Текст книги "Княгиня Ольга. Зимний престол"

Рабы и служанки разбитого стратига готовили и подавали еду, стирали сорочки и порты, а русы несли свою службу: каждый день полутысячные отряды отправлялись в разные стороны на сбор добычи. С населения Никомедии Хельги первым делом взял выкуп за отказ от грабежей и насилий в самом городе: помог опыт захвата Самкрая. Разграблены оказались дома только тех жителей, кто бежал заблаговременно, бросив хозяйство и добро, какое не смогли унести. Населения поубавилось, но русам это было только на руку: легче поддерживать порядок. Теперь в Никомедии сохранялось относительное спокойствие. Ремесленники, уплатив выкуп частью своих изделий, занимались обычной работой, даже рынки кипели жизнью: жители селений, уже уплативших выкуп, получали право безопасно возить припас на продажу.

Стратиг фемы, правитель Никомедии, оставил русам «в наследство» свой дворец со всем имуществом. Основную часть добычи, как положено, складывали и охраняли, чтобы поделить после завершения похода. Но дворец Хельги счел общей добычей – и помещения, и все, что внутри. Найденное здесь добро он разделил между дружинами, чтобы бояре раздали своим людям. Никто из двух тысяч отроков не остался обижен. Шелковая сорочка, плащ-мантион, чулки, башмаки, или серебряная чарка, или золоченая ложка, или застежка с эмалью, или браслет, или золотая серьга с бусиной – хоть чем-нибудь разжился каждый.

– Что проку собирать и копить, если все мы завтра можем оказаться убиты? – говорил Хельги на пиру, где вино из стратиговых запасов лилось, будто вода. – Пожинайте плоды своей отваги, парни! Если нам не суждено отсюда уйти живыми, пусть последние дни наши пройдут в славе и радости! За вас, парни! – И он вскидывал на вытянутой руке золотую стратигову чашу, не боясь, что красное вино выплеснется и обольет его новый кафтан.

– За конунга! – орали сотнями голосов русы и славяне. – Конунгу слава!

Они готовы были умереть за него – за побочного сына Вальгарда, брата Олега Вещего, и датской девушки по имени Льювини. При жизни та очень удивилась бы, узнав, что в чужой далекой стране ей уже после смерти припишут славу жрицы и колдуньи. Еще немного – и ее станут звать дочерью конунга и валькирией, хотя на деле отец ее был всего лишь торговец плавленым железом из Свеаланда…

– Ты меня не слушаешь? – с упреком окликнула Хельги дева.

– А? – Он очнулся. – Слушаю. Но ты же не хочешь, чтобы я понимал? Это был Солон?

– Это был Гомер! – Акилина бросила в него виноградиной. – Я так для тебя стараюсь! Вспоминаю самое лучшее, чему меня обучили самые выдающиеся умы Великого Города!

– Ну, я-то не из лучших умов Великого Города. Боюсь, на меня твоя наука окажется истрачена напрасно.

Вот уже три месяца как Хельги общался с греками, а Акилина жила среди русской дружины. Беседа их велась на смеси греческих слов со славянскими и норманнскими, из-за чего они порой понимали лишь половину из речи друг друга. Но большой беды в этом не было: Хельги взял с собой Акилину и полтора десятка ее товарок из монастыря Раскаяния не для ученых бесед.

– Ну, хочешь, я позову кого-нибудь и мы тебе станцуем?

Акилина ловко извернулась, не вставая, и переместилась, положив голову Хельги на колени. За три месяца похода она отъелась и посвежела, монастырская худоба и бледность уступили место здоровому румянцу, золотистые волосы заблестели, белые руки округлились. Девчонкой Акилина попала в дом одного учителя риторики, где прислуживала его ученикам, потом один уговорил ее бежать с ним… Потом она несколько лет зарабатывала на хлеб, слоняясь по улицам Константинополя близ книжных лавок, и умение красивой девушки поддержать беседу хоть о Гомере, хоть об Аристотеле очень способствовало поиску желающих прикупить по случаю немного любви. Хозяева лавок даже подкармливали ее и порой прятали от стражи: многие ходили сюда в надежде скорее на встречу с ней, чем на новый список научного труда. Но однажды она попала в облаву городской стражи и очутилась в обители Марии Магдалины близ стен столицы, иначе – монастыре Раскаяния. Триста лет назад его учредила для своих бывших товарок василисса Феодора, сама в прошлом танцовщица. К счастью, Акилина пробыла там всего месяца три – и ничуть не огорчилась, когда набег русов на окрестности Константинополя вырвал ее из добродетельной жизни. Причем теперь, под покровительством щедрых и удачливых воинов, десятка два бывших монахинь, вернувшихся к прежнему ремеслу, жили куда лучше, чем в те времена, когда слонялись по рынкам, улицам и кладбищам, отыскивая случайного охотника до их красоты. «Вот теперь я вижу, что Бог и правда не забывает никого!» – говорила Феби.

– Не надо никого звать… – рассеянно ответил Хельги и опустил руку – туда, где сквозь золотистую, как солнечный свет, ткань просвечивали самые соблазнительные плоды Греческого царства.

Акилина замурлыкала и изогнулась, давая понять, что может станцевать и сама…

Раздался свист. Хельги резко повернул голову: от колонны у входа в садик ему махал Ольвид.

– Там греки приехали! Чуть ли не от кейсара. Говорят, переговоры предлагают!

Акилина выпрямилась и села, и очень вовремя: Хельги мгновенно оказался на ногах.

– И где они?

– Славояров дозор привел. Там кентарх с десятком. Просят заложников. Если дадим, говорит, завтра приедет мечник от провеси… вести… тьфу, – еще не все греческие слова легко давались данам Хельги, – ну, главному их хёвдингу по нашим делам.

* * *

Если бы спафарий Ермий, доверенный помощник Феофана, слышал, как тот именует Хельги «царем Никомедийским», то теперь признал бы, что отдающая нелепостью доля правды в этой шутке была. Архонт скифов, по имени Эльг, принимал его в триклинии Диоклетианова дворца, сидя на мраморном кресле стратига Стахия, одетый в лучшее Стахиево платье. Родимое пятно на левой щеке и шее слева напоминало засохшую кровь и заставляло содрогаться – казалось, это зримый знак присущих варварам жестокости и звериной дикости. Длинные русые волосы указывали на весьма знатный род и подтверждали его право носить имя верховного правителя Росии. Вдоль триклиния с одной стороны выстроились его бородатые, краснолицые бояре, тоже все в шелковых камизионах и диветисионах с чужого плеча, а с другой – воины, все как один рослые, светловолосые, в дорогих доспехах. За шелковыми занавесями по сторонам покоя играли свирели и кифары. Ермий силился скрыть удивленную усмешку, но не мог не признать: вышло весьма похоже на прием у василевса, когда с одной стороны стоят высшие сановники, а с другой – телохранители-«львы». Кстати, набираемые из норманнов и очень схожие видом с этими своими соплеменниками. Отличие состояло лишь в том, что шлемы и панцири у телохранителей были разные, а среди сановников не нашлось ни одного евнуха – сплошь бородачи.

– Кесаря Эльга и его супругу надлежит приветствовать, припадая к стопам, – на хорошем греческом языке сообщил ему толмач и провожатый.

Звали его Николай, и был он, судя по всему, из слависиан, что еще Юстинианом были триста лет назад перемещены сюда десятками тысяч.

– Таким образом дозволено приветствовать лишь самого василевса, – возразил Ермий – рослый, лысеющий человек средних лет.

Неустанные труды подорвали его здоровье: он постоянно покашливал, щеки под черной бородой были впалыми, смуглая кожа плотно обтянула высокий лоб.

– Не нравится – поворачивай назад, – буркнул Николай. – До ворот я провожу.

«Непременно добейся свидания с ним! – вспомнил Ермий наставления патрикия Феофана. – Добейся, чтобы он тебя выслушал».

Ну, что же – как ни борется церковь с остатками эллинских обычаев, на Брумалии женщины переодеваются мужчинами, рабы – господами. Если думать, что сейчас на Брумалии, то можно в шутку поклониться варвару, будто он василевс – кормчий христианского корабля. Главное, никому потом об этом не рассказывать, чтобы не сочли за измену…

А очутившись перед самозванным августом, Ермий понял, откуда у того познания в дворцовом обиходе. Рядом с его троном стоял еще один, поменьше, и на нем сидела женщина лет семнадцати, белокурая, очень красивая, одетая в яркие шелка с золотой вышивкой и самоцветной каймой. Если бы Ермий не знал, кто она такая, то легко поверил бы, что скифский архонт и впрямь привез свою жену-архонтиссу.

Но Ермий ее знал, хоть и понаслышке. Это была Акилина, беглая монахиня из монастыря Марии Магдалины. Ее привезли туда среди других гулящих девок, чтобы вернуть на путь спасения. Но там же, с позволения брата-патриарха, ее и других таких монахинь, молодых, красивых и искусных в любви, посещали младшие василевсы, Стефан и Константин[13]13
  У Романа, помимо Стефана и Феофилакта, был сын Константин, тезка его зятя Константина – сына Льва из Македонской династии. То есть в описываемое время среди четверых соправителей было два Константина.


[Закрыть]. Поэтому исчезновение этих девушек, Акилины и Танасии, из монастыря после набега варваров стало широко известно в Мега Палатионе и Великом Городе – об этом говорили под рукой, и тем не менее знали все.

И если не думать о том, что это всего лишь потаскуха с Месы, то ничего удивительного, если ее удостоили своим вниманием младшие василевсы, а скифский архонт приблизил к себе и даже величает супругой. Родись эта женщина в Порфировой палате, где появляются на свет царские дети, – о ее красоте ходили бы сказания по всему обитаемому миру, превознося как новую Прекрасную Елену. Впечатление от красоты портило лишь вызывающее, почти хищное выражение глаз небесной голубизны: это были глаза не монахини, а волчицы. Истинная пара для вождя скифов, прославленных жестокостью нравов.

Царский уклад не позволяет царице в Мега Палатионе принимать гостей вместе с венценосным супругом. Августе они приходят поклониться отдельно, в присутствии ее собственного двора из знатных жен и евнухов. Но варварская «царица» Акилина желала присутствовать при том, как царедворцы настоящего августа будут лобызать башмак ее нового скифского «супруга». Возле ее трона столпились женщины, такие же нарядные и увешанные украшениями, – пересмеивались между собой, глядя, как Ермий приближается к бывшей потаскухе. Одетые как «опоясанные зосты», они сохранили повадки девок, кому не привыкать толкаться среди мужланов.

Вместо логофета дрома, который в таких случаях принимает вопросы и отвечает на них вместо василевса, у трона стоял один толмач. И архонт Эльг обратился к Ермию сам, что тоже по царскому укладу не полагалось:

– Кто тебя прислал?

– По поручению василевса Романа меня послал к тебе протовестиарий, патрикий Феофан.

– И что тебе поручено сказать нам?

– Прежде всего патрикий Феофан от имени василевса Романа желал бы уточнить: правда ли, что ты, архонт Эльг, состоишь в ближайшем родстве с прежним архонтом Эльгом, которому даровали дружбу василевсы Лев и Александр около тридцати лет назад?

– Это правда, – с удовольствием подтвердил Хельги. Ему польстило то, что грекам известен самый весомый повод для его гордости. – Прежний русский князь Олег – мой дядя по отцу. Мой отец был его братом, следующим после него по старшинству, и я – его старший сын. Сыновей самого Олега давно нет в живых, и в нашем поколении я самый старший.

– Означает ли это, что ты имеешь преимущественное право на власть в Росии? – почтительно уточнил Ермий.

– Именно это и означает! – Хельги откинулся на спинку кресла. – Я – первый наследник Вещего Олега на Руси.

– В таком случае у меня есть для тебя важные вести. Патрикий Феофан поручил мне спросить: известна ли тебе судьба твоих соратников, других архонтов Росии, которые вместе с тобой пришли три месяца назад на священную землю ромеев?

– А ты можешь мне что-то поведать об этом?

Хельги слегка переменился в лице и подался вперед. Судьба «других архонтов Росии», то есть Ингвара, Мистины, Эймунда и прочих больших бояр, была ему совершенно неведома. Лишь от пленных греков он слышал, будто какие-то русы почти все лето разоряют северное побережье Вифинии. Часть попавших к нему в руки беженцев с берегов Ребы и Сангария как раз от них и спасалась.

– Архонт Ингер в битве в Босфоре, где ему пришлось столкнуться с мерой патрикия Феофана, получил тяжелые раны, был увезен своими людьми в тяжелом состоянии, и пока неизвестно, выжил ли он. Уцелевшие русы на северном побережье Вифинии были осаждены в Гераклее патрикием Иоанном, стратигами Вардой Фокой и Панферием. То войско было на днях разбито, а остатки его бежали. Василевс только что получил весть об этом. Везде Христос поразил силу язычников…

– Но кто возглавлял то войско? – перебил его Хельги.

– Как говорили пленные, это был Мистислав, сын Сфенкелда.

– И он погиб? – Хельги едва не подскочил.

От предчувствия такого подарка судьбы его бросило в жар.

– Его конь стал добычей стратига Варды, и некие люди видели, как он упал мертвым. Но тела его не сумели опознать среди множества изуродованных трупов, оставшихся там, где мечи тагмы Экскувитов обрушились на пеших русов, будто гнев Божий. Ужасная судьба ожидает тех, кто осмеливается бросить вызов хранимой Богом державе ромеев! Таким образом, сколько нам известно, ты, архонт Эльг, остался единственным, кто может притязать на власть над Росией.

Как ни хорошо владел собой Хельги, а при этих словах ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не выдать кипения чувств. Одно дело – когда он сам держал подобные речи перед собственными людьми, которые, уж конечно, считают его достойным хоть Соломонова трона. Но услышать это же из уст посланца самого царя греческого! Это было равнозначно признанию его прав самим василевсом!

Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует назвать его краснорожим ублюдком, сыном датской шлюхи из гавани! Неужели те, кто так его называл, ушли в Валгаллу и освободили ему дорогу к Олегову столу?

Однако дальнейшая речь посланца несколько отрезвила его и заставила сосредоточиться.

– Патрикий Иоанн, покончив с архонтом Мистиславом под Гераклеей, направляется со своими сорока тысячами войска сюда, – продолжал Ермий. – Он может быть здесь не позднее чем через пять дней. И сколь хорошо ни были бы укреплены стены Никомедии, ты сам понимаешь, что у тебя с твоими двумя тысячами не много надежды выстоять против них. Со стороны моря же вас ожидает патрикий Феофан с его огненосными хеландиями – за эти три месяца они были починены, обрели легкий ход, и теперь им не составит труда догнать и уничтожить твои суда, как они уничтожили более сотни судов Ингера в июне.

Это Хельги слушал с непроницаемым лицом, но его бояре переглядывались и делали друг другу знаки. Долетал негодующий и встревоженный шепот. Дружина Хельги и раньше подозревала, что, кроме них, русов в Романовом царстве не осталось, а теперь это подтвердили и сами греки.

Сорок тысяч войска! Да, посланец прав – от такой силы стены Никомедии не спасут. А жители, до сих пор сидевшие смирно, немедленно поднимутся и ударят в спину чем придется, едва вдали запестреют стяги Иоанна.

Оставалось одно – сесть на корабли и отступать. Но путь к отступлению один – через Босфор, а там – огненосные суда. Люди Хельги видели их в деле и не хотели увидеть вновь, став к тому же единственной целью сифонаторов.

– И зачем ты рассказываешь мне об этом? – нетерпеливо спросил Хельги.

У него было чувство, будто он стоит между мирами огня и льда, овеваемый жаром и холодом одновременно. Грек манил его надеждой стать единственным и признанным правителем Руси, одновременно запугивая неизбежной гибелью от греческого меча и огня. Честолюбивая мечта кружила голову, но осторожность требовала забыть об этом и немедленно искать пути к спасению своей жизни и своих людей.

– Поскольку василевс желает одного – жить в мире и дружбе со всеми окружающими державу ромеев народами, то сейчас он предлагает тебе следующее. При соблюдении некоторых условий ты и твои люди получите свободный проход через Боспор Фракийский и невредимыми выйдете в море.

– Что это за условия? – воскликнул Хельги, с силой сжимая мраморный подлокотник.

– Первое: ты должен дать клятву за себя и своих людей больше не поднимать оружие на державу ромеев и, если тебе удастся утвердиться на троне Росии, на будущее лето прислать послов для обсуждения договора о мире и дружбе.

Хельги кивнул: именно к этому, то есть к договору, стремился каждый, кто занимал княжий стол в Киеве. Собственно, Ингваром этот поход был затеян не только ради добычи и славы, но и для того, чтобы принудить греков к заключению такого союза.

– Второе: ты и твои архонты должны принять святое крещение. А уж василевс не поскупится на доказательства того, что взыскующий царство Божие на небе получит всю мыслимую роскошь для жизни на земле.

– Про что это он? – удивился Благожа.

– Это значит, что за согласие принять крещение василевс пришлет нам богатые дары? – улыбнулся Хельги, уже знавший, как делаются такие дела.

– Ты верно понял, – кивнул Ермий. – Вы сами убедитесь, что Бог дал избранному Им народу ромеев совершенную мудрость и наградил их превосходством в богатстве и роскоши, отвечающим их превосходству в добродетели. Помня об этом, вы не сочтете слишком трудным последнее условие: вернуть василевсу все захваченные вами богатства и пленных.

Зная нравы варваров, Феофан четко предписал Ермию это условие выдвинуть самым последним. Сначала шли легкие условия, которые скифам нетрудно принять. Настроившись на соглашение, видя его уже совсем близко, почти в руках, они сами станут уговаривать себя и на последнее.

– Отдать добычу? – Хельги вновь изменился в лице. – Василевс хочет, чтобы мы выдали все, что было нами захвачено в этой стране?

Русы переглядывались, будто спрашивая друг друга, верно ли поняли.

– Мы обсудим, что именно из захваченного Роман август согласится оставить вам в качестве даров. Но это условие обязательно: все имущество христиан, не говоря уж об их свободе, должно быть возвращено христианам. Впрочем, – Ермий посмотрел на Акилину, – вот эту женщину и ее товарок ты можешь оставить себе. На их возвращении василевс не настаивает.

– Тебя не спросили, где мне оставаться! – возмущенно отозвалась Акилина. – Мне не требуется позволение василевса, чтобы быть там, где я хочу! Да я скорее умру, чем вернусь туда, откуда меня взял архонт Эльг!

Ермий отвел глаза, не намереваясь унижаться до споров с гулящей девкой. И ни к чему ей видеть в его глазах неприкрытое пожелание как можно скорее отправиться в ад заодно со своим новым хозяином.

– Не думаю, что это третье условие нам подойдет, – холодно сказал Хельги. – Насчет второго мы с дружиной еще могли бы подумать, но то, что нами однажды было взято, останется с нами, пока мы живы.

– Вы можете подумать. Правда, времени до подхода войск патрикия Иоанна остается все меньше, но… если вы не примете второго условия, то ведь гибель в бою для вас будет считаться честью и счастьем? – улыбнулся Ермий. – Это одолжение василевс готов оказать вам без всяких условий, как велит ему Христова заповедь милосердия.

– Больше тебе ничего не поручено передать?

Ермий с поклоном развел руками.

– Приезжай за ответом через три дня, – так же холодно ответил Хельги.

Поклонившись еще раз, Ермий направился прочь из триклиния, к своим людям, ожидавшим у дверей. Дабы лицом не выдать своих чувств, он молился про себя, стараясь думать только о боге.

Тонкий ум патрикия Феофана все рассчитал в точности. Какое бы решение ни приняли скифы – отвергнуть условия, частично принять, принять полностью, – протовестиарий останется в выигрыше. Здесь, в Никомедии, гордые собой скифы оказались в ловушке, откуда всего два выхода. И оба ведут прямо в ад.

* * *

Уже настала глубокая ночь, и огромный дворец почти затих. Полной тишины здесь не наступало никогда: от вечерних сумерек до утренних кто-то ложился, кто-то вставал – в дозор, по нужде или оттого, что не спалось. Кто-то храпел – самых отчаянных храпунов выселяли во внешние галереи, где они раскатывали свои кошмы среди мраморных колонн, – кто-то сопел, свистел, разговаривал во сне. В большие окна вливался запах цветущих белых кустов – Хельги уже раза три спрашивал у Акилины их название, но всякий раз забывал. Изредка долетали шаги, голоса очередных дозорных десятков, идущих на стражу или спать. Обычно до самого утра из триклиния доносились пьяные голоса и песни: у пары сотен из двухтысячного войска всегда находилось желание попировать. Долетали звуки флейты – когда для Агнулы нашли флейту слоновой кости, она вспомнила свое позабытое в монастыре искусство. Другие девушки пели. Русы не понимали слов, но радостно хлопали и даже пытались подпевать медвежьими голосами, отчего девушки сбивались на хохот. Бывшие монахини отсыпались днем, пока мужчины были заняты службой, зато очень украшали им вечерний и ночной отдых. Совсем не то что обычные пленницы – те если не рыдали непрерывно, уже хорошо. Где уж там смеяться и танцевать!

Но сегодня и в триклинии было тихо. Бояре и оружники спорили и толковали до ночи, а потом разошлись спать – непривычно трезвые. Пора было приводить головы в порядок. Но мысль, что это одна из их последних ночей в этом дворце, долго не давала заснуть.

Хельги все не спал, пытаясь в свете луны различить на верхней части стены знакомые фигурки нарисованных оленей и львов. Несмотря на близость осени – Акилина сказала, что скоро уже будут убирать виноград, – и ночью висела жаркая духота, так что он лежал, откинув покрывало из плотного шелка. За последние два месяца Хельги привык к этой роскоши, но теперь вдруг взглянул на нее свежим взглядом и не верил своим глазам. Покой со стенами из светлого мрамора, гладкого, как стекло, роспись на потолке, колонны цветного камня по углам, резьба, позолота, мозаичные узоры на полу. Широкая лежанка – Акилина называла ее «кревати» – на львиных лапах, пуховые перины и подушки, шелковые настилальники… Бойкая красивая девушка под боком. Акилину он не делил с хирдманами: как и этот китон, она принадлежала ему одному. Все это походило на сон. На приключение под горой у троллей…

Настало время расплачиваться за три месяца удачи. Его люди невредимыми проскочили мимо огнеметов, прошли по Керасу и Пропонтиде, не встретив превосходящего противника, а из немногочисленных схваток вынесли новую славу. Добычи взяли столько, что всего не увезти: серебряные милиарисии и золотые номисмы, бронзовые и позолоченные кувшины, блюда, чаши, украшения, застежки, дорогие мечи, одеяния всех мыслимых и немыслимых цветов, которые даже назвать на родных языках не получается. Не говоря уж о шлемах, панцирях и поножах. А вино! А всякие пахучие порошки, от которых отчаянно чихаешь, стоит понюхать их сами по себе, но которые так украшают вкус мяса, рыбы или овоща. Три месяца они прожили, будто в Ирии, среди довольства и веселья. А те, кто за это все платил жизнью, со славой отправлялись в небеса – чтобы там жить такой же веселой жизнью уже вечно.

И возможно, дней через пять-семь они окажутся там все.

Когда царский посланец, Ермий, вышел, оба строя «царедворцев» смешались, все заговорили разом. Из трех больших русских дружин, разделенных и оторванных друг от друга струями «влажного огня» в Босфоре, люди Хельги Красного остались в Греческом царстве одни. Он и ранее не стремился к встрече с родичами-вождями, не желая делить с ними славу и добычу с берегов Пропонтиды, но теперь холодом отзывалась в груди мысль: все разбиты, кроме него. Судьба Ингвара неизвестна, и возможно, он погиб; Мистина разбит и тоже погиб… кажется, грек-посланец это сказал… Или дал понять, что греки сочли захватчика Гераклеи погибшим. Гордость за свою доблесть и удачу мешалась со страхом перед ближайшим будущим: разделавшись с остальными, греки всей силой навалятся на них, и тогда им не выстоять…

Хельги понимал: выбор у него небогатый. Если он отвергнет предложенные условия, то выбирать сможет лишь между двумя видами смерти: от холодной стали или от жаркого огня. Но пока хоть какой-то выбор у человека есть, он свободен.

Он молчал, краем уха ловя обрывки бурного обсуждения, а сам думая о своем. Потом кинул взгляд на Тови: тот пронзительно свистнул, и гул в триклинии унялся. Все стихли и посмотрели на своего конунга.

– Что, братья мои и дружина? – проговорил он. – Какой выбор мы делаем: жизнь или честь?

Все молчали, и он продолжал:

– Оставаясь здесь, мы скоро дождемся греческих воевод с большим войском. Уйдя в море – пойдем через огнеметы. Греки предлагают нам сохранить жизнь, если мы оставим добычу. Хотите выкупить жизнь такой ценой?

Раздался возмущенный ропот. Его люди уже привыкли к красивым одеждам, изобилию вина и доступным женщинам. Возвращение домой наполовину утрачивало цену в их глазах, если придется вернуться без всего этого и вновь стать как все – ходить в домотканых портах и хлебать овсяный кисель из самолепного глиняного горшка. И, сидя на дубовой лавке среди бревенчатых стен, повествовать о мраморных палатах, серебряных чашах и цветных паволоках, которых было столько, что все не увезти! Да кто поверит?

– Засмеют нас бабы! – высказался Селимир, и дружина поддержала его согласным гулом. – Скажут, брешете вы, паволок и в руках не держали, а под кустом просидели все лето.

– Да я свои старые портки еще на Боспоре бросил – только эти и есть! – Дивьян хлопнул себя по бедру, обтянутому желтым шелком, уже изрядно замаранным. – Голым я, что ли, поеду?

– Они того и хотят! – загомонили вокруг сквозь смех. – Чтобы мы голыми ушли!

– Такими же рохлями вернемся, как уехали!

– Чего было ездить! Сидели бы дома, с девками на Купалье круги водили бы!

– Зачем кровь проливали?

– Людей зря теряли!

– Не отдадим добычу!

Лишиться добычи означало отказаться и от всей завоеванной славы. Бояре и оружники обступали возвышение, на котором сидел «царь Никомедийский», все более тесным кругом. Загорелые, обожженные солнцем лица пылали негодованием и решимостью.

Однако сверху Хельги было видно, что у толпящихся в задних рядах на лицах скорее растерянность: они не были уверены в своем выборе.

И тем не менее он будет один на всех.

– Коли воеводы царские идут, то сидеть здесь больше нечего, – заговорил Хранимир, старший из двух ладожских бояр. – Раздавят нас, как орех. Да и то пора – едва до Киева к первозимью успеем добраться, а мы с Ведошей до дому и к Коляде едва добредем. Так и так нам уходить.

– Но ты хочешь сказать – с добычей уходить? – подбодрил его Хельги.

– А то как же? Меня зачем отправляли – за добычей и за докончанием. Моя доля, Хаконова доля, мужей ладожских доля. А я что привезу? Вот это мне позора кусок, это воеводе, а это вам, старичье?

– Теперь или одно, или другое. – Хельги развел руками. – Ты сам слышал: грек сказал, первое их условие – договор, третье – отдать добычу. Не отдаем добычу – не будет договора.

– Докончание будет! – сквозь общий шум возразил Невзгляд. – Зря мы, что ли, тут все лето воевали? А те другие – князь, Свенельдич? Свенельдича только в Гераклее разбили, грек сам сказал – оттуда конного пути дней пять! Далеко же он забрался! Полцарства разорили! Нам теперь только бы живыми уйти, чтобы греки знали: что не так, мы опять придем!

– Да уйдем ли живыми? – осмелев, загомонили в задних рядах. – И нас погубят, как князя и Свенельдича погубили! Теперь уж греки на нас одних всей силой навалятся!

– Хельги, ничего не выйдет! – К нему ближе пробился Ведомил, второй из ладожан. – Если сдадим добычу – то и докончания не будет. Потому что приезжать в Киев с пустыми руками… – он скривился и покачал головой, – пустое дело. Пусть даже ты остался один… из всех тех, кто поближе к Олегову наследству… для этого надо быть лучше остальных. И тех, кто погиб. Если князь погиб – он голову сложил в сражении, чести не утратил, славу заслужил. А мы приедем ни с чем!

– А послушай меня, конунг! – вскинул руку Ульва, один из двоих бывших при Хельги хёвдингов-наемников. – Ты говоришь, мы не можем уйти обратно в Босфор. А почему туда? Мир не так уж тесен, послушай меня, я знаю! Я тут поговорил с людьми, – он кивнул на Николая, – мы ведь легко можем двинуться отсюда не на север, а на юг. Там хватит простора для отважных людей. Мы можем брать добычу, где захотим, сможем наняться на службу к сарацинам – у нас довольно сил, чтобы заставить кого угодно нас уважать! По южному морю можно дойти до Италии, потом до Испании. Оттуда есть морской путь к Стране Франков. А уж оттуда два гребка до нашей с тобой родины – Ютландии.

– Вот удивятся в Хейдабьюре, если увидят, с чем мы вернулись! – засмеялся Раннульв, один из пяти хирдманов, кто приехал с Хельги из Дании.

– Да всего через каких-то два года! – подхватил Ольвид.

– Через три, – поправил Хельги. – Накинь еще годик на такую дорогу.

– Здесь тепло – на зимовку не обязательно уходить с кораблей.

Наемники обсуждали новый замысел, но лица славян были хмуры. Бесконечная война в южных морях, где правят сарацины, их не привлекала. Им нравилась роскошь Греческого царства, многим пришлась по сердцу и жизнь на удачной войне – воля и всякое изобилие. Но каждый в душе предвкушал тот день, когда вернется домой, выложит перед близкими такие подарки, что все ахнут и даже деды с уважительным удивлением покачают седыми головами. И потом можно до самой смерти рассказывать о походе и виденных чудесах, и эти рассказы еще не одно поколение будут передаваться как сказания, обрастая все более чудесными подробностями, и обеспечат роду прочную славу в веках.

Очень мало кто готов был удовлетвориться славой и богатством только для себя, о чем никогда и не узнает оставшийся где-нибудь на Днепре или на Волхове род.

– Греки думают, – начал Хельги, и люди снова стихли, – что если они погубили русского князя и разбили войско его побратима, то больше никто им сопротивляться не сможет. Они не учли одного. Ингвар не был потомком Олега Вещего – того, кому греки дали откуп от осады Царьграда и кому потом тридцать лет платили дань. Ему и его родному внуку платили, Олегу-младшему. В Ингваре сыне Ульва не было крови победителя Царьграда, и это оказалось важно! – Хельги усмехнулся, и отроки ответили ему тревожными смешками. – И уж тем более ее не было в Мистине Свенельдиче. Но она есть во мне! – Хельги подался вперед, обеими руками опираясь о подлокотники, будто открывая своим людям важную тайну. – Я – родной племянник Олега Вещего, я ношу его имя! И боги не случайно так распорядились. Пусть моя мать не знала, что за человек тот, в честь кого она дала мне это имя, – но боги знали! Судьба знала, что поведет меня той же дорогой, что его. А значит, его удача досталась мне. Олег-младший показал, что не получил ее. И Ингвар не получил. К нам же с вами боги были благосклонны с самого начала – тысяча людей погибла в один день. Остальные, может быть, десять, пятнадцать тысяч погибли за это лето. И лишь у нас с вами потери небольшие – чуть больше ста человек за все время. Скажите мне, русы, разве это не знак? Разве боги не говорят нам ясным голосом, что именно нам суждено победить и вырвать у греков право получать Олегову дань?