Текст книги "Мужчины из женских романов"

Эллина Наумова
Мужчины из женских романов

Все персонажи и события вымышленны. Любые совпадения случайны. Автор посмеивается над собой и «внутренним редактором» в собственной голове всего лишь.

1

Летний дождь перебирал за окном вечными гибкими пальцами, наигрывая что-то свое на расстроенном рояле мира. Но его не было слышно: чайник свистал, как нечисть на шабаше. Цветущая липа под тучами перепутала вечер с утром и доверчиво благоухала в открытую форточку. Но ее романтический запах не мог пробиться: яичница в сковороде уже не издавала смертных хрипов и обреченно воняла горелым белком. А Света и Дима самозабвенно целовались в дверях маленькой кухни. Пять квадратных метров, заставленных громоздкой рухлядью восьмидесятых годов прошлого столетия, не годились для декораций любовных сцен. Но и в двадцать первом веке в них как-то умудрялись жить и любить по-настоящему. Вкус долгого поцелуя был свежим и интересным – оба только что почистили зубы разно ароматизированными пастами. Земляничный (Света кокетливо пользовалась детскими гигиеническими средствами) и мятный дух норовили образовать букет в общем пространстве, столь важном для дыхания, питания и общения человеческих существ. Однако уши и ноздри тоже чего-то стоят, поэтому молодые любовники наконец разъединились и выключили газ, проклиная свое недавнее желание завтракать. Даже испытали мстительное злорадство по поводу выкипевшей воды и уничтоженных жаром яиц. Только вот других продуктов в доме не было. Света решительно напрягла хрупкую девичью память и через минуту вытащила из дальнего угла навесного шкафа коробку. Тряхнула, радостно сообщила: «Завалялось!» – и насыпала Диме полную горсть кукурузных хлопьев. Ей самой досталось полгорсти. Все было по-честному, и, главное, теперь обоим должно было хватить сил добраться до работы и найти там пакетик заварки и какие-нибудь баранки, от которых неделю усмешливо отказывались избалованные сослуживцы.

Ей было двадцать пять, ему – двадцать девять. Когда знакомые сплетничали про них с незнакомыми, интерес к внешности и содержимому черепных коробок удовлетворяли не раздумывая: «Обычная пара». Услышав такое, Света с Димой обиделись бы. Она считала себя красивой. Да, придиры могли сказать, что глаза маловаты. А тушь для ресниц, а подводка, а тени на что? Он был уверен – у него нестандартное волевое лицо, признать его таковым отказались бы одни завистники. И конечно, только недоумки не заметили бы мудрости не по летам и природной одаренности Светы и Димы. Чудесная пора убежденности в том, что окружающие видят тебя таким, каким ты себя считаешь, все длилась – оба представления не имели, сколько вокруг них придир, завистников и недоумков.

Они познакомились чуть больше года назад на катке. Оказались рядом возле бортика и почему-то хором признались, что на коньках чувствуют себя неуверенно и не знают толком, как их сюда занесло.

– Я – Дмитрий. Дима, – представился он и зачем-то уточнил: – Морозов. Коммерческий директор перспективной фирмы.

– Я Света. Лыкова, редактор издательства с туманными перспективами, если это интересно.

Она первая исполнила соло – кратко воспела поэтику естественного и искусственного льда. Затем он емко восславил физическую культуру. Логично было предположить, что общественное место выполнило свою функцию, сведя их. И единомышленники в легком возбуждении покинули его. Мотались по городу, отогревались в забегаловках горячим сладким кофе. Если двое нравятся друг другу, жизнь быстро превращает их в лапотников – доверчивых, суеверных, мило глуповатых и по-деревенски здоровых. И обувает, плетя лапти быстро и качественно – ей тогда каждое лыко в строку. Дима и Света нашли, что у них много общего не в шаблонном, а в истинном смысле: их вкусы и пристрастия совпадали настолько, что и брать у другого не надо, у самого за душой то же самое. И давать приятно – не испортит, обойдется как со своим. О том, что точки соприкосновения мужчины и женщины – это неизбежно точки отталкивания, они тоже еще не знали. И радовались каждой новой, как откровению свыше.

В вечер знакомства, около полуночи, когда Дима провожал Свету, город игриво и чуть навязчиво развлекал их тестами на совместимость. От метро надо было пересечь по диагонали всего пару дворов – гарантия того, что, даже когда на такси не хватает, парень домой вернется. В первом из «пятерки» вылезла среднестатистическая тетенька в поре «ягодка опять», отряхнулась, словно на ней было много чувствительно жмущих напастей, и с трогательной хозяйской аккуратностью закрыла дверь. Машина немедленно заголосила дурной сигнализацией. Опытная автомобилистка нырнула туда, откуда только что выбралась, и совершила некое техническое действие, после чего средство против угонов заткнулось. Но стоило ей выйти наружу, как «не роскошь» завопила, казалось, еще оглушительней. Так повторялось четыре раза. Затем тетенька брезгливо сплюнула, подбоченилась и принялась орать на машину. Количество синонимов слова «гадина» убеждало в том, что русский язык велик и могуч навеки. И не только филологически. У нас такие великолепные гласные, что можно перекрикивать воющую сигнализацию. Не с первой попытки, но довольно быстро владелица полностью заглушила ее голосом. Кроя «мразь поганую» во всю ивановскую, опустилась на сиденье, чем-то щелкнула и покинула салон. Дверцей саданула уже варварски. Огонек на ветровом стекле уверял: машина не беззащитна. Но надо ли говорить, что то ли запуганная, то ли оскорбленная сигнализация молча выдержала расставание. А тетенька, идя к подъезду, часто оборачивалась и с ненавистью глядела на «падаль железную», дескать, не вздумай, мать твою «копейку»… Тихо смеяться, а потом громко хохотать Дима со Светой начали и закончили одновременно. Правда, секунда в секунду. Что необыкновенно их окрылило.

Во втором дворе между двумя многоэтажками – одноподъездной и многоподъездной – была проложена узкая асфальтовая дорожка длиной всего-то метров тридцать. С декабря ее расчищали на треть только со стороны одноподъездного дома. Жильцы пригрозили коммунальщикам судом. И после новогодних каникул те подсуетились со стороны многоподъездного: соскребли снег и лед тоже с трети длины. Середина осталась нерасчищенной – жутковатая бугристая короста, толстеющая не по дням, а по часам. И никто не желал прикладывать умеренно мозолистые руки к лому. А ведь посмотришь на дворников – работают крупными стаями, никакого индивидуализма. Поэтому заваленный осадками, утрамбованный ногами прохожих участок меж голых полос асфальта представлялся символом неведомой войны двух армий. Света живописала Диме историю вражды приезжих южан на примере злосчастной наледи. И – о, чудо! – молодые люди высказали совершенно одинаковые мысли по поводу «ладно понаехали, так они работать не хотят». И посмотрели друг на друга с какой-то особенной, чуть ли не слезливой теплотой.

Но апогеем душевной близости стала плюшевая мышь или крыса. Света узрела ее в киоске в переходе – хорошенькую, мягонькую, нежно-серенькую с обилием розового на лапах, ушах и мордахе. Почему-то в девушке конвульсивно вздрагивает малый ребенок, стоит ей полюбить. То ли, сама того не ведая, проверяет наличие у юноши отцовского инстинкта на случай беременности. То ли, отлично ведая, что творит, пытается сообщить ему, мол, кроме забавных игрушек и ласковых фраз мне от тебя ничего не надо. Даже цветы и шампанское – всегда твоя инициатива. А уж тряпками и ювелиркой ты меня, нежную, просто совращаешь. О первом варианте мужчины не догадываются. А второй им нравится, особенно пока не решили, будут совращать или нет.

Но влюбленный Дима всего лишь умилился и сразу купил зверушку. Свете она показалась очень веселой. Парню же в ее морде чудилось нечто глумливое. Сказать об этом он не решился даже в шутку. Они вышли в наисерейший день – переход по сравнению с улицей казался иллюминированной бальной залой. Уселись на замороженную скамейку – оба худые, оба в джинсах на трусы, в куртках до талии – и привычно не вздрогнули. Горожане! Девушке хотелось рассмотреть подарок. И начались сюрпризы. Она терпеть не могла музыкальные игрушки, а у счастливого приобретения под рукавом вязаной кофточки вдруг обнаружился красный бумажный кружок с нотным знаком. То есть эта пародия на животное еще и пародировала распевающего детским голоском взрослого человека.

– Наше право не нажимать на кнопку. Пусть себе молчит, – бодро утешил подругу Дима.

Но той было неловко из-за того, что не скрыла разочарования. И она покорно сказала:

– Нет уж, пусть продемонстрирует репертуар…

Девочка явно не боялась самоистязания. Решив, что шокотерапия в таком случае – самое то, Дима храбро сжал мышиное запястье. Он думал, что по-идиотски зазвучит что-нибудь вроде «Я маленькая мышка, но у меня большой хвостишко и доброе сердчишко»… Но вместо ожидаемого писка из искусственно-меховых недр под незатейливую мелодию довольно глубоким баритоном было выведено, что перед ними чудный котик, с прелестным бантиком на шее. И что больше всего на свете он любит нежиться на диване. После крохотной паузы следовало весьма убедительное «мяу».

Дима проявил впечатлительность и умение играть. Ощупав лоб игрушки – температура была зимняя уличная, – он произнес длинную речь о том, что мальчик крыс – это звучит гордо. Не стоит притворяться другим животным, необходимо вернуться к адекватному мировосприятию… Но на повторное нажатие секретной кнопки мышь ответила тупыми уверениями в том, что перед ними все-таки нежный котик и т. д. Они долго мотались по округе. И сначала каждые тридцать (вдруг крыс сам опомнится), потом десять, а потом пять минут заставляли его затягивать кошачью песню. Было весело до истерики. Наверное, юмор создателей в том и состоял. Но почему-то чем глубже молодые люди проникались их юмором, тем слабее становились собственным умом. В итоге им хотелось одного: чтобы игрушка признала себя не кошкой, а мышкой и заткнулась навсегда. Они всерьез начали злиться друг на друга за то, что она упрямится. И то верно, Света могла бы не хлопать в ладоши и не подпрыгивать при виде синтетической китайской дешевки. А Дима не стал бы хуже, если бы согласился, да, милая штука, и увел экзальтированную девушку на воздух.

Их исподволь одолевало чувство, будто они делают что-то неправильно, шатаясь с крысом под сутулыми фонарями в промозглой черноте, которая просилась считаться романтичной. В школе, когда оба учились болтать с взрослеющими ровесниками не только о контрольных, такое в голову и случайно бы не пришло. Наоборот, вели себя как тридцатилетние, усиленно соответствовали чужому возрасту. Дима и Света давно стали собой. И вдруг застеснялись отступления в детство, как годы назад. Прогулка уже казалась вынужденной и тягостной. Наконец, заявив, что вообще-то не имеют привычки развлекаться несчастными сумасшедшими, они торопливо простились в настроении «обидно, досадно, ну ладно». А утром одновременно послали друг другу эсэмэски. Дескать, отличный был вечер, не соображу, что на меня накатило, какое-то затмение-помутнение, крыс – просто смешная мягкая игрушка. Просто. Смешная. После этого переубедить их в том, что они созданы друг для друга, не смогли бы ни небо, ни ад.

То была чарующая ерунда, которая первой дарит ощущение счастья и забывается под упреки в равнодушии, холодности, измене тоже первой. А пока она будто нашептывала влюбленным: рассказывайте про себя каждую мелочь, вы и без слов друг друга понимаете, но с ними еще интереснее, это же чудо. Молодые люди и рады были стараться. Когда в мужчине накопится много тайн от родственников и друзей, он неожиданно встречает женщину, явно предназначенную для того, чтобы делиться с ней самым сокровенным. Поэтому не стоит определять любовь как психическое расстройство под воздействием гормонов. Какое же это помешательство, если есть нормальное стремление излить душу в общении? Свихиваются люди тогда, когда принимаются жалеть о том, что были неосмотрительно искренни и не по делу откровенны. Но после синхронного набора эсэмэсок мир для наших героев встал с больной головы на здоровые ноги, улыбнулся, подмигнул и крикнул: «Опля!» И потребность выложить малознакомому человеку все затмила другие, куда более насущные.

Ближайшие предки Димы и его младшего брата были главбухами в осторожных, но с перспективами слияния в холдинг частных фирмах. Жили в просторной четырехкомнатной квартире, выменянной некогда за свою однокомнатную и двухкомнатную родителей матери со смешной доплатой. Родители отца завещали им дачу на трех сотках в таком месте, что грех было не построить хороший дом – на него, в сущности, последние десять лет и работали. Оплотом семьи был дядя, папин брат, – чиновник средней руки в мэрии. Если честно, материального проку родне от него не было, но морально взбадривал самим фактом своего пребывания на государственном посту и непотопляемости.

У Светы были мама, отчим и сводная сестра-школьница. Они разумно не захотели съезжаться с бабушкой и теперь часто хвалили себя: втроем жили в панельной трешке, а Свете лет в шестнадцать разрешили поселиться в однокомнатной кирпичной хрущевке со старушкой. Дача у них была подальше, тесноватый, но вечный сруб, и соток – шесть. Отчим заведовал травматологическим отделением в обычной городской больнице, мама – учебной частью в такого же разряда школе.

Перемаявшись девяностые, как все, в нулевые обе семьи не без удивления обнаружили, что являются частью мирового среднего класса. И не без веселого смущения осознали, что у каждого родителя – по простенькой, но иномарке. Если вместо революционных приложить застойные советские мерки, только от этого не возбранялось обалдеть. Старшие дети как-то автоматически бесплатно выучились в институтах, которые к моменту получения дипломов оказались университетами. Не повезло, кое-кто в итоге окончил академию. За младших, в крайнем случае, было чем платить. Все заделались туристами, бегло осмотрели Европу и сообразили, что людские проблемы разнообразием не блещут. Тогда они медленно выдохнули смесь зависти к чужому грабительскому размаху и панической боязни нищеты. И вдохнули двадцать лет назад обещанную свободу. Она воняла коррупцией, произволом, алчностью, бездуховностью, хамством и чванством, но и нервно-паралитическим газом не оказалась. Жить было можно.

Дима и Света – психически нормальные отпрыски стойких родов – месяц после встречи целовались в подъездах и обнимались в кинотеатрах. А потом обезумели: пришли к Свете часов в десять вечера, убедились в том, что бабушка храпит в комнате, и рухнули на пол в прихожей, не сняв дубленок. Она – чтобы мягче было, он – чтобы по тревоге вскочить одетым и изобразить пьяного, мол, не удержался на ногах, свалился сам, уронил девушку. Но пронесло и проносило еще много-много раз – бабушка телевизор не жаловала, укладывалась рано и спала крепко. Тем не менее, когда в разгар их страстных занятий она иногда переставала храпеть, обоим мерещилось, что ее тощие ноги нащупывают в темноте шлепанцы, чтобы выйти в кухню или уборную. Попасть и туда и сюда можно было лишь по телам любовников, которые жутковато смотрелись в расстегнутой, задранной и приспущенной под зипунами одежде. Чтобы уберечь старушку от инсульта, Света устроила званый обед и представила ей Диму. Молодежь возбужденно косилась на свое привычное лежбище в непривычном ракурсе, а бабуля тактично покашливала в кулачок, думая, что дети ее стесняются. Зато, проводив гостя, она твердо сказала внучке:

– Когда я умру, квартира, разумеется, достанется тебе. Но пока жива, уходи-ка ты, Светланка, к своему мальчику. Уплотнение за какую-нибудь ширму на старости лет обременительно. И, главное, зря намучаюсь. Хоть на цыпочках буду ходить, хоть летать, вы меня все равно возненавидите. Но я не только ради себя отказываю, хотя покой в старости – высшая ценность. Послушай опытную женщину: пусть он на эту квартиру даже не рассчитывает, будто ее и нет. Пусть сразу знает, что сам должен обеспечить семью жильем. А то ни ты, ни твои дети не выберетесь из нашей конуры.

– Но, бабулечка, как же я пойду к его родителям? – испугалась Света.

– Как все мы ходили. Думаешь, они хотят с вами жить? Нет. Помощи от вас не дождешься, а непокорные такие, что страшно. Но это и неплохо – постараются избавиться, хоть комнату купят для начала. Вы ведь поженитесь?

– Так сразу? Нереально.

– Если не сразу, значит, никогда. И не говори опять, что все так живут. Ненормальные всегда по-всякому жили. Если оформлять отношения не желаете, тем более пусть твой Дима снимает что-нибудь, – решила бабушка. – А тут я хозяйка, и я вас не пущу. Грех мне делать вид перед соседями, будто внучка законного мужа привела.

Света не ждала от божьего одуванчика, которая в шесть утра уже затевала для нее какую-нибудь выпечку, ежедневно готовила ей ужин и самостоятельно поддерживала чистоту в доме, такого мощного проявления эгоизма. Вот так запросто изгнать прописанного родного человека? Не уважая святой любви и молодой жажды счастья? Соседям врать – грех. Чем их правда не устраивает, спрашивается? А посылать внучку в неизвестность? Это настоящая подлость. Света обещала, что они с Димой будут спать на полу в кухне. Клялась, что бабуле влом, но им даже нравится ходить на цыпочках и летать, чтобы ее не побеспокоить. Упрекала в жестокости. Требовала вспомнить Христовы заповеди. Ревела, по-детски шмыгая носом. Говорила, что, снимая даже угол, они никогда не накопят на квартиру. Тогда бабушка тоже скупо всплакнула. И завершила разговор:

– Уходи, Светланка. Христа же ради и уходи. Случится что, дверь тебе открыта. Не случится, заставляй своего работать и копить, работать и копить. Пусть я буду жестокая, злая, нехорошая, что ты там еще мне наговорила, один раз в жизни, но не сто раз на дню, если потеснюсь.

Свете было невыносимо стыдно за бабушку, когда она вкратце рассказывала Диме о том, что ее послали с ним бомжевать. Он не расстроился и вскоре снял чистенькую однушку поближе к собственной работе. Его любимой, напротив, теперь предстояло добираться до офиса на метро, бегая с ветки на ветку, но она не роптала. Жертва предательства родни гордо вступила на минное поле компромиссов ради своего мужчины. Она даже не сказала, какой ужас вызвало у нее жилье. Лет в восемь имела несчастье посетить халупу с точно такой же сантехникой, мебелью, даже обоями. Девочка из класса затащила в гости к своей прабабушке. Уже тогда Свете было дурно в темноте и тесноте. Это был какой-то сугубо издевательский проект малометражки. Она думала, их снесли при капитализме или начали прописывать там собак, охранявших этаж. Кто же будет платить деньги за склеп? Оказалось, ее Дима.

Уже вошел в поговорку опыт девяностых, когда только ленивый не «создавал фирму»: «Хочешь потерять друга, начни с ним работать». Выражение это гораздо старше, но у кого теперь есть время читать тексты, изданные даже в прошлом году. Все, проехали, из нынешнего ухватить бы страниц двести, чтобы быть в курсе, не разберешь чего и зачем. Итак, писатели и сериальщики выдали на злобу дня древнюю истину. Но даже греши молодежь интересом к печатному слову и телевизору, сопливые мелодрамы и примитивные детективы ее не убедили бы. Неужели доверять чужим людям разумнее, чем друзьям, с которыми принял на грудь пуд соли под ведро водки и много чего еще? Неужели не поделить женщину, власть и деньги – мужская обязанность? Да телок, возможностей порулить и бабла на свете всем настоящим мужикам хватит, а дружба – одна. В общем, некий тертый российским бизнесом отец передал сыну Олегу десяток грузовиков и благословил: «Крутись». А тот назвал аттракцион транспортной компанией и позвал на карусели двоих закадык – Виталика техническим директором и Диму коммерческим.

«Не место красит человека, а человек место» – поговорка о редком даре идеального исполнителя, с удовольствием существующего за колючей проволокой данного кем-то задания. У того, кто творчески воплощает чужие идеи, тоже есть честолюбие. Поэтому с годами постановщик его задач обязан делаться выше рангом, а огороженное пространство – больше размером. Таким уникумом – исполнителем по призванию – Дима и был. Во всяком случае, пока, в свои двадцать девять. Потому что призвание в мирском смысле зависит от воспитания и условий существования. Гены здесь ни при чем. Мэрский дядюшка, конечно, трудоустраивал его родителей, но сухо говаривал при этом, что они должны быть образцами такой добропорядочности, такого профессионализма, какие людям без связей не нужны. Было очевидно, ему не хочется портить имидж разрывом с близкими. Но и удовлетворять ответные просьбы бизнесменов, которым навязал дурных главбухов, он тоже не желал. И вместо того, чтобы плюнуть в циничную чиновничью морду, Димины папа с мамой усиленно соответствовали высокому званию его родственников. И сына готовили к той же участи. С согласия благодетеля он всего лишь набирался опыта при приятелях. А дядя тем временем думал о будущем племянника настолько неторопливо, что казалось, забыл о нем вовсе.

Света росла в другой семье. Ее отчим принципиально не лез в начальство. Утверждал, что специалиста кормят знания и руки, а не двуличие и жестокость, без которых о любой должности нечего и мечтать. Руководство отделением в клинике он считал границей порядочности. На ней больные еще платили наличными за честные консультации. А выше – за нарушение всяческих норм, а то и законов.

Мама преподавала математику и стала завучем, когда из школы бежали все. Потом многие вернулись с барахолок. Количество обладательниц учительских дипломов превысило число шлюхо-мест в борделях и на панели. А конторской мелкашке надоело почти даром выслушивать оскорбления и угрозы слегка приподнявшихся ничтожеств за их же, ничтожеств, ляпы. В конце концов, образование позволяло самим жучить целые классы балбесов и еще любоваться, как милеют в заискивании высокомерные морды родителей ближе к экзаменам. Теперь штаты были укомплектованы, и карьеризм вновь ощутимо заколыхался – неудачники от бизнеса самоутверждались не только на детях. Но те, кто не покидал тонущий корабль всеобщего бесплатного среднего, заведования не уступали. Впрочем, кто, когда и где его уступал.

Света по рождению принадлежала к особому роду людей – учительским детям. Авторитет мамы в школе был богом, которому дочь должна была приносить обильные жертвы и при этом улыбаться. Надо было зубрить все на отлично. Не нарушать дисциплину в любых ситуациях. Углубляться в предметы вступительных институтских экзаменов так, как ни один репетитор не заставит. Еще в первом классе ей выбрали в подруги «хорошую девочку», с которой немыслимо было раздружиться до одиннадцатого. Пусть та и проболталась лет через шесть, что мать сразу велела ей «ходить хвостом за училкиной дочкой». Другие одноклассники считали Свету кто вольной, кто невольной предательницей, но шпынять боялись, и эта двойственность угнетала. В то же время она была хорошо информирована о личной жизни учителей и домашних обстоятельствах учеников. Как же не соответствовали они внешнему поведению тех и других и тем более идеалам человечества.

Вырвавшись на волю и хорошенько покуролесив до университетского диплома, новым богом Света выбрала собственную репутацию. И занялась привычными жертвоприношениями. Основы их с Димой личностей были похожи. Оба знали, что такое стыд за позор родни по их вине. Только мальчик готов был сдерживаться на работе, если, конечно, дядя пристроит. А девочка – везде и всегда: очень медленно доходило, что вне школы никто не боится ее маму.

Было и еще одно различие, которое почему-то в итоге оказывалось сближающим фактором. В родне Димы чурались слова «талант». Случилось жить на Земле – не будь дураком. Только ум свободен, все остальное слишком зависит от вкусов малопочтенной публики. А мама-учительница жалела старательных бездарей и готова была три шкуры драть с одаренных лентяев, которыми тайно восхищалась. Они не имели права губить то, что не сами насадили. Опытная математичка могла натаскать дочь так, что та легко прошла бы на любой факультет, где надо было сдавать ее точную науку. Но коллеги уверяли, что девочка – прирожденный филолог. И мать согласилась на то высшее образование, которое уже никого, нигде и никогда не прокормит. Уважила небесный дар. Мир по бабушке Светы был прост: «Кто признает свое ничтожество, тот Бога радует. А кто много о себе мнит, тот дьявола веселит и провоцирует измываться над собой». – «Что значит «мнит»? – сердилась мама. – У человека есть разум. Человек – аналитик. Он должен изучать и знать себя, а не воображать». Вот здесь воспитание Светы и Димы сходилось. Для него развитый ум либо заменял любые способности, либо являлся главным дарованием. Для нее – обязан был эти способности жестко контролировать, направляя на благо людей, то есть тоже верховенствовал.

Но, если бы педагог со стажем на этом остановилась, она не была бы педагогом со стажем. Есть талант, используете вы его в трудах, которыми зарабатываете, – будьте добры преуспевать. Вам они даются легче, чем прочим, значит, при фанатичных усилиях вы способны многого достичь. Вы предназначены идти вперед и вверх, чтобы звать туда отстающих. При этом собственное ваше духовное благо поднимется Небесами, а материальное увеличится само собой – чем выше должность, тем больше зарплата. Но дух главенствует над телом, иначе вы вообще не люди.

Когда-то за примерно такие же наставления юношей их деловые отцы заставили Сократа выпить яду. С тех пор учителя остерегаются впадать в его ересь и в большинстве своем сеют «разумное, доброе, вечное» по программе. Но Светина мама на этих своеобразных формулах успеха воспитывала своего второго мужа, поэтому чаша с цикутой ей грозила только из его рук. По мнению жены, он был гениальным врачом, но не желал ответственности, поэтому до сих пор не защитил докторскую и не руководил частной клиникой. «С каких пор частная медицина стала оплотом духовности?!» – кричал всего лишь заведующий отделением и кандидат медицинских наук. «С тех самых, когда смогла закупать новейшие оборудование и лекарства, организовала идеальный уход за больными и пригласила лучших специалистов, – учила женщина. – Тебе необходимо поставить крупную цель и делать к ней каждый день шаг, полшага, четверть. А если не удается двигаться, изволь глядеть в нужном направлении, не давая себя отвлечь. Можно прийти работать в баню грустным алкоголиком-истопником и стать ее веселым здоровым директором. Подумаешь, придется выучиться на заочном или вечернем. Остальное – дело техники». Света понимала, что мама не хотела унижать отчима сравнением с истопником-алкоголиком и даже организатором помывочного процесса в целом. Просто баню было видно из окон их старой квартиры, вот она на языке и вертелась.

Мама говорила это отчиму, когда он был аспирантом на кафедре и недостаточно рьяно стремился ею заведовать, когда ушел в больницу и не интриговал против главврача, чтобы занять его место, когда отклонил предложение работать в частной клинике. Они переехали от бани, и стареющая идеалистка, не находя за что зацепиться взглядом, начала раздраженно говорить дочерям: «Одаренный человек, волевой, умный. Но год не могу ничего достойного этих качеств из него слепить, десять, пятнадцать. Надо менять материал!» И почему-то не меняла, а оставалась со своей непластичной упрямой глиной. Не только старшая, но и младшая ее девочка уже догадывались, что она его просто-напросто любит. Но сказать матери такое не смели. Для нее откровенность с детьми кончалась на признании в уважении или неуважении кого бы то ни было. Любовь же, интимное чувство и действо, не обсуждалась ни с кем, кроме предмета любви. Хотя временами казалось, что и предмет в известность ставится нечасто.

Как почти всем младшим детям, не заставшим юного безденежья и неприкаянности родителей, сестренке было плевать на их карьерные выверты. Она думала, что всего, чего не достиг к сорока, уже не наверстаешь. А маме с папой было под пятьдесят – глупо суетиться. Света относилась к возрасту терпимее и готова была накинуть лет десять после сороковника на борьбу за приличную должность. И ее навсегда впечатлил путь от грязного табурета истопника к вращающемуся кожаному креслу директора бани. Понимала, что мама в глаза не видела таких людей, а запало в душу – не вытравишь. Она воображала, как жизнь дала истопнику-директору частнособственнический шанс, как он приватизировал баню, а потом купил еще несколько. И развернулся вовсю, организовывая в парных и душевых лечение тел и просветление душ. Не одни же воры с девками там моются. Этим, кстати, тоже очищение на пользу.

С таким отношением к работе девушка, помытарившись после филфака два года в менеджерах, явилась в небольшое издательство и уселась на обычный стул со спинкой за ветхонький компьютер. Нет, морального, а то и физического (мама не говорила отчиму прямо, как расправляться с действующим начальством на славном пути к власти) уничтожения владельца она пока не планировала. Но и задерживаться на месте то ли секретаря, то ли редактора в ее широкие и глубокие намерения не входило. Девушка много трудилась. У нее уже сформировались творческие взгляды. Она ни за что не приняла бы такого рассказа о себе и Диме. К чему психологические выкладки, если человек каждую секунду меняется? Кому нужен учебник под названием «Механика жизни героев»? Тоже ей, Свете, художественное произведение! Где, спрашивается, ее бестолково колотящиеся внутри, как бабочка между оконными рамами, детские воспоминания?

Вот за завтраком мама поссорилась с отчимом. Выскочила из-за стола и побежала к зеркалу красить ресницы – торопилась на работу. Она их красит, а слезы текут неудержимо и размывают тушь… Или еще: отчим кричал на маму, потом оттолкнул, и вдруг Света, ничего не соображая, подняла над головой кухонный табурет и завопила: «Еще раз повысишь на нее голос, еще раз пальцем тронешь, я дам тебе по башке этой штукой. Убью!» А мама вместо благодарности назвала ее хулиганкой и бросилась извиняться. У Светы до сих пор шипит в ушах: «Прости, любимый, у нее переходный возраст, ты же доктор, ты все знаешь…» А однажды девочка орала матери: «Ты специально выгнала моего папу, а он был хорошим человеком, чтобы быть с этим жалким докторишкой!» Та долго молчала, но не выдержала: «Он пил. У него давно другая семья, другая дочь, он за эти годы о тебе и не вспомнил». Тогда впервые обида сплавилась с яростью, хоть где-то в душе Света подозревала, что мать или защищается, или жестокостью глушит ее надежду на добрые отношения с отцом, который действительно не пытался с ней увидеться. Потом она решила уйти к бабушке, и никто, даже шестилетняя тогда сестренка, не стал ее удерживать.