Текст книги "Необычный монах"

Эллис Питерс
Необычный монах

Предисловие

Брат Кадфаэль предстал перед читателями уже зрелым, многоопытным мужем на пороге шестидесятилетия. Из них он последние семнадцать лет носил тонзуру. Когда я задумала написать детективный роман на основе подлинной истории Шрусберийского аббатства двенадцатого столетия, мне потребовался главный герой, средневековый аналог современного сыщика – наблюдательный, знающий жизнь и искренне приверженный справедливости. Так возник и оказался в центре повествования этот монах. В то время я и представить себе не могла, на что себя обрекаю, – как захватит меня этот образ и какую роль предстоит сыграть ему в моей писательской судьбе. Тогда я вовсе не намеревалась писать о Кадфаэле целую серию книг и, едва закончив «Страсти по мощам», тут же принялась за детектив из современной жизни. В Шрусбери двенадцатого века я вернулась позднее, когда не смогла противостоять искушению написать очередную книгу, сюжет которой развивался бы на фоне драматических событий, связанных с осадой Шрусбери и расправой, учиненной королем Стефаном над защитниками города, каковая последовала вскоре после достопамятной поездки приора Роберта в Уэльс за мощами Святой Уинифред. С тех пор брат Кадфаэль зажил полнокровной жизнью, зашагал из книги в книгу, и пути назад у меня больше не было.

Поскольку действие первой книги почти целиком происходит в Уэльсе да и в последующих нередко переносится за валлийскую границу, что и естественно, коль скоро дело касается истории Шрусбери, Кадфаэль должен был быть валлийцем и чувствовать себя в тех краях как дома. Что же до имени героя, то, признаюсь, выбрала я его лишь потому, что оно чрезвычайно редкое. В истории Уэльса это имя встречается лишь единожды и больше не упоминается даже при описании жизни и деяний человека, получившего его при крещении. Однако мне удалось выяснить, что Святой Кэдог, современник и соперник Святого Давида, прославленный святитель из Глэнморгана, при крещении был назван Кадфаэлем, хотя, по свидетельству сэра Джона Ллойда, стяжал громкую славу и вошел в анналы церковной истории под именем Кэдог. Имя, в котором святой, по всей видимости, не имел ни малейшей надобности и которое, насколько мне известно, больше и вовсе нигде не поминается, оказалось как нельзя более подходящим для моего героя, человека верующего, но отнюдь не святого. Впрочем, если верить преданиям, Святой Кэдог, при всей своей святости, обидчикам спуску не давал, как и большинство людей подобного склада. Что же до моего монаха, то он был задуман мною как человек, обладающий широчайшими – вовсе не монашескими – познаниями о мире и неистощимым запасом терпимости по отношению к людям. Опыт крестоносца и моряка, знававшего и возвышенные порывы, и горькие разочарования, с самого начала был частью этого образа. И лишь со временем читатели стали интересоваться подробностями его прежней, прошедшей в странствиях жизни и задаваться вопросом, как и почему он стал монахом.

Возвращаться назад во времени и писать о похождениях моего героя мне не хотелось, ибо я была захвачена работой и год за годом со все возрастающим напряжением писала одну книгу за другой. Но когда мне предоставилась возможность написать о прошлом брата Кадфаэля небольшую повесть, я не преминула с удовольствием ею воспользоваться.

История, которую вам предстоит узнать, это не история обращения Кадфаэля. Он всегда веровал, веровал безоговорочно и никогда не терзался мучительными сомнениями, ибо оставался чужд вздорным ересям, не примыкал к сектам и не вникал в теологические тонкости, породившие церковный раскол. То, что происходит с ним по дороге в Вудсток, представляет собой некое внутреннее откровение. Он открывает для себя и принимает как данность тот факт, что прежняя его жизнь, деятельная и зачастую сопряженная с насилием, пришла к своему естественному завершению. Ныне перед ним встают иные задачи и ждет его иная судьба.

В Индии существует обычай, согласно которому человек, достигший высокого положения, богатства и власти, однажды отрекается от всего, чем обладает. Пора эта определяется не возрастом, а внутренним преображением, убежденностью, обретение которой побуждает человека облачиться в желтое одеяние саньяси и с одной лишь чашей для подаяния уйти в мир и вместе с тем – из него.

Невзирая на разницу в климате и традициях, различие между шафрановой робой и черной мешковатой бенедиктинской рясой – жизнь аскета в пустыне и жизнь христианского монаха, отгородившегося от мирской тщеты стенами обители, – это явление одного порядка, того же, что и вступление Кадфаэля в орден Святого Бенедикта, принятие им пострига в Шрусберийском аббатстве Святых Петра и Павла.

Став монахом по велению сердца, он, полагая, что на то есть основания, может позволить себе отступить от строгих монастырских правил, но свято чтит орденский устав и никогда не забывает принесенного обета.

Эллис Питерс, 1988 г.

Свет воссиявший по дороге на Вудсток

Той поздней осенью 1120 года королевский двор не спешил возвращаться в Англию, хотя беспорядочные стычки, сопутствовавшие последним дням войны, уже стихали, а навязанный силой мир был скреплен королевским браком.

Долгих шестнадцать лет король Генри неутомимо и безжалостно сражался, плел интриги и строил козни, но теперь борьба пришла к благополучному завершению и наконец монарх мог с удовлетворением перевести дух, ибо он стал властителем не только Англии, но и Нормандии. Земли, непредусмотрительно превращенные Вильгельмом Завоевателем в два отдельных удела и розданные его старшим сыновьям, теперь вновь слились воедино под властью младшего. Поговаривали, будто он приложил руку к устранению обоих братьев. Так или иначе, одного из них торопливо зарыли в могилу под башней Винчестерского замка, тогда как другой томился в заточении в Девайзесе и перспектива его освобождения представлялась более чем сомнительной.

Двор мог позволить себе праздновать победу, в то время как король Генри аккуратно подбирал последние концы, дабы закрепить свои приобретения и обеспечить их безопасность. Готовый к отплытию королевский флот стоял в Барфлере, и можно было надеяться, что государь вернется домой до конца месяца. Правда, многие из баронов и рыцарей, воевавших на стороне короля, ждать не хотели и, нанимая суда, возвращались в Англию вместе со своими людьми.

Был среди них и некий Роджер Модуи. На родине его ждала молодая, красивая жена и довольно запутанная судебная тяжба. Кроме того, ему предстояло переправить туда двадцать пять человек, а по прибытии еще и расплатиться с большинством из них. Среди разномастного отребья, набранного им в Нормандии, было, не считая его собственной челяди, два-три человека, которых он, пожалуй, был бы не прочь оставить у себя на службе и в Англии, во всяком случае, до тех пор, пока не вернется благополучно в свой манор. А возможно, и несколько дольше.

Во-первых, его заинтересовал писец – бродячий грамотей, подавшийся в солдаты. Кем бы он ни был прежде – пусть даже лишенным сана священником, – этот прощелыга основательно знал латынь, превосходно умел копировать документы и мог составить подобающее прошение как раз к началу королевского суда в Вудстоке.

Вторым был грубоватый вояка родом из Уэльса, хоть и своевольный, но зато видавший виды, искушенный в обращении со всякого рода оружием, а вдобавок, что немаловажно, еще и честный. Коли уж такой человек даст слово, то непременно будет его держать. На валлийца можно было положиться и на суше и на море, ибо за плечами его имелся немалый опыт службы и там и там. Роджер не заблуждался на свой счет, сознавая, что едва ли внушает людям особую любовь, и не без основания сомневался как в доблести, так и в преданности даже собственных слуг. Но этот валлиец из Гуинедда, побывавший в Антиохии, Иерусалиме и еще Бог весть в каких краях, усвоил кодекс воинской чести настолько твердо, что он стал частью его натуры. Согласившись поступить на службу, он независимо от приязни или неприязни будет служить, и служить так, как должно.

В середине ноября, когда установилась обманчиво мягкая погода и море было на редкость спокойным, Роджер приказал своим людям подняться на борт корабля и подозвал к себе тех двоих.

– Я хочу, чтобы, после того как мы высадимся на берег, вы сопровождали меня в мой манор Саттон Модуи, что близ Нортхэмптона, и остались у меня на службе до разрешения тяжбы между мною и бенедиктинскими братьями из Шрусбери. Сразу по прибытии в Англию король намеревается поехать в Вудсток, где и рассмотрит мое дело. Королевский суд должен состояться двадцать третьего числа. Ну что, согласны вы служить мне до этого дня?

Валлиец отвечал утвердительно. Он был готов остаться до названного дня, хоть до окончательного разрешения дела, о чем и сообщил равнодушным тоном человека, которому некуда и незачем торопиться. Какая ему разница, что манор, что город, что Нортхэмптон, что любое другое место? Хоть бы и тот же Вудсток.

А куда потом, после Вудстока? Четкого представления на сей счет он не имел да особо об этом и не задумывался. Весь мир – широкий, прекрасный и манящий – лежал перед ним, но во всем этом мире для него не было путеводной звезды, светоча, который указал бы ему, какую выбрать дорогу.

Изрядно пообносившийся писец по имени Алард запустил пятерню в густую копну рыжих, седеющих волос, задумчиво почесал затылок с таким видом, будто испытывал смутное, почти не осознаваемое желание, увлекавшее его в каком-то ином направлении, и наконец тоже согласился.

Предложение Модуи означало для него несколько лишних дней пребывания на службе, а стало быть, и дополнительную оплату. Позволить себе отказаться от заработка Алард никак не мог.

– Я поехал бы с ним с куда большей охотой, – признался писец валлийцу через некоторое время, когда оба они, стоя у борта, всматривались в начавшую вырисовываться на горизонте низкую линию английского берега, – ежели б его путь пролегал чуть западнее.

– А почему так? – поинтересовался Кадфаэль ап Мейлир ап Дафидд. – У тебя что, родичи на западе?

– Когда-то были. Сейчас, увы, нет.

– Умерли?

– Это я для них умер. – Алард беспомощно пожал худощавыми плечами и невесело усмехнулся. – Пятьдесят семь! Пятьдесят семь братьев было у меня, а нынче я один, как перст. Мне уже перевалило за сорок, и я чувствую, что начинаю тосковать по тем своим родичам, которых по молодости лет вовсе не ценил. – Он скользнул взглядом по собеседнику, сокрушенно покачал головой и пояснил: – Некогда я был монахом в Эвешеме. Не по своей воле отец посвятил меня Господу, когда мне едва пять лет минуло. Я прожил в обители до пятнадцати лет, но больше сидеть взаперти не смог и сбежал. Припустил куда глаза глядят и тем самым нарушил один из обетов. Ведь, вступая в орден, монах клянется не покидать пределов обители без дозволения монастырских властей. Подобные правила – в те-то годы – были явно не для меня. Такая уж у меня натура. Таких, как я, по латыни кличут «вагус» – по-нашему, стало быть, бродяга или вроде того. Я был легок на подъем, и меня постоянно тянуло к странствиям. Ну что ж. Господь свидетель, поскитался я на своем веку немало. Пора бы и успокоиться, но вот незадача – боюсь, что я и сейчас не смогу усидеть на месте.

От моря потянуло прохладой. Валлиец поплотнее запахнул плащ и спросил:

– Так ты, выходит, подумываешь о возвращении?

– А что? Ведь даже вам, морякам, рано или поздно приходится подыскивать тихую гавань, где можно бросить якорь, – отвечал Алард. – Конечно, заявись я к ним снова, они с меня шкуру спустят, это уж точно. Но, с другой стороны, всякий грешник может покаяться. Назначат тебе епитимью, а уж как отбудешь ее, то, считай, снова чист. Так что я мог бы вернуться, принять должное наказание и снова занять место среди братьев. Вроде бы меня и тянет туда, но… не знаю, не знаю… Видать, как был я «вагусом», так им и остался. В обе стороны меня влечет, вот в чем дело. В обе одновременно, а в какую больше, я – хоть разорвись – никак в толк не возьму.

– После двадцати пяти лет скитаний, – промолвил Кадфаэль, – тебе вовсе не помешает посидеть чуток на месте да обдумать свое житье-бытье. Так что оставайся с Модуи – будешь пергаменты переписывать, пока не разрешится его дело, а за это время, даст Бог, поймешь, чего ты хочешь на самом деле.

Были они оба примерно одного возраста, хотя беглый монах выглядел на добрый десяток лет старше. Видать, мир, ради которого этот завзятый бродяга покинул обитель, изрядно потрепал его.

Судя по худобе и латаной-перелатаной одежонке, ни добром, ни деньгами Алард в своих скитаниях не разжился, зато многое повидал и опыт приобрел более чем основательный. Случалось ему быть и солдатом, и писцом, и конюхом – он брался за любую работу, какая только подворачивалась под руку, и в итоге выучился чуть ли не всему, что может делать мужчина. По словам Аларда, довелось ему побывать и в Италии, даже в самом Риме, и послужить под началом графа Фландрского, и пересечь Пиренеи да поглядеть на далекую Испанию, но подолгу он нигде не задерживался. Ноги и сейчас служили ему верно, но вот душа уже начинала уставать от беспрерывных странствий и тосковать о мирном пристанище.

– А ты? – спросил Алард, поглядывая на спутника, с которым был знаком уже около года, ибо последнюю кампанию они провели вместе. – Ты ведь и сам, как я понял из твоих рассказов, вроде как «вагус». И в Святой Земле с крестоносцами побывал, и с корсарами на Средиземном море сражался, и все тебе было мало. Приспичило еще и море переплыть да ввязаться в эту заваруху в Нормандии. Все никак не успокоишься? Небось и по возвращении в Англию долго на месте не усидишь – будешь держать нос по ветру да вынюхивать, откуда пахнет войной. Неужто не нашлось бабенки, которая смогла бы удержать тебя возле своей юбки?

– Так ведь и тебя ни одна не удержала, хоть ты вроде бы и свободен от своих монашеских обетов?

– И то сказать, – согласился Алард, кажется, и сам несколько озадаченный словами приятеля. – Знаешь, я ведь на этот счет как-то даже и не задумывался. Само собой, были у меня женщины – то тут, то там. Человек я грешный, плотским желаниям не чужд, и ежели оказывалась рядом женщина да была согласна – так почему бы и нет? Но вот чтобы сочетаться браком, завести семью, детишек – такого мне и в голову не приходило. Видать, подспудно я помнил об обете безбрачия, и… во всяком случае, мне казалось, что на это я права не имею.

Твердо упираясь ногами в чуть покачивавшуюся палубу, валлиец наблюдал за тем, как медленно приближалась береговая линия. Он был невысоким, но крепко сколоченным, широкоплечим и мускулистым малым в расцвете сил, с каштановыми волосами и смуглой кожей, обожженной солнцем востока и выдубленной морскими ветрами. Облику бывалого воина была под стать и одежда – штаны и туника из добротного сукна да толстая кожаная безрукавка, а также и оружие. На поясе у валлийца висели меч и кинжал. Его мужественное лицо с выступающими валлийскими скулами выглядело привлекательным – во всяком случае, наверняка находились женщины, считавшие его таковым.

– Была у меня девушка, – задумчиво промолвил Кадфаэль. – Много лет назад, еще до того, как я подался в крестоносцы. Но, приняв Крест, я отправился в Святую Землю и оставил ее. Отправился на три года, а вышло так, что отсутствовал целых семнадцать. По правде сказать, там, на востоке, я позабыл ее, ну а она, благодарение Всевышнему, забыла обо мне здесь, на западе. Но по возвращении я все же справлялся о ней и прознал, что она сделала выбор получше – вышла замуж, за солидного, достойного человека. Цеховой мастер и член городского совета Шрусбери, это тебе не какой-нибудь «вагус» вроде нас с тобой. Ну а я сбросил бремя со своей души да и вернулся к воинскому ремеслу, благо оно стало для меня привычным. Вернулся без особых сожалений. Все, что было, быльем поросло. Сдается мне, нынче я не узнал бы ее при встрече, да и она меня тоже.

За долгие годы он встречал немало женщин. Лица иных еще были свежи в его памяти, ее же облик уже подернулся дымкой забвения.

– Ну а чем ты намерен заняться? – спросил Алард. – Теперь, когда король получил все, что хотел, женил сына на графствах Анжу и Мэн и положил-таки конец войне. Небось вернешься на восток? Там-то недостатка в раздорах нет, и для бывалого воина всегда найдется работенка.

– Нет, – ответил Кадфаэль, не отрывая взгляда от холмистого берега, очертания которого все отчетливее проступали на горизонте. С прошлым было покончено, покончено навсегда. Участие в Нормандской кампании, сумбурной и бестолковой, явилось для него как бы постскриптумом к минувшему, неким способом заполнить промежуток между уже отринутым прошлым и будущим, остававшимся для него пока еще смутным и неопределенным. Но одно он знал наверняка: впереди его ждало – должно было ждать! – нечто совершенно новое. Кадфаэль чувствовал, что стоит на пороге и перед ним вот-вот откроется дверь в неизведанное.

– Похоже, – промолвил он, – нам с тобой обоим милостиво дарована возможность провести несколько деньков в раздумьях да сообразить наконец, куда же нас влечет. Надо только употребить это время с толком.

На том разговор и закончился. До самой ночи им больше не выпадало случая перемолвиться словечком. Поймав парусами стойкий попутный ветер, корабль помчался как на крыльях и еще дотемна пришвартовался в Саутгемптоне. Работы по высадке хватило для обоих. Алард надзирал за разгрузкой – следил, как бы что не пропало, а Кадфаэль сводил по шатким сходням лошадей. С делами покончили лишь с наступлением темноты, и было решено заночевать на месте, а в путь двинуться поутру.

– Выходит, – пробормотал Алард, сонно шурша соломой на теплом сеновале над конюшней, – король собирается прибыть в Вудсток с тем, чтобы двадцать третьего числа вершить там свой суд. Надо же, видать, он задумал превратить тот край – всего-то навсего лесные угодья – чуть ли не в центр королевства. Поговаривают, будто прелатов да лордов в Вудстоке нынче побольше, чем когда-либо собиралось в самом Вестминстере. Он и зверей своих там держит – львов, леопардов, даже верблюдов. Слушай, Кадфаэль, а сам-то ты видел этих верблюдов? Там, на востоке?

– И видел, и ездил на них. Там, у сарацин, верблюд животное самое обыкновенное – ну, вроде как у нас лошадь. Худого не скажу: он вынослив и пригоден для всякой работы, только вот нрав у верблюда довольно скверный. И ездить на нем верхом не слишком удобно. Слава Богу, что завтра утром мы поедем на лошадях.

Кадфаэль приумолк, но через некоторое время в темноте вновь послышался его голос:

– Ну, а ежели ты все-таки надумаешь вернуться, – позевывая, спросил валлиец, – скажи мне, чего ради? Чего ты ждешь от Эвешема?

– Трудно сказать, – сонно отозвался Алард, а затем глубоко вздохнул и продолжил так, будто сна у него не было ни в одном глазу: – Может быть, тишины… покоя. Чтобы не было нужды суетиться да дергаться. С годами, знаешь ли, вкусы меняются. Теперь и мне начинает казаться, что в мирной, спокойной жизни нет ничего дурного.

Манор, куда они направлялись, являлся главным среди обширных, разбросанных на значительном расстоянии одно от другого земельных владений Роджера Модуи и находился юго-восточнее Нортхемптона, в плодородной долине, раскинувшейся у подножия поросшего лесом гребня, относившегося к королевским охотничьим угодьям. Хозяйский дом был крепок, просторен, сложен из камня, и при нем имелся не только высокий сводчатый подвал, но и возвышавшаяся над восточным крылом башня, в которой одна над другой располагались две комнаты. К ограждавшей усадьбу бревенчатой стене изнутри прилепились ладные амбары, сараи и стойла. Манор содержался в образцовом порядке – верно, пока здешний лорд воевал за короля Генри, хозяйством его управляли с толком и знанием дела. О том же свидетельствовало и убранство каминного зала. Челядь была деятельна, расторопна и несколько боязлива. По всей видимости, слуг в этом доме держали в строгости, и расхолаживаться им не позволяли. И стоило лишь раз взглянуть, как распоряжается по хозяйству леди Эдвина, как становилось ясно, кто заправляет делами в этом маноре. Женившись на ней, Роджер Модуи приобрел не только красавицу жену, но и умелую, рачительную хозяйку. Уже на протяжении трех лет она вела дом и безраздельно правила манором. Судя по всему, такое положение вполне ее устраивало, и, даже если эта женщина радовалась возвращению мужа, ей едва ли хотелось расставаться с властью.

Стройная и высокая, с пышными светлыми волосами и огромными голубыми глазами, Эдвина была десятью годами моложе Роджера. Большую часть времени эти глаза оставались скромно потупленными и прикрытыми невероятной длины ресницами, но уж когда открывались полностью, то сверкали ослепительно, словно голубоватая дамасская сталь. С лица ее почти не сходила скромная, благопристойная и доброжелательная улыбка, более скрывавшая, нежели показывавшая, что у нее на уме, хотя прием, оказанный ею мужу, был безупречен. С того момента, как Роджер въехал в ворота, она неустанно выказывала ему всяческое расположение и привязанность, подобающие доброй супруге. Однако Кадфаэль не мог отделаться от впечатления, что в первую очередь она хозяйским взором осматривала и оценивала все, что привез он с собой: людей, поклажу, сбрую – решительно все, будто составляла опись имущества и не желала упустить даже самую малость. За руку она держала сына, такого же стройного и миловидного, как его мать, мальчугана лет семи, с такими же светлыми волосами и такой же сдержанной, но почти надменной улыбкой.

Аларда леди окинула быстрым взглядом, в котором читалось явное неодобрение: уж больно потрепанный и неказистый имел он вид. Впрочем, это никак не сказалось на ее готовности воспользоваться познаниями бродячего грамотея. Писец, помогавший ей вести дела в маноре, знал грамоту и счет и со своими обязанностями справлялся, но по-латыни писать не умел и, уж конечно, не мог составить прошение для королевского суда. Аларду выделили маленький столик возле очага, вывалили туда целый ворох писем да грамот, и писец погрузился в работу.

– У него тяжба с аббатством в Шрусбери, – рассказал Алард Кадфаэлю, когда после дневных трудов и ужина они беседовали за столом в каминном зале. – Помнится, ты рассказывал, что твоя милашка вышла замуж за ремесленника из этого города. Тамошняя обитель принадлежит Бенедиктинскому ордену, как и моя, что в Эвешеме.

«Моя»… Этот человек говорил так об обители, которую самовольно покинул много лет назад. Впрочем, время все расставляет по своим местам, и вполне возможно, что уже скоро она снова станет его пристанищем.

– Коли ты из тех краев, то, наверное, знаешь и тамошнее аббатство?

– Родился-то я в Трефриве, в Гуинедде, – сказал Кадфаэль, – но довольно рано поступил на службу к одному англичанину, торговцу шерстью, и поселился вместе с его домочадцами в Шрусбери. Мне тогда минуло четырнадцать, но у нас в Уэльсе этот возраст считается порой возмужания. Я недурно управлялся с коротким луком, приохотился к мечу и, думаю, стоил того содержания, какое получал от хозяина. В Шрусбери я провел несколько лет. То были годы моей юности, лучшие годы. Так что, ясное дело, я знаю как свои пять пальцев и город, и его предместья, и аббатство. Мой хозяин даже послал меня туда учиться у монахов грамоте. Но когда он умер, я оставил службу. Сыну его я ничего не обещал, и к тому же этому малому, даром что молодой, далеко было до старого хозяина. Тогда-то я и принял Крест. В то время таких, как я, было немало, и у каждого из нас сердце почитай что огнем полыхало. Ну а потом… Не скажу, что все перегорело и один пепел остался. Огонь-то еще есть, но теперь уже не полыхает, а так, тлеет потихоньку.

– Ну так вот, – продолжил свой рассказ Алард. – Спорную землю сейчас держит Модуи, тогда как аббатство предъявляет на нее свои права и выступает истцом в тяжбе, которая тянется уже четыре года. С тех пор как старый лорд, отец Роджера, отдал Богу душу. По правде сказать, бенедиктинцев я знаю и считаю их людьми честными, тогда как насчет Роджера у меня есть сильные сомнения. Но, с другой стороны, все грамоты, какие он мне показал, вроде бы подлинные.

– А где та земля, из-за которой они судятся? – спросил Кадфаэль.

– Это манор Ротсли, рядом с Саттоном. Угодья богатые: там и пахотная землица есть, и выпасы, и деревенька, а в придачу куча всяческих привилегий, включая право жаловать бенефиции. По всей видимости, когда умер великий граф, а основанное им аббатство еще только строилось, отец Роджера пожертвовал Ротсли монахам. На сей счет спору не было и нет, потому как имеется дарственная грамота. Но аббатство вернуло Ротсли отцу Роджера, как я понимаю, в пожизненное пользование – чтобы старик мог спокойно дожить там свои дни. Роджер как раз в то время женился, и поселился здесь, в Саттоне. Аббатство утверждает, что условия были оговорены четко и по кончине старого лорда манор надлежало возвратить монастырю, каковой является его владельцем. Роджер, однако же, заявляет, будто никакого договора о возврате не было и в помине и, стало быть, монахи передали этот манор роду Модуи в наследственный лен, а значит, он и его потомки могут хозяйствовать на этой земле до скончания века, аббатство же вправе претендовать лишь на ленные платежи. Он вцепился в Ротсли зубами и когтями. После нескольких слушаний дело передали на суд самого короля. Вот потому-то, приятель, послезавтра мы с тобой и отправимся в Вудсток. Будем сопровождать его лордство.

– А каков, по-твоему, может быть исход дела? – поинтересовался Кадфаэль. – Сам Роджер, похоже, не слишком уверен в успехе, иначе с чего бы ему грызть ногти да раздражаться по всякому пустяшному поводу.

– Ну, грамоту-то можно было составить и получше. Там всего и сказано, что аббатство отдает манор прежнему владельцу в пожизненное держание, а насчет дальнейшего ни словечка. Я слышал, будто старый лорд и аббат Фульчерид были друзьями. В счетной книге манора сохранилось немало соглашений, заключенных ими между собой по всяким мелким вопросам, и, судя по этим записям, лорд и аббат действительно доверяли друг другу. Но нынче все свидетели померли, да и сам аббат Фульчерид преставился. Теперь на его месте некий отец Годефрид. Однако насколько я понимаю, в аббатстве могли сохраниться письма старого лорда. Ежели в них содержатся какие-либо указания на намерения сторон, они смогут послужить не худшим доказательством, чем показания свидетелей или даже договорная грамота. Ну да ладно, в свое время мы все узнаем.

Лорд и его домочадцы сидели за высоким столом, не торопясь расходиться. Роджер задумчиво поглядывал на кубок с вином, которого выпил уже немало. Мальчика, всячески тому противившегося, старая нянюшка отвела в спальню. Леди Эдвина сидела по левую руку от мужа и ухаживала за ним нежно и преданно, не забывая постоянно подливать вина. На губах ее играла все та же легкая улыбка. Слева от нее сидел привлекательный молодой сквайр лет двадцати пяти. Держался он скромно, почтительно, а его улыбку можно было бы счесть отражением улыбки хозяйки дома. Казалось, что за этими улыбками таится некий секрет, общий для сквайра и его госпожи. Кадфаэлю они напоминали загадочные улыбки языческих каменных изваяний, давным-давно виденных им в Греции. Мягкие черты лица, обходительные манеры, щегольской наряд и завитые волосы сочетались в облике молодого человека с высоким ростом и крепким сложением. Кадфаэль поглядывал на него с интересом – похоже, этот малый занимал в доме особое положение.

– Того красавчика зовут Гослин, – пояснил Алард, проследив за взглядом Кадфаэля. – Покуда Роджер находился в отлучке, он состоял при леди и был ее правой рукой.

«А теперь никак сделался и левой», – с усмешкой подумал Кадфаэль, ибо, в то время как леди с вкрадчивой, обезоруживающей улыбкой нашептывала что-то на ухо мужу, ее левая рука, так же как и правая рука смазливого сквайра, пребывала под столом.

«Ну-ну, – смекнул валлиец, – чтоб мне провалиться, ежели они не пожимают да не поглаживают друг другу руки, покуда муженек уши развесил. Над столом одно, под столом другое».

– Интересно, – задумчиво пробормотал он, ни к кому не обращаясь, – что это она втолковывает лорду Роджеру.

– Мой лорд и супруг, – настойчиво и пылко говорила в это время леди Эдвина, – поверь, тебе вовсе не следует беспокоиться. Все их доводы и свидетельства не будут иметь ни малейшего значения, если представитель аббатства не поспеет вовремя в Вудсток. Ты ведь знаешь, что гласит закон: ежели одна сторона не является на слушание, решение выносится в пользу другой. Конечно, обычный судья мог бы отложить слушание на другой раз, но король Генри – совсем другое дело. Всякому, кто дерзнет не явиться по его вызову, не поздоровится. А ведь ты знаешь, какой дорогой поедет приор Хериберт, – проворковала она мягко, но с нажимом, – и конечно же, помнишь, что дорога эта пролегает через лес к северу от Вудстока. Тот самый лес, в котором у тебя есть охотничий домик.

Сжимавшая кубок рука Роджера дрогнула и застыла. Хоть он и немало выпил, но пьян не был и жену слушал внимательно.

– От Шрусбери до Вудстока таким ездокам, как эти монахи, добираться дня два, а то и три. Тебе всего-то и надо выставить на дороге дозорного, чтобы дал знать, когда они появятся. Леса там густые, и о них повсюду идет недобрая слава как о пристанище всякого рода бродяг и головорезов. Даже если монахи поедут днем, устроить засаду будет совсем не трудно. И уж поверь мне, никто и никогда не догадается о твоем участии в этом деле. Захвати их приора, спрячь куда-нибудь, продержи несколько дней взаперти, а потом отпусти на все четыре стороны. Он и сам будет уверен, что угодил в лапы разбойников с большой дороги, а тебя ни в чем не заподозрит. Главное, не трогай письма, ведь для обычных грабителей они никакой ценности не представляют. Возьми то, на что могли бы позариться настоящие воры.

Роджер разжал зубы и с сомнением буркнул:

– Как же, поедет он один.

– Неужто? Сопровождать-то его кто будет? Двое-трое монахов или монастырских служек. Да они, только прикрикни на них, тут же разбегутся, как зайцы. Нашел о ком тревожиться. Твоих надежных людей, крепких и не болтливых, будет более чем достаточно.

Роджер задумался, уже согласившись с предложенным женой планом и прикидывая, на кого из челяди можно положиться в подобном деле. Ни писца, ни валлийца впутывать в это сомнительное предприятие он не собирался. Они чужаки и должны быть свидетелями его честных намерений на тот случай, если у кого-нибудь все же возникнут вопросы.