Текст книги "Девять встреч. Воспоминания о старце Николае Гурьянове"

Емилиан Лашин
Девять встреч. Воспоминания о старце Николае Гурьянове

© Емилиан Лашин, текст, 2008

© Издательство «Сатисъ», 2008

Встреча первая

Дождь начался еще во Пскове и лил не переставая. Город выглядел каким-то приземистым и невыразительным. Только Завеличье по-прежнему волновало сердце своими белесыми монастырьками, напоминавшими белобрысые детские головки, которые словно высунулись из-за плетня заброшенного деревенского дома, поросшего лопухами и крапивой… Река Великая набухла глухой свинцовой тяжестью и с тихим утробным урчанием переворачивала свои волны, как огромное ненасытное чудовище, облизывающее лапы перед мрачным таинством трапезы. Было около семи утра, когда мы добрались до полуразвалившейся пристани, от которой ровно в семь должен был отчалить катер с советским названием «Заря», доставляющий паломников на остров Залита. Но в этот сумрачный сентябрьский день паломников было только трое – я и мои две спутницы из Петербурга… У каждого из нас были серьезные проблемы и тяжелые жизненные ситуации, с которыми мы и ехали к необыкновенному старцу, отцу Николаю Гурьянову…

Об отце Николае я, прожив в Петербурге всю свою жизнь, как ни странно, узнал вовсе не от своих земляков, а от знакомых из Минска… И это тоже особая история, в которой сегодня уже явно различим Промысл Божий.

Я был очень болен, и мне требовалась сложнейшая операция; операции подобного рода, по слухам, удачно и не очень дорого проводились белорусскими врачами. Спросив благословения у своего духовного отца, покойного ныне отца Василия Лесняка, который тоже был родом из Белоруссии, я купил билет на поезд и пришел на службу в родной Шуваловский храм. После Литургии прощался со всеми знакомыми, просил молиться, в том числе и свечницу Галину – это была нежная интеллигентная женщина, в прошлом врач-психотерапевт. Узнав, что я еду в Минск, она обрадовалась и просила, если будет возможность, разыскать там ее племянницу, от которой давно не получала вестей… Что я и выполнил. Племянница оказалась студенткой консерватории, прелестной татарской девочкой, с огромными глазами, тонкими пальцами, при взгляде на которые вспоминались строки Мандельштама:

 
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Хрустальная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь…
Вся комната напоена
Истомой – сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поместило сна…
Немного солнечного мая,
Немного красного вина
И тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна…
 

Мы мгновенно подружились с Розой, которая рассказала мне историю своего крещения, как она стала Марией, и как она уверовала так, что сразу захотела уйти в монастырь, но не у кого было спросить совета. «Это ведь очень серьезный шаг, понимаешь, – доверительно округлив глаза, сказала она, – ну вот, и мне посоветовали к отцу Николаю съездить, на остров Залита, у нас многие к нему ездили, ты слышал об отце Николае?» Когда я ответил «нет», она изумилась: «Да что ты! Это же такой батюшка, только в Житиях святых такие истории прочесть можно, которые про отца Николая рассказывают… Я бы и усомнилась, но своими глазами видела, со мной все это произошло… Я вот расскажу, как я к нему поехала впервые – долго добиралась, три дня, и все три дня постилась, а было это зимой, ну вот, по льду шла километров пять до острова, нашла избушку старца, смотрю – а на ней замок (я тогда еще не знала, что монахини, что за батюшкой ходили, часто его запирали, потому что были и нападения, ну и отдохнул чтобы), – села и сижу, думаю, может, вышел куда, вернется… Час сижу, два, замерзла, есть хочу, и стала плакать, думаю, куда я пойду, столько ехала, и вдруг из-за двери голос, тоненький такой, как паутинка:

– Что ты, Машенька, плачешь? Ты иди прямо, потом налево, в третьем от реки доме матушка живет, она меня откроет и тебя впустит…

Я так обрадовалась, что даже не удивилась, что он меня по моему крещенному имени назвал…

Пошла, как он велел, вернулась с монахиней, которая батюшке обед в узелке принесла, и он меня в домик позвал, я потом уже узнала, что он это редко делал, обычно в сенцах принимал. Усадил меня, тепло так, глаза у него добрые, я думаю – сейчас покормит меня батюшка, – а он и говорит так хитренько:

– Наверное, кушать хочешь? А у меня тут на одного только борща, мало…

Я устыдилась, что он мои мысли жалкие прочел, и говорю:

– Простите меня, батюшка!

А он в ответ:

– Ишь, смиренница какая, ну налью тебе супчика, поешь…

И вот ем я, все такое вкусное, а отец Николай и говорит из своего уголка:

– В монастырь собралась? А кто маму с папой крестить будет, кто их повенчает? Кто институт заканчивать будет? В монастыре нужны теперь грамотные…

Я так удивилась, откуда он знает, что у меня папа и мама некрещеные и что я в институте? Слышала, что батюшка прозорливый, что про каждого знает, дар ему такой дан от Господа, но не каждому открывает свое знание, а мне, значит, вот так надо было, – а он и продолжает:

– В монастыре послушание важнее всего, вот и готовься выполнять – это мое тебе послушание… А сделаешь – приедешь… Ступай с Богом, ночуешь у Валентины… (это монахиня была…)

Ну вот, я когда домой вернулась и рассказала про такие чудеса родителям, они сразу крестились, а вскоре и обвенчались, и год спустя поехали мы к отцу Николаю все вместе… Он меня поцеловал сразу и – к маме моей подошел.

– Ой, – говорит, – матушка, ты и не знаешь, какое чудо в тебе – через два года понесешь и родишь мальчика, назовешь его Серафимом, он вас всех спасет…

А мама моя засмущалась: «Ну что Вы, отец Николай, мы, – говорит, – уж и с мужем-то не живем, и у меня женские дела не в порядке, как это!»

– Ишь, – отец Николай ей отвечает строго. – Как это не живешь, мужа надо любить, а что человеку невозможно, а Господу возможно все, только веруй!

И что же, ровно через два года мама моя, а ей уже к пятидесяти было, забеременела и в положенный срок родила нам брата, которого и назвали Серафимом. Ему уже пятый год пошел, и вот, знаешь, только тебе скажу – мы когда его к батюшке привезли, то отец Николай сказал:

– Дай-ка я поклонюсь тебе, Владыко! – и поклонился до земли…

Вот какое наш Серафимушка благословение от старца принял…»

Когда я слушал эту историю, то плакал, плакал оттого, что есть еще на земле такие люди, и от своего горького неведения, что вот сколько лет прожил, а можно сказать – впустую, без руководства и духовного утешения… Потому принял решение после операции по возвращении сразу поехать на остров…

И вот настал этот сентябрьский день, когда мы прибыли во Псков – отсюда родом была моя бабушка – и через полчаса уже плыли на катере «Заря», предвкушая первую встречу со старцем. Остров Залита – в Псковском озере, которое больше походит на маленькое море, сюда раньше ссылали политзаключенных, а белокаменный храм во имя святителя Николая Чудотворца, выстроенный еще во времена Екатерины II, был возвращен Церкви в 1947 году… Пристань была каменистая, из-за проливного дождя камни стали черными, и было темно и скользко, вокруг – ни души, но из рассказов Розы-Марии я помнил, как добраться до батюшкиного дома, и довольно быстро мы нашли маленькое сельское кладбище и домик напротив, во дворе которого было несметное количество диких птиц – голубей, воробьев, галок – они жались под кровлей, прячась от дождя, и казалось, что это глиняные скульптурки… По дороге за нами увязалась лохматая дворняжка и бежала до самого дома. Батюшка вышел сразу – помазал каждого Иерусалимским маслицем и сказал: «Отдохнете и придете на вечерню, тогда и поговорим…» – «А где же мы отдохнем, батюшка? Мы здесь никого не знаем…» – «А вон, Мухтарушка покажет, – батюшка ласково посмотрел на бежавшую за нами дворняжку. – Мухтарушка, веди гостей к матушке!» Все это было похоже на сказку, но собака и правда побежала со двора, время от времени оглядываясь и поджидая нас, спустя минут пятнадцать мы оказались у ладно срубленного дома, откуда на лай Мухтара вышла старушка. «Гостей привел? – спросила она собаку, – от батюшки?» Казалось, что это не было для нее необычным… Она повела нас в соседнюю избушку, внутри которой помещалась просторная комната, разделенная надвое занавеской – для мужчин и женщин… Печка была натоплена, словно нас тут ждали… Нина, певчая из храма, – так ее звали – накормила нас картошкой с огурцами и рыбой, которой здесь на острове вдоволь. «А уж мясо – завтра, после Воскресной службы, – сказала она, – а после вечерни – чай с самопечным хлебом и – спать. Отдыхайте».

Мы просушили одежду на печке, поспали и отправились на службу. Храм изнутри оказался просторным, иконы – старинные, но больше всего потрясла одна, как потом рассказали, чудотворная, Песчанская икона Божией Матери – в человеческий рост, в серебряном окладе, в одеянии, расшитом жемчугами, Богородица покоряла своим величественным спокойствием и умиротворенностью… В церкви было мало народу. Хор состоял из трех-четырех старушек, они пели несколько скрипучими голосами, но чисто и звонко… Во время службы, которую я не забуду никогда, меня одолевали какие-то посторонние помыслы, навязчивые, как мухи, от которых не было спасения, я так устал от борьбы с ними, что отчаялся сосредоточиться на молитве, в этот момент батюшка кадил иконы и, проходя мимо, стукнул меня, склоненного, кадилом по голове, легонько, но ощутимо – мгновенно моя голова стала чистой и свободной, точно меня кто-то омыл изнутри… Я поднял глаза и увидел, как батюшка мне улыбнулся ободряюще… Потом была исповедь, после которой я задал самый главный, мучивший меня вопрос, – уходить ли мне в монастырь или жить с той женщиной, которую я любил, но с которой в духовном отношении мне было очень трудно, – батюшка сказал: «Лучше в монастырь…»

Как будто все было решено, но всю ночь я не мог уснуть, я вспоминал свою жизнь и плакал, душа моя вопреки, казалось бы, желаемому, была не только не спокойна, а просто изнемогала, и я решил с утра еще раз подойти к отцу Николаю и рассказать ему о своих муках… Когда, уже утром, после службы мы подходили к Кресту, я встал последним и, схватив батюшку за ряску, сказал: «Не могу я, так мне ее жалко, батюшка!» И тут я увидел, как глаза отца Николая наполнились слезами, словно откуда-то из другого, Высшего мира, на меня смотрел Ангел Хранитель моей возлюбленной, и услышал тихий умоляющий голос: «И правильно, кто же пожалеет деточку… Ступай с Богом…»

Когда мы вышли из храма, непогоды как будто и не бывало, остров был залит солнцем, и его свет проникал прямо в душу и согревал ее… Мы покидали это святое место обновленные, и даже то, что на моих ногах были старенькие ботики, подаренные матушкой Ниной, потому что мои итальянские ботинки сгорели на печке, ничуть не огорчало меня. С ними как будто сгорели мои сомнения и душевное смятение… А еще я знал, что непременно вернусь сюда – и не раз.

Встреча вторая

В продолжение всего времени, что протянулось от первой до второй встречи с отцом Николаем, мне непрестанно хотелось снова увидеть батюшку, услышать тихий голос, напоминающий созерцание тоненькой струйки меда, когда в детстве я часами сидел на папиной пасеке под мирное жужжание пчел, наблюдая за карусельным вращением ручной медогонки, и голубенькие прозрачные бабочки садились на руки, щекоча мне ладони своими хоботками…

Папа и мама всю жизнь, помимо основной работы, занимались пчеловодством и в тяжелые девяностые устроились в кооператив на границе Новгородской и Ленинградской областей. Это была заброшенная деревенька из едва ли десятка покосившихся домов с красивым названием Заречье. А чтобы добраться до нее, надо было сперва ехать на электричке до станции Будогощь, потом на автобусе до деревни Радостино, а оттуда пять километров пешком по грунтовой дороге через лес…

Сама деревенька и впрямь находилась за речкой, в которой, несмотря на мелководье, водились раки…

Моя мамочка так любила всякую красоту, что в первый же год насадила целое поле разноцветных васильков… Оно и сейчас есть, это поле…

Жить приходилось без всяких удобств, в вагончике. Был еще один, поменьше, с жесткими деревянными нарами, где я провел отпуск в июле 1992 года, набираясь сил перед предстоящей очередной операцией…

И вот тогда со мной произошла странная вещь из разряда того, что в миру называют мистикой. Надо сказать, что в самом этом слове нет ничего плохого. Словарь иностранных слов дает определение мистики (от греческого mystika – таинство) как веры в таинственное, сверхъестественное, Божественное, сверхчувственное, веры в возможность непосредственного общения человека со сверхъестественными силами…

Святые отцы называют подобные явления духовными прозрениями и предостерегают людей, переживающих такие моменты в своей жизни, от возможных искушений, указывая, что Божественные явления приносят душе мир и покой, в то время как ангелы тьмы, могущие преобразовываться в Ангелов света, приносят душевное расстройство, впадение в высокоумие, гордыню вплоть до психических расстройств… Но на все есть Воля Божия!

Со мной же произошло следующее – в теплый солнечный день, сидя на крылечке своего вагончика, я смотрел, как мама с папой вдалеке, в своих чистеньких белых халатиках и пчеловодных сетках, склонялись над ульем, аккуратно доставая рамку с медом… И вдруг эта картинка словно отделилась от меня и от всего мира и предстала передо мной как бы навсегда записанной в вечности, и в тот же миг я услышал одновременно и снаружи и внутри себя тихий голос: «Смотри, этого больше не будет никогда»… И пронзительная нежность омыла мое сердце, и я заплакал…

Спустя год и три месяца моя мама погибла.

Мама была по-настоящему верующим человеком, она обладала тем редким духовным даром, который святые отцы называют сердечной, умной молитвой. Молитвенным был весь ее облик, весь строй ее жизни, в которой она никогда ни разу никого не осудила, ни на кого не повысила голоса, и не было человека, даже преступника, для которого она не нашла бы оправдания, она плакала над каждой смертью и радовалась каждой новой жизни, будь то человек или любая Божия тварь – от котенка до малой букашки… И своим бесконечным лепетом она заполняла наше детство так, что и по сей день я слышу мамин голос: «А у нашей Березки теленочек родился, такой маленький, с рукавичку»…

Ее воцерковление произошло так естественно, как будто она все знала и раньше… Оказавшись впервые со мной в Шуваловском храме, она сказала: «А я бы тут и стояла, и стояла, всю жизнь». Но жизни оставалось три года… Мамина гибель пришлась на Покров Пресвятой Богородицы – она попала под машину, развозящую хлеб, нагнулась под колеса, чтобы вытащить забившуюся туда собачонку… Это было на пешеходной части…

Три дня в храме служили молебны о здравии, и в воскресенье, 17 октября, после Литургии моя мамочка отошла ко Господу…

Мы не подали в суд на водителя, но в молитвах я просил, чтобы Господь дал мне узнать, как это произошло… И мне приснилась мама и сказала: «Ты увидишь этого человека, но не обижай его, он не виноват – а у него трое деточек, и он не спал»…

Я был очень смущен… Но 31 декабря, перед Новым Годом, когда я отправился за хлебом, я увидел эту машину и подошел к водителю, который сразу вспомнил произошедшее в октябре и поначалу был так напуган моим вопросом, что стал оправдываться и просить не возбуждать дело, и он сказал: «У меня трое детей, и я много работаю, и я не спал в тот день больше суток»…

Но моя вера была так слаба! Она была так слаба, что я усомнился в Божием Промысле и в Милосердии, и в Справедливости Его Путей, и в самой Его Святой Воле, которая, так я думал, лишила меня самого для меня бесценного человека… И моя душа была истерзана этими сомнениями, подточившими мою едва родившуюся веру… Никто не мог мне их разрешить, да и трудно мне было кому бы то ни было о них рассказать…

Будучи совершенно измученным, я принял решение поехать к отцу Николаю. Кроме того, мне предстояла еще одна операция, после которой мне хотелось, если останусь в живых, в память о маме создать в нашем поселке церковь, но это была даже не мысль, а как бы слабый проблеск, о котором мне было и думать-то страшно…

Наступил май девяносто четвертого. И с открытием навигации на Великой я отправился в Псков. Остров Залита встретил меня весенним бездорожьем, но с приближением к батюшкиному домику в душе постепенно что-то оттаивало, заполняя сердечным теплом и умиротворением. Паломников в столь раннее время было мало, но я встал в очередь последним, когда все, уже получив благословение, разошлись… Приложившись к батюшкиной ручке, я горько заплакал, сквозь слезы высказывая все свои сомнения, все горе, которое так долго удерживал в себе…

– А ты не плачь, – сказал батюшка, – мамочка-то была святая, у нее только один грех был, и то не в ее воле разрешить было.

– Какой, батюшка?

– Что невенчанным браком жила, вот за то три дня мучений приняла, а теперь – с Богом, в Раю мамочка твоя…

– Как узнать, батюшка?

– Узнаешь, – сказал батюшка тихо, – дастся тебе… Иди с миром… А в мамину память церковь построишь, потом… – ответил батюшка на еще не заданный мною вопрос… – Бог благословит…

И он долго крестил меня вослед… И я кланялся ему до земли, уходя, и с каждым поклоном уходили горечь, смятение – все, что так смущало мою беспомощную душу, так что когда я сел на паром, то почувствовал себя не брошенным ребенком, а почти мужем, готовым принять и удары, и милости судьбы с равным благодарением.

Слова отца Николая о том, что мне дастся узнать о маминой участи, сбылись неожиданно скоро – я лежал все в той же минской больнице, после операции. Несмотря на то что сама операция прошла благополучно, меня мучили столь сильные боли, что врачи вынуждены были прибегнуть к морфию… На пятый день я почувствовал, что впадаю в зависимость от этих инъекций и мне уже хочется, чтобы меня кололи снова и снова, тогда я, собрав, насколько было возможно, волю в кулак, отказался от лекарственной помощи и стал молиться. Боль возрастала и наконец стала такой нестерпимой, что я взмолился в сердце своем: «Мама, если ты хоть сколько-то предстательствуешь перед Богом, скажи мне, что делать!»

Так молясь и плача, я внезапно почувствовал облегчение и уснул… и увидел мою мамочку, такую молодую и красивую, и она склонилась надо мной с улыбкой и сказала: «Ты потерпи еще немного, а когда выпишешься, приедешь домой, то открой шкафчик на кухне, и там на верхней полочке пакетик с ромашкой – я собирала, – ты ромашечку позаваривай и попей, так и поправишься»…

Через две недели я вернулся в поселок, где жили мои родители и где мне предстояло провести еще четыре года, выполняя батюшкино благословение построить церковь, открыл кухонный шкаф и нашел пакетик, на котором мамочкиным по-детски круглым почерком было написано «аптечная ромашка»… И я внутренним взором увидел отца Николая и услышал его тихие, как шелест листвы на ветру, слова: «Узнаешь… дастся тебе», – и тогда я понял, что мир – един, мир видимый и невидимый и ежедневно повторяемые строки Символа Веры – от «во Единого Бога Отца, Творца Неба и Земли, Видимых же Всех и Невидимых» обрели для меня совершенно новый – живой и осязаемый – смысл.

Встреча третья

Так трудно, почти невозможно, словами передать то необъяснимое чувство защиты и покровительства, которое ощущаешь после общения с человеком, имеющим дар молитвы и духовного рассуждения… Быть может, это самые ценные дары, коими Господь награждает Избранных Своих ради нас, немощных и грешных, грешащих непрестанно даже в мыслях своих, когда почитаем прожить без греха… Ведь куда ни повернись – все грех! Что ни скажи – грех да и только! И кого спросить, как поступить? С кем сверить свои мысли и намерения? Трудно в современном мире без руководства! И прежде тяжело было, а в наши дни – просто страшно, ведь искушения все тоньше, и под видом благих деяний и благих устремлений сколько впоследствии стяжалось пустоты, словно кто посмеялся над тобой! И как важно, чтобы тебя, унылого, ободрили, обвязали твои душевные раны чистыми тряпицами сочувствия, помазали их елеем молитвенного заступничества…

По слову отца Николая, в котором открылось сокровенное Божие Произволение, была создана в нашем поселке Православная община, что засвидетельствовано было и документально Высочайшим Благословением Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева)… Не стану подробно перечислять все трудности, возникающие на тернистом пути тех, кто желает создать церковь Божию на пустом месте, – это история для других воспоминаний… Многие наши современники из тех, что предавали свои жизни Господу, становясь первыми насельниками разрушенных и поруганных обителей или священниками, восстанавливающими храмы, прошли через бесовские нападения и страхования, совершаемые на подвижников темными силами, что действуют, как правило, посредством обычных людей… Не смею себя и на секунду сравнить с этими необыкновенными людьми, из которых многие сподобились мученической кончины, а у иных не выдерживало сердце, – несть достоин и мало потерпел, потому – сосуд слабый… И то, о чем хочется рассказать, рассказываю лишь постольку, поскольку понимаю, что по недостоинству моему если и имел такую великую благодать, как общение со старцем Николаем, то, может, лишь затем, чтобы передать это миру по возможности наиболее полно и тем сохранить это великое стояние Богу и служение всякому Его Творению, смирение и милость, что осеняли всякого прикасающегося к этому праведнику…

Так мы строили деревянную крохотную церковку во имя святителя Николая Чудотворца всей общиной, в которой довелось мне по отсутствии священника исполнять обязанности старосты… И это было мне трудно, потому что никогда до того в жизни подобными делами заниматься не приходилось. А всего труднее было то, что у меня не было работы, которая давала бы хоть малый доход и средства к существованию… В сущности все, что касалось храма, делалось на пожертвования, из которых я не смел взять для себя ни копейки за исключением расходов, связанных с передвижением по церковным нуждам и делам…

По этому поводу возникало много неприятностей дома, ведь я жил в квартире своего отца, не будучи в состоянии взять на себя хотя бы малую часть семейных расходов. Спаси, Господи, милосердных моих матушек, что кормили и одевали меня в те годы! Но долго так продолжаться не могло, и я понимал, что кроме этих, столь естественных и важных для меня забот, живя и пребывая в миру, я должен зарабатывать себе на хлеб, но как, где и когда?

Наступала зима 1995 года. Мой духовный отец протоиерей Василий Лесняк в то время был уже очень болен, и я не мог попасть к нему за советом, оставался только один путь – на Залита…

Мне рассказывали, что к батюшке и зимою ходили по льду, другою дорогой – от Пскова до Большой Толбы на автобусе, а там – мимо кладбища с Духовым собором да и через озеро – Господь выведет!

Я очень плохо себя чувствовал (еще не знал, что у меня развивается диабет), но хуже было не увидеть батюшку, только этого я боялся, а больше ничего!

И вот снова Псков, автостанция, кургузый автобусик, усердно кряхтящий и вздрагивающий на кочках и колдобинах пригородного бездорожья, Большая Толба, где, я слышал, принимал лежа странников другой, уже немощный, старец – отец Борис (Николаев), издавший замечательное исследование по знаменному пению (о встрече с ним хочется рассказать в другой раз)…

Перекресток и дорога, ведущая к Псковскому озеру, – здесь вышли кроме меня еще две матушки, обе в монашеском одеянии, – одна молодая, сухопарая, с лицом, которое мне показалось неприятным (но я смирил себя – кто я, чтобы судить!), а вторая – кругленькая, маленькая, с такими румяными щечками, точно булочки из печи вынули, и веселыми глазками, голубенькими или серыми – уж не разобрал, а помню, что весело было на нее смотреть!

И вот она, узнав, что и я к отцу Николаю (как и та, сухопарая), говорит: «Хорошо! Вместе пойдем, вместе легче!»

А ко второй как-то сурово и все с ней как бы спорила, что длинная ни скажет, а маленькая ее перебивает и, как мне показалось, как-то невежливо. Помню, еще подумал – монахини, а ссорятся, нехорошо как-то… И даже урезонить их пытался – глупец! Не видел и не слышал, что не спор это был, а духовная борьба! Что эта маленькая как отгоняла кого-то невидимого, она и не злилась вовсе, а рослая – злилась и сильно, аж пожелтела вся, и ко мне:

– Ты что-то бледненький, поешь-ка моего! А маленькая мне:

– Не ешь!

Ну и замучился я, что, думаю, за напасть-то такая, что мне делать-то, кого слушать, взял булку, тогда маленькая говорит:

– Мне дай, я перекрещу!

А худая:

– Не порченое, – говорит, – чего крестить!

Но я отдал маленькой, пусть покрестит!

Тогда худая вдруг еще больше побледнела и как крикнет:

– Ну вас всех!

Да как побежит! А до этого все жаловалась, что еле ходит, ноги, мол, болят и все такое… Не успел я моргнуть глазом, буквально в минуту она уже на том конце озера была, где берег острова виднелся, а там, считай, не меньше пяти километров было… Я глазам не верил – как в сказке про ковры-самолеты…

Повернулся к матушке маленькой и говорю:

– Как это она так, матушка, сумела?

А она в ответ:

– Так-ить, известно, кто по воздуху-то носит…

Осмелился я и другой вопрос задал:

– А чего Вы с ней так разговаривали, матушка, резко?

– А я не с ней, – говорит…

– А с кем же?

– А с тем вот, который ее унес…

Боязно мне стало, но спросил:

– Как это Вы достигли?

Она же в ответ:

– А я ничего и не достигала, а Божией силой да молитвой…

– Какой же?

– Есть одна – всякий знает, да не каждый помнит.

– Скажите, матушка!

– И скажу, чего же, секрета нет – выходя из дому и заходя куда, и в дороге читай всегда, осенив себя Крестным Знамением: «Отрицаюся тебе, сатано, гордыни твоей и служению твоему и сочетаюся Тебе, Христе, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».

– А тебя как звать-то?

– Емилиан.

– Красивое имя, старинное, – похвалила она. – А меня мать Александра… Что ж ты, болеешь?

– Не знаю, матушка, плохо чувствую себя… – И я внезапно, неожиданно для себя стал рассказывать матушке Александре все то, с чем шел к батюшке. Так мы шли медленно по озеру дорожкою, утыканной заботливыми островчанами по двум сторонам молоденькими елочками, чтобы паломники не заблудились – озеро-то не маленькое!

Я уже совершенно выбился из сил, но неловко мне было это показать, как вдруг матушка сказала:

– Ой, не могу, давай посидим или полежим!

– Где же, матушка?

– На снежку, снежок мяконький, чистенький, пушистый, хорошо на нем!

Никогда, никогда я не забуду этого лежания, во всю жизнь и по сей день, если мне тяжело, я возвращаюсь сердцем в этот зимний день, где мне, маломощному, за молитвы отца Николая, Господь даровал эту предивную старицу, напоминавшую мне и мою мамочку, и бабушку, и отца Василия, и отца Федора из Сергиевого Посада, и блаженную Любушку из Сусанино, и самого батюшку… И только много лет спустя я смог осознать эти великие милости Божии, увидеть Его крепкую Руку, которая не оставит ни одного, даже того, кто не видит и не ищет Его… Яко Благ Господь! Долготерпелив и Многомилостив, как и те, на ком почивает Дух Его!

Так лежали мы и разговаривали, и матушка спрашивала:

– Ты ведь вот ученый и языки знаешь, верно?

– Знаю.

– А какие ж?

– Немецкий, матушка (я тогда как раз особенно занимался немецким).

Матушка Александра на это смешно покривила личиком и, вытянув губки, зафукала:

– Нет-нет-нет, фу-фу-фу, немецкий, как собаки это – хайль да шнель, это фу, не люблю я, а еще какие?

– Английский, – уже робко ответил я.

– О-о-о! – личико матушки приобрело сразу благостное и почтительное выражение. – Англи-и-и-йский, – мечтательно протянула она, – это да-а! Язык джентльменов и денди, какая красота! Так ты его и преподавай, учи ребятишек, у тебя много будет!

– Благословите, матушка!

– Благословит-то батюшка, я-то кто! Ты скажи ему только, можно ли мне, мол, английский преподавать детям? Ну пошли, а то опоздаем…

И мы скоро, я не заметил как, дошли до берега, а там матушка сказала:

– Я к монахине одной загляну, а ты к батюшке беги скорее, а меня не жди, увидимся еще…

– А где найти мне Вас, матушка?

– А в Печорах Псковских, там меня знают… Ступай с Богом!

Батюшка встретил меня с масличком, как обычно, помазал, спросил, как это добрался я зимою и не испугался…

– Матушка довела, Александра.

– Ах, вот оно как, Александра, заступница, значит… Хорошо, – батюшка улыбнулся в бородку… – Ну и что же ты, Емельянушка, хотел-то спросить?

– Работать хочу, батюшка, английский преподавать… Можно?

– Можно, что ж нельзя, английский язык красивый, язык джентльменов и денди, – повторил батюшка слова монахини… – Хорошо будет… Ну, ступай домой, Емельянушка, холодно…

Я было подумал, что отец Николай в домик свой меня зовет, и сделал шаг навстречу, неуверенно, а батюшка показал мне глазами на полосатого упитанного котика, что терся о его ноги, и ласково так и хитренько добавил:

– Да нет, это я котку говорю, это коток у меня такой, Емельянушка, – иди, Емельянушка, домой, в хатку, а то замерзнешь…

И так мне тепло стало и легко от такой ласки – как будто я на печке лежу, а мне сказку рассказывают, а я засыпаю, – что обратный путь мне легче перышка показался, словно я и сам перышко, что летит, как ветер подует… И машина попутная подоспела прямо к поезду, и не помню, как дома оказался, в три дня развесил объявления об уроках английского, и как пошли ко мне ученики, так что и одного дня не отдыхал, кроме Воскресенья, и все радовались: дети и их родители – тому, что успевать стали, родные мои – что я на ноги встал как-то, а я – что мог помогать и давать еще нуждающимся, что оставалось. Так и в третий раз услышанное от батюшки не замедлило сбыться.

А матушку Александру встретил я вновь только десять лет спустя. Но об этом – позднее.