Текст книги "Лучшие страхи года (сборник)"

Эллен Датлоу
Лучшие страхи года

Я хотела бы посвятить этот сборник Джеймсу Френкелю, составителю антологии «Лучшие рассказы года в жанре хоррор и фэнтези», в честь выхода в свет двадцать первого ее выпуска.

А также моим соиздателям Терри Уиндингу, Келли Линк и Гэвину Дж. Гранту

Лагерштетт
Лэрд Баррон
(перевод М. Никоновой)

Октябрь 2004 г.

Верджил приобрел прелестную маленькую, в тонкую бело-голубую полоску, «сессну» на аукционе – вопреки энергичным возражениям Дэнни. У семьи были финансовые трудности: Верджилу, главе департамента в фирме по разработке программного обеспечения, в ближайшие восемнадцать месяцев прибавка к жалованью не светила, к тому же они как раз только записали своего сына, Кита, в престижную среднюю школу. Тридцать штук в год – серьезный удар по заначке на черный день. А еще Дэнни недолюбливала самолеты, особенно маленькие: по ее словам, жестянка, пластик и бальза, и ничего больше. Она даже избегала путешествовать рейсовыми авиалайнерами, если была возможность добраться до места на машине или на поезде. Но против любви с первого взгляда шансов у нее не было. Верджил только глянул на четырехместный самолет и тут же потерял голову – Дэнни поняла, что проиграла так и не начавшийся спор. Кит умолял отца дать полетать, и Верджил обещал научить его, подзадоривая, что тот может оказаться единственным ребенком, получившим лицензию пилота раньше водительских прав.

Поскольку Дэнни терпеть не могла летать, то, когда тщательно спланированный недельный отпуск был уже на носу, она решила бойкотировать полет и встретиться с мужем и сыном в загородном доме свекра на мысе Код днем позже, как только закончит дела в городе. Дорога на машине занимала всего пару часов – в самый раз, чтобы поспеть к пятничному ужину. Дэнни проводила своих в маленький пригородный аэропорт, посмотрела, как они взлетают, и вернулась домой, чтобы упаковать вещи и внести последние коррективы в вечернюю лекцию, которую читала в музее.

Сколько раз самолет разбивался между ее пробуждением и новым сном? Сосчитать было невозможно. В первые недели катастрофа возвращалась и возвращалась в бесконечных повторах – без звука, на дешевой зернистой пленке, как зацикленная запись с камеры слежения. Из воды достали куски фюзеляжа, пробкой болтавшиеся на волнах, – она успела ухватить пару секунд в новостях, пока кто-то, вероятно свекр, не вырубил телевизор.

Были устроены прекраснейшие двойные похороны (силами родителей Верджила), за ними последовал прием в фамильном загородном доме. Дэнни потом вспоминала невнятный гул голосов, дрожание размытых огней, мужчин в черных костюмах и черных шляпах, прижимавших коктейли к груди, суровых женщин, собравшихся в резком, контрастном свете кухонных ламп, с мрачными, холодными, как фарфор, лицами, в черных платьях, и детей под их присмотром, одетых, словно миниатюрные взрослые. А после – плавный спуск во тьму, будто пуля, изменив траекторию, входит обратно в ствол пистолета.

Позже, в больнице, Дэнни хихикала, читая полицейский отчет. Там утверждалось, что она съела пузырек таблеток, найденных на туалетном столике свекрови, и в ожидании смерти свернулась клубочком в платяном шкафу мужа, в гнезде из его формы Малой лиги и ящиков с трофеями. Вот умора! Любому, кто ее знал, было бы очевидно – от подобного представления сверх всякой меры разит мелодрамой.

Март 2005 г.

Примерно через четыре месяца после утраты мужа и сына Дэнни переехала на Западное побережье, к подруге детства по имени Меррилл Турман, оборвав все связи с родственниками, с прежним кругом друзей и коллег, то есть со всеми, с кем она водила знакомство до катастрофы.

В конце концов она потеряла интерес к скорби так же, как к прежней карьере энтомолога: и то, и другое – упражнения в мучительной скуке, бессмысленные перед лицом совершенно нового, вольного пути. Все годы, отданные колледжу и семье, были внезапно и безвозвратно сведены к теплым воспоминаниям о другой жизни, стали главой из захлопнувшейся книги.

Дэнни вполне устраивало ее нынешнее состояние – лоскутное одеяло памяти, болезненное оцепенение. Не было ни всплесков, ни спадов, только монотонный гул, с которым один день сменял другой. Она пристрастилась к изучению брошюр по самопомощи, трактатов по восточной философии и модных арт-журналов. Груда их росла в ее комнате, пока не перестала открываться дверь. Дэнни изучала тай-ци – восьминедельный курс в задрипанном зале ИМКА на другом конце города. Забавлялась с мольбертом и красками, посещая занятия в общественном колледже. Брала уроки черчения. Они были полезны с технической точки зрения – геометрия пространства и линии, – но по части творчества все оказалась куда сложнее. Возможно, Дэнни нуждалась в погружении в богемную среду – скромная квартирка без горячей воды в Париже, или коммуна художников, или лачуга на побережье Барбадоса.

Но она же никогда не жила одна!

И посреди этой переоценки и переустройства пришло забвение, пришла фуга[1]1
  Фуга – медицинский термин, психическая реакция на потрясение, выражающаяся в бесцельном бегстве.


[Закрыть]. Элемент лунатизма, рождающийся из пустоты между унынием и кошмарами. Фуга превращает знакомые места в чужие, стирает дружелюбные лица и заменяет их защитной маской пчеловода, низводит человеческую речь до низкого гудения улья. Это был результат потрясения и травмы, смесь временного помешательства и избирательной амнезии. Фуга присосалась к ней с бездумной цепкостью пиявки.

Дэнни пыталась не думать об истоках этого помрачения, потому что иначе ее относило обратно в сумеречную страну подсознательного: к вечеринке по поводу пятого дня рождения Кита, к свадьбе с тортом за тысячу долларов и медовому месяцу на Ниагаре… К «сессне», которая штопором вращалась на фоне солнца и, мчась к поверхности Атлантики, оставляла за собой полосу в небе… К буйному гниению черно-зеленых джунглей и спрятанным в них пирамидам – грудам гигантских костей, медленно тонущих в вечно голодной земле.

Дворец плача, двери в который открывались скорбью и кровью. Кости слонов – целый лес ребер и бивней, высохшие русла черепов. Колонны рыжих муравьев ползли вдоль чудовищных окаменелых позвонков и прокладывали тропы к черным пещерам пустых глазниц. О, что бы поведали миру затерянные экспедиции!

Со времени похорон она снова и снова грезила о Слоновьем кладбище и не могла понять, почему так болезненно одержима этой легендой. Жуткие мифы интересовали Дэнни со времен юности, когда она была полна жизни и у нее еще не завелись меланомы-близнецы, печаль и мудрость. А теперь столь мрачная картина вызывала первородный страх и не давала ответов. Главная тайна Дэнни была устойчива к обычным методам разгадки. Копаться в ней значило вдыхать запах завершенности и рока.

Она предпочитала стойко переносить фугу, приветствовать ее как надежного противника. Это состояние редко длилось больше нескольких минут, но, по правде говоря, оно пугало и определенно было опасным. Тем не менее Дэнни была не из тех, кто согласен жить в клетке. Во многих отношениях это безумие, его утробный хаос и спутник их – чистый ужас обеспечивали своего рода мазохистский кайф, которого она так жаждала в эти дни: знак храбрости, клеймо мученика. Фуга сокрыла ее в своей тени, словно взяла под заботливое крыло.

6 мая 2006 г.

(Д. Л., сеанс тридцать третий)

Дэнни сидела, уставившись в стол, когда доктор Грин нажал кнопку и пленка в диктофоне начала вращаться. Он подался вперед, и стул под ним скрипнул. Доктор назвал свое имя, имя Дэнни, дату и место.

– Как прошла неделя? – спросил он.

Дэнни положила на стол тонкую металлическую коробочку, надавила на нее левой рукой, и та со щелчком открылась. Она вытащила сигарету и закурила, воспользовавшись спичками: причудливая зажигалка, подаренная ей Меррилл на день рождения, потерялась. Выдохнула и резким взмахом затушила спичку.

– Какое-то время я думала, что мне лучше, – ответила она хриплым голосом.

– То есть сейчас вы так не думаете? – произнес доктор Грин.

– Иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что все нереально. Что я на съемочной площадке какого-то блеклого ремейка «Твоей жизни»[2]2
  «This is your life» («Это твоя жизнь») – популярное реалити-шоу на американском телевидении, впервые вышедшее в пятидесятых годах и неоднократно возобновлявшееся.


[Закрыть]. Я лежу, уставившись в потолок, и не могу стряхнуть чувство, что я самозванка.

– У всех такое бывает, – ответил доктор.

Его темные руки лежали на планшете с бумагой. Прожитые годы оставили свои зарубки, покрыв кисти рук морщинами. Манжеты накрахмаленного халата пожелтели на швах. Он был женат – носил простое кольцо и никогда не пялился на ее грудь. Счастлив в браке или законченный профессионал – а может, это в ней не было ничего особенного. Морозное окно за его плечом было длинным и узким, как витраж в монастыре. Бледный свет сиял на гранях угловатых очков доктора, блестящих краях планшета, кусочке голого пластикового стола, вдавленных плитках пола. Плитки были покрыты царапинами, буграми и вмятинами. Тонкие трещины разбегались по ним, как усики какого-то растения. Вдоль стен стояли стеллажи, шкафы и несколько шатких кроватей с тонкими поручнями и большими черными колесами.

Больница была очень старой, запах болезни и плесени пробивался даже сквозь хлорку, которую санитары щедрой рукой рассыпали здесь каждый вечер. Здесь размещался санаторий. Больные туберкулезом приходили сюда, чтобы умирать в длинных обшарпанных палатах. Рабочие сгружали тела в печи и сжигали их. На всех верхних этажах были желоба для трупов. Они закрывались дверцами из тусклого серого металла, с большими ручками, напоминавшими ей ручки на дверце кладовки, в которой мать хранила муку и сахар.

Дэнни закурила и уставилась на керамическую пепельницу, стоявшую строго посередине между ними, в нескольких дюймах от коробочки с салфетками. Пепельница была черной. Пепел тлел в ее нутре. Курить в больнице было запрещено, но во время их еженедельных разговоров этот вопрос не всплывал. Пепельница появилась после первого же сеанса: Грин тогда наблюдал, как Дэнни стряхивает пепел в карман пиджака. Время от времени Дэнни постукивала сигаретой о край и смотрела, как дым закручивается все плотнее и плотнее, пока не обрушивается – подобно тому, как оседает от взрыва здание, складываясь внутрь себя.

Доктор Грин спросил:

– Вы приехали на автобусе или пришли пешком?

– Сегодня? Пешком.

Доктор что-то записал на планшете тяжелой золотой ручкой.

– Хорошо. Я вижу, вы перестали встречаться со своей подругой на рынке.

Дэнни взглянула на сигарету, дымящуюся между ее указательным и средним пальцами:

– Я упоминала об этом? О моих пятничных прогулках?

– Да. При нашей первой встрече. – Он постучал по толстой папке из манильского картона, скрепленной прочной резинкой.

В папке хранились сведения о Дэнни и документы из института на Восточном побережье, куда она попала сначала. Кроме того, там были собраны фотографии, на которых она, почти неузнаваемая, была в больничном халате или пижаме. На нескольких снимках неизвестный санитар толкал ее инвалидное кресло на фоне расплывчатого задника – группы деревьев и бетонных стен.

– Вот как.

– Вы упоминали, что собираетесь восстановиться на работе. Как у вас с этим?

– Никак. Это Меррилл хочет, чтобы я вернулась. Она думает, что мне нужно вернуться в профессию, что это поможет решить мои проблемы, – ответила Дэнни и слегка улыбнулась, вспомнив воодушевленные речи подруги.

Меррилл говорила быстро, с интонацией коренной бостонки: бостонцы всегда верны себе, где бы ни жили. Спец по литературе, она, будучи аспиранткой, также прошла через стадию своего рода арт-наркомании, что разрушило ее первый брак и ввело в круг персонажей с сомнительной репутацией из тех, что обычно обитают в первоклассных галереях и музеях. Один из упомянутых персонажей стал ее бывшим мужем номер два, породив океан проблем и коренное разочарование в мире искусства в целом. В настоящее время она работала бильд-редактором в весьма солидном ежемесячном журнале.

– А что думаете вы?

– Мне нравилось быть ученым. Нравилось изучать насекомых, следить за их неистовой, но краткой жизнью. Я знаю, насколько они важны, насколько неотделимы от экосистемы, существенны для нее. Да только представьте, они числом превосходят людей – триллион к одному. Но как же легко чувствовать себя богом, когда муравей извивается в твоем пинцете! Как считаете, что ощущает Господь, когда прижимает пальцем одного из нас?

– Не могу дать ответ.

– Я тоже. – Дэнни глубоко затянулась и украдкой бросила взгляд на доктора. – Может, я стану разносить по домам Библии. Когда я была маленькой девочкой, дядя так торговал энциклопедиями.

Доктор Грин взял в руки планшет:

– Хорошо. Любые особые состояния за последнее время – головокружения, обмороки, дезориентация? Что-то в этом роде?

Примерно полминуты она молча курила.

– Я не знаю, где была позавчера. – Дэнни закрыла глаза. Воспоминания о таких неприятных моментах угрожали душевному равновесию. – Я шла в бакалею Янга – это примерно в трех кварталах от моего дома. И на несколько минут потерялась.

– Несколько минут?

– Да, я не считала точно, простите.

– Нет, все прекрасно. Продолжайте.

– Такое уже случалось раньше. Я не могла узнать ни одного здания. Я оказалась в чужом городе и не могла вспомнить, что там делаю. Одна пожилая дама попыталась заговорить со мной, помочь. Но я бросилась от нее бежать. – Дэнни сглотнула легкую горечь, немую память о тошноте и ужасе.

– Почему? Почему вы побежали?

– Потому что, когда наступает фуга, когда я в смятении и не понимаю, где нахожусь, люди начинают меня пугать. Их лица кажутся ненастоящими – нечеловеческие, будто резиновые. Я подумала, что на старухе маска, что она что-то скрывает. А когда снова пришла в себя, оказалась рядом с парком. Дети смотрели на меня во все глаза.

– И?

– Что – и? Я раскричалась на них за то, что они на меня уставились. Они ушли.

– А что вам нужно было у Янга?

– Что?

– Вы сказали, что собирались в магазин. Зачем?

– Не могу вспомнить. Свекла. Виноград. Гигантский цукини. Я не знаю.

– Полагаю, вы продолжаете принимать таблетки. Наркотики, алкоголь?

– Наркотики – нет. Ну хорошо, изредка травку. Стреляю по случаю косяк-другой. Меррилл любит расслабиться по выходным. Наливает мне под столом – «Джонни Уокер» или «Манхэттен», иногда текилу, если она соблазняет одного из этих грубых типов. В зависимости от того, где мы.

Она знала Меррилл целую вечность. Это Дэнни всегда была сильной, это она поддерживала подругу во время двух ее неудачных браков, краха карьеры и приступов глубокой клинической депрессии. Забавно, как жизнь все ставит с ног на голову, когда меньше всего ожидаешь.

– Вы посещаете много разных заведений?

Дэнни пожала плечами:

– Да нет… Ну, «Карамельное яблочко», «Харпоз»… Эта забегаловка, у Деккера и Геддинга… «Красный Джек»… Самые разные. Выбирает Меррилл. Говорит, это терапия.

– Секс?

Дэнни покачала головой:

– Но это не значит, что я верна.

– Верны кому?

– Когда я обращаю внимание на мужчину… у меня такое чувство, что я предаю Верджила. Пачкаю наши воспоминания. Это, конечно, глупо. Меррилл думает, что я сумасшедшая.

– А что думаете вы?

– А я пытаюсь не думать, док.

– Да, прошлое все еще с вами. Вы носите его с собой. Как жернов на шее, простите за избитое сравнение.

Она нахмурилась:

– Не уверена, что понимаю, что вы хотите сказать…

– Понимаете.

Дэнни закурила и отвела взгляд. Она устроила небольшую галерею из изображений Верджила и Кита на комоде в спальне, забила снимками бумажник и вставила одну из младенческих фотографий Кита в брелок для ключей. Соорудила скромный алтарь из корешков билетов на бейсбол, заплесневелой шляпы, в которой рыбачил Верджил, его ключей от машины, хотя машины давным-давно не было, визиток, погашенных чеков и разорванной обертки от рождественских подарков. Это было ненормально.

– В жизни, конечно, должно быть место воспоминаниям, – сказал доктор Грин. – Но будьте осторожны. Вы живете прошлым слишком долго, и оно пожирает вас. Верность не может служить костылем. По крайней мере, не может служить им вечно.

– У меня нет планов на вечность, – ответила Дэнни.

2 августа 2006 г.

Дэнни особенно увлекалась сейчас симметрией и цветом. На фарфоровой тарелке – желтая тыква, маленькие оранжевые морковки, ось из зеленого горошка. Она с хирургической точностью выстраивала дополняющие друг друга элементы на накрахмаленной скатерти – полотно такое же белое и чистое, как у грубых больничных простыней.

Их квартира была узким ящиком, поставленным на другие такие же ящики в доме-цилиндре. Окна с синими рамами – дымчатая, эфемерная синева, подобная пыльце на крыльях Парусника Улисса[3]3
  Парусник Улисса (лат. Papilio ulysses) – крупная дневная бабочка Южного полушария, бывает ярко-синего цвета.


[Закрыть]. Синева на каждом окне каждой тесной комнаты. Синева мертвого лосося, синева льда. Синие тени затушевывали край стола, покрывали рябью нетронутый обед, его тщательно разложенные составные части. От овощей исходило приглушенное радиоактивное свечение.

Дэнни обхватила вилку. Сосуды и вены бежали по руке к кончикам пальцев – подобно черно-синим рекам, подобно ледяной проволоке. На подоконнике приютилась ее муравьиная ферма – обитатели сновали по своим делам в микрокосмосе смутно видневшегося городского ландшафта. Меррилл ненавидела муравьев, и Дэнни ожидала, что подруга отравит их в приступе отвращения и неприязни. У Меррилл отсутствовал материнский инстинкт, а ее скудные запасы сердечного участия уже были полностью истрачены на соседку по квартире.

Дэнни положила вилку на салфетку – в благословенном мраке красная ткань стала черной, как вретище, – и пошла к балконной двери, на ходу машинально вытаскивая сигареты. Она хранила их в левом нагрудном кармане жакета вместе со спичечным коробком из «Карамельного яблочка».

Свет, проникавший сквозь стекло и голубой тюль, был приглушенным и тусклым даже в разгар дня. За раздвижной дверью находилась терраса с оградой, за оградой виднелся залив. Влажное дыхание воздуха было тяжелым из-за смога, дегтя и голубиного помета. Под шаткой террасой зияла пропасть в восемь этажей, уходя вниз к вымощенной темным кирпичом площади. Девяносто шесть футов до фонтана, флагштока, двух ржавых скамеек и Пикколо-стрит, где алкаши с самодельными барабанами, губными гармошками и флейтами сочиняли свои симфонии и погребальные песни.

Дэнни курила на балконе, чтобы не ссориться с Меррилл, правильной Меррилл, которая, выбирая себе яд, предпочла табаку зинфандель[4]4
  Зинфандель (англ. Zinfandel) – калифорнийское вино из винограда особого сорта с тем же названием.


[Закрыть] и стремительных мужчин в прекрасных костюмах. Дэнни курила турецкие сигареты: она покупала жестянки с ними в порту, у торговавшего там на рынке выходца из Непала по имени Махан. Еще он продавал кофе в блестящих черных пачках и сувенирные ножи с кисточками на латунных рукоятях.

Дэнни облокотилась на шатающиеся перила и закурила предпоследнюю сигарету. В прорехах между кровлями, среди поросли проводов и антенн, неровными клочками повисло небо, а где-то над головой скрежетали всполошившиеся птицы – океанский бриз нес их черными клочками бумажного пепла. На пешеходном переходе остановился человек. Он задрал голову, чтобы отыскать ее в лабиринте балконов и пожарных лестниц. Помахал, развернулся, безошибочно знакомой походкой пересек улицу и скрылся из виду.

Когда сигарета догорела и потухла, Дэнни бросила окурок в пустую кадку – один из терракотовых горшков, что в беспорядке стояли вокруг ржавой решетки для барбекю. Прикурила последнюю сигарету и постаралась, чтобы той хватило до момента, когда небо совсем потемнеет, а во мраке то тут, то там поплывут городские огни – пузыри радужного газа, поднимающиеся в свинцовом приливе ночи. Тогда она вошла внутрь и сидела тихо-тихо, слушая, как колония ее муравьев скребется во тьме.

6 мая 2006 г.

(Д. Л., сеанс тридцать третий)

Сигарета Дэнни догорела, жестянка была пуста. Она начинала нервничать.

– Доктор, вы верите в духов?

– Безусловно. – Доктор Грин постучал кольцом по столу и жестом обвел заплесневелые стены. – Посмотрите вокруг. Я бы сказал, они здесь.

– В самом деле?

Доктор Грин казался вполне серьезным. Он отложил планшет, как бы показывая, что дальнейшее – не для записи.

– Почему бы и нет? Мой дедушка был миссионером. Он несколько лет жил в Конго, основал там больницу. Все верили в духов, включая моего дедушку. Просто не было другого выбора.

Дэнни засмеялась:

– Ладно, убедили. Вообще-то я неверующая дрянь. И получила по заслугам – меня преследуют призраки.

– Зачем вы так говорите?

– Несколько недель назад я привела домой одного парня. Красивый мужчина, графический дизайнер. Я достаточно выпила, а он был достаточно убедителен.

Доктор Грин выдернул пачку сигарет из внутреннего кармана своего белого халата, вытряхнул оттуда одну и вручил Дэнни. Они нагнулись друг к другу над столом, и он дал даме прикурить от своей серебряной «Зиппо».

– Ничего такого не случилось, – сказала она. – Все было очень невинно, правда.

Ложь умолчания, не так ли? Что бы подумал о ней добрый доктор, если бы она призналась, что ее обуревает жажда схватить мужчину, любого мужчину, повалить его и затрахать до бесчувствия, а удерживает только страшная боязнь последствий? Щеки горели, и Дэнни лихорадочно выдохнула, только чтобы скрыть охвативший ее стыд.

– Мы выпили – и проговорили всю ночь. И все-таки я чувствую себя грязной. А когда я ехала домой, в автобусе увидела Верджила. Нет, это был не он, но человек с его телосложением и осанкой, державшийся за кожаную петлю. Он даже не подошел ко мне, когда я пристально на него посмотрела. Но мое сердце на секунду остановилось. – Дэнни подняла взгляд от пепельницы. – Пора снова принимать таблетки, ага?

– Ну, случай, когда человек просто ошибается, не обязательно считать галлюцинацией.

Дэнни мрачно улыбнулась.

– Вы не попали на самолет и остались в живых. Все очень просто. – Доктор Грин говорил с предельной убежденностью.

– В самом деле? В самом деле просто?

– С вами бывали другие такие случаи? Когда вы принимали посторонних за Верджила? Или за вашего сына?

– Да.

Случай с человеком в автобусе, этим теплохладным призраком ее мужа, был уже пятым примером подобной ошибки за три недели. Такие происшествия случались все чаще, и видимость оказывалась все более убедительной. А еще странные истории творились прямо в квартире – на дне кувшина с водой блестело утраченное обручальное кольцо Верджила; из ванной к кровати вела цепочка сухих розовых лепестков; один из «шедевров» Кита, нарисованный цветными карандашами, оказывался прикреплен магнитом к холодильнику… Каждый из этих артефактов был недолговечным, как роса, мимолетным, как парящая паутинка, потом они словно растворялись бесследно, ничем больше не напоминая о своем существовании. Этим самым утром Дэнни мельком увидела летную куртку Верджила, висевшую на спинке стула. Сияние солнца лишь на мгновение высветило ее – и тут же растворило среди движущихся теней от облаков и колышущихся занавесок.

– Почему же вы раньше не упоминали об этом?

– Раньше меня это не пугало.

– Есть много возможных объяснений. Рискну сказать, что мы имеем дело с виной выжившего, – произнес доктор. – Вина – совершенно естественная составная часть скорби.

Доктор Грин раньше не касался ассоциаций, связанных с виной, но она всегда знала, что они сидят в засаде, готовые выскочить на сцену в третьем акте. Все книги говорили об этом. Дэнни брезгливо фыркнула и закатила глаза, чтобы скрыть внезапно подступившие слезы.

– Продолжайте, – сказал доктор.

Дэнни притворилась, что дым попал ей в глаза:

– Да больше нечего рассказывать.

– Совершенно точно, что есть. Всегда можно забраться по скалам выше и посмотреть оттуда вниз. Почему вы ничего не говорите мне о винодельне? Имеет ли это какое-то отношение к лагерштетту?[5]5
  Лагерштетт: дословно – залежное место (нем. die Tagerstätte). В палеонтологии – особый тип захоронения окаменелостей, при котором сохраняются отпечатки даже тех существ, которые обычно не оставляют ископаемых останков.


[Закрыть]

Дэнни открыла рот и закрыла его. Она сидела, уставившись на Грина, а гнев и страх скручивали ее нутро.

– Вы говорили с Меррилл? Будь она проклята!

– Она надеялась, что вы, в конце концов, сами подойдете к этому. Но вы так и не заговорили, а это важно. Не беспокойтесь – она поделилась информацией добровольно. И конечно же я сохраню наш разговор в тайне, верьте мне.

– Не слишком хорошая тема для беседы, – сказала Дэнни. – Я перестала думать об этом.

– Почему?

Она внимательно рассматривала свою сигарету. Норма, бедняжка покойница Норма шептала ей в ухо: «Хочешь прижаться ухом к замочной скважине тайной комнаты? Хочешь увидеть, куда слоны идут умирать?»

– Потому что есть вещи, которые вы потом не сможете отменить. Трясущиеся руки, а в них – невыразимая тайна, и она знает вас. Она возьмет вас, если захочет.

Доктор Грин ждал, он приготовился открыть коричневую папку, которую Дэнни раньше не замечала.

На папке была сделана надпись красными печатными буквами, которую она не вполне разобрала, хотя и подозревала, что речь шла о психиатрической больнице.

– Я хочу понять, – сказал он. – Мы никуда не спешим.

– Черт с ним, была не была, – ответила она. Чувство страшного облегчения и удовлетворенности заставило ее наконец снова улыбнуться. – Признание облегчает душу, так ведь?

9 августа 2006 г.

Одеваясь, чтобы встретить возвращавшуюся с работы Меррилл у портового рынка, Дэнни открыла шкаф, вдохнула запах сырости и тлена и вскрикнула, прикрыв рот рукой. Между веселеньких блузок и строгих пиджаков с перекладины свисали несколько иссохших трупов. Почти что мешки из желтой кожи. Высохшие, съежившиеся лица были неузнаваемы: цвет и текстура вяленой тыквы. К тому же они глядели сквозь морщины и складки чехлов из химчистки, отчего искажались еще больше. Она отшатнулась, села на кровать и кусала пальцы, пока набегающие облака не закрыли солнце, а шкаф не погрузился в тень.

Тогда она вымыла руки и лицо над раковиной, не отрывая взгляда от зеркала, где отражалось ее бледное безумное подобие. Махнув рукой на макияж, Дэнни покинула квартиру и побрела к тесному, грязному лифту. Он швырнул ее в обшарпанное фойе, стены которого были расчерчены потускневшими почтовыми ящиками – скверные, неопрятные светильники, ковер в пятнах, кисло-сладкий запах пота и затхлости. Спотыкаясь, она преодолела вертушку и выбралась в большой, яркий мир.

И тут на нее обрушилась фуга.

Дэнни шла непонятно откуда непонятно куда. Яркий свет заставил ее зажмуриться, и внутри у нее все перевернулось. Тут же веки раскрылись, и она зашаталась, совершенно потерянная. Вокруг нее двигались призрачные люди, толкали ее твердыми локтями и покачивающимися бедрами. Сердитый человек, одетый в коричневый твид, отчитывал свою дочь, а девочка возражала ему. Они гудели, как мухи. Ничтожные лица расплывались фосфоресцирующими пятнами. Дэнни сглотнула, раздавленная мощной силой – чем-то сродни клаустрофобии, и сосредоточилась на своих наручных часах: дешевая механическая модель со светящимися в темноте стрелками. Цифры не значили ничего, но она следила, как стрелка описывает идеальный круг, в то время как вокруг вращается мир. Она оказалась в проходе, своего рода улице из ларьков – крытых и нет. Рыночные прилавки окаймляли мостовую, полки и деревянные балки были оплетены лентами и бусинами, пеньковой веревкой, шнурами и вымпелами. Свет падал сквозь трещины в высокой кровле павильона. Вокруг пропахло сырым лососем, соленой водой, опилками и густым ароматом надушенной плоти.

– Дэнни. – Среди визга и воя вдруг раздался внятный человеческий голос.

Дэнни подняла голову и попыталась сосредоточиться.

– Нам не хватает тебя, – сказал Верджил. Он стоял в нескольких футах от нее, сияя, как гладкая слоновая кость.

– Что? – переспросила Дэнни, думая, что в этой людской массе только его лицо не меняло очертаний подобно цветному рисунку в калейдоскопе. – Что ты сказал?

– Пошли домой.

Совершенно очевидно, что этот человек не был Верджилом, хотя при здешнем освещении глаза казались очень похожими, а еще он знакомым образом растягивал слова. Верджил вырос в Южной Каролине, но всю свою взрослую жизнь пытался избавиться от этого акцента, и в конце концов тот проявлялся уже только в минуты гнева или усталости. Незнакомец посмотрел на нее, моргая, и продолжил свой путь по дощатому настилу. Его спина под рубашкой из египетского хлопка была почти такой же мускулистой, как у Верджила. Но нет.

Дэнни отвернулась и вступила в яркую, толкающуюся толпу. Кто-то взял ее за локоть.

Она вскрикнула, вырвалась и чуть не упала.

– Ты в порядке, дорогуша?

Губы, пышные волосы, глаза, как у стрекозы, – эти разрозненные детали сложились, образовав лицо Меррилл. Та носила темные очки в белой оправе, прекрасно сочетавшиеся с ее платьем цвета ванили – с широкими плечами и медными пуговицами – и перчатками в тон. Изящный нос обгорел и шелушился.

– Дэнни, ты в порядке?

– Да… – Дэнни вытерла рот.

– Выглядишь – краше в гроб кладут. Пойдем.

Меррилл повела ее прочь от этого столпотворения на небольшую открытую площадку и усадила в деревянное кресло под тенью зонтика. На площадке размещалось полдюжины торговцев, рядом, за столиками, сидели вопящие дети, перегревшиеся родители с пылающими щеками и отдыхавшие после пробежки пожилые горожане в спортивных костюмах пастельных тонов.

Меррилл купила мягкое мороженое на крошечных пластиковых тарелочках, и, устроившись в тени, дамы не торопясь ели его, пока солнце опускалось за крыши домов. Торговцы начали снимать товары с прилавков и упаковывать их до завтра.

– Ладно, ладно. Мне уже лучше.

Руки Дэнни перестали дрожать.

– Да, и с виду тоже. Ты знаешь, где находишься?

– Рынок. – Дэнни захотелось закурить. – Черт возьми, – сказала она.

– Вот, лапушка. – Меррилл вытащила из своей сумочки две жестянки Махановых импортных сигарет и пустила их через стол, состроив гримасу шпиона из триллеров семидесятых.

– Спасибо, – сказала Дэнни, закурив.

Она лихорадочно затянулась, сложив левую руку чашечкой и прикрыв ею рот, так что сбежавшие струйки дыма кипели и пенились между пальцев, словно пар от сухого льда. Никто ей ничего не сказал, хотя при входе и висел знак: «Не курить!»

– Эй, что это за мелочь? – Меррилл пристально разглядывала жучка, пригревшегося на доске настила возле ее ног.

– Это жук.

– Поразительная наблюдательность! Но какого он вида?

– Я не знаю.

– Что?! Ты не знаешь?!

– Не знаю. Или мне все равно.

– Ну пожалуйста!

– Ладно. – Дэнни наклонилась так, что ее глаза оказались в паре дюймов от застывшего насекомого. – Хм-м… Я бы сказала, что это Spurious exoticus minor – не путать с Spurious eroticus major, хотя это и близкий вид. Вот.

Меррилл пристально посмотрела на жука, потом на Дэнни. Взяла руку подруги и нежно сжала:

– Ах ты, проклятая обманщица! Пойдем напьемся! Айда?

– Айда-айда.

6 мая 2006 г.

(Д. Л., сеанс тридцать третий)

Очки доктора Грина были дымчатыми, как опал.

– Лагерштетт. Может, объясните?

– Голубая мечта натуралиста. Спросите Норму Фицуотер и Лесли Раньон, – с сухим смешком сказала Дэнни. – Когда Меррилл только привезла меня сюда, в Калифорнию, она заставила меня посещать группу психологической поддержки. Когда же примерно? Год назад или около того. Это вроде программы двенадцати шагов, только для склонных к самоубийству. Я бросила после нескольких посещений: групповая терапия – это не мой стиль, а руководитель оказался самодовольным болваном. Но успела подружиться с Нормой, в прошлом она была наркоманкой и частой гостьей исправительных заведений, пока не подцепила богатого мужа. Но выйти замуж за богача – еще не панацея. Она заявляла, что пять или шесть раз пыталась покончить с собой. Звучало так, будто это какой-то экстремальный вид спорта. Обворожительная женщина. Она приятельствовала с Лесли, вдовой вроде меня. Муж и брат Лесли упали с ледника на Аляске. Та мне не особо нравилась. Жутковата для изысканного общества. К несчастью, у Нормы был комплекс наседки, так что избавиться от Лесли оказалось непросто. В любом случае, рассказывать особо не о чем. Мы раз в неделю обедали вместе, смотрели парочку фильмов, жаловались друг другу на судьбу-индейку. Как подружки в детском лагере.