмурилась. Такого поворота событий она никак не ждала. Она не хотела думать о браке. Ей сразу вспомнилась пара темных похотливых глаз, которые давно погасила смерть…

– Я вас слушаю.

Де Фериа откашлялся. Его вдруг охватило непонятное волнение, чему он немало удивился. Он не впервые встречался с Елизаветой.

– Вряд ли ваше величество сможет править единолично, без направляющей руки мужа и его советов. Вы наверняка задумывались о ваших будущих наследниках, которым нужен отец. Быть может, вам будет угодно подумать о выборе достойного кандидата. Мой господин, король Филипп, был бы рад помочь вам советом.

«Ну уж нет, – подумала Елизавета. – Не нужны мне советы Филиппа, и становиться его марионеткой я не собираюсь».

– Мое восхождение на престол оказалось настолько внезапным, что пока мне было просто некогда подумать о браке, – сказала она послу, стараясь говорить как можно учтивее. – Уж лучше я останусь незамужней. У меня слишком много неотложных государственных дел, чтобы думать о свадьбе.

У де Фериа вытянулось лицо, но Елизавета, намеренно не замечая его изумления, быстро переменила тему, заговорив об их общем враге – крепнущей Франции.

Вернувшись в свои покои, наедине с Кэт Елизавета дала выход скопившейся злости.

– Почему в мире утвердилось дурацкое представление, будто женщина не может жить одна, без мужа?

Кэт лучше, чем кто-либо, знала причину стойкого нежелания Елизаветы выходить замуж.

– Никто не может силой заставить тебя пойти под венец, – сказала она, стремясь успокоить бывшую воспитанницу.

Теперь не может, а в дни правления Марии ее пытались насильно выдать замуж, подсовывая католических принцев. Ей тогда казалось, что ее сжигают заживо.

– Я никогда не выйду замуж!

Эту фразу Елизавета неустанно повторяла с тех пор, как ей исполнилось восемь. Кэт с ней не спорила, а вот Сесил… На заседании Тайного совета он поднял вопрос о престолонаследии:

– Ваше величество должны думать о собственной безопасности и безопасности государства.

Елизавета восприняла это как скрытый намек на свое фривольное поведение.

– Должны? – переспросила она. – Уильям, ты говоришь мне «должны»?

– Ваше величество, брак – единственная гарантия вашей безопасности. Ваше желание оставаться королевой-девственницей… неестественно.

– А я вообще неестественна. И давно знаю об этом! – запальчиво бросила ему Елизавета.

– Муж мог бы разделить с вами все тяготы и заботы по управлению государством, – не сдавался Сесил. – Он бы стал отцом наследников, продолжающих линию вашего величества.

– И быстро загнал бы меня в детскую, постоянно умножая число этих наследников! – язвительно парировала Елизавета. – Нет, Уильям. Я не потерплю, чтобы мужчина управлял мною и узурпировал мою власть.

Сесил вздохнул:

– Не исключено, что король Филипп будет просить вашей руки. Де Фериа намекал на это.

– Де Фериа и мне намекал. Что ж, пусть Филипп тешится надеждами.

Елизавета вспомнила расчетливые, похотливые глаза испанского короля, его холодность, пухлые презрительные губы и внутренне содрогнулась. Филипп наверняка мечтал уложить ее в постель. Но она даже в страшном сне не представляла себя его женой. К тому же существовало непреодолимое препятствие для их брака – разница религий.

– Нам незачем ссориться с Испанией. А потому, Уильям, мы будем кормить испанского короля обещаниями. Но крепко заруби себе на носу: я не намерена попадать под чью-либо власть. Я управляю, а не мной управляют.

– Мы выработаем линию поведения, приемлемую для вашего величества, – дипломатично ответил Сесил.

Елизавета больше не произнесла ни слова. Пусть Сесил убедится, что ее намерения не сиюминутный каприз.

Еще одним посетителем, испросившим аудиенцию у Елизаветы, стал новый архиепископ Кентерберийский, благочестивый Мэтью Паркер. В свое время он был исповедником ее матери. Возникшее подозрение, что архиепископа послал Сесил, не подтвердилось.

– Ваше величество, меня к вам привела священническая обязанность, – начал архиепископ. – Ваша покойная матушка, наша праведная королева Анна, за три дня до своего ареста позвала меня и сказала: «Если со мной что-то случится, позаботься о благополучии моей дочери».

– Выходит, она знала, – прошептала Елизавета. – Предчувствовала свой конец.

Елизавета прекрасно представляла себе чувства матери. Она сама была узницей Тауэра, где могли казнить и ее. Увы, предчувствия не обманули Анну.

Паркер болезненно поморщился, как будто все это происходило совсем недавно.

– Анна знала, что против нее плетется гнусный заговор. Все ее враги, забыв былые распри, объединились. Она боялась их действий. Но я сомневаюсь, что она предчувствовала собственную казнь. Бедняжка. Она оказалась храбрее льва.

– А мой отец? – спросила Елизавета.

Она отказывалась верить, что отец, которого она почитала, ради женитьбы на Джейн Сеймур мог отправить ее мать на плаху.

– Поддался клеветническому влиянию со всеми вытекающими отсюда последствиями, – твердо ответил Паркер.

– Я пришла к такому же выводу, – сказала Елизавета. – Он был великим королем, но поддавался пагубному влиянию.

– Вы правы, ваше величество. – Архиепископ сделал паузу. – Теперь позволю вернуться к своей священнической обязанности. Как я уже говорил, ваша покойная матушка поручила мне заботиться о вашем благополучии. По возрасту я вполне гожусь вам в отцы и потому хочу дать вам чисто отеческий совет: дабы уберечь себя от возможных превратностей судьбы, найдите себе достойного жениха и сочетайтесь с ним священными узами брака.

Значит, все-таки его послал Сесил!

– Благочестивый Паркер, – резко начала Елизавета, – я не сомневаюсь в твоих благих намерениях, но сейчас ты сам не знаешь, чту говоришь. Вспомни судьбу моей матери и других жен моего отца. Уберег ли брак хоть одну из них от превратностей судьбы? Скорее наоборот! Слишком впечатляющие примеры, чтобы я продолжала считать брак тихой и надежной гаванью. – Тон Елизаветы становился все язвительнее. – А браки моего отца? До сих пор нет полной ясности, какие из них были законными и какие нет. Не мне тебе напоминать о жарких спорах, что велись вокруг появившихся на свет в результате этих браков несчастных детей. То законные наследники, то побочные дети. Ты прекрасно знаешь о ложном обвинении моей матери в прелюбодеянии. И как по-твоему, я должна мечтать поскорее стать чьей-то женой? Нет, Паркер. Меня одолевает множество сомнений на этот счет. Можно ли вообще называть брачные узы священными?

Паркер был явно потрясен, но Елизавета не дала ему возможности вставить хотя бы слово:

– Если я выйду замуж, кто поручится, что у мужа не возникнет какого-либо злого умысла против меня? Тебе повезло, благочестивый отец. Ты никогда не был узником Тауэра. А я была. И в иные дни вероятность того, что топор палача опустится на мою шею, бывала чудовищно велика. Я ощущала ее всеми фибрами души. Я даже решила, что буду просить, дабы меня казнили так же, как мою мать: отсекли голову мечом. Это лучше, чем топор. Так неужели ты думаешь, что мне хочется повторить судьбу жен моего отца?

– Успокойтесь, ваше величество. Вы – наша королева. Никто не вправе противоречить вам или заставлять делать что-либо против вашей воли. Вы любимы всеми. Ваши любящие подданные не позволят никому, даже мужу, причинить вам хотя бы малейшее зло.

– Довольно! Мне надоели разговоры на эту избитую тему! – огрызнулась Елизавета. – Я больше не хочу слышать слово «муж»!

После очередного заседания Тайного совета Сесил подал Елизавете письмо.

– Сегодня прибыло, – пояснил он. – Письмо не связано с государственными делами. Это личное послание вашему величеству, а потому думаю, вы захотите прочесть его в уединении.

Голос Сесила был мягок, во взгляде светилась доброта.

Елизавета взяла письмо, и ее душа сразу наполнилась дурными предчувствиями.

– Кто его написал?

– Шотландский богослов Александр Алесс, который нынче живет в Саксонии. А в тысяча пятьсот тридцать шестом году он находился в Англии и был знаком не только с покойным королем Генрихом, но и с Томасом Кромвелем – первым королевским советником. Знал он и архиепископа Кранмера. В письме содержатся сведения о вашей матери. Алесс считал своим долгом сообщить их вам.

Услышав о Кромвеле, Елизавета вздрогнула. Этот человек был повинен в злоключениях ее матери. Он был страшилищем из ее детских снов. Тогда казалось, что он прячется в темных углах, в чуланах, древесных дуплах, за дверями и под кроватью. Много лет подряд, стоило Елизавете услышать это имя, у нее сразу же портилось настроение. Однако теперь, сама став правительницей, она по-иному оценивала Томаса Кромвеля. Он был расторопным, умелым и неутомимым слугой отца, что, впрочем, не помешало ему плести паутину лжи вокруг ее матери!

Сесил смотрел все с тем же сочувствием.

– Сожалею, если письмо опечалит вас. Я всерьез раздумывал, показывать ли его вам, но решил, что не вправе утаивать от вас подобные вещи. Если хотите, я буду рядом, пока вы читаете.

– Нет, Уильям. Оставь меня одну.

Сесил ушел, сказав фрейлинам, что королеве требуется уединение и что потом она их позовет.

Елизавета медленно развернула письмо. Перед глазами заплясали остроконечные черные буквы. Усилием воли она заставила себя успокоиться и принялась за чтение.

Алесс писал живо. Даже слишком живо. Он утверждал, что изложенное им – правда, и призывал в свидетели Христа. Считал, что королева Англии должна узнать о его видении, случившемся в день казни Анны. На рассвете того ужасного дня, когда Алесс и понятия не имел о грядущей казни, у него был сон или видение. Что именно – Алесс сказать затруднялся, ибо сам не знал, спал ли в это время или бодрствовал. Но он вдруг увидел обезглавленное тело Анны, ее окровавленную шею. Видение было настолько отчетливым, что он мог пересчитать все жилы и артерии…

Елизавету замутило. Чтобы унять дрожь, она встала, налила себе разбавленного вина и отпила несколько глотков. За свою жизнь будущая королева видела достаточно крови. И отрубленные головы тоже видела. Но в письме речь шла о ее матери, и ученый-богослов Алесс с отстраненностью летописца излагал подробности своего видения. Только действительно ли ему было даровано видение? Подтвердить или опровергнуть это Елизавета не могла, однако в письме шла речь о событиях, ставших через несколько часов страшной реальностью.

Может, дальше не читать? Нет, она должна прочесть все до последней строчки. Она должна знать правду.

Алесс писал, что видение невероятно испугало его. Встав с постели, он вышел из дома, взял лодку, переплыл на другой берег Темзы и очутился в Ламбете, где стоял дворец архиепископа Кентерберийского. Алесс надеялся повидать Кранмера и спросить о духовном значении своего видения. Оказалось, что и Кранмеру не спалось. Архиепископа он застал бродящим по саду. Елизавета знала, что Кранмер являлся одним из наиболее стойких сторонников ее матери. Он был духовником семьи Болейн и наравне с Анной горячо поддерживал реформу церкви. Ничего удивительного, что его душу захлестывала тревога.

Архиепископ поинтересовался у Алесса, чем вызван столь ранний визит. Ведь часы еще не пробили четыре часа утра. Алесс объяснил причину и пересказал свое видение. Изумленный Кранмер некоторое время молчал, а затем спросил: «Известно ли вам, какому событию суждено произойти сегодня?» Алесс ответил, что с момента ареста Анны не покидал дома, где остановился, и потому ничего не знает. Тогда архиепископ возвел глаза к небу и сказал: «Та, что была на земле королевой Англии, сегодня станет небесной королевой». Горе архиепископа было столь велико, что больше он не произнес ни слова и залился слезами. Потрясенный услышанным, удрученный Алесс вернулся в Лондон.

Дом, в котором жил Алесс, принадлежал одному из слуг Кромвеля. Хозяин сказал, чтобы он даже не пытался посетить казнь Анны. Иностранцев в Тауэр не допускали. Но у Алесса и не хватило бы духа собственными глазами наблюдать казнь столь блистательной женщины, как королева Анна. Он считал ее совершенно невиновной, а все обвинения в ее адрес – лживыми и клеветническими. Меж тем домохозяин Алесса отправился смотреть казнь. Вернувшись к полудню, он подробно рассказал шотландскому богослову об увиденном. Алесс запомнил его рассказ и теперь хотел рассказать об услышанном дочери Анны.

По словам хозяина дома, королева прикрыла глаза платком. Держа спину прямо, опустилась на колени. Зрителей собралось тысячи две. Анна молилась вслух, прося Бога принять ее душу. Затем сказала палачу, что готова, и велела начинать. Палач оказался умелым и отсек ей голову одним ударом. По мнению Алесса, Анна вряд ли бы выдержала несколько попыток ее обезглавить.

Борясь с подступающими слезами, королева осушила бокал. Уже давно она приучила себя не думать о жестоком конце матери. В детстве Елизавета была жадной до подробностей, глотала их и потом мучилась, поскольку ум отказывался переваривать столь страшные картины. Письмо Алесса снова столкнуло ее с ужасной правдой тех далеких дней. Елизавета побрела в спальню, взяла первый попавшийся носовой платок и присела на кровать, продолжая думать о письме Алесса. Когда Кэт зашла в спальню, чтобы переодеть королеву к вечеру, то застала ее сидящей в темноте.

– Боже мой, Бесс, чего ты тут сидишь впотьмах?

Наедине с Елизаветой камер-фрау снова становилась прежней заботливой Кэт.

– Прочти. – Елизавета подала ей письмо.

Кэт грузно опустилась на кровать, и вдруг Елизавета снова превратилась в девчонку, горько рыдающую на пышной груди своей гувернантки. Молодая королева плакала по матери, которую практически не знала, но которой ей так недоставало.

– Франция – наш враг, – заявил на совете Сесил. – Любая война сейчас имела бы для нас плачевные последствия. Казна пуста. Страна обеднела. В этой ситуации нам крайне важно сохранить нашу давнюю дружбу с Испанией.

Произнеся это, он внимательно посмотрел на Елизавету.

– Мы с благодарностью примем любые дружественные шаги короля Филиппа, – сказала она. – А пока, мои лорды, я хочу выслушать ваши советы по одному деликатному вопросу. Став королевой, я велела парламенту отменить указ, объявлявший брак моей матери незаконным, а меня – незаконнорожденной. Вы знаете обстоятельства, вынудившие парламент принять этот указ. Он превратил меня в побочную дочь Генриха Восьмого… Я хочу, чтобы указ был отменен.

В зале стало тихо. Советники смущенно переглядывались. Потом слово взял Бэкон:

– Ваше величество, я бы советовал вам не делать этого. Королева Анна была несправедливо осуждена, да упокоит Господь ее душу. Но в Англии еще достаточно тех, кто считает обвинения в ее адрес вполне обоснованными. В первую очередь я говорю о католиках. Обвинения против вашей матери ложны, и все, кто сидит в этом зале, придерживаются того же мнения. Однако, к великому сожалению, чудовищность и скандальность этих обвинений почему-то завораживающе действует на людей и кажется им правдой. Если мы снова вытащим на свет божий события более чем двадцатилетней давности, это породит множество кривотолков и даст вашим врагам больше оснований для клеветы. Подобное положение вещей было бы даже опаснее, чем лежащее на вас пятно побочного ребенка короля. Я советую вам не тревожить прах вашей прекрасной матери.

Елизавета кусала губы, чтобы не заплакать.

– Что же получается, мои лорды? Мой Тайный совет трепещет перед какими-то клеветниками. Оказывается, даже став королевой, я не могу восстановить доброе имя своей матери, – с горечью бросила она собравшимся.

– Ваше величество, я бы тоже советовал вам не бередить прошлое, – вмешался герцог Сассекский.

Этот лысый человек с близко посаженными глазами отличался большим жизненным опытом. Выслушав его, остальные согласно закивали.

– Правда все равно восторжествует! – возвысила голос Елизавета. – Запомните мои слова. Имя моей матери не останется покрытым вечным позором.

Сказав это, Елизавета торопливо покинула зал и отправилась в свои покои, шелестя подолом платья. Две фрейлины поспешно вскочили и застыли в реверансе. Елизавета отослала их, оставшись одна… Она столько лет мечтала об этом дне. Ждала момента, когда очистит имя матери от всех нелепых и клеветнических обвинений, а свое имя – от пятна незаконнорожденной. Но Бэкон был прав. Анну Болейн обвиняли в прелюбодеянии, кровосмесительстве и государственной измене. Прошедшие двадцать два года ничуть не обелили ее репутацию. В Европе и сейчас имя Анны произносили с презрительной усмешкой, добавляя оскорбительные эпитеты. Если только Елизавета решится разбудить спящих псов клеветы, найдется немало тех, кто будет шептаться по углам: «Дочка-то вся в мамочку. Яблоко от яблоньки недалеко падает». Этого она не могла допустить. И в то же время Елизавета твердо решила, что возьмет своим королевским девизом девиз ее матери: «Semper eadem» – «Всегда та же». А своим гербом сделает белого сокола, увенчанного короной (такой был на гербе Анны) и восседающего на пне в окружении роз – символа Тюдоров. Для Елизаветы пень символизировал еще и жизнь матери, оборвавшуюся задолго до срока.

Она встала перед портретом Анны Болейн. Портрет был самым дорогим ее сокровищем. Елизавета наткнулась на него давно, лазая по чердаку. Теперь портрет висел напротив ее кровати. От матери Елизавета отличалась цветом волос и формой носа. Анна была темноволосой и имела прямой нос. В остальном они были удивительно похожи. От матери Елизавета унаследовала изящную фигуру, худощавое лицо и глаза с пляшущими огоньками. Эти глаза неизменно притягивали мужчин. Неудивительно, что недоброжелатели так охотно верили в порочность ее натуры. Но от тех, кто хорошо знал ее мать, Елизавета слышала совсем другое. Анна очень щепетильно относилась ко всему, что касается ее чести, даже когда флиртовала и танцевала с мужчинами своего круга. Она все время помнила, что за ней следит множество враждебных глаз. Но главное, Анна была глубоко религиозной женщиной, искренне преданной делу церковной реформы. Под ее покровительством в Англии тех лет процветала истинная вера. Елизавета жалела, что была тогда слишком мала и не сумела получше узнать и запомнить свою мать. Из вещей Анны осталось немного: этот портрет, небольшой английский клавесин и четыре кулона в форме инициалов Анны, украшенные жемчужными подвесками. В душе сохранились смутные воспоминании о женщине в черном платье с меховыми рукавами, от которой исходил терпкий запах духов. Женщина пела, склонившись над кроватью маленькой Елизаветы, а над головой у нее был нимб. Повзрослев, Елизавета поняла, что нимб – ее детская иллюзия. За нимб она принимала арселе – чепец с серебряным обручем. Для того времени очень смело: ведь арселе открывал лоб и волосы. И тем не менее в детском сознании Елизаветы отпечаталось, что ее мать отмечена особым знаком принадлежности к небесам.

Елизавета расправила платье и заставила себя подумать о чем-то другом. Щипками она придала щекам румянец, после чего вертела зеркало, любуясь своим отражением на блестящей серебряной поверхности. Но почему она постоянно ходит в черном? Этот цвет преобладал в ее одежде и до смерти Марии. Елизавета носила платья из добротных тканей, но не особенно задумывалась над фасонами. Нет, больше она так одеваться не станет. Прошли времена, когда требовалось быть тише воды ниже травы. Ей больше не надо скрывать от мира свою приверженность протестантизму. Почти десять лет она носила скромные, безыскусные платья благочестивой девицы-протестантки. Но даже в них она выглядела живой, тогда как расфуфыренная королева Мария рядом с ней походила на куклу. По правде говоря, Елизавета выбрала аскетичный стиль в одежде задолго до того, как ей пришлось демонстрировать свою приверженность протестантизму. Она стала так одеваться, когда возникла настоятельная необходимость подчеркнуть свое целомудрие. Тайну Елизаветы знали немногие, а они были не из болтливых.

Но теперь можно забыть об унылой одежде. Можно завивать в локоны длинные вьющиеся волосы. Черный цвет в ее гардеробе останется, но его она дополнит белым и серебристым. Это сочетание будет присутствовать в ее шелковых, бархатных, парчовых платьях. В некоторых случаях к ним добавится и золотистый. Елизавета думала о тонких кружевных жабо, прозрачных вуалях и затейливых вышивках. Для каждого наряда она подберет украшения из перешедших к ней по наследству драгоценных камней и жемчугов.

Воображение неслось вперед. Елизавета решила украшать свою одежду эмблемами, отвечающими ее положению и убеждениям. Там будут розы – символ дома Тюдоров; пшеничные колосья – знак ее веры в Христа; шелковица – символ мудрости; солнце, означающее правительницу, ведомую Богом; и наконец, ее любимые анютины глазки. Из других символов она выберет горностая – символ чистоты; пеликана, олицетворяющего материнскую любовь и жертвенность; сито – знак благоразумия и феникса – символ бессмертия. По этим символам подданные будут знать, кто она такая и какие ценности защищает. Елизавета просто ликовала. Она немедленно соберет всех своих портних и вышивальщиц! И незачем понапрасну тратить деньги. От коронации Марии осталось роскошное, богато украшенное платье. Пусть портнихи переделают его сообразно ее фигуре, и это сэкономит казне ощутимую сумму.

Елизавете хотелось, чтобы мужчины восхищались ею. Достичь этого будет несложно. Во-первых, она королева. А во-вторых, унаследовала материнский дар – умение убеждать мужчин в том, что она красива. Но для одного мужчины ей хотелось выглядеть по-настоящему красивой. Она мечтала, чтобы Роберт Дадли завороженно смотрел, как она шествует по залам дворца, и видел в ней нечто большее, чем женщину! Елизавета поймала себя на том, что думает о Роберте все чаще. Ей очень нравились их ежедневные прогулки верхом, добродушное подтрунивание, кокетливая игра в кошки-мышки. Казалось бы, невинные развлечения, но, если быть с собою честной, они становились для нее все более значимыми. И для Роберта тоже. В этом Елизавета не сомневалась. Она часто ощущала, как Роберту приходится себя сдерживать.

На стене, ближе к двери, висел еще один портрет, который тоже всегда притягивал взгляд Елизаветы. Это был портрет Генриха Восьмого кисти немецкого мастера Ганса Гольбейна-младшего. Глядя на полотно, Елизавета сознавала: воистину отец – король среди королей, и гордилась, что является его дочерью. Она всегда думала о себе как о маленькой львице, слепленной из того же теста, что и Генрих Восьмой. Конечно же, Елизавета понимала: внешнее великолепие не самая главная составляющая королевской власти. Она станет править так же, как ее отец, но без его жестокости. Однако при всех творимых им жестокостях, при изменениях в религии и несчастливых браках Генрих Восьмой сохранил любовь подданных. О нем и сейчас говорили с благоговейным трепетом и искренним восхищением. Думая об этом, Елизавета сделала вывод: англичане любят сильных королей. Она слышала, что в молодости ее отец был настоящим героем. Воинственный, одерживающий победы, воплощение старой английской королевской крови. Он пользовался заслуженной популярностью. Народ ценил в нем чувство локтя. Елизавета решила, что возьмет все лучшее, что унаследовала от отца. Тем, в чьих жилах текла кровь Тюдоров, было легко завоевать любовь народа.

В отличие от лица матери, отцовское лицо Елизавете запомнилось хорошо. Художник точно передал его умные, проницательные глаза, высокий римский нос, небольшой чувственный рот. Как жаждала Елизавета его улыбок, его отцовских ласк и похвал. Такое случалось редко. Почти все детство она видела отца лишь издали – недосягаемого, как Бог. Иногда, под настроение, он вдруг становился добрым, любящим, готовым играть и резвиться с дочерью. Это были лучшие минуты в жизни будущей королевы. Пусть отец и объявил незаконным брак с ее матерью, отчего Елизавета сразу стала побочным ребенком, но он гордился своей дочерью, и она это знала. Знала и то, что отец видел в ней свои черты.

Эта мысль всегда приносила Елизавете утешение, ибо на протяжении всей жизни ее сопровождали слухи, будто бы она вовсе не дочь Генриха Восьмого, а плод прелюбодеяния ее матери и одного из так называемых любовников Анны. Даже сестра Мария верила этим слухам: несколько раз она говорила, как здорово Елизавета похожа на Марка Смитона – придворного лютниста, казненного вместе с Анной. Марию очень устраивала такая версия происхождения Елизаветы. Просто эту католическую святошу пугало, что однажды Елизавета может занять королевский трон. Лишний раз уколоть и позлить младшую сестру было одной из немногих радостей Марии.

«Я – дочь своего отца», – часто твердила себе Елизавета. Король никогда этого не оспаривал. Он не сомневался в ее происхождении и всегда называл своей дочерью. И тогда и сейчас многие замечали разительное сходство Елизаветы с отцом. Те же золотисто-рыжие волосы, тот же благородный профиль. Кое-кто говорил, что она даже больше похожа на покойного короля, чем Мария. Однако все это не убеждало Елизавету, и она часто вглядывалась в отцовский портрет, ища подтверждение. Напоминала себе, что отец никогда не исключал ее из числа престолонаследников. Будь у него хотя бы крохи сомнения в своем отцовстве, жизнь Елизаветы сейчас текла бы совсем в другом русле.

Она росла, обожествляя Генриха Восьмого. Затем детское обожание сменилось почитанием его памяти. Елизавета уже решила, что в официальных документах будет называть его «горячо любимым отцом ее королевского величества». Она не могла знать, как по-настоящему отец относился к матери, но в душе не сомневалась, что отец ее любил. Когда-то, если верить чужим рассказам, он самозабвенно и безрассудно любил Анну. И почему именно судьба матери подтвердила известное изречение: «От любви до ненависти один шаг»? Елизавета часто задавала себе этот вопрос, так и не находя ответа.

Настало время перебираться в Лондон. Королеве положено жить в столице. К тому же неумолимо приближался день коронации. Когда длинный кортеж достиг лондонских стен, в ушах Елизаветы звенело от приветственных криков. Они сопровождали ее от самого Хэтфилда, едва королева тронулась в путь. По обеим сторонам дороги стояли толпы жаждущих хотя бы мельком взглянуть на нее. Люди все прибывали и прибывали, жители фермерских хуторов и деревень. Мелькали сельские пейзажи. Елизавета впервые смотрела на них глазами королевы. Это заставляло ее восхищаться просторами зеленых полей с разбросанными между ними деревушками, где над каменными и деревянными домиками возносились башни церквей. Ее умиляли оживленные городки с узкими улицами, лавками, в которых толпился народ, и спокойное величие особняков за кирпичными стенами. С одинаковым интересом смотрела Елизавета на леса и охотничьи земли. Это была ее Англия, населенная ее подданными.