Текст книги "Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны"

Иногда она вообще садилась в карету и возвращалась отдыхать в Москву или в один из своих подмосковных дворцов, посещала балы, смотрела, как в ее присутствии кадеты «в вольтажировании экзерцировались, також и на лапирах бились». О движении и остановках во время паломничества государыни делались записи в журнале путешествия примерно такого содержания: в девять часов государыня вышла к Троице из Мытищ, прошла четыре версты пешком до Малых Мытищ и «возвратно» в карете вернулась.

Спустя неделю-другую императрица приезжала на то место, до которого дошла накануне, и снова шла по дороге до следующего стана. Такие походы на богомолье могли продолжаться неделями и месяцами. И не надо обвинять богобоязненную царицу в ханжестве и лицемерии: она искренне верила в Бога, но идти в Троицу таким образом ей было удобнее, таков был ее каприз.

Государыня известна как женщина если не образованная, то грамотная. Она бегло говорила на разных языках. Есть свидетельства, что она читала французские книжки. В те времена французская литература с ее романами о пастухах и пастушках была главной утехой книгочеев – ведь отечественная литература только что нарождалась, и книг на русском, которые можно было не изучать, а читать, лежа на боку, почти не было. У Елизаветы Петровны собралась библиотека. Книги из собрания императрицы хранились в фондах Библиотеки Академии наук. После страшного пожара 1988 года в сгоревшем хранилище, в черной груде обугленных книг, пепла и мокрой грязи автор этих строк подобрал обложку одной из них. Некогда изящный переплет свиной кожи не выдержал натиска огня, воды и пара и сварился – сжался и скрючился. Но золотой вензель императрицы и двуглавый орел под ним все же сохранились и нарядно сияли среди этого леденящего душу книжного Чернобыля. Возможно, что когда-то эту книгу держала в руках государыня. Некий любознательный современник, видевший императрицу во время ее поездки по Эстляндии в 1746 году, вспоминает, что он подошел к карете государыни так близко, что рассмотрел лежавшую в ней книгу на французском языке. Трудно представить, чтобы Алексей Разумовский, ехавший с Елизаветой в той же карете, открывал книгу, да еще иностранную. Читала ее, очевидно, Елизавета.

Грамоте Елизавета была обучена еще в детстве, и в истории сохранился устойчивый (хотя и непроверенный) слух о том, что она все время расписывалась за свою неграмотную мать, императрицу Екатерину I. Из части публикаций документов, к которым прикасалась рука государыни, нам известно, что Елизавета писала с ошибками: «зафтре», «трох тысечь», «снаешь» (в смысле «знаешь»). Но в те времена не устоявшихся еще норм русского языка так писали и люди вполне образованные.

Воспроизводимый же в иллюстрации текст, написанный рукой государыни, вполне грамотен (знаки препинания – современные): «Друг мой, Михайла Ларивонович! За писание ваше благодарствую, и без ласкательства, но изтинно с радостию оные, как от вас, так и от дражайшей сва(т)ишки моей Анне Карловне получа, оными радовалася и желаю всем сердцем, чтоб как туда, так и возвращающи во всяком благополучии вас видеть…» и т. д. Короче, Елизавета была значительно грамотнее своего великого отца, который даже так писать не мог. Она была явно человеком способным, и году в 1727-м один из дипломатов с удивлением писал: «Она… владеет многими языками, как то: русским, шведским, немецким и французским, и это тем удивительнее, что в детстве была окружена дурными людьми, которые ее почти ничему не учили».

Формально участие императрицы в управлении было значительным – количество именных указов в сравнении с аннинским временем увеличилось. Но вскоре стало ясно: у Елизаветы нет ни сил, ни способностей одолеть этот Монблан сложнейших государственных дел. Если не находилось подходящего к делу петровского указа, если требовалась законодательная инициатива, законотворчество, то императрица откладывала дело, и оно могло лежать месяцами нерассмотренным. Сказалось то, что дочь Петра не имела никакой подготовки к сложной государственной работе, что по характеру и интересам ей был чужд и непонятен тяжелый и утомительный труд государственного деятеля. Несомненно, у Елизаветы было немало добрых побуждений, искреннего желания показать народу «матернюю милость», но она не знала, как это сделать, да и некогда ей было – столько предстояло перемерить платьев, посетить спектаклей и празднеств.

И поэтому она многое передоверяла своим министрам, хотя и тем добраться до царицы ради одной необходимейшей подписи под документом было весьма нелегко. В 1755 году вице-канцлер М.И.Воронцов подобострастнейше писал фавориту Елизаветы Ивану Шувалову: «Я ласкал себя надеждою, что прежде отъезда двора в Царское Село получить чрез ваше превосходительство высочайшее повеление по известному делу г. Дукласа, а ныне отнюдь не смею утруждать напоминанием, крайне опасаясь прогневить Ее величество и тем приключить какое-либо препятствие в забавах в толь веселом и любимом месте, надеясь однако ж, что при свободном часу вспамятовано будет». Вся проблема состояла, как видим, в том, чтобы «при удобном случае государыне к подписанию поднести». Но это было непросто – достаточно посмотреть расписание занятий царицы: непрерывные маскарады, прогулки, обеды, концерты, спектакли и, наконец, отдых от этих «трудов».

Указом 10 сентября 1749 года императрица внесла «систему» в свои развлечения: «Отныне впредь при дворе каждой недели после полудня быть музыке; по понедельникам – танцевальной, по средам – итальянской, а по вторникам и в пятницу, по прежнему указу, быть комедиям». В камер-фурьерском журнале за 1751 год можно увидеть, как начался для государыни год:

1 января – празднование Нового года;

2-е – маскарад;

3-е – в гостях у А.Б.Бутурлина;

5-е – празднование сочельника;

6-е – празднование водосвятия, парад, представление французской трагедии «Алзир»;

7-е – представление французской комедии «Жуор»;

8-е – маскарад при дворе;

9-е – гуляние по улицам в карете, в гостях у П.С.Сумарокова;

13-е – литургия, куртаг;

15-е – бал при дворе, новые танцы;

18-е – публичный маскарад;

20-е – куртаг, представление французской комедии;

22-е – придворный маскарад;

24-е – представление русской трагедии;

25-е – представление французской комедии;

28–29-е – свадьба придворных.

Примерно так же проводила время императрица и в другие месяцы 1751 года, как и многих других лет своего двадцатилетнего царствования. Нет сомнения, меломания императрицы самым благотворным образом сказалась на развитии русского оперного, вокального, драматического, балетного, оркестрового, скрипичного и иных искусств – об этом пойдет речь чуть ниже. Но это благотворное воздействие не относилось к сфере дел государственных.

Впрочем, ситуация в России времен императрицы Елизаветы Петровны никогда не становилась драматической или взрывоопасной. Государственная бюрократическая машина, некогда запущенная рукою Петра Великого, ритмично продолжала свою монотонную работу. Эта машина – в силу своих «вечных» бюрократических принципов – была жизнеспособна и плодовита, несмотря на то, что ее создатель умер, а у власти, сменяя друг друга, находились посредственности, если не сказать – ничтожества. Кроме того, в окружении Елизаветы были не только наперсники ее развлечений, но и вполне достойные люди, которые знали дело – будь то чиновники, дипломаты или военные, моряки, инженеры.

Все современники как один говорят о Елизавете Петровне как о человеке нерешительном, колеблющемся. Это так, но в этом наблюдении только часть правды. Другую нужно искать в ее собственных признаниях австрийскому посланнику при русском дворе графу Эстергази по поводу войны с Пруссией: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю своего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов». Последнее заявление, которое для таких женщин, как Елизавета, совсем не шутка, позволяет убедиться, что сказанное ею – чистая правда. Характер государыни был именно таким, как она и говорила. Да и другие поступки Елизаветы подтверждают это. Достаточно напомнить читателю, как смогла изнеженная красавица, капризная и пугливая, решиться 25 ноября 1741 года на переворот – такое опасное дело, с непредсказуемым, возможно, кровавым исходом. Конечно, за этим стояла решимость, та внутренняя «стальная пружинка», которой природа наделила Елизавету.

И еще. Во всем, что делала Елизавета, государыня, императрица, был некий, порой скрытый от постороннего взгляда главный, основополагающий принцип. Несмотря на почти полную отстраненность от государственных дел, Елизавета оставалась самодержицей, абсолютной монархиней, и ни за чем так ревниво она не следила, как за тем, чтобы никто не посмел посягнуть на эту власть и царствовать над ней.

Действительно, она до конца осталась неискушенным в политике человеком, но это не означало, что Елизавета была при этом простодушной и доверчивой. Опасение за свою власть, подозрительность к малейшей угрозе, откуда бы она ни исходила, оставались для нее важнейшим критерием отношения к людям, ее окружавшим. Ж.-Л.Фавье, знавший Елизавету в последние годы ее жизни, довольно точно подметил: «Сквозь ее доброту и гуманность в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие».

И тогда даже годы, проведенные рядом с ней, уже не спасали приближенного от подозрений, холодности государыни, а порой и опалы. История двух ее близких сподвижников, Михаила Воронцова и Иоганна Германа Лестока, – яркое тому свидетельство. Оба были героями революции 25 ноября. Воронцов был женат на близкой родственнице государыни Анне Скавронской, искренне предан Елизавете Петровне и честно ей служил. Но в 1744 году чета Воронцовых, путешествуя по Европе, заехала в Берлин, и это протокольное пребывание в логове «Ирода» – так называла Елизавета прусского короля – оказалось роковым для Воронцова. К тому же гнев государыни против Воронцова умело подогрел не любивший его канцлер Бестужев. Воронцовы благополучно вернулись в Россию, были полны впечатлений, но Елизавета не спешила допускать их к себе. Они разом почувствовали, как всё вокруг переменилось – солнце самодержавной милости для них зашло! И еще долгие годы страдал верный раб Михайло от холодности государыни.

История падения Лестока еще драматичнее. Как писала знавшая его мать Екатерины II княгиня Иоганна-Елизавета, Лесток был человеком, преданным еще Екатерине I, да и цесаревна родилась, можно сказать, на его руках, и вообще «он был единственным близким к Елизавете лицом. Нередко я намекала вам, какие тому причины. Тут замешалась физика…». Народ говорил без экивоков: «А что она не родит, то лекарь Лешток от того лечит, и она, государыня, не родит и за то же из последних лекарей в главные произведен и в ее милости содержится и что почти все при дворе [это] знают». (Из дела капрала Ивана Айгустова в Тайной канцелярии.)

И вот такой близкий императрице человек оказался в Тайной канцелярии, был подвешен на дыбу, а потом маялся полтора десятилетия в северной ссылке. А причина проста: он посягнул на власть государыни, попытался на правах приятеля диктовать ей выгодную ему линию политического поведения. Этого Елизавета не стерпела, и больше никогда Лесток не появлялся перед ней. То же самое произошло в 1758 году с канцлером Алексеем Бестужевым, который и устроил опалу Шетарди, Воронцова и Лестока. Как только Елизавете стало известно об участии преданного ранее канцлера в заговоре против ее власти, он был смещен, арестован, судим и сослан в деревню. Одним словом, очаровательная императрица крепко держала скипетр в своей изящной ручке.

Глава 6
Бестужевские капли для «ирода»

Как мы помним, главной внешнеполитической проблемой, с которой столкнулась вступившая на престол Елизавета, была русско-шведская война. Покончить с ней миром сразу не удалось. Эта война была тягостна для новой императрицы, ибо она понимала, что стоит на пороге событий гораздо более важных, чем спор со Швецией за пустынную Финляндию. Действительно, в дипломатической жизни Европы того времени происходили головокружительные перемены. В конце 1730 – начале 1740-х годов разом сменились правители нескольких стран – умерли государи в Австрии, России, Пруссии и Швеции.

Октябрьской ночью 1740 года в Летнем дворце императрицы Анны Иоанновны были замечены странные явления, которые повергли современников в страх. Дежурный гвардейский офицер, несший караул, вдруг увидел в темноте тронного зала фигуру в белом, чрезвычайно похожую на императрицу. Она бродила по залу и не откликалась на обращенные к ней слова. Бдительному стражу это показалось подозрительным – он знал, что императрица давно уже ушла почивать. Это подтвердил и поднятый офицером герцог Бирон. Фигура между тем не исчезала, несмотря на поднятый шум. Наконец, разбудили Анну, которая вышла посмотреть на своего двойника. «Это моя смерть», – сказала государыня императрица и ушла к себе. И смерть действительно вскоре пришла за ней. 17 октября 1740 года, прожив сорок семь лет, Анна умерла.

Примерно в те же дни призрак белой дамы появился и в резиденции императоров Священной Римской империи германской нации, в венском дворце Хофбург. Его видели многие из придворных императора Карла VI, который, откушав шампиньонов, умер 20 октября. Неизвестно, появлялась ли белая дама в Потсдаме, но и там вскоре был объявлен глубокий траур – Пруссия лишилась своего короля Фридриха-Вильгельма I.

Смерти австрийского императора и прусского короля резко накалили обстановку в Европе. Дело в том, что правивший с 1713 года Карл VI не имел потомка мужского пола, а между тем германская традиция предполагала, что императором может быть только мужчина. Это означало, что знаменитая железная корона Карла Великого будет увезена, и, возможно, навсегда, из Вены и окажется на голове одного из германских правителей. Такого поворота событий Габсбурги допустить не могли. Поэтому в 1724 году Карл VI издал так называемую Прагматическую санкцию — императорский указ о неделимости владений империи Габсбургов и о наследовании короны, при отсутствии мужского наследника, женщиной – своей дочерью Марией-Терезией.

Ценой значительных уступок и подкупов Австрии удалось добиться признания Прагматической санкции сначала германскими государствами на традиционном Регенсбургском сейме, а затем великими державами – Францией, Россией, Пруссией, Англией, Голландией, Испанией. Подписались под обязательствами не нарушать завещание императора и правители других государств. Платой за российское утверждение Прагматической санкции стало, к примеру, признание германским императором титула российского императора, чего Петербург от других держав добивался многие десятилетия. Впрочем, все гарантии Прагматической санкции были весьма ненадежны, и потому выдающийся австрийский полководец и политик Евгений Савойский, мало веривший в силу подписанных бумаг, говорил, что настоящей гарантией Прагматической санкции может быть только полностью отмобилизованная двухсоттысячная армия, которой у Австрии в 1740 году не было, а та, что была, с трудом закончила войну с турками, потеряв при этом Белград.

Весь труд семейственного императора Карла VI оказался напрасным уже в тот день, когда новый прусский король Фридрих II узнал о его кончине. Как признался шесть лет спустя сам Фридрих, получив известие о смерти Карла VI, он «немедленно решился поддержать неоспоримые права своего дома (Гогенцоллернов. – Е.А.) на Силезское княжество, хотя бы с оружием в руках». Обсуждать проблему «неоспоримых прав» Пруссии на одну из богатейших провинций Австрийской империи нет никакого смысла – их никогда не существовало. Зато была уверенность молодого короля, что никто не помешает ему, воспользовавшись всеобщим замешательством, захватить Силезию одним ударом. Потому-то, узнав во время маскарада, что австрийский император скончался, Фридрих и сказал своим адъютантам: «Мажьте сапоги! Мы выступаем!» Да, он опасался гарантов Прагматической санкции – Англии и России, но полагал, что Англии не даст вмешаться в дело враждовавшая с ней и дружественная Пруссии Франция. Только в случае с Россией могли возникнуть сложности. Фридрих тогда писал, что Англия, Франция и Голландия не смогут помешать его планам и только «одна Россия способна причинить мне беспокойство. Но чтобы сдержать ее, можно пролить на главнейших сановников, заседающих в совете императрицы, дождь Данаи, что заставит их думать, как мне угодно. Если императрица умрет, то русские будут так поглощены своими внутренними делами, что у них не хватит досуга заниматься внешней политикой, во всяком случае было бы уместно ввести в Петербург нагруженного золотом осла». И тут помогла вышеупомянутая белая дама – русскому двору стало действительно не до Прагматической санкции. Сообщение из Петербурга о смерти Анны Иоанновны и решило дело: Фридрих потом писал, что «обстоятельством, побудившим окончательно решиться на это предприятие (захват Силезии. – Е.А.), стала смерть российской императрицы Анны. По всему казалось, что во время несовершеннолетия молодого императора (Ивана Антоновича. – Е.А.) Россия будет более занята поддержанием спокойствия внутри империи, чем охраною Прагматической санкции».

Расчеты прусского короля блестяще оправдались. В декабре 1740 года прусская армия, без объявления войны, грубо нарушив все прежние соглашения Пруссии с Австрией, вторглась в ее пределы и быстро, не встречая сопротивления гарнизонов слабых австрийских крепостей, оккупировала всю Силезию. Официально Фридрих заявил, что он совершил агрессию, опасаясь, как бы в начавшееся в империи междуцарствие кто-нибудь не посягнул на эту область. Сам же король тайно обратился к Марии-Терезии и предложил ей продать ему Нижнюю Силезию за шесть миллионов талеров. Это была гигантская сумма, она составляла несколько годовых бюджетов Пруссии. Но Фридрих не волновался – его родитель скопил в своей казне 8,7 миллиона талеров и при этом совершенно не имел долгов. Оскорбленная бесцеремонным вторжением пруссаков в Силезию и непристойным для памяти отца торгом Мария-Терезия отвергла предложение наглеца, и Первая Силезская война началась.

Это вооруженное столкновение ознаменовало начало длительной общеевропейской Войны за австрийское наследство (1740–1748). Так как на дворе стояла зима, решение австро-прусского спора на поле битвы было перенесено на весну. 10 апреля 1741 года произошла печальная для австрийцев битва при Мольвице, недалеко от столицы Силезии Бреславля. Победа в ней стала боевым крещением не только короля – великого полководца – и его армии, но и собственно Пруссии. После нее Фридриха II стали уважать в Версале и Вестминстере. Впрочем, Силезская война знаменательна и тем, что впервые в XVIII веке одно немецкое государство напало на другое немецкое государство.

Битва при Мольвице оказалась переломной для международной обстановки в Европе. Победа пруссаков прозвучала сигналом для других гарантов Прагматической санкции. Они дружно напали на владения Габсбургов, намереваясь оторвать от них куски пожирнее. Франция открыто вступила в союз с Испанией и Баварией (Нимфенбургский договор, май 1741 года), и к нему присоединились Саксония, Неаполь, Пьемонт и Модена. Все эти государства предъявили территориальные претензии к Австрии, но для Вены опаснее всех, как и раньше, была Франция. Она вообще вынашивала планы раздела Германии и уничтожения могущества династии Габсбургов. В Версале считали, что Марии-Терезии будет достаточно Венгрии, Нижней Австрии и Бельгии, которую Франция как провинцию, оторванную от основных владений Марии-Терезии, могла бы потом легко присовокупить к своим владениям. Настораживала и подозрительная возня противников Австрии вокруг претензий баварского курфюрста Карла-Альбрехта на германскую императорскую корону. Его, больного и немощного, Фридрих II, вместе с другими противниками Австрии, подталкивал, подсаживал на опустевший после Карла VI трон императора Священной Римской империи германской нации. Претенденту на престол была обещана Прага, которую осенью 1741 года союзники и заняли. После этого курфюрст Карл-Альбрехт был провозглашен императором под именем Карла VII. Прагматическая санкция оказалась ничего не значащей бумажкой.

После Мольвица прусская армия могла бы двинуться вместе с французами на Вену, но Фридрих этого не сделал и тайно от союзников вступил в переговоры с австрийцами. Оказавшаяся в безвыходном положении Мария-Терезия пошла на заключение перемирия и согласилась уступить Пруссии Нижнюю Силезию. Так король реализовал свой излюбленный принцип – «сначала взять, а потом вести переговоры». Соглашение подписали в сентябре 1741 года в Клейн-Шнеллендорфе. Но тогда Мария-Терезия еще не окончательно осознала, с кем приходится иметь дело. Как только Фридрих узнал о взятии французами Праги, он нарушил только что заключенное с австрийцами перемирие и двинулся в сторону Моравии. Вскоре выяснилось, что движение армии Фридриха преследует лишь одну цель – вынудить Марию-Терезию на еще большие уступки, заставить ее уступить Пруссии не только Нижнюю, но и Верхнюю Силезию.

Одновременно с военными действиями Фридрих предпринял массированное дипломатическое наступление. Ведя войну, он уже думал о мире, точнее, о признании своих новых приобретений не участвовавшими в прусско-австро-французском столкновении державами (Англией и Россией), которые могли бы стать посредниками в мирных переговорах Пруссии с Австрией. По поводу позиции Бурбонов, извечно враждовавших с Габсбургами, он не сомневался – в Версале будут рады всякой неприятности для австрийцев. Но и здесь имелась своя тонкость: дружбой с Францией кичиться было нельзя – это вызвало бы недовольство Лондона, который соперничал с Версалем в Европе, а особенно в Северной Америке и в Азии. А к позиции Англии, сидевшей на мешке с золотом, Фридрих был всегда чуток. Вот поэтому король писал своему министру иностранных дел Подевильсу: «Имея возможность опереться на Россию и Англию, мы не имеем причины торопиться с соглашением с Тюильрийским двором, следовательно, нужно водить его за нос, пока не станет ясен вопрос о посредничестве».

Когда же оказалось, что добиться посредничества России и Англии в этом конфликте нереально, король резко изменил политику и вошел в тесные отношения с Францией, добиваясь того, чтобы Версаль сумел натравить Швецию на Россию и тем самым отвлечь русских от среднеевропейских дел. Французским дипломатам, хозяйничавшим в Стокгольме, оказалось нетрудно подтолкнуть шведов к войне – как уже сказано выше, воинственные «шляпы» давно рвались в бой с русскими. С началом русско-шведской войны Россия уже никак не могла помочь Австрии реализовать Прагматическую санкцию и тем более вернуть Силезию. Фридрих был абсолютно уверен в успехе своего тонко просчитанного дела и довольно грубо заявил французскому посланнику в Берлине Валори: «Предупреждаю [вас], что трактат наш рассыплется в прах, если вы не одержите полного успеха в Стокгольме, ни на каких других условиях я не соглашусь быть союзником вашего короля». Французы, заинтересованные в союзе с сильной Пруссией против Австрии, сделали всё, как требовал Фридрих, – летом 1741 года Швеция напала на Россию и, несмотря на поражение при Вильманстранде, продолжила войну в следующем 1742 году. Теперь в Версале ожидали решительных действий своего союзника против австрийцев.

И тут, вместо победных реляций с поля боя, французы получили текст Бреславского мирного договора от 11 июня 1742 года, по которому Австрия уступала Силезию в вечное владение Пруссии. Договор был подписан пруссаками втайне от их союзников по антиавстрийской коалиции. Когда тот же посланник Валори узнал от Фридриха потрясающую новость о заключении Бреславского мира, он сказал королю, что это обман! Нет, возразил в ответ прусский король, «это значит не обманывать, а только выпутаться из дела».

В Версале также были шокированы поступком Фридриха. Умудренный опытом многих десятилетий дипломатической службы кардинал Флери, глава внешнеполитического ведомства Франции, писал Фридриху с детской наивностью: «Я питал столь безграничное доверие к неоднократно повторявшимся обещаниям Вашего величества не предпринимать ничего иначе, как по соглашению с нами, и мы, со своей стороны, так верно соблюдали заключенный трактат, что не могу выразить изумления, с которым я узнал о неожиданной перемене в вашем образе действий». Но Фридрих уже не церемонился со своим союзником и отвечал невежливо: «Справедливо ли укорять меня за то, что я не намерен еще двадцать раз драться за французов? Это было бы работой Пенелопы, ибо маршал Брольи (французский главнокомандующий. – Е.А.) поставил себе правилом разрушать то, что создавали другие. Следует ли сердиться на меня за то, что для собственной безопасности я заключил мир и постарался высвободиться из союза?» Да и вообще, о какой верности слову могла идти речь, когда дело касалось интересов Пруссии? «Скоропостижный мироломный король» (так его называли в России) всегда считал, что лучшие его союзники – собственные доблестные войска.

Так ловко выйдя из войны, Фридрих внимательно наблюдал за тем, как другие расхлебывают заваренную им кашу. Бреславский мир 1742 года явно пошел на пользу Австрии. Освободившись от такого опасного противника, каким была Пруссия, Мария-Терезия начала успешно бороться с баварцами и французами, и вскоре ее войска вытеснили противника из Праги и Богемии. Затем австрийская армия заняла Эльзас, вторглась в Неаполитанское королевство. На сторону Австрии перешли Саксония и Пьемонт, союзником Марии-Терезии объявил себя и английский король Георг II. Франция оказалась в затруднительном положении и нуждалась в помощи. И в этот момент Фридрих опять протянул ей «руку дружбы»: в мае 1744 года он подписал с французами союзный Версальский трактат.

После этого король начал Вторую Силезскую войну с Австрией. Нарушив условия Бреславского мира, он напал на Богемию и занял Прагу, хотя вскоре ее оставил. Зато в Саксонии, на которую Фридрих напал следом, его ждали блестящие победы.

Прусские войска полностью оккупировали соседнее с Пруссией немецкое государство, выгнали саксонского курфюрста из его страны. При этом Фридрих был явно не прочь, при удобном случае, присоединить Саксонию к своему королевству. Однако такой большой кусок все же оказался ему не по зубам – Саксония занимала прочное место в системе тогдашних международных отношений и являлась важным партнером России и других держав в политической игре в Польше, ведь ее курфюрст являлся одновременно и польским королем Августом III.

Но все же не судьба Саксонии волновала тогда прусского короля: вдоволь пограбив ее жителей, он был готов очистить территорию государства от своих войск. Успехами в борьбе со слабой Саксонией и угрозами Праге он хотел воспользоваться для того, чтобы шантажировать Марию-Терезию и вынудить ее на новые территориальные уступки. При этом он сумел ловко вывернуться из крайне неприятной ситуации и обратить свои неудачи в успехи. Дело в том, что в 1745 году неожиданно умер ставленник Пруссии и Франции император Карл VII. Это была серьезная неудача союзников – подобрать нового кандидата на это место при явных успехах австрийских войск было трудно. Самого императора, о котором Фридрих цинично говорил: «Et Caesar et nihil» («И Цезарь, и никто»), королю было нисколько не жаль, обидно же то, как писал Фридрих Людовику XV, что «император не мог умереть в более неудачную минуту для наших интересов». И тогда Фридрих снова решил бросить французов и превратить новый договор с Францией в клочок бумаги. Он совершил очередной кульбит: без согласования с Версалем, за его спиной, Фридрих предложил Марии-Терезии признать императором ее мужа, Франца-Стефана Лотарингского… в обмен на всю Силезию и графство Глац в придачу. Так успешно и дорого он продал корону, которая ему не принадлежала. И опять Марии-Терезии пришлось пойти на сделку с коварным противником – у нее не было иного выхода. Дрезденский мир 25 декабря 1745 года завершил Вторую Силезскую войну. Франц-Стефан стал императором Францем I, корона империи вернулась в Вену, Пруссия округлила свои владения и утвердила их полноценным международным договором.

* * *

Так что же за человек был этот «мироломный» прусский король Фридрих II и откуда он вдруг появился на международной арене?

Фридрих родился в 1712 году в семье будущего прусского короля Фридриха-Вильгельма I и Софии-Доротеи Ганноверской. С раннего детства мальчик оказался в очень тяжелой обстановке. Его отец, получивший прозвище Коронованного Сержанта или Фельдфебеля на троне, отличался отвратительной грубостью, бешеным нравом и совершенной бессердечностью. Он был беспощаден не только к своим подданным, которых нередко избивал палкой на улицах Берлина, но и к собственным детям, жестоко наказывая их за малейшую провинность, а порой и без всякого повода. Есть предположение, что король болел редкой тяжелой болезнью порфирией – нарушением обмена веществ, причинявшим мучительные страдания. С годами несчастный страшно растолстел, глаза выкатились из орбит, туго натянутая кожа блестела как полированная. Все это не улучшало его характера. Король-скряга, экономивший каждую марку, Фридрих-Вильгельм имел только одну любовь, одну страсть. Ею была его армия, совершенствовать которую он не уставал никогда.

Вообще, армия имела колоссальное значение для истории Пруссии. Трудно представить в Европе более беззащитное государство, чем Пруссия. Королевство представляло собой конгломерат земель, разбросанных по всей Германии, не имеющих общих границ. Не было и естественных рубежей, на которых можно бы остановить противника, вторгшегося на территорию королевства. От любой из границ Бранденбурга – сердца государственного образования королевства Пруссия – неприятелю требовалось только двое-трое суток похода, чтобы подойти к ее столице Берлину и занять город. Сделать это было нетрудно – в начале XVIII века Берлин представлял собой малопривлекательный, похожий на большую деревню город, не имевший даже крепостных сооружений. Забегая вперед, скажем, что австрийские и русские легкие отряды дважды без труда захватывали прусскую столицу. Прусское королевство складывалось постепенно, работу по собиранию земель курфюрсты Бранденбурга (именно из этой земли пошло расти королевство) вели долго и упорно. Как экономные бюргеры, у которых в хозяйстве ничто не пропадает, бранденбургские курфюрсты вели свое скромное государственное хозяйство (за бедность ее почв Пруссию называли «песочницей» империи). Они пользовались любой возможностью, чтобы купить, обменять, приобрести каждое выморочное, пусть даже крошечное германское владение. Для этого они годами, десятилетиями выжидали, когда пресечется одна из трехсот германских династий, когда легкомысленные мелкие немецкие владетели увязнут в долгах и с радостью отдадутся под руку бранденбургского курфюрста. Так же некогда скромный московский князь Иван Калита собирал под своей рукой Московское государство.