Текст книги "Кома (сборник)"
Автор книги: Эргали Гер
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Кома вздыхала, глядя, как с кормы, вставшей дыбом, срывались в океан пассажиры 3-го класса. Думала, что умеет смотреть сквозь. Думала, что уже все знает.
Как бы не так.
Безработную братию Пал Палыч с готовностью принимал на стройку. Зарплатки там выходили крошечные, зато работали на себя. Потихоньку копошились, потом наладили поставки кирпича из-под Дмитрова, и вообще, как выражался Пал Палыч, «опора на отечественного производителя себя оправдала». Работавшие на стройке молились на него не меньше, чем на Учителя, называли деловым гением и отцом. Даже наметилась своего рода конкуренция авторитетов. Кома, когда говорили об этом, отвечала кратко: бытие определяет сознание. Они же теперь строители, люди с мороза. Строители молятся не Богу, а на прораба. Это понятно. Это пройдет.
К зиме 99-го вставили окна и перешли к отделочным работам. А тут и Ельцин отрекся. Осталось совсем чуть-чуть. Поговаривали, что Пал Палыч орет на всех, еженедельно тасует рабочих по корпусам, дабы не только свои собственные квартиры отделывали. Строители и впрямь ходили как ошалелые, заражая общагу предпраздничной лихорадкой.
Ага.
В середине мая, за неделю до госприемки, Совет братства собрался в верхнем фойе кинотеатра «Форум». Почему не в общаге, как обычно, и почему так срочно, в четверг, за три дня до воскресного собрания, – никто не знал. Пал Палыч отнекивался, но был собран и замкнут – значит, что-то случилось. Настороженные члены Совета – в последнее время все и так держались на пределе сил – расселись по креслам. Учитель, склонившись над журнальным столиком, с ручкой в руках вычитывал какие-то документы. Потом кивнул Пал Палычу: мол, начинай. Тот откашлялся и вышел на середину фойе.
Доклад был краток и сокрушителен.
В собственности братии осталось триста квартир. Остальные в течение года перепродавались на сторону, дабы не останавливать стройку. В результате сто пятьдесят братских семей (шестьдесят из них обретались в общаге) лишились своего законного, давно оплаченного жилья.
Кто-то охнул, кто-то смачно выругался, кто-то схватился за сердце. Учитель, с укоризной взглянув на сквернослова, постучал «паркером» по столу. Пал Палыч продолжил:
– Вопрос стоял так: либо мы замораживаем стройку и в результате теряем все – либо отгрызаем себе лапу, как это делают лисы, и выбираемся из капкана. Мы выбрали второй вариант…
– Кто это «мы»?! – спросил профессор Волков.
– Мы – это Пал Палыч и я, – пояснил Учитель. – Сергей Владимирович, я вас очень прошу: давайте дадим Пал Палычу выступить. Очень важно, чтобы члены Совета овладели ситуацией до конца. Понимаю, что ситуация чрезвычайная. Потому и прошу…
Профессор сокрушенно кивнул.
– Так вот, о втором варианте, – продолжил Пал Палыч. – Через неделю мы начинаем заселять «Белый голубь» – это раз. Мы сохранили за собой управляемость кондоминиумом – это два. Что касается минусов… Мы сделаем все возможное, чтобы приживить отгрызенную лапу. Братьям и сестрам, остающимся в общежитии, будем оплачивать аренду. Будем тянуть их за собой и потихоньку вытаскивать. Впереди новые проекты. По десять-пятнадцать квартир в год – это в наших силах. Вытащим всех, кто останется на плаву. Это наш долг в прямом и переносном… То есть во всех смыслах. И мы это сделаем.
– Огласите, пожалуйста, весь список, – глумливо прогундосил профессор. – Очень хочется знать, кого вы оставили на плаву.
Пал Палыч замешкался, оглянулся на Учителя. Тот встал. В руке у него затрепетал список.
– Я зачитаю фамилии тех, чьи квартиры проданы дважды, – сказал Учитель. – Сразу скажу: фамилий присутствующих в нем нет. Так что давайте без паники. И еще. Представьте ситуацию, когда евреям, избранным в юденрат гетто, немцы приказывали выставить двести, триста, тысячу человек на расстрел, и евреям самим приходилось составлять «расстрельные» списки… То есть я очень прошу: не спрашивайте, чем мы руководствовались, составляя свой список. На этот вопрос у меня нет ответа…
В наступившей тишине Учитель огласил сто пятьдесят фамилий. Отец Александр Жуков, сидевший справа от Комы, все это время беззвучно молился. Сама Кома лишь изредка открывала глаза. Смотреть было больно. Пожалуй, после Учителя она лучше всех знала людей, на ее глазах вычеркиваемых из жизни. Во всяком случае, каждого из шестидесяти, проживавших в общаге (а с членами семей набиралось сотни полторы). И – конечно же – там был отбор. Волчья выбраковка припадочных, угловатых, несогласных, беспомощных… Пал Палычу и не снилось такое знание людей, живущих в общаге. Таким знанием, кроме Комы, обладал только один человек на свете.
Зато Пал Палыч хорошо знал своих строителей. Из них в список «лишенцев» вообще никто не попал.
– Вот так, – сказал в пустоту Учитель, зачитав сто пятьдесят фамилий. Постоял, потом вернулся на свое место за столиком и отчужденным голосом предложил:
– Теперь вопросы…
«Апостолы» заерзали, завздыхали, затем сотник Иван Андреевич Латышев, пухлый жизнерадостный очкарик, откашлялся и спросил:
– И как же теперь прикажете людям в глаза смотреть?
– На вас нет вины, – жестко ответил Учитель. – Вина целиком на мне. Впрочем, если кто-то посчитает возможным отказаться от своего жилья в пользу обездоленных, сообщите Пал Палычу. Дело поправимое.
Пал Палыч кивнул, подтверждая сказанное.
Желающих не нашлось.
Не давая «апостолам» опомниться, Учитель заговорил о предстоящем воскресном собрании. Братьям и сестрам предстоит узнать горькую правду. Он, Учитель, выступит и расскажет все как есть, без утайки. Это его крест, его долг по отношению к людям. Но всякое коллективное мероприятие заключает в себе так называемый организационный момент. Суть момента в том, что его надо организовывать. То есть необходимо, чтобы к воскресному собранию реальным собственникам были выданы ключи от квартир. Недаром политикусы всех стран и народов талдычат: дайте мне оргмомент, и я переверну мир. Вот они и перевернули его с ног на голову. Тем не менее: необходимо сделать все, чтобы сохранить братство. И если для этого нужно, чтобы до воскресенья члены Совета молчали о том, что узнали сегодня, – значит, они будут молчать. И если нужно, чтоб за Учителем, пока он будет говорить с залом, сидели в президиуме члены Совета, то, значит, так тому и быть – они выйдут и будут сидеть в президиуме. Нет, это не перекладывание вины. Это всего лишь оргмомент. Далее…
Далее как в тумане. У Комы все плыло перед глазами, и слух поплыл, и сама она поплыла, устав бороться с течением. На всякий случай незаметно сунула под язык таблетку валидола – и поплыла вниз по большой реке, впадающей в мертвое море.
– Кома, останься, – попросил Учитель, когда галдеж кончился и «апостолы», не глядя друг на друга, засобирались домой. Кома кивнула. Почему-то она догадывалась, что ее попросят остаться.
– Что скажешь? – спросил Учитель.
– Что скажу, Николай Егорович… Страшно за вас, за себя, за всех. Только я их не брошу, Николай Егорович. Не смогу.
Учитель с Пал Палычем переглянулись.
– Кома… – сказал Учитель. – Комэра Георгиевна… Понимаешь, какая штука… Мы тебя тоже слегка подрезали. У вас с Алексеем будет большая двухкомнатная квартира…
– Семьдесят квадратных метров, на пятом этаже, – заторопился Пал Палыч. – Плюс свой кабинет – так же, как в общаге. Мы очень рассчитываем на вас, Комэра Георгиевна. На то, что вы будете старшей по корпусу…
– Зато на одну семью пострадает меньше, – закончил Учитель.
Кома задумалась – точнее, попыталась задуматься. Не получилось.
– Двухкомнатная так двухкомнатная, – решила она. – Тем более с кабинетом. Только пока что я старшая по общаге. И не уйду, пока всех не вытащите.
– Это как?
– Алексей пускай вселяется, а я… Я своих не брошу.
– Хочешь побыть комендантом ада? – жестко спросил Учитель.
– Лучше уж комендантом ада, чем на чужом горбу в рай. Поздно мне, Николай Егорович… Поздно меняться.
Она встала, не чуя под собой ног.
– У Кати Вахрушевой две девочки, – вспомнила она напоследок. – Старшая школу в этом году заканчивает, младшая в третьем классе. Одна их тащит, без мужа. Не дайте пропасть девчонкам, Николай Егорович.
Учитель сухо кивнул. Что-то дрогнуло в его лице.
– Послушай, Кома…
– Не могу, Николай Егорыч! – призналась Кома. – Что-то с головой, наверное… А про Вахрушеву – не забудьте, Христом Богом молю. Катя за вами на край света поползет на коленках. Такими кадрами не бросаются.
И вышла на ватных ногах – в свою жизнь.
Еле-еле доползла до общаги. Алексей, как только увидел мать, вызвал скорую, хотели забрать в больницу с подозрением на микроинфаркт, но Кома наотрез отказалась. Боялась, что обвинят в дезертирстве. Два дня, вплоть до страшного воскресенья, валялась у себя в кабинете. Лешка ходил за ней совсем как в детстве, когда был маленьким и заботливым: бывало, Кома сляжет с приступом язвы, а он, хромой пацаненок, с удовольствием играл в заботливого сыночка. Вот и теперь включился, только без наигрыша. Подогнал Фриду на предмет супчиков, сам кормил Кому с ложечки – в пятницу она даже руки не могла выпростать. Все-таки пришлось сказать про квартиру: прости, сынок, ужали нас с тобой до двухкомнатной. Не будет тебе отдельного жилья, пока не помру. Лешка даже не удивился – как будто ждал. И ладно, сказал. Было б из-за чего убиваться. Будешь за мной ходить до старости, вот и все.
– Кого-то еще ужали? – спросил он, переварив новость.
Кома покачала головой: слово, данное Учителю, стояло поперек горла.
– В воскресенье, – прошептала она. – В воскресенье, после собрания…
– Скоты, – выругался Алешка.
– Не говори так. Не говори никому. Про нас можно, а больше никому ничего…
– Попробую, – пообещал он.
Глотала супчик, глотала слезы, слушая его озлобленное бормотание. Приятно, когда взрослый сын кормит престарелую мать. Все время хотелось плакать.
Вечером примчалась взъерошенная от сочувствия Катя Вахрушева: ах да ох, Комэра Георгиевна, как же так, вы ж нам как мать, как они могли так поступить с вами…
– Ключи получила? – спросила Кома.
– Пока нет. Там по очереди вызывают. А что?
– Ничего, – Кома покачала головой. – Готовься, скоро получишь. Все там будем.
Вахрушева, исказившись в лице, умчалась еще более взъерошенная, чем явилась.
В общаге два дня пиры стояли горой – братья и сестры прощались с коммунальным житьем-бытьем. До позднего субботнего вечера счастливчиков по списку вызывали в контору при «Белом голубе». Пал Палыч лично вручал ключи, жал руки, говорил торжественные слова. Оргмомент раскручивался вовсю. Кажется, один Лешка не помчался по вызову. Немощная Кома вяло настаивала, объясняла, что надо ехать, – Лешка сперва заленился, потом заупрямился, потом рассердился.
– Ты, мать, лежи, да не заговаривайся. Встанешь на ноги – вместе съездим. Ключи не пирожное – чай, не заветрятся…
Настаивать Кома не стала: во-первых, была слаба, а во-вторых, пожалела Лешку: еще не дохромает до лесопарка, не был ведь там ни разу. Потом до смертного часа кляла себя за эту оплошность.
На собрание, естественно, не пошла. Днем, когда общежитие опустело, хряпнула валокардинчику и тихо-тихо, почти бесстрастно поведала сыну всю правду о вышвырнутых из жизни собратьях. Алексей слушал без удивления, только сморщился весь, как от зубной боли. Некстати приперся Толик, искавший приятеля на предмет внеплановой чекушки по случаю «скорого переселения душ». Услышав новость, шизоидный художник пошел пятнами, забегал по кабинету, затопал ножками – совсем как дитя, которого злые взрослые лишили праздника.
– Какого ты тут распрыгался, у меня мать болеет, – попенял ему Алексей. – Иди к себе топотать.
– Но это же хер знает что! – Толя с отчаянием оглядел обоих. – Что наделали, ироды! А?
– Да никакие они не ироды, – возразил Алексей. – Обыкновенные люди, как ты да я. В том-то и беда…
– А людей без крыши оставить – это как? Обыкновенные люди?!
– Вы-то получили ключи?
– Ну да… Фридка получила.
– Вот видишь. Ты получил, мы получим, три сотни семей въедут в новые квартиры. Кому-то повезло, кому-то нет. Все по писаному: хотели как лучше, а получилось как всегда.
– На чужих костях танцевать?! – орал Толик. – Орден, блядь, на крови, да? Головы им оторвать, наставникам херовым, – и в фекалку, в фекалку, блядь, в фекалку спустить!
– Толь, успокойся, – попросила Кома. – Тебе нельзя волноваться.
– Да пошли вы в жопу! – вызверился Толик. – При чем тут вообще я?!
Махнул рукой от отчаяния, дрыгнул ногой и ломанулся из кабинета прочь.
– Ну вот, начинается, – Кома спустила ноги на пол и посидела, пережидая головокружение. – Помоги-ка прибраться.
Убрали постель, посуду. Потом спустилась вниз, переоделась в чистое и вернулась. Лешка за это время перебрался на диван и едва не заснул с тлеющей сигаретой.
– Ну, ничего. Скоро отдохнешь от меня, – сказала Кома. – Переедешь и отдохнешь.
– Это как?
– Я, Лешенька, тут останусь. Не смогу я там, пока они тут. Ты же знаешь: капитан уходит последним.
– Какой из тебя капитан, мать? – Лешка даже руками всплеснул от изумления. – Нет, ты посмотри на себя: седая, больная, нищая, наполовину бездомная!.. Кто ты есть в этом мире? Я тебе скажу, кто ты есть. Ты – гордыня мира сего. Больная, нищая, бездомная, обманутая гордыня. И с этой твоей гордыней, мать, мы никогда по-человечески не заживем.
– Вот спасибо, – Кома невесело усмехнулась. – Наполовину вылечил. Только то, что ты называешь гордыней, я называю достоинством. Обыкновенным человеческим достоинством, без которого…
– Не будет квартиры – не будет и достоинства, – отрезал Лешка. – А мне что прикажешь? Бросить старуху-мать и поселиться в двухкомнатных апартаментах? А вдруг у тебя ноги отнимутся? Или опять сердце прихватит?
Кома удивленно посмотрела на сына. Не ожидала такой реакции.
– Ладно, Леш, чего воду в ступе толочь… В понедельник съездим, получим ключи. Там поглядим.
Лешка хмуро кивнул.
А люди не шли. И воя вселенского тоже не было слышно. Беспрерывно работали лифты, поднимая возвращающихся после собрания, хлопали двери, загомонили на кухнях – все как всегда; никто, однако, не причитал в коридорах, не слышно было проклятий и споров, и никто не врывался в кабинет старосты с гневными инвективами.
Наконец примчалась Фрида.
– Так вот с чего ты слегла! – чуть ли не попрекнула Кому. – Все знала, да? Знала и молчала? Хлопочем вокруг нее, как пчелки, а она в Зою Космодемьянскую играет!.. Вот скажи мне, Комэра Георгиевна, золотая ты наша: ты дура или святая?
– Дура, конечно, – успокоила Кома. – Давай, рассказывай, не томи…
Фрида закурила на пару с Лешкой, со вкусом пару раз затянулась, посетовала на мужа – бедолага хряпнул в одно рыло чекушку, теперь отправился за второй, так что сутки полетов ей обеспечены (как и большинство шизиков, Толя с малых доз улетал быстро, далеко и надолго); наконец вырулила на собрание. Собственно, оно еще продолжалось: счастливчиков отпустили, а «лишенцев» оставили, там страстей на полночи, если не до утра. А началось, как всегда, с проповеди отца Александра – вот только проповедь оказалась краткой и странно тревожной. «Упова-ая на земно-ое строи-ительство», – выпевал гласные долгопрудненский. Уповая на земное строительство, следовало ожидать, что неплохие бизнес-показатели могут оказаться неприемлемыми в плане спасения. «Мы пошли торной стезей и пришли туда же», – сказал долгопрудненский. После чего предложил помолиться за братьев и сестер, оставляемых за порогом общего дома. Празднично оживленный зал в смущении сотворил молитву вслед за отцом Александром. Затем на авансцену вышел Учитель. Он говорил страстно и резко. Фрида так поняла, что выступление долгопрудненского его задело.
– Кристальной честности человек, – заметила Кома.
– Кристальной, – согласилась Фрида. – К тому же отцу Александру «Белый голубь» по барабану. Будь у меня свой домик в Долгопрудном, я тоже была б человеком кристальной честности.
Кома удивленно посмотрела на Фриду; Фрида затянулась, выпустила изо рта колечко и продолжила свой рассказ.
Выступление долгопрудненского задело Учителя, но не смутило. «Мы не занимаемся бизнесом, – несколько раз повторил он с оглядкой на отца Александра. – Мы строим орден, а не мотель». Не на земное, мол, строительство уповаем, а на Царствие Небесное. На Святую Русь, а не на капитализм с человеческим лицом и волчьей хваткой. Ну и так далее: кризис, дефолт, тыры-пыры. Березовский, Смоленский, Гусинский, Ходорковский и примкнувший к ним Авен. Палки в колеса, кремлевский сброд, власть от лукавого. В результате к декабрю прошлого года на счетах стройки образовалась дыра – ноль рублей, ноль копеек. А в придачу к дыре – десять миллионов долларов долгов субподрядчикам. «И что прикажете делать? – вопрошал Учитель, с укоризной оглядывая собрание вечных двоечников. – Как нам следовало поступить? Заморозить строительство?..» Собрание потихоньку вскипало. Наконец, когда иллюстрацией к финансовому отчету пошла история Авраама, приносящего в жертву сына своего Исаака, кто-то из братьев не выдержал и воскликнул: «Да что случилось, Учитель?» Тут-то Учитель и выложил правду о третьем корпусе.
Не сразу до зала дошло, что означает сегодняшнее разделение на получивших ключи и не получивших. А когда дошло… Первые интуитивно полезли в карманы, нащупывая главное свое сокровище, а вторые… Вторые остолбенели, ошеломленно вперясь в бесконечно дорогого Учителя. Вторые зарыдали и завопили, рванулись к сцене, попадали в обмороки, стали глотать таблетки, рвать на себе волосы, царапать лица. Катя Вахрушева, сидевшая рядом с Фридой, вжалась в кресло и до крови прикусила губу. Запахло валерианой. Забегали по проходам люди в белых халатах – кто-то шибко умный догадался заранее вызвать скорую…
– Оргмомент, – пояснила Кома.
– Во-во, – согласилась Фрида.
От этого ужаса, от многоголосого выплеска горя зарыдали даже счастливчики, сжимавшие в карманах заветные связки ключей. (Кома попыталась представить себе рыдающий, воющий на сотни голосов зал – и не смогла.) Учитель с микрофоном в руках молча стоял на сцене. А внизу, под сценой, живой стеной встали гвардейцы Пал Палыча, кучно сидевшие в первых рядах…
– Оргмомент, – повторила Кома.
– Чего-чего? – не поняла Фрида.
– Да так…
– Вот именно, – пропустила мимо ушей Фрида. – И тут наш единственный ненаглядный сказал одну очень хитрую вещь. Типа того, что члены братства своих не бросают и вытащат всех. Что отныне их общий долг, общий крест – спасти всех членов братства, пострадавших от банкирского беспредела. Что на этом оселке орден только окрепнет и все такое – ну, ты знаешь, как он умеет… Короче, одним крючком подцепил и счастливчиков, чувствующих себя погано из-за того, что друзей-товарищей кинули, и лишенцев… Тонко, но недвусмысленно дал понять – выручать будут только тех, кто сохранит себя в братстве… То есть сказал по-другому: тех, кто сохранит себя для братства, мы обязательно вытащим – но интонации были такие, такие выразительные, что все его моментально поняли правильно. И когда он простер свои белы рученьки и воскликнул: «Клянемся в этом!», счастливчики радостно подскочили и завопили «клянемся». А когда он, послушав зал, еще раз воскликнул «клянемся», то – вот дурдом! – весь зал завопил «клянемся». Ей-богу, Кома, все хором!.. А наша Катечка – громче всех!.. Вот так нас хором окучили, а потом отпустили, сказали, что говорить будут только с лишенцами. И побрели мы на выход, окученные, но довольные, остались одни недовольные, но тоже наполовину окученные…
Наговорившись и накурившись, Фрида заторопилась спасать своего ненаглядного. Напоследок сказала:
– Тридцать лет преподаю сопромат курсантам, половина из которых при слове двучлен начинают дебильно ржать, но такого абсурда нигде не видела, даже в родной дважды краснознаменной… За что мы любим его? Почему верим?
– Не знаю, – сказала Кома. – Теперь – не знаю.
– Вот и я, – Фрида кивнула, затушила сигарету и отмахнулась то ли от дыма, то ли от собственной головоломки.
С тем и ушла.
И уже совсем на ночь глядя, когда Кома, пошатываясь, стелила себе постель, упала с неба звездочка по имени Катя Вахрушева. Вошла, подсела к столу, замкнула в ладошки распухшее от слез личико и уставилась на Кому сияющими глазищами.
– Ну что, доча, помогли тебе мои молитвы? – устало и отстраненно спросила Кома, ощущая себе эдаким Тарасом Бульбой в ночнушке.
– Помогли, Комэра Георгиевна, – ответила та, часто закивала и попыталась растянуть в улыбке запекшуюся, действительно прокушенную губу.
– Вот и славно, – сказала Кома, присела рядышком и легонько, пальчиком, тронула Катюшу за подбородок. – Расскажи, как тебя обнадежил наш дорогой Учитель…
Катюша полезла в карман и молча, с неописуемой улыбкой Моны Лизы показала связку новеньких желтых ключей. Кома на всю жизнь запомнила их девственный масляной блеск; ключи потренькали, повиляли на вытянутой руке и юркнули обратно в карман.
– Неужели?!.. – поразилась Кома. – Не может быть!
– Да! – звонко воскликнула Катечка. – Да, Комэра Георгиевна! Может!
– Ох, Катечка… – выдохнула Кома, чувствуя, как впервые за вечер в груди затеплилось что-то живое. – Как я рада за тебя, Катечка! Прямо камень с души!..
Женщины обнялись и расцеловались. Из бездонных Катиных глаз тут же потекли слезы. Успокоившись, она поведала Комэре Георгиевне историю своего воскресения.
У «лишенцев», оставшихся в зале, было столько вопросов к Учителю и Пал Палычу, что собрание грозило затянуться прямиком до Судного дня. Поэтому, как сказал Учитель, «давайте сейчас по общим вопросам, а завтра с утра Пал Палыч с юристом приедут в общежитие и перепишут все договоры». Зал, однако, обуреваем был исключительно личными. Душераздирающие монологи следовали один за другим, причем, как правило, упреки, угрозы и обвинения адресовались Пал Палычу, а заверения в преданности и готовности постоять до конца – дорогому Учителю. Оба принимали хулу и хвалу стоически. Впрочем, когда один из выступавших – Катя его не знала – сумел выбраться из наезженной колеи и обмолвился, что завтра же пойдет в прокуратуру с заявлением на обоих, Учитель встрепенулся и разъяснил залу, что товарищ неправ, поскольку, оно конечно, братство прихлопнут с радостью, только того и ждут, однако квартир в таком случае никто никогда не получит, это точно. И даже если не удастся покончить с братством – все же орден не муха и не комар, чтобы бояться пухлой прокурорской ладони, – то доступу к новым подрядам, то есть к новым квартирам, подобная инициатива может воспрепятствовать даже очень. Не успел Учитель закончить, как на самовыдвиженца в Иуды набросились свои же товарищи по несчастью, причем с таким пылом, с таким прорвавшимся остервенением, словно он-то и был главным виновником всего. Пал Палыч с Учителем получили долгожданный тайм-аут, на протяжении которого по-отечески, то есть без надрыва, призывали народ к порядку. Наконец зал выговорился, а несостоявшийся Иуда раскаялся. После чего мало-помалу удалось направить разговор в конструктивное русло.
– В общем, они предложили поменять свидетельства о праве собственности на договоры займа, потому что, как сказал Учитель, «вы-то и есть наши главные кредиторы, именно благодаря вам ордену удалось закончить строительство». То есть, кто хочет, может остаться при свидетельстве, но правильнее переписать, по займам будет капать процент. А зачем им это понадобилось, Комэра Георгиевна, я так и не поняла. И никто толком не понял.
– Потому что, Катюша, он теплый и честный, несмотря ни на что. Вот почему…
– Да, – согласилась Катюша. – Теплый и честный.
А когда все расходились, произошло чудо. Пал Палыч попросил Катю задержаться, отвел в сторонку, огляделся по сторонам, внимательно посмотрел на нее и с непроницаемым видом протянул связку ключей. К связке была привязана бирка с номером квартиры.
– Держи, Вахрушева. Только никому ни гу-гу. Поняла?
У Кати закружилась голова и подогнулись коленки, она едва не бухнулась ему в ноги, но Пал Палыч упредил, удержал за локоток и строго предупредил, чтоб без глупостей, чтоб вообще никому ни слова, понятно? Типа он тут ни при чем, личное распоряжение, сама знаешь, кому обязана…
– Знаешь? – переспросила Кома.
Катечка закивала, заулыбалась, личико ее осветилось неземным светом. Конечно же, она знала. Она всегда знала, всегда надеялась, так что снисхождение Учителя к ее бедам, при всей своей расчудесности, было не просто чудом, а чудом предвосхищенным, отчасти даже закономерным. Конечно же, она знала…
– Вот и хорошо, – сказала Кома. – Все-таки он действительно…
Катя кивнула. Ощущение того, что Учитель беседует с каждой из них, было настолько полным, настолько значительным, что говорить не хотелось. Хотелось просто сидеть, взявшись за руки, и наслаждаться весомой полнотой своего молчания.
А ведь никому никогда не удавалось вести с Учителем диалог на равных. Последнее слово всегда оставалось за ним. Как-то она упустила это в своем молчаливом ночном торжестве. А зря.
На другой день, действительно, Пал Палыч прямо с утра заявился вместе с юристом. Обошел всю общагу, уточняя с переселенцами ускоренный график переезда; по ходу признался Коме, что на него давно давит заводское начальство, планирующее разместить в общаге своих гастарбайтеров. Три машины выделили под перевоз мебели (а самые нетерпеливые переезжали своими силами) – затем обосновался в Комином кабинете, разложил на столе бумаги и приготовился к приему столпившихся в коридоре «лишенцев».
– Ты бы сначала со мной рассчитался, Палыч, – напомнила Кома.
– С тобой? – переспросил Пал Палыч. – Можно и с тобой…
Порылся в бумагах, что-то нашел, потом посмотрел на Кому:
– А где твое свидетельство?
Кома полезла в сейф за папкой с документами, достала оба свидетельства: свое и Лешкино.
– А зачем они тебе, Палыч?
– Затем, Кома, что мы их меняем на договор займа. Вот тут подпиши.
– Какого займа, Палыч? А ключи?
Пал Палыч ничего не ответил.
– Где мои ключи, Палыч? – тихо спросила Кома.
– Нету твоих ключей, Кома, – так же тихо ответил Пал Палыч. – Уплыли твои ключи вместе с квартирой.
– Как так? Это же…
Она хотела сказать «невозможно» – но поняла, что возможно. Хотела сказать «бесчестно», «подло», «неслыханно», но слова пробкой застряли в горле. Только сейчас по-настоящему дошло до Комы горе отверженных, ожесточенно спорящих о чем-то в коридоре за дверью. Никакие слова не могли этого горя выразить. То, что сказал Пал Палыч, действительно было бесчестно – но говорить, рыдать, кричать об этом надо было вчера, когда оно, это горе, обрушилось на всех, – а сегодня, когда подмяло ее одну, кричать-убиваться было поздно и неприлично.
– Ты же понимаешь, Комэра Георгиевна, что это не моя личная инициатива, – нехотя признался Пал Палыч.
Кома в оцепенении смотрела перед собой.
– Ты же сама говорила, что не хочешь на чужом горбу в рай…
Кома кивнула, хотя не расслышала.
– И что теперь? – спросила она.
– Теперь, Кома, переписываем договора и молим Бога, чтобы утвердили новый проект…
Кома пыталась сообразить.
– А моя квартира?.. Вахрушевой отдали?
Пал Палыч развел руками.
– Но – почему, Палыч? За что?!
– Учитель сказал: добро не бывает безответным.
– Как-как?
Пал Палыч повторил.
– И что это значит?
– Не знаю, – Пал Палыч пожал плечами. – Вопрос не в кассу.
Кома ошарашено пыталась сообразить, что к чему. Не верилось, что все это происходит с ней наяву. Все-таки она была членом Совета, одним из доверенных лиц – но упирать на то, что обошли члена Совета, тоже было как-то нелепо.
– Я не понимаю, – призналась Кома. – Я ничего не понимаю, Палыч. Я еще раз спрашиваю тебя и Николая Егоровича: за что?
– А я еще раз отвечаю тебе, Комэра Георгиевна: не знаю. Не знаю, за что тебе такое испытание.
– Какое испытание, Палыч?! Кому испытание? Вы две квартиры у нас забрали! Две квартиры! Ладно я, мне все равно, где подыхать, но Лешка… Верните его однокомнатную, Христом Богом молю!..
Пал Палыч покачал головой.
– Не могу, Кома.
Она еще что-то говорила, пока не поняла – бесполезно. Ларчик захлопнулся.
– Я хочу говорить с Учителем, – объявила она, сорвала с шеи мобильник и набрала номер. Мобильник ответил, что связь не может быть установлена. Еще один ларчик захлопнулся.
Она сидела как дура, а Пал Палыч с юристом переглядывались и тоже молчали.
– Это не испытание, – проговорила наконец Кома. – Он не Господь Бог, а я не Иов. Поздравь от меня Учителя.
– С чем?
– С надругательством над несчастной старухой. Три года молилась за него каждый вечер. Три года! А он… Пальчиком шевельнул – и нет человека! Какое же это испытание, Паша? Когда мальчишки котов сжигают заживо, это разве испытанием называется?
Она встала, зашаталась, вцепилась в край столешницы.
– А договор? – напомнил Пал Палыч, но Кома отшвырнула бумаги и нетвердым шагом вышла из собственного кабинета. Толпа за дверью охнула, увидев ее лицо, кто-то подхватил под руки, но она сказала, что все в порядке, нормально дойдет. И пошла по мычащему гулкому коридору – а обездоленные отшатывались, давая проход. «Апостола» Кому, старосту общежития, «урезали» точно так же, как простых смертных; мерещилась за этим высшая, безжалостная справедливость, роптать против которой было бессмысленно.
Сильный ход, ошалело подумала Кома. Сильный ход, Николай Егорович. Пять с плюсом.
На ватных ногах, на последнем издохе спустилась к себе на третий этаж – Лешка с Толиком метнулись, усадили на родную шелепихинскую кушетку, дали валокординчику. Кома с трудом смогла объяснить, что случилось, и зарыдала: не за себя, за Лешку. Зарыдала от стыда, горя, бессилия. От обиды.
– Ур-рою гада! – Нетрезвый Толик ощерился и выскочил в коридор.
– Как же так, мама?.. – Лешка аж посерел лицом. – Ты же старшая! Ты же – апостол! Да он лично нас с тобой уговаривал!..
– Какой я апостол, Лешенька?!.. Я дура! Слепая нищая дура!
– И что теперь? В суд подавать?
– Не знаю-ю… Ой, не зна-а-ю-ю… – Кома завыла, закачалась на кушетке, потом спохватилась: – Беги за Толиком, пока он глупостей не наделал, потом разберемся…
Лешка пошел спасать приятеля – а спас, так получилось, Пал Палыча. Толик, быстрый на ногу, успел ворваться в кабинет и исполнить свою любимую арию про беспредел и орден на крови – зная художника, его выслушали и посоветовали пойти проспаться. На это последовал чеканный ответ, что проспаться легче, чем проснуться тем, кто спит на ходу; он-де проспится, а иные такие-сякие обречены жить в страшном сне, навеваемом колдунами и «кликой Пол Потыча». У народа и так нервы пошаливали, а тут еще полоумный художник с похмельным бредом (впрочем, забегая вперед, отметим, что про «Пол Потыча» народ расслышал и заценил) – в общем, кто-то из обездоленных попытался то ли вывести, то ли выпихнуть Толика в коридор. Тут у художника, с его аллергией на насилие, совсем поехала крыша, он орангутангом запрыгал по кабинету, сорвал висевший на ковре ледоруб и вогнал для острастки в стол с договорами. Женщины брызнули по сторонам, распластались по стенкам и завизжали, мужчины во главе с Пал Палычем дружно ломанулись из кабинета, а Толик, повеселев, с воздетым ледорубом ринулся за обидчиками. В коридоре его принял на себя Алексей, подскочили скорбящие да визжащие, ледоруб отобрали, художника скрутили и даже слегка помяли, прежде чем удалось эвакуировать тело на третий этаж, в объятия дражайшей специалистки по сопромату. В суматохе досталось и Алексею. Фрида, выслушав помятый дуэт, побледнела, затряслась, обматерила обоих и понеслась улаживать конфликт, предусмотрительно заперев приятелей в комнатушке. И – как в воду глядела: через пару минут в дверь застучали вначале руками, затем ногами – это строители потянулись выяснять отношения с обидчиком своего кумира.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?