Текст книги "Фея Альп"

Глава 2

– Ну-с, господин старший инженер, так вы уже приступили к исполнению новых обязанностей? Они трудны и ответственны, особенно для человека ваших лет, но я надеюсь, что вы окажетесь на высоте.

Молодой человек, к которому Нордгейм обратился с этими словами, поклонился без всякого подобострастия и ответил:

– Я прекрасно сознаю, что должен еще заслужить эту должность. Я обязан ей исключительно вашему энергичному заступничеству.

– Да, против вас было многое, и прежде всего молодость, казавшаяся недостатком тем, кто имел решающий голос, тем более что на место старшего инженера претендовали более опытные люди, которые, разумеется, сочли за оскорбление полученный отказ. Наконец имели влияние и противники моего вмешательства в это дело. Мне нет надобности говорить, что вам придется считаться со всем этим. Ваше положение будет нелегким.

– Я приготовился к этому, – спокойно ответил Эльмгорст, – и враждебность коллег не заставит меня отступить ни на шаг. Я мог до сих пор выказать свою благодарность вам лишь на словах, но твердо намерен со временем доказать ее и на деле.

Ответ, видимо, понравился Нордгейму, и он, кивнув своему фавориту приветливее, чем имел обыкновение это делать, пригласил его сесть.

Молодой инженер, одетый во фрак ввиду официальности визита, производил очень приятное впечатление. Высокий, стройный человек с энергичными чертами слегка загорелого лица и темными усами имел весьма мужественный вид; откинутые назад волосы открывали красивый высокий лоб, глаза тоже были бы очень хороши, если бы не смотрели так холодно и трезво. Эти глаза умели зорко наблюдать, блестели гордостью и энергией, но едва ли могли вспыхнуть веселым оживлением или выразить какое-либо теплое душевное движение, в их темной глубине не сверкал огонь молодости. Держался он просто и скромно, был почтителен к человеку, занимавшему такое высокое положение, но не выказывал ни малейшего подобострастия.

– Я не особенно доволен тем, что вижу здесь, – снова заговорил Нордгейм. – Эти господа не торопятся с предварительными работами, и я сомневаюсь, чтобы нам удалось скоро начать постройку. Не видно энергии, движения вперед. Я начинаю бояться, что мы сделали ошибку, поручив дело главному инженеру.

– Он считается признанным авторитетом.

– Да, но состарился и телом, и духом, а такое дело требует напряжения всех сил, одним именем ничего не сделаешь. Он будет вынужден полагаться на руководителей работ отдельных участков, а ваш участок один из самых важных по всей линии.

– Даже самый важный: на нем приходится бороться со всевозможными природными препятствиями. Боюсь, что даже самая подробная смета не всегда окажется правильной.

– Я тоже так думаю. Здесь нужен человек, который сумел бы справляться с непредвиденными обстоятельствами и в случае нужды действовать на собственный страх и риск. Поэтому я и предложил на это место вас и настоял на вашем назначении. Оправдайте же мое доверие!

– Я его оправдаю, – был твердый и решительный ответ. – Вы не разочаруетесь во мне.

– Я редко ошибаюсь в людях, – согласился Нордгейм, бросая испытующий взгляд на лицо молодого человека, – а вы уже продемонстрировали свои технические способности. Ваш проект моста через Волькенштейнское ущелье гениален. Как бывший инженер, я могу судить об этом и говорю вам, что проект великолепен.

– А между тем его так долго не желали принять или хотя бы заметить, – сказал Эльмгорст с горечью. – Если бы мне не явилась счастливая мысль обратиться к вам, когда мне уже всюду было отказано, он так и остался бы незамеченным.

– Очень может быть. Бедному и неизвестному молодому человеку большей частью трудно выдвинуться: уж так устроена жизнь. И я страдал от этого в былые годы, но, в конце концов, все можно преодолеть, и вы уже преодолели, получив теперешнее назначение. Я поддержу вас, если вы будете исполнять свои обязанности, остальное – ваше дело.

Он встал, давая понять, что аудиенция закончена. Эльмгорст тоже поднялся, но колебался еще мгновение.

– Позвольте мне высказать одну просьбу. Несколько недель назад в городе я имел честь встретиться с вашей дочерью и быть ей представленным, когда она садилась с вами в экипаж. Я слышал, что фрейлейн Алиса теперь в Гейльборне, не позволите ли вы мне лично осведомиться о ее здоровье?

Нордгейм смерил взглядом смелого просителя. Он имел обыкновение оставаться исключительно в деловых отношениях со своими подчиненными и считался крайне высокомерным и разборчивым в выборе знакомств, и вдруг этот молодой человек, еще недавно простой инженер, требовал милости, которая означала – ни больше ни меньше – аудиенцию в доме всемогущего президента железнодорожного общества; это показалось ему уж слишком дерзким. Он сдвинул брови и холодно сказал:

– Слишком смелая просьба, господин Эльмгорст!

– Я знаю, но смелым Бог владеет.

Эти слова, быть может, показались бы оскорбительными другому покровителю, здесь же произвели обратное действие. Могущественный человек, миллионер, был чересчур хорошо знаком с лестью и низкопоклонством и в глубине души презирал их. Спокойное чувство собственного достоинства импонировало ему, он почувствовал в этом человеке что-то родственное. Смелым Бог владеет! Это был и его девиз, с помощью которого он пробился в жизни. Эльмгорст, казалось, тоже не намерен стоять на месте. Морщина между бровей Нордгейма разгладилась, и после секундной паузы он медленно произнес:

– Пусть же поговорка и на сей раз окажется справедливой. Пойдемте!

Глаза Эльмгорста блеснули торжеством, но он только поклонился в знак благодарности и пошел вслед за Нордгеймом через длинный ряд комнат в другой конец дома.

Нордгейм занимал одну из самых красивых и элегантных вилл аристократического курорта. Из нее открывался прекрасный вид на горы, а ее внутреннее убранство соответствовало всем требованиям избалованных отдыхающих.

В салоне была отворена лишь стеклянная дверь на балкон, окна заперты и жалюзи спущены, чтобы закрыть доступ солнцу. В прохладной полутемной комнате находились только две дамы.

Старшая, читавшая книгу, была уже далеко не молода. Все в ее туалете – от кружевной наколки на седеющих волосах и до подола темного шелкового платья – указывало на тщательную заботу о своей внешности, и она сидела так чопорно, с таким холодным и высокомерным видом, словно представляла собой живое воплощение этикета. Младшая, девушка лет семнадцати – нежное, бледное, болезненное существо – полулежала в кресле; голова ее была откинута на шелковую подушку, руки недвижно покоились на белом утреннем платье. Ее миловидное лицо имело усталое, апатичное выражение, так что казалось почти безжизненным, особенно теперь, когда глаза были полузакрыты и она как будто дремала.

– Вольфганг Эльмгорст! – произнес Нордгейм, войдя в комнату и представляя своего спутника. – Кажется, он не совсем незнаком тебе, Алиса! Баронесса Ласберг!

Алиса медленно открыла большие глаза, имевшие все то же апатичное выражение. Ее взгляд не выражал ни малейшего интереса, и она явно не помнила ни лица, ни имени представленного ей человека. Баронесса Ласберг, напротив, явно удивилась. Только Вольфганг Эльмгорст, ничего больше? Те, кто не обладал титулами и чинами, обычно не появлялись в доме Нордгейма. Должно быть, этот молодой человек представлял собой что-то исключительное, если Нордгейм вводил его в свое общество! Тем не менее она ответила на глубокий поклон инженера холодно и сдержанно.

– Я не могу рассчитывать на то, что фрейлейн Нордгейм помнит меня, – сказал Вольфганг, подходя ближе. – Наша встреча была слишком мимолетна. Тем более благодарен я господину Нордгейму за то, что он представил меня. Однако я боюсь… надеюсь, фрейлейн, вы здоровы?

– Немного устала с дороги, – ответил Нордгейм за дочь. – Как ты себя чувствуешь сегодня, Алиса?

– Очень плохо, папа, – ответила девушка.

– Жара в этой узкой долине невыносима, – вмешалась баронесса. – Такая духота плохо действует на нервы Алисы. Боюсь, что она не выдержит здесь.

– Но врачи специально послали ее в Гейльборн, мы должны, по крайней мере, подождать результатов, – сказал Нордгейм тоном, в котором слышалось скорее нетерпение, чем забота.

Алиса ничего не сказала, и вообще, короткий ответ, кажется, исчерпал всю ее охоту разговаривать, она предоставила это отцу и баронессе.

Эльмгорст принимал в разговоре сначала лишь скромное участие, но затем незаметно завладел им, и нельзя было не признать, что он умеет привлечь внимание слушателей. Это были не обычные рассуждения о погоде и окрестностях; он говорил о вещах, довольно далеких от круга дамских интересов – о предстоящей постройке горной железной дороги. Он описывал величаво вздымающуюся гору Волькенштейн, зияющее ущелье, через которое предполагалось перекинуть мост, горные потоки и дорогу, которая пройдет через скалы и леса, долины и пропасти. Здесь не было технических подробностей; нет, ряд великолепных красочных картин, дающих живое представление о колоссальном предприятии, развертывался перед глазами слушателей, и инженеру в самом деле удалось заинтересовать их. Баронесса стала на градус теплее, она даже задала несколько вопросов, Алиса тоже слушала, и по временам ее взгляд почти с удивлением обращался на говорящего.

Нордгейм тоже был удивлен красноречием своего протеже. Он знал, что молодой человек имеет скромное происхождение и практически не бывает в обществе, а между тем Эльмгорст держал себя в салоне при дамах так непринужденно и уверенно, точно с юности привык к такой обстановке. В его обращении не проскальзывало и следа навязчивости – он умел оставаться в границах, требуемых первым визитом.

Разговор был в полном разгаре, когда вдруг появившийся лакей доложил со смущенной миной:

– Господин, называющий себя бароном Тургау, желает…

– Желает видеть своего почтеннейшего шурина, – перебил лакея рассерженный голос, и в ту же минуту сильная рука оттолкнула его в сторону. – Черт побери, что это у тебя за порядки, Нордгейм? Я думаю, легче добраться до китайского императора, чем до тебя! Я должен был пройти через три кордона, и, в конце концов, эти олухи в галунах все-таки решили не пускать нас! Ты привез с собой целую шайку таких болванов!

Алиса испуганно приподнялась при звуке грозного голоса, а баронесса в немом негодовании встала медленно и торжественно. Нордгейму такой способ докладывать о себе также не очень нравился, но он быстро овладел собой и пошел навстречу шурину, который появился в салоне в сопровождении дочери.

– Очевидно, ты только под конец назвал себя, – сказал он, – иначе такого недоразумения не возникло бы. Ведь прислуга тебя не знает.

– Не велика была бы беда, если бы к тебе допустили и просто честного человека, – проворчал Тургау, все еще красный от гнева. – Но здесь это, видно, не в обычае. Только тогда, когда я назвался «бароном», лакеи снизошли до милости доложить обо мне.

Ошибка прислуги была, впрочем, вполне извинительна, потому что барон и сегодня был в костюме горца; да и Эрна нисколько не походила на молодую баронессу в своем очень простом темном платье, пригодном скорей для прогулок в горах, чем для визитов, и такой же простой соломенной шляпе на волосах, которые сегодня были собраны под шелковую сетку, но весьма неохотно подчинялись такому стеснению. По-видимому, она еще сильнее отца чувствовала обиду из-за первоначального отказа впустить их, потому что стояла возле него с мрачным выражением и упрямо сжатыми губами, враждебно глядя на присутствующих. Сзади сидел неизменный Грейф, сердито скаливший зубы на лакея, который хотел прогнать его из салона.

Нордгейм собирался по возможности сгладить впечатление, но Тургау не дал ему заговорить.

– А вот и Алиса! – воскликнул он. – Здравствуй, дитя! Наконец-то мы видим тебя! Однако какой же вид у тебя, девочка! Ни кровинки в лице! Настоящий заморыш!

С этими «лестными» словами он направился к молодой девушке с намерением заключить ее в объятия, но баронесса Ласберг, резко бросив «Извините!», так решительно встала между ним и Алисой, точно он покушался на ее жизнь.

– Ну-ну, я не сделаю ничего дурного своей племяннице, – сердито проговорил Тургау. – Вам незачем с таким рвением охранять ее от меня, словно овцу от волка. С кем имею честь?..

– Я – баронесса Ласберг! – объявила она, делая ударение на титуле. Ее осанка и весь ее вид выражали ледяной отпор, но здесь это не произвело действия: барон добродушно схватил протестующе вытянутую руку и потряс ее так, что дама чуть не лишилась сознания.

– Очень рад, чрезвычайно рад! – воскликнул он. – Обо мне уже доложили, а это моя дочь… Эрна, что ты там стоишь, как чужая? Не хочешь, что ли, поздороваться с Алисой?

Эрна медленно подошла; мрачное выражение исчезло с ее лица, когда она взглянула на свою молодую родственницу, которая полулежала на подушке, такая слабая и бледная. Девушка вдруг бурно обняла ее и воскликнула:

– Бедная Алиса! Как мне жаль, что ты больна!

Алиса не ответила на объятие, но когда цветущее личико прижалось к ее мраморно-белой щеке и свежие губки прикоснулись к ней, а искренний голос долетел до ее ушей, по безразличному лицу промелькнуло что-то вроде улыбки, и она тихо ответила:

– Я не больна, а только устала.

– Пожалуйста, баронесса, не так порывисто, – холодно сказала госпожа Ласберг. – Алису нужно очень беречь: у нее в высшей степени чувствительные нервы.

– Что у нее? Нервы? – спросил Тургау. – Это тоже одна из городских привычек! У нас в усадьбе о такой штуке и понятия не имеют. Приехали бы к нам, даю вам слово, через три недели у вас обеих не останется ни одного нерва.

– Я и сама так думаю, – ответила баронесса, бросая на него негодующий взгляд.

– Пойдем, Тургау, оставим девушек знакомиться: ведь они не виделись несколько лет, – сказал Нордгейм, которого покоробила грубость шурина, и жестом пригласил его в соседнюю комнату. В эту минуту Эльмгорст, деликатно удалившийся в оконную нишу во время семейной сцены, вышел оттуда и стал прощаться, причем Нордгейм должен был представить его своему родственнику.

Тургау тотчас вспомнил это имя, которое коллеги молодого инженера поминали с не слишком лестными эпитетами. Он смерил «карьериста» взглядом, и подкупающая наружность последнего, казалось, только усилила его недоверие к нему. Эрна равнодушно обернулась, но вдруг с удивлением отступила назад.

– Я не в первый раз имею честь встречаться с баронессой Тургау, – сказал Эльмгорст, подходя с учтивым поклоном. – Баронесса была так добра, что проводила меня, когда я заблудился на склонах Волькенштейна. Впрочем, ее имя я узнал только теперь.

– Так вот кто был незнакомец, которого ты встретила! – проворчал Тургау, которому это обстоятельство, по-видимому, не доставило особого удовольствия.

– Надеюсь, баронесса была не одна? – спросила Ласберг тоном, ясно говорящим, как ужасала ее мысль об одной только вероятности такой ситуации.

– Разумеется, одна! – вспыхнув, упрямо воскликнула Эрна, от которой не ускользнуло резкое осуждение, крывшееся в этих словах. – Я всегда хожу в горы одна и беру с собой только Грейфа… Тубо, Грейф, куш!

Эльмгорст сделал попытку погладить красивое животное, но собака встретила его сердитым рычанием, окрик молодой хозяйки заставил Грейфа тотчас замолчать и послушно улечься у ее ног.

– Собака, кажется, злая, – сказал Нордгейм, не скрывая своего неудовольствия. – Я бы попросил…

– Грейф добрый! – перебила его Эрна почти сердито. – Он никому не делает зла и охотно позволяет чужим ласкать себя, но этого господина он терпеть не может и…

– Баронесса, прошу вас! – прошептала Ласберг, с трудом сохраняя самообладание.

Эльмгорст же проговорил с глубоким поклоном и с насмешливой улыбкой превосходства:

– Мне бесконечно жаль, что я в немилости у Грейфа и, боюсь, также у его хозяйки, но, право, я в этом не виноват. Вы позволите мне теперь проститься?

Он подошел к Алисе, около которой, как страж, стояла баронесса Ласберг, чувствовавшая себя обязанной оградить свою питомицу от дальнейшего общения с компанией дикарей, так внезапно вторгшейся в салон. Зато этот молодой человек с простым именем вел себя как настоящий кавалер. Как мягко и сочувственно звучал его голос, когда он выражал надежду, что Алиса поправится под влиянием укрепляющего воздуха Гейльборна. Как рыцарски поцеловал он руку, милостиво протянутую ему баронессой Ласберг! Он уже обернулся к хозяину дома, чтобы раскланяться с ним, как вдруг случилось нечто совершенно неожиданное.

На балконе появился котенок, очевидно проникший сюда из сада. Он с невинным любопытством приблизился к открытой двери, но, к несчастью, попал при этом в поле зрения Грейфа; последний с яростным лаем вскочил, чуть не сбил с ног баронессу Ласберг и ринулся мимо перепуганной Алисы на балкон, где и началась дикая погоня. Испуганный котенок с быстротой молнии бросался из стороны в сторону, ища выхода, а его преследователь бежал за ним; стекла дребезжали, цветочные горшки падали и разбивались, и ко всему этому присоединились еще пронзительный свист барона и крики Эрны. Но собака в пылу охоты уже не повиновалась призывам. Наконец котенку удалось спрыгнуть в сад. Грейф, не желая упускать добычу, могучим прыжком, от которого еще уцелевшие горшки с цветами с грохотом разлетелись вдребезги, перелетел через перила, и в следующую минуту его яростный лай раздавался уже в саду, к нему присоединился испуганный крик ребенка.

Все это заняло не более двух минут, но когда Тургау выбежал на балкон, чтобы водворить спокойствие, было уже поздно. Тем временем в салоне царило неописуемое смятение. Алиса лежала в нервном припадке, с закрытыми глазами, баронесса Ласберг держала ее в объятиях, Эльмгорст схватил флакон, стоявший на соседнем столике, и принялся поливать одеколоном виски и лоб бесчувственной девушки, а Нордгейм бросился к звонку, чтобы позвать прислугу. Но в самый разгар хлопот Эрна вдруг оказалась во весь рост на перилах балкона и в следующий момент спрыгнула в сад – третья по счету.

Это было уж слишком! Баронесса Ласберг выпустила Алису из объятий и сама упала на ближайший стул. Эльмгорст был вынужден прийти на помощь и к ней со своим одеколоном и стал разливать его направо и налево.

В саду присутствие Эрны действительно было необходимо. Маленький мальчик, крик которого заставил ее решиться на прыжок, обеими руками прижимал к себе котенка, искавшего у него укрытия, а перед ним стол Грейф, рыча и лая, но не трогая малютки. Ребенок в смертельном страхе продолжал пронзительно кричать, пока Эрна не подбежала и не схватила собаку за ошейник.

Тургау в этот момент спокойно стоял на балконе и следил за развитием событий. Он знал, что ребенку не будет причинено никакого вреда, потому что Грейф в самом деле не был злым. Когда же Эрна вместе со злодеем, сделавшимся совсем кротким, пошла назад к дому, а мальчик со своим котенком побежал прочь, барон обернулся и крикнул в комнату своим громовым голосом:

– Ну, не говорил ли я, Нордгейм, что моя Эрна – чудесная девочка?

Глава 3

Нордгейм принадлежал к числу людей, которые обязаны своими успехами в жизни единственно самим себе. Сын мелкого чиновника, без гроша за душой, он пробился в люди, став инженером, но жил в самой скромной обстановке, пока вдруг не выступил с изобретением, наделавшим много шума. В то время планировалась перестройка первой горной железной дороги, и молодой, никому не известный инженер представил проект нового локомотива для подъема поезда в гору. Его проект выдержал конкуренцию со всеми остальными предложениями и был принят железнодорожным обществом; потом то же общество купило у изобретателя патент, заплатив ему значительную сумму. Эти деньги положили начало будущему богатству Нордгейма, дали ему возможность самому вступить в ряды предпринимателей.

Вопреки ожиданиям, Нордгейм оставил поприще, на котором только что достиг такого блестящего успеха, казалось, утратил к нему всякий интерес и обратился к другому. Он образовал большое железнодорожное общество, взяв на себя финансовую сторону дела, и за несколько лет привел его к неслыханному процветанию, причем собственный капитал Нордгейма удесятерился.

За первым предприятием скоро последовали другие. При огромных средствах Нордгейма выросли до грандиозных размеров и его планы, и он продемонстрировал, что это именно та сфера, где он может применить свои таланты. Нордгейм не был кабинетным тружеником, способным годы корпеть над каким-нибудь проектом; его тянуло в кипучую жизнь, ему требовалось созидать, рисковать, заставлять служить своим целям окружающих, прилагать к делу свой могучий талант организатора.

Этот неутомимый мужчина умел выбирать подходящих для дела людей и ставить каждого на место, соответствующее его способностям. Он преодолевал все препятствия, умел всем пользоваться и был чрезвычайно удачлив: предприятия, во главе которых стоял Нордгейм, всегда имели успех.

Жена Нордгейма умерла несколько лет назад, но он не особенно горько оплакивал свою потерю, так как брак его был не из счастливых. Он женился еще будучи скромным инженером, и его жена, тихая, непритязательная женщина, не сумела привыкнуть к новому роскошному блеску своего дома и роли светской дамы, как того требовал ее муж. К тому же сын, из которого он надеялся воспитать достойного преемника, умер в раннем детстве. Только через несколько лет после этого родилась Алиса, слабая, болезненная девочка, все опасались за ее жизнь, да и ее апатичный характер претил энергичной натуре Нордгейма. Как его единственная дочь и наследница, она была окружена роскошью, но нежности он к ней не питал. Отец был очень рад, что смог передать воспитание дочери всецело баронессе Ласберг.

Единственная сестра Нордгейма отдала свою руку барону Тургау, тогда лишь капитану. Нордгейму, который в то время уже считался богатым человеком, был не по душе этот потомок обедневшего дворянского рода, не имевший ничего, кроме шпаги да маленького имения в горах, но так как молодые люди горячо любили друг друга, а против жениха ничего нельзя было возразить, он согласился на брак сестры.

Супруги Тургау жили очень скромно, но наслаждались семейным счастьем, и их единственная дочь Эрна росла, согретая солнечным светом любви. К сожалению, Тургау потерял жену после шести лет семейной жизни, и этот удар совершенно раздавил его, он не хотел больше знать ничего про внешний мир и решил выйти в отставку. Нордгейм со своей жаждой деятельности всеми силами боролся против такого решения, но напрасно: шурин стоял на своем с упрямством, свойственным его характеру. Он вышел в отставку в чине майора и переселился с ребенком в фамильное имение Волькенштейнергоф; скудного дохода с имения да пенсии хватало на удовлетворение его скромных потребностей.

С тех пор между родственниками наступило заметное охлаждение. Они виделись все реже и меньше писали друг другу, пока постройка железной дороги в горах и необходимость приобрести для этого имение Тургау не заставили Нордгейма приехать в Волькенштейнергоф.

Приблизительно через неделю после визита Тургау в Гейльборн доктор Рейнсфельд опять шел по дороге в Волькенштейнергоф, но на этот раз не один: рядом с ним шел Эльмгорст.

– Вот уж и не снилось мне, Вольфганг, что судьба сведет нас здесь, – весело произнес молодой врач. – Когда мы расставались два года назад, ты смеялся над тем, что я еду в глушь, как тебе угодно было выразиться, а теперь сам явился сюда.

– Для того чтобы принести в эту глушь культуру, – поправил его Вольфганг. – Ты, кажется, отлично чувствуешь себя здесь, прочно обосновался в этом жалком гнезде, где я тебя откопал, Бенно. Я же работаю тут только для будущего.

– По-моему, ты мог бы быть доволен и настоящим, – заметил Бенно. – В двадцать семь лет – уже старший инженер! Твои коллеги вне себя от ярости по поводу твоего назначения. Берегись, Вольф: ты попал в осиное гнездо.

– Ты думаешь, я боюсь осиных жал? Разумеется, они уже дали мне понять, что к чему, но я объяснил этим господам, что не позволю им ставить мне палки в колеса и что они должны уважать в моем лице начальство. Если они хотят войны – я не боюсь ее.

– Да, ты всегда был воинственной натурой, а я бы не выдержал, если бы мне пришлось постоянно быть настороже.

– Представляю! Ты остался прежним миролюбивым Бенно, который никогда не мог сказать никому дурного слова и которым его возлюбленные ближние, разумеется, помыкали при каждом удобном случае. Сколько раз я говорил тебе: с этим в жизни недалеко уйдешь, а ведь надо продвигаться вперед.

– Вот ты и продвигаешься в сапогах-скороходах, – ответил Рейнсфельд. – Говорят, ты признанный фаворит всемогущего председателя Нордгейма. Я недавно опять с ним встретился, когда он приезжал в Волькенштейнергоф.

– Опять? Разве ты вообще его знаешь?

– Да, с детства. Он был дружен в молодости с моим отцом, они вместе учились, Нордгейм чуть не каждый день бывал у нас. Сколько раз я сиживал у него на коленях, когда он проводил у нас вечера.

– В самом деле? Надо думать, ты напомнил ему об этом при встрече?

– Нет. Барон Тургау не назвал моей фамилии.

– А ты, разумеется, тоже этого не сделал! – со смехом воскликнул Вольфганг. – Это на тебя похоже! Жизнь дает тебе шанс войти в доверие к влиятельному человеку, которому стоит сказать лишь слово, и ты получишь отличное место. А ты даже не назвал своего имени! Придется мне наверстать упущенное, в первый же раз, как увижу Нордгейма, скажу ему…

– Пожалуйста, не делай этого, Вольф! – поспешно перебил его Бенно. – Лучше ничего не говори.

– Но почему же?

– Потому что… этот человек достиг такого высокого положения. Может быть, он не любит, чтобы ему напоминали о том времени, когда он был еще простым инженером.

– Ты несправедлив к нему: он гордится своим скромным происхождением, как всякий дельный человек, и, наверное, не откажется вспомнить друга юности.

– Боюсь, что эти воспоминания будут для него неприятны: позднее между ними что-то случилось, что именно – я так и не понял, но знаю, что разрыв был полный. Нордгейм никогда больше не переступал порог нашего дома, а отец избегал даже произносить его имя. Они совершенно разошлись.

– В таком случае ты, конечно, не можешь рассчитывать на благоволение Нордгейма, – сказал Эльмгорст с разочарованием. – Насколько я его знаю, он никогда не прощает обиды.

– Да, кажется, он стал невероятно высокомерен и властолюбив. Меня удивляет только, как ты с ним ладишь: ты не очень-то любишь гнуть спину.

– И именно поэтому он мне покровительствует. Я предоставляю гнуть спину и пресмыкаться лакейским душонкам, которые, пожалуй, промыслят себе этим какое-нибудь местечко. Тот же, кто хочет действительно выдвинуться, должен высоко держать голову и постоянно видеть свою цель, иначе он всегда будет ползать по земле.

– А ты избрал целью, вероятно, несколько миллионов? – насмешливо спросил Бенно. – Кем ты собираешься стать? Может быть, тоже председателем правления?

– В будущем – пожалуй, а пока только его зятем.

– Так я и думал, что ты скажешь что-то подобное! Почему бы тебе сразу не стащить солнце с неба? Это так же легко.

– Ты думаешь, я шучу? – спокойно спросил Вольфганг.

– Имею такую дерзость, потому что ты не можешь серьезно думать о дочери человека, богатство и счастье которого стали притчей во языцех. Наследница Нордгейма может выбирать между баронами и графами, если только не предпочтет такого же миллионера, как ее отец.

– В таком случае вся загвоздка в том, чтобы перебежать дорогу этим баронам и графам. И я собираюсь это сделать.

Рейнсфельд вдруг остановился и посмотрел на товарища несколько озабоченно, а затем объявил коротко и ясно:

– Ты или спятил, или влюблен. Влюбленный все считает возможным, и очевидно, визит в Гейльборн был для тебя роковым.

– Влюблен? – повторил Вольфганг, и его губы дрогнули в насмешливой улыбке. – Нет, Бенно, ты знаешь, что у меня никогда не было ни времени, ни расположения заниматься любовными бреднями, и теперь еще менее, чем когда-либо. Не смотри на меня с таким ужасом, точно это государственная измена! Даю тебе слово, Алиса Нордгейм не раскается, если отдаст мне руку, она найдет во мне самого внимательного, самого деликатного мужа.

– Я нахожу такие расчеты отвратительными, – загорячился доктор. – Ты молод и талантлив, достиг положения, освобождающего тебя от всяких забот о завтрашнем дне, будущее открыто перед тобой, а у тебя в голове погоня за богатой женой! Стыдно, Вольф!

– Милейший Бенно, ты этого не понимаешь! Вы, идеалисты, вообще не понимаете, что в жизни необходим расчет. Ты, разумеется, женишься по любви, будешь тяжким трудом зарабатывать хлеб для жены и детей в каком-нибудь маленьком городишке и наконец сойдешь в безымянную могилу с возвышающим душу сознанием, что остался верен своему идеалу. Я же требую от жизни все или ничего.

– Так добивайся же этого, черт возьми, собственными силами! – еще горячей воскликнул Бенно. – Добился же твой великий образец, Нордгейм!

– Совершенно верно, но он ухлопал на это больше двадцати лет. Вот и мы поднимаемся по дороге медленно, с трудом, в поте лица своего, а взгляни-ка на того крылатого молодца! – и он указал на орла, описывающего круги над ущельем. – Его крылья донесут на вершину Волькенштейна за несколько минут. Да, хорошо, должно быть, стоять там, наверху, видеть весь свет у своих ног и чувствовать себя близко к солнцу! Я не хочу ждать, пока состарюсь, я желаю подняться наверх теперь же и, можешь поверить мне, решусь на полет раньше или позже!

В это время в лесу, что подымался вверх по горе рядом с дорогой, послышалось шуршание; с высоты огромными прыжками слетел Грейф и стал приветствовать доктора, с визгом требуя от него ласки. Следом за ним, чуть выше, между деревьев мелькала его молоденькая хозяйка, спускавшаяся той же тропкой. Она во весь дух мчалась по камням и древесным корням, через чащу кустарника, пока не очутилась внизу, с пылающими щеками и еле переводя дух.

Баронесса Ласберг была бы вполне удовлетворена, если бы видела, как Эрна ответила на поклон Эльмгорста: холодно, сдержанно, именно так, как приличествует баронессе Тургау; при этом она окинула взглядом изящную внешность молодого человека.

На Эльмгорсте был сегодня легкий удобный костюм, близкий по покрою к одежде горцев; ему очень шел этот костюм, Эльмгорст казался в нем туристом-аристократом, вышедшим с проводником на прогулку. Рейнсфельд со своей небрежной манерой держаться терялся рядом с этой стройной, высокой фигурой. Серая куртка и шляпа доктора успели за последние дни еще несколько раз побывать под дождем, отчего не стали красивее, но, по-видимому, это нисколько его не огорчало. Глаза Рейнсфельда весело заблестели, когда он увидел молодую девушку, которая подошла к нему с обычной фамильярностью.