Текст книги "Маленькая повесть о большой любви"

Маленькая повесть о большой любви
Эльвира Ивановна Сапфирова

© Эльвира Ивановна Сапфирова, 2023

ISBN 978-5-0060-5866-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

– Опять молоток куда-то забесили, – ворчал дед, глядя на пустую полку шкафа, что стоял в котельной.

– Опять молоток куда-то забесили, – ворчал дед, глядя на пустую полку шкафа, что стоял в

котельной.

Это было просторное, даже огромное, подвальное помещение двухэтажного особняка. Летом вся семья здесь спасалась от жары. Комната превращалась и в кухню, и в детскую, и в спальню. Летом… а сейчас – пустота. Мягкий осенний свет падал на плиточный пол.

– Ничего не кладут на место! Ничего невозможно найти в этом доме! Всё исчезает!

Молоток, как очередная растаявшая ценность, вызывала растерянность. Потерялось что-то важное, нужное. Молоток? Жизнь? или её смысл? Ничего не исправить, ничего не вернуть. Ощущение глубоких утрат и своей беспомощности не давало спокойно жить, раздражало.

Молоток – последняя потеря в череде неудач прошедших лет, полных безнадёжности и отчаяния. Он пенсионер, никому не нужный, выброшенный за борт человек. Жизнь заглохла, еле теплилась. Ни смириться, ни привыкнуть!

С грязной старой куртки капало, вязаная шапка прилипла к глубокой морщине у переносицы.

За спиной неожиданно щёлкнул, загудел котёл, и мужчина вздрогнул, повернулся к нему всем телом. Роговые очки съехали на мясистый крупный нос, обнажив выцветшие водянистые глаза, а рука судорожно схватилась за стоявшее рядом ведро в поисках опоры. Пнул его с досады, и мягкая пластмасса беззащитно покатилась по полу.

Шаркая калошами и оставляя грязные следы, дед поднялся с полной сумкой орехов по ступенькам в прихожую первого этажа. Широкая сильная ладонь безжалостно рванула на себя дверь и бросила. Та, громко стукнув, закрылась. Уютная, чистая прихожая сразу наполнилась запахом поздней осени, дождя, сырых гниющих листьев.

У входа, за вешалкой для гостей, стоял полупустой мешок. Хозяин отбросил старое покрывало, укрывавшее торбу, раскрыл, высыпал содержимое сумки и бережно разгладил орехи, помогая каждому найти своё место.

Прогулки по улицам посёлка полезны и для здоровья, и для бюджета. На всю зиму сделал запас! Идёт по тротуару вдоль домов, а они сами под ноги сыплются с деревьев, особенно в ветреную погоду. А если не падают, так для этого палка есть. Однажды с сойкой пришлось соревноваться, кто быстрее схватит орех. Дед видел, как она сорвала его с верхушки и с силой бросила на дорогу. Он был совсем рядом, цапнул проворно, повертел большой тяжёлый плод и положил не в сумку, в карман, отдельно. А сойка, недовольно затрещав, возмущённо замахала хвостом.

Глядя на своё богатство, вынул добытый орех, покрутил и вздохнул, подумав о жене: « Не поймёт, не оценит! Зря стараюсь!»

Вскочил, разволновался, Глухая, злобная волна поднялась опять откуда-то снизу, заполнила. И вдруг именно его, этот большой, аппетитный грецкий орех, так захотелось сейчас же самому разбить и съесть, ни с кем не делясь, что он закричал на весь дом, выплёскивая горечь:

– Куда? Куда забесили молоток?!

Прокричал и застыл в ожидании, стреляя глазами в щёлочку кухонной двери. Сейчас вылетит жена из кухни и зашипит своё «тише! Дети спят!» Вот тогда он выложит всё, что накипело, тогда он развернётся! Пусть только выглянет… Подумаешь, дети приехали. Да они каждые выходные здесь и хоть бы чем помогли отцу в саду или огороде! Так, нет, устали. А он не устал?!

Всё морозное утро вынужден был возиться с ветками спиленного сыном абрикоса. Помощник! Спилил, а ему доделывай работу. Рубил хворост и поносил всех: и жену, и детей, и зятьёв, только сноха – не в счёт. И что-то внутри росло, расширялось, и справиться с ним было невозможно. Распирало.

Совсем недавно он на это дерево и не глянул бы даже и не ввязался бы в мышиную возню. Решение глобальных проблем страны поглощало все силы, внимание. От него зависела жизнь тысяч людей, ну, или сотен, но многих. Как он скажет, так и будет! А теперь… Тишина. Он кричит, а в ответ – тишина! Только аппетитный запах пирогов обволакивает.

В животе требовательно заурчало, мохнатые седые брови нахмурились. Мысль о том, что он, диабетик, лишён теперь всех вкусностей, а жена готовит не ему, взрывала. Опять всё детям, всё внукам! Их кормит, их любит, а ему никакого внимания! Только зря царапался, тянулся за орехами. Она никогда его не любила и теперь не любит! Последняя мысль заставила сплюнуть на пол, освободить рот, забитый слюной, чтобы закричать опять:

– Где молоток, я вас спрашиваю?

Его бледное лицо с седой небритой щетиной исказила гримаса страданий, а мысли безжалостно хлестали: « Ты пенсионер! Закат жизни! И говоришь не то, и слышат не все, – он встряхнулся, перебивая этот жгучий поток, расправил плечи, вдохнул, обороняясь, – но дома-то должны услышать, в конце концов!» Быстро спрятал мешок в угол, судорожно похлопал по оторвавшемуся наполовину карману и, нарочито громко топая, вошёл в кухню, где услышал спокойный голос жены:

– Да кому они нужны, твои молотки? Проходи, грейся. Закончил свою работу?

И тут его опередили! И рта не успел открыть! Он понял смысл только первого предложения и зашипел:

– Ты всегда меня обманывала! Что не скажешь – всё враньё!

Женщина оторопела от той ярости, что вылилась не неё и к тому же при старшей дочери, и не сразу поняла обвинения, но спокойно спросила, вставая из-за стола, где они лепила пельмени:

– Ты чего злишься?

– А ты не ври, не ври – бросал он слова, расстёгивая и снова застёгивая молнию, будто сдирая с себя что-то, будто желая освободиться от чего-то, сковывающего, давящего.

– Да кто же тебя обманывает? У нас и разговора об этом не было, – растерянно пожала она плечами и отряхнула от муки ладони. Потом ещё раз посмотрела на грязную, мокрую куртку, на нелепо свисавший карман, на порванные брюки и рассмеялась так, как смеялась в молодости: задорно, от души, весело, жестами приглашая его посмеяться над несуразностью вида. Хотела разрядить обстановку, но видя разъярённое лицо, произнесла сквозь смех:

– Да, успокойся ты. Все, кто тебя обманывал, остался в прошлом.

Дед ничего не желал слышать. Обиженный и оскорблённый, не снимая резиновых калош понёсся в ванную по ковровой дорожке, оставляя на ней ошметки грязи вперемешку со сгнившими листьями ореха и куриного помёта. Швырнув куртку в угол, мыл руки с ожесточением:

– Ах, ты сатана! Смеётся она! Раньше со всех ног бросилась бы искать молоток, а теперь смеётся она! Издевается! Да?

Сжались кулаки. Дед зажмурился, тряхнул большой седой головой. Как же это раньше у него получалось: и не виновная, она всё равно была виновата. Ишь, ты, как перевернулось Да, возраст…

Ему стало обидно и жалко себя. Посмотрел на грязные калоши, ухмыльнулся и, старательно размазывая навозную жижу с обуви по паласу, со злорадством приговаривал:

– На тебе, на, мой теперь, чистюля! Вот тебе!

Потом швырнул калоши под мойку, чтоб не видно было, завернул запачканную мокрую штанину и прошмыгнул мимо кухни, занятой женой и внуками, в зал. Уселся как ни в чём не бывало на диван, подобрав под себя ноги. Успокоился. Взгляд упал на отражение в зеркале.

На него смотрел костлявый высокий старик с обширной залысиной и серыми реденькими волосами. Роговые очки делали удлиненное лицо даже привлекательным, но постоянно сползали на конец иссиня-красного толстого носа.

– Да, а ведь был очень даже привлекательным, – скромно заметил он своему отражению, – весил 120 кило, имел отдельный кабинет и купался в лучах славы, в женском внимании, можно сказать, даже любви. Туфли покупал себе самые дорогие и без шнурков. после того как однажды утром жена, провожая его на работу, расхохоталась, глядя, как он обувается,

– Игорёк, – смеялась она, – ты обуваешься, словно беременная женщина, боком!

Он попробовал наклониться вперед – и, к своему ужасу, не смог: подбородок упёрся в живот или грудь (какая разница!) Покраснел, фыркнул, хлопнул дверью и ушёл. А в кабинете приголубили, погладили, расцеловали и комплиментов массу наговорили. Понравилось.

Вечером, перед сном, когда никого не было рядом, всё же попробовал достать рукой пальцы ног. Не смог. Купил длинную железную ложку,

Да, тогда помогла Валентина. Она как раз прилетела из Японии, вкусностей привезла и мучения его, будто руками развела: оказывается, чем полнее человек, тем вызывает большее уважение, а он чиновник, и просто обязан быть солидным.

Дед встал с дивана и, чтоб убедиться в своём теперешнем превосходстве над собой, рывком согнулся в поясе и застыл от боли, прострелившей поясницу. Усевшись осторожно на край дивана, всё-таки дотянулся до пальцев ноги и кинул победный взгляд на отражение:

– А ты говорила: не смогу! Я ещё ого-го! Какие конференции устраивал! По триста, четыреста человек размещал в гостиницах и не где-нибудь, а на курортах Чёрного моря! И отдых, и работа. Красота! Всё успевал. Вот время было: и работа в радость, и достаток в доме. А как умел красиво говорить! Самое главное, нигде не соврал. Чистейшую правду всегда говорил.

От этой сладкой мысли губы дрогнули и растянулись в полуулыбке, а подбородок сам поднялся вверх.

– По телевизору показывали чаще, чем ведущих. Персона! Заслуженный работник! А сейчас… что ни скажешь, всё невпопад, да не по-твоему выходит. Брякнешь впопыхах, а тебя тут же носом в дерьмо. Оплошал, мол…

Он вздохнул, опустил ноги в шерстяных носках на ковёр, ещё раз тяжело вздохнул с сожалением, хотел встать, но бросил печальный взгляд на стоящую у плиты жену и подумал:

– Она тоже не святая. Никогда меня не любила. Всё время возилась с детьми то с чужими, то со своими, и сейчас с ними. Уже троих вырастили, выучили, доктора наук, да кандидаты. Можно же и отдохнуть. Так нет, она от внуков не отходит. Вот Валентина давно бы всех разогнала и не мучила бы его.

Вкусный запах перебил размышления, разбудил аппетит, и, нахмурившись, хозяин проглотил слюну.

– Знает ведь, что нельзя мне печёное, а готовит. На зло. Ну, разве так любят?! Вот Валентина…

На мгновение впалые морщинистые щёки обозначились резче, бесцветные губы растянулись в улыбке, в водянистые глаза блеснули и потухли. Лицо приняло прежнее нахмуренное, капризное выражение. Глядя в зеркало, он с гордостью сказал:

– Да, всё успевал! С ней хорошо было на море. Одинокий песчаный берег, ленивая горячая волна на плоском камне, и никого, кроме нас двоих.

Как честный человек, я просто обязан был взять её с собой на конференцию, чтобы отдохнула, сил набралась. Надо же женщине отплатить за любовь и ласку?! Дети, довольные и счастливые, плескались в море с женой, а я – с Валентиной. Всё честно, все отдохнули.

Сказал, и вдруг почувствовал какой-то дискомфорт, какую-то неловкость, но тут же успокоил себя:

– Всё было справедливо. Я честно жене показал, правда, издали Валентину, но жена. дура, всё твердила: « Где она, где она, не вижу!» Будто можно сразу не заметить такую женщину, как Валентина! Плюнул и ушёл. А что показывать слепому?! Конечно, не боялся потерять жену. А куда она уйдёт со своей копеечной детсадовской зарплатой и тремя детьми!?

Дед с удовольствием потянулся, щелкнув суставами.

– А сейчас жинку надо на место поставить, – усмехнулся он. – Ишь, смеётся она. Применим тактику укора, пусть немного поест сама себя. У неё это здорово получается.

Щёлкнула входная дверь. Значит и младшая, его гордость, учёный, с семьёй пришла. Очень кстати. Поможет. Он опять дочерям напомнит, как ездил с ними сдавать вступительные экзамены сразу в два института, возился, не бросил! Пусть не забывают, кому всем обязаны. Ему-то, сироте, пришлось подрабатывать, чтобы закончить учёбу в институте физкультуры. А вот путёвку в жизнь ему дал теннис. Это его хобби, его любовь, его страсть, и кусок хлеба. С 14 лет не расстаётся с ним. Сначала всех в посёлке обыгрывал, потом в районе и области. До чемпиона не дотянул: поздно начал заниматься, но мастером спорта стал крепким. Сейчас он должен жену обыграть.

В кухню вошла дочь, высокая темноволосая женщина, положила на стол пакеты молока.

– Мам, афишу видела. В театр приезжает с выступлением Сергей Волчков, победитель конкурса «Голос».

– Не помню такого. Может, участник? – спросила жена, не оборачиваясь и помешивая мясо на сковороде.

Дед распрямился, заёрзал, лицо просияло. Вот она, его минута мести! И придумывать ничего не пришлось. Стремительно поднявшись с дивана, почти вбежал в кухню и ринулся в атаку:

– Как, ты не знаешь победителя второго проекта «Голос»!? Смотришь все передачи, а победителя забыла!

Торжествующая, пренебрежительная улыбка скривила губы, и, глядя на неподвижную спину жены, он ласково обратился к дочери, выходившей из кухни:

– Вот, дочка, смотрит, а зачем смотрит и не знает.

– Да я тоже их всех не помню, – попыталась смягчить обстановку дочь. – Может, и участник, кто его знает? Главное не это. Мам, пойдём на концерт? Выступает с эстрадным оркестром.

Но реакция жены для деда была неожиданной. Лишь на мгновение он увидел на лице виноватое выражение, потом она печально посмотрела на него и молча отвернулась к плите.

Дочку надо было удержать, и он радостно заметил:

– Вот, ты тоже не помнишь! А я помню, хоть и не всегда смотрю эту муру. У него баритон, и пел он здорово.

Дед победно посмотрел на женщин. Наконец-то, в его превосходстве никто не сомневался. Дочь улыбнулась в ответ, примирительно спросила:

– Ну, так что, пойдём? Приедет в январе.

Просто так терять своё преимущество дед не желал. Продолжая петь дифирамбы певцу, торопился сказать жене самое главное, самое обидное, ради чего и пришёл:

– Такого артиста невозможно забыть! А у тебя никакой, ну, никакой памяти! Всё забывает! Всё теряет! Уже две пары секаторов забесила. Бес! Ведь нормальные люди, если забывают что-нибудь, то кладут хотя бы на видное место, а она, где резала малину, там и бросила. И не рядом, а в куст, да ещё и присыпала опилками.

Жена улыбнулась:

– Ничего я не присыпала. Это кот. И не бросала, а не доделала работу. Думала, вернусь через минуту и закончу подвязывать ряд.

– Вот, вот, верьте ей. Она всегда так говорит. А кто секатор прошлой весной так забесил, что лишь через год я его случайно на дереве нашёл?!

Все рассмеялись, а он вдохновенно продолжал:

– Иду по саду и натыкаюсь на какую-то ветку, больно так, за лоб схватился, а глаза упёрлись в секатор с цветными ручками. Лежит себе между ветками. Вот скажи, какой нормальный человек вешает инструмент на деревьях, бросает в кусты, а потом ходит, спрашивает, не видел ли я их где-нибудь?

Все опять весело рассмеялись. Старшая дочь понимающе улыбнулась, погладила маму, сидевшую за столом, по плечу, успокоила:

– Не переживай, это со всеми бывает. Я тоже могу положить книгу машинально, а потом три дня искать.

– Нет, – протянул ехидно дед, пристально глядя на веселое лицо жены. – Это маразм называется. Помнишь, как ты накрашенная, напомаженная бегала по дому, выворачивала карманы всех курток и пальто, заглядывала во все ящики, ключи искала от калитки! Автобус вот-вот приедет, а она выйти со двора не может! Умора!

Он хохотнул, уселся удобнее на стуле, расставив ноги, отчего заляпанные штанины подскочили, обнажив обтянутые жёлтой кожей щиколотки. Никто не смеялся, даже не смотрел на него. Все заняты делом. Одна дочь, уткнувшись в чашку, чистила картошку, другая раскатывала тесто. На плите закипело, и жена отвернулась, что-то помешивая в кастрюле.

Ему бы помолчать, но сегодня что-то тёмное и злое распирало внутри и справиться с ним было невозможно. К тому же эта сцена поиска ключей доставляла всегда такое несказанное удовольствие, что и сейчас смешно вспоминать, как она носилась с растрёпанной причёской, слизывая губную помаду. Тогда, насладившись вдоволь её видом, он великодушно предложил свой ключ.

Жаль, что только два дня у него была возможность напоминать ей о приближении старости, о склерозе. Надо же, так быстро нашла! Думал, в траве, возле калитки, чужой не возьмёт – свой не заметит. Так нет же, нашла! Глазастая.

Дед хохотнул ещё раз и снисходительно, в который раз, наставляя жену, подытожил, вставая:

– Старушка ты моя, старушка! Так что нечего кичиться своею памятью и знаниями!

Говорил и смотрел на неподвижную спину жены. Молчит. Плачет? Не понять. Ну, если не плачет, то настроение поубавилось, и то хорошо.

Вдруг женщина повернулась, по её лицу пробежала тень. Как же ей надоела эта разнузданность!

– Знаешь, я пригласила к нам на ужин Валентину, – выпалила она неожиданно и для себя, и для него.

Во это были враки! Никого она не приглашала. Страшно захотелось сделать ему больно. Пусть помается вечерок. А потом с грустью подумала: если он не решился уйти тогда, пусть это будет сейчас. Дети выросли. Он свободен. Пусть будет счастлив!

А дед стоял столбом. Валентина – здесь!? Потом стёр с лица восторг и, как можно равнодушнее, спросил:

– Что ей здесь делать? Хотя… Она твоя подружка, делай, как знаешь.

Быстро отвернулся, пряча радость:

– Ну, я пошёл молоток искать.

Ему вдогонку раздалось спокойное обыденное, негромкое:

– А чего его искать, он лежит там, где ты пилил абрикос.

Не плачет? Даже не расстроилась? Плохо. Спуску жене давать нельзя. Стукнул кулаком по пуфику в прихожей и закричал:

– А, опять наврала. Сама забесила, а мне искать?

Закричал для профилактики, чтобы не расслаблялась, чтобы не поняла, какой восторг он испытал, услышав новость, какую лёгкость, невесомость ощутил он во всём теле. Валентина будет здесь! Молоток? Теперь это неважно.

Дед скользнул тенью по прихожей, мягким щелчком, почти с любовью закрыл входную дверь и танцующей походкой спустился во двор, на ходу поддав под хвост вечно голодному коту. Оглянулся ещё раз полюбоваться на новенькую стеклянную дверь. Хороша! Как в американских фильмах. Теперь и Валентина её увидит.

Его и радовала эта дверь, и злила, как напоминание о собственных промахах. Старая дверь – друг сквозняков – была обыкновенная, деревянная. Подумаешь, пропустит там чуток холода, так ведь одеться можно. Но жена прошлой весной впервые сказала, что её надо поменять, и всё лето, и осень оборачивала этой мыслью, как пеленкой, пока не наступил ноябрь. Неожиданно подул ураганный ветер, пригнал ледяной дождь. Стеклянные ветки ломались, припадали к земле и звенели под хлёсткими порывами морозного ветра. Досталось тогда и дому. Котёл гудел, а тепло не успевало задерживаться в помещении, просачивалось наружу, подгоняемое сквозняками. Хоть и хорохорился, и ходил в одной рубашке, а замёрзшие руки грел между коленями. Тайком. Жена и не смотрела, ходила вся величаво спокойная в меховой безрукавке и молчала. Пришлось раскошелиться, заказать новую, европейскую.

Оглянулся, посмотрел и неожиданно понял:

– И тут по её вышло! Тьфу, ты, коза такая! Тихоня, – дед недовольно сплюнул, натягивая рабочие перчатки. – Вот Валентина – огонь. Как она меня любила! Скорей бы увидеть! Да, я ещё хоть куда!

Весь день самодовольная улыбка не сходила с раскрасневшегося лица. Появилась лёгкость в мыслях, а воображение рисовало такие дерзкие, шальные, невероятные сцены, что дед только кряхтел от удовольствия. Весь день работа спорилась, губы расплывались в беспричинной улыбке, он даже не заметил, как перестал шаркать по дорожке.

***

Молодой проснулся, встал и пошёл, а пожилой каждое утро собирает себя, для жизни готовится. Вот и дед долго лежал с закрытыми глазами, ещё и ещё раз смакуя новость, сказанную вчера женой. Скоро и на его улице будет праздник, и его сад расцветёт.

Сад. Это слово вызвало мгновенную ассоциацию с электропилой. Он же не успеет ничего увидеть! Пугала скорость, с которой лезвие этого чудовища срезало всё живое.

Очки страшно усложняли жизнь. Мало того, что мёрзли нос и уши, ещё и боковое зрение исчезло напрочь. Он видел только то, что было перед ним. С этим тоже приходилось мириться, как-то приспосабливаться. А всё из-за них, из-за книг. Ещё в детстве увлёкся гладиаторами, с упоением читая про Спартака при свете керосиновой лампы. Буквы мелкие, бумага серая. Зрение портилось быстро. Чем старше становился, тем толще подбирались стёкла. А у электропилы скорость сумасшедшая, не успеешь разглядеть, что спилил.

Повернулся на другой бок. «Пилить или не пилить?» – вертелось в голове. Прислушался. В доме тихо. Дед усмехнулся: « Наталья Ивановна не гремит посудой, значит, опять изволит учиться. Внуки в школу, и она за книжки. Что за прихоть?! Что за блажь на уме!»

Где ему понять: тяга к учёбе, новым знаниям – это своего рода заполнение пустоты. Изменилась жизнь. Женщину отлучили от обязательных привычных занятий. Самое время жить, узнавать то, до чего раньше не доходили руки, открывать для себя тот мир, о котором мечталось в молодости. Дед этого не понимал и не принимал.

Резко повернулся, лёг на спину. До ушей долетел еле слышимый мужской голос. Напрягся, мышцы сжались, весь превратился в вслух и затаил дыхание. Незнакомый! В звенящей тишине расслышал назидательную речь и расслабился, понял: Таша по интернету слушает лекцию очередного психолога. Всё хорошо. Только расслабился, и опять пронзил надоевший вопрос. Пилить? Учить его некому было: отец умер рано, в доме – лопата, да мотыга. Всё-таки женское воспитание губит будущего мужчину. Не пилить!

Но время идёт, и убирать старое огромное дерево надо: пол-участка занимает. И так сколько лет крепился. Дед вынул руки из-под одеяла, положил под голову и ухмыльнулся. Ну, кто же мог подумать, что опрыскиватели продаются в одном отделе с электропилами! А консультант, щуплый такой парнишка, на, говорит, подержи, совсем не тяжёлая. Неудобно было не взять эту машину. Жена подержала, и он поднял. Ничего, не страшная, и цена подходящая. Хороший инструмент, мощный. Пришлось купить.

– Вот коза, обманула и тут меня. Говорил ведь, что не буду работать электропилой и обходился столько лет, а тут…

Мысль об этом скоростном агрегате, как назойливая осенняя муха. жужжала и кусала, раздражала. Ну, почему он должен убрать эту яблоню? Старая? Пол-участка занимает? Так есть же вторая половина. А-а-а, земли мало, жадность заела?

– Ладно, решу на месте, —подумал он и встал.

Надел приготовленную женой чистую рубашку, похлопал по груди справа и слева, проверяя, есть ли карманы. Нащупал только один, открыл уже рот закричать, чтобы жена принесла другую, но ощущение тепла от байки, в которое погрузилось тело, остановило недовольство и, поджав губы, он сел на кровать. Натянул спортивные брюки. Встал и недовольно сморщился: тесноваты. Наклонился – выдержали, не порвались, а пальцы уже привычно бегали по швам в поисках прорех. Здесь уж он не смолчит, если карманы будут дырявыми.

Он давно не доверял глазам. Это была не прихоть и не причуда, а жёсткая необходимость. Так ничего не потеряется. Откуда знать, в какую минуту понадобится рулетка, отвёртка, спички и самое ценное – ключи. Это была увесистая связка от дома, калиток, гаража, кабинета, от входной двери здания спортивного комитета, даже от туалета на втором этаже для сотрудников. Ключи нещадно рвали ткань и постоянно норовили выскочить наружу, но их перелив успокаивал, придавал силы, надежды. Они нежно позванивали при ходьбе, хотя и тянули штанину вниз.,

Дед шёл по саду и думал о Валентине. Каждый вдох, как струя волшебного напитка, расправлял его костлявые плечи, наполнял всё существо радостью жизни. Он чувствовал нежность и невесомость падающих снежинок, целебную, ласковую тишину утра. Шёл, и едва уловимая улыбка блуждала на губах. Удивленный, остановился около яблони. Зелёная? Морозно. Мокрую землю припорошило снегом, а она зеленая!

Этой осенью деревья, долго не хотели засыпать. Стояла тихая, безветренная пора. Уже первые ноябрьские заморозки миновали, холодные ночи сдавили лужицы, послушная берёза пожелтела, оголилась, опустив тонкие ветки; палевая листва каштанов опала; черешня, тихо плача, облетела; а жёсткие, сильные листья яблони скрутили внутрь края, опалённые морозом, плотно прижались к ветке и висели в ожидании полуденного солнца. Не падали. Упрямая яблоня не засыпала. Может, не могла забыть упрёки хозяйки, что старая уже, что яблок нет, один мусор от неё? Но именно в это лето яблок на ветках было больше, чем листьев, и все, как в сказке, румяные да наливные.

Втаптывая снег в землю, дед подошёл к дереву, потянулся за листом, а ноги предательски, исподтишка, но уверенно заскользили в разные стороны. Мгновенно раздался треск материи сзади. Дед охнул, обхватив ствол, прилип к нему, неожиданно больно стукнувшись лбом, и замер: по яблоне разливались трепещущие, высокие клавесинные переливы. Дерево пело. Тихо, ласково, нежно. Не дыша, прижался плотнее к шершавой коре. Поёт! Невероятно! Слился со стволом, слушал и не верил своим ушам. Такого не бывает! Но тонкий хрустальный звон шёл изнутри наперекор всем здравым доводам рассудка. Звучала душа дерева.

Хватка ослабла, и звуки исчезли. Растерявшись, дед опять вцепился в ствол. Не звучало. Прижался так близко, что без особого труда мог видеть глубокие ходы жука короеда, медовый цвет тягучей смолы, бурые уродливые наросты, серо-зелёный налёт лишайника, въевшегося в ветки дерева. Старость. Заплесневелая, больная, неизбежная старость, у которой так чудно пела душа.

Дед подался вперед, собирая разъехавшиеся ноги. Брюки всё-таки не выдержали. Лопнули. Судорожно схватился за нижнюю ветку и оторопел: на него хлынул зелёный, стеклянный дождь. Ледяные звенящие листья, обжигая, заскользили по шапке, плечам, за шиворот. Осыпанный льдинками, попытался встать, надавил на ветку, а она с хрустом упала к его ногам. Сухая. Безжизненная. Без сожаления твёрдо стал на трещавший сухостой, брезгливо сморщился:

– И что мне делать с этим поющим старым деревом? Продать или строгать? – удивлённо спросил себя дед и ударил яблоню ещё раз по стволу, но ногой. Ударил, прислушался. Тихо. Стукнул смелее. Опять тишина. Выдохнул.

– Ну вот всё стало на свои места. Надо пилить.

Да, к сожалению, дед не был ни добрым папой Карло, ни даже испуганным другом Джузеппе. Не тому попало в руки золотое яичко, не тому. На Земле лишь одно дерево на десять тысяч может петь! И не каждому дано эту музыку услышать, потому что у резонансной древесины ещё надо найти секретные узлы, или точки покоя. Нажмёшь – и дерево поёт. Это знает каждый мастер музыкальных инструментов, ищущий годами своё полено. А дед-счастливец не искал, случай помог и лоб.

Скользя и утопая в размокшей земле, он выбрался на дорожку, с отвращением вытирая подошвы калош об асфальт. Посмотрел на яблоню. Перед ним стояло голое, дуплистое дерево с уродливыми, усеянными лишаём сухими ветками.

– Тьфу, ты. Напасть! Дернуло же меня обниматься! – ворчал он, отряхивая мокрой варежкой полы куртки, – весь в какой-то зелёной пыльце. Конечно, надо пилить.

Полчаса руки распутывали длинный шнур переноски, не торопясь, узел за узлом. Решение принято, отступать некуда. Он воткнул штепсель в розетку, раздался визгливый звук. Внутри всё похолодело, пальцы вцепились в ручку, всё внимание сосредоточилось на ветке, расположенной под углом.

Получалось! Он пилил! Успокоился, и уже без суеты, с удовольствием, отбрасывал ровные цилиндры в сторону. Возвращалась сила, уверенность и хорошее настроение.

Пила в очередной раз вошла в ствол, и вдруг остановилась. Мотор ревел, лезвие крепко сидело внутри. Рванул с досады ручку – никакого движения.

– Вот, говорил же, что не могу, говорил! – недовольно вскричал дед, нервно стянул перчатки, бросил в сторону и пнул бревно ногой. В ответ взлетела сойка, села на другую ветку и внимательно посмотрела на мужчину.

– Таша! – позвал он повелительно.

Тишина. Он опять закричал. Нервно, нетерпеливо. Вскочил, направился к дому. Тарахтел в окно до тех пор, пока не показалась жена. Призывно махнул рукой.

– Вот, видишь?! Видишь! Что вот теперь делать? – гневно выговаривал он, показывая на пилу.

– Давай наклоним ветку до земли.

– Ты что, совсем ничего не соображаешь!? Землю пилить будем? – возмутился дед, и, сокрушаясь, хлопнул себя по карманам. – Вот позвал на свою голову!

– Да ты сам посмотри! – объясняла жена, – цепь зажало, потому что начал пилить верхнюю часть, да ещё и под углом. Вот верх и сел.

Опустили ветку, вынули цепь.

Он молча сидел на не допиленном бревне. Жена опять права.

Вот приедет Валентина… И он вдруг представил, как она, высокая, сбитая, холёная, решительно подойдёт к его калитке, как нажмёт на звонок ухоженным пальцем, и он, высохший, седой, шаркая калошами, выйдет навстречу…

Покачал головой, снял вязаную шапчонку, очки, вытер глаза. Ему это надо?!

***

– Здорово, Степаныч! – услышал дед хриплый голос соседа, шахматного партнёра зимних вечеров, долгих и тягучих. Плотный, жилистый, пенсионер, бывший нефтяник, подходил к садовой калитке. Дед недовольно отвернулся. Сосед попался рукастый. Сам смастерил крыльцо, лазая по крыше, сам обрезал деревья любой высоты, чем вызывал некоторую зависть и неприязнь. Лицо, покрытое белыми пятнами (болезнь северян), выражало обиду и досаду. С силой толкнув своё пружинистое сооружение, он вошёл к деду в сад, на ходу делясь своими неприятностями:

– Нет, ты представляешь, ну, никакой же жизни нет! Вхожу в дом и каждый раз ищу тапочки. Я ей говорю, не трогай, пусть стоят у двери, мне так удобнее обуваться, а она, нет, говорит, они здесь всем мешают. Кому, спрашиваю, всем? Вдвоём живём. Мне, говорит. Ну, не баба, а?

Дед усмехнулся, глядя на бесцеремонно пристраивающегося рядом огорчённого соседа, перевёл взгляд на его облепленные грязью калоши, наклонился и стал старательно очищать свои от липкой земли, слушая и не слыша жалобы гостя.

– Понимаешь, там, в Тюмени, всё мечтала о юге, о солнце. Придёшь, бывало, со смены, она и обогреет, и накормит, и поцелует. Темень, пурга, морозище, а я счастлив. Как я любил! А сейчас?! Привёз на юг, как просила, дом построил. А она всё пилит и пилит. Не ставь да не ставь тапочки. Сил больше нет, хоть разводись!

Дед водил палкой по калошам и думал:

– Вроде бы умный мужик, а понять не может, что это жизнь срывает с её души получувства, полулюбовь, полувздохи.

Но, услыхав слово развод, дед рассмеялся и выдал, глядя в глаза, полные боли и страдания:

– Да, тапочки, как последний рубеж, отдавать нельзя!

– Вот, вот, – сразу отозвался тот, не чувствуя иронии, – есть настоящие женщины, а есть бабы, как моя.

Дед хохотнул и одобрительно хлопнул соседа по колену: такого разделения женщин он ещё не слышал.

– Так вот, я их так различаю, – продолжал с энтузиазмом сосед, – если крикливы, глупы и жутко упрямы, в общем, низкий интеллектуальный уровень – это бабы. С ними не захочешь жить, даже под страхом смертной казни.