Текст книги "33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине"

Светлана Николаевна смахнула воспоминания, услышала храп, увидела очищенные рыбу и картошку и вспомнила, что вчера в лавке Михаил Капитонович сказал, что почти не осталось соли. «Как я забыла?» – подумала Светлана Николаевна и поняла, что ей необходимо в лавку. Она быстро подмела пол, потому что мужчины могли в любой момент проснуться, и вышла из дома.

В навесном замке-«собачке», которым была замкнута лавка, она увидела свёрнутую трубочкой бумажку. «Записка? – удивилась она. – От кого?» Она пожала плечами и развернула.

«Как только сможешь, зайди ко мне.

Ю.К.».

Она прочитала, снова пожала плечами, вошла в лавку, быстро насыпала полкило соли и вышла. «Что-то случилось?»

Записка её удивила, потому что с Юлией Константиновной, бывшей начальницей оперчасти зоны и начальницей её мужа, она почти не общалась. Она ждала, что та будет её спрашивать, куда делся муж, а через неделю после того, как он пропал, сама пришла к ней с этим вопросом. Но Юлия Константиновна пожала круглыми полными плечами и сказала, что, мол, не переживай, найдётся, в Советском Союзе никто пропасть не может. Потом в жизни Светланы Николаевны появился Михаил Капитонович, и она старалась Юлии Константиновне не попадаться на глаза, и та её не искала, и вдруг записка.

Юлия Константиновна жила в доме офицерского состава, но, когда зону распустили, она переехала в самую ближнюю к речке освободившуюся избу, чтобы самой таскать воду было недалеко.

Светлана Николаевна вошла, когда Юлия Константиновна закладывала в печку дрова.

– А, явилась, – сказала та, с трудом распрямляя затёкшие ноги. – Садись, плохие новости.

Светлана Николаевна не глядя взялась за спинку стула и села. У неё в голове пронеслась мысль о том, что, может быть, наконец-то пришла какая-то весть о её родителях. Она спрашивала о них у мужа, но тот говорил, что ничего узнать не может. Светлана Николаевна ему не верила и часто обижалась – это была вторая причина для их нечастых размолвок. Была и первая, но она об этом молчала, – это отсутствие ребёнка.

Юлия Константиновна прошла рядом с ней и тяжело уселась за стол.

– Твой муж Семён Николаевич Семягин погиб смертью храбрых. Я сегодня об этом получила телефонограмму. А тебе надо в Магадан, в управление.

Светлана Николаевна не поняла, о ком говорила Юлия Константиновна, и смотрела, как та устраивается на стуле и сметает рукою со стола несуществующие крошки.

– А ты связалась с этим… – Юлия Константиновна сказала это, никуда не глядя.

– Как?.. – Светлана Николаевна помотала головой. – Он же пропал!

– Пропал! – хмыкнула Юлия Константиновна. – Я говорила тебе, что у нас в Советском Союзе никто не может пропасть. Ты помнишь, о чём он говорил перед тем, как «пропасть»?

– Помню! – ответила Светлана Николаевна. Она с трудом понимала, о чём идёт речь, и отвечала со страхом: – Он говорил, что, когда лагерь откроют, контингент его «порвёт»… Так и говорил.

– Готовился! – Юлия Константиновна снова хмыкнула. – А ты, дурёха, не поняла! Меня же не «порвали»! Всё было секретно… Он погиб в перестрелке с бандитами, золотоискателями… где-то на севере, за Сусуманом, в тайге…

– А почему ничего не сказал?.. Сказал бы хоть, что в командировку…

– В командировку? На сколько? Они же не на старых разработках роют, их ещё надо найти! Потому и не сказал, что понимал, куда идёт, не хотел, чтобы ты, глупая, волновалась! А ты? Ладно, завтра или послезавтра на несколько дней сюда приедут инженеры, один уже приехал, смотреть, где тут можно поставить драгу, да и можно ли, она всё ж большая, а у нас золота немного, и вернутся в Магадан. Ты поедешь с ними и явишься в управление, там тебе назначат пенсию.

– А?..

– А больше я ничего не знаю.

Светлана Николаевна, как и все на большом Магадане, знала, что, когда открыли лагеря, многие бывшие зэки из уголовных занялись нелегальной добычей золота и часть бывшей охраны лагерей была переформирована в специальные отряды по их поимке.

Светлана Николаевна сидела с открытым ртом. «За всё приходится платить!» – вдруг всплыло у неё в голове.

– И что теперь? – Она ещё до конца не поняла того, что только что услышала.

– Как – что? Получишь пенсию и живи, что же ещё? Только подумай с кем и как! – Юлия Константиновна плотно сидела на стуле со сложенными на груди полными руками.

«За всё приходится платить!» – снова пронеслось в голове у Светланы Николаевны.

– А что с моими родителями? – вдруг спросила она.

– Семён тебе ничего не говорил?

– Нет! – У неё наконец получилось что-то осмысленное.

– Наверное, расскажут в управлении, только я знаю, что твоя мать отбывала в Караганде, а отец где-то на Урале…

– А за что? – Светлана Николаевна начала чувствовать свои руки.

– 58-я часть 10, а подробности расспросишь там… – И Юлия Константиновна куда-то показала головой, видимо в сторону управления.

«За всё приходится платить!» – в третий раз промелькнуло в голове у Светланы Николаевны.

Она встала.

– Что, пойдёшь праздновать именины своего? – спросила Юлия Константиновна, и, как показалось Светлане Николаевне, её тон смягчился.

– Я только помогаю…

– Ладно, помогай! В общем, живи, что уж там… – Юлия Константиновна качнулась. – Всё, больше у меня для тебя ничего нет. Только как инженеры приедут, зайди ко мне в поселковый совет, я выпишу тебе бумагу и дам паспорт… В управление просто так не пустят.

Светлана Николаевна вышла. Теперь фраза «за всё приходится платить» билась в её голове, как пойманная в мордушу рыба, и она обнаружила, что забыла у Юлии Константиновны соль.

Уже от последнего забора она увидела, что в окне горит свет – когда она уходила, лампу она задула.

«Проснулись», – подумала она.

Когда она зашла в сени, распахнулась обитая брезентом дверь, и в проёме показался Михаил Капитонович.

– А вот и Светлана Николаевна, – сказал он и шагнул в сторону, пропуская её в комнату. – Знакомьтесь, это Игорь Заболотный, Игорь Валентинович, он тоже…

– Из Харбина́, я знаю, – сказала Светлана Николаевна и протянула ладошку вставшему ей навстречу мужчине. «Харбина́» она, так же как Михаил Капитонович, произнесла с ударением на последний слог. У неё даже получилось улыбнуться.

– Игорь, – представился Игорь. – Спасибо вам, Светлана Николаевна…

– А ещё его зовут Гога, – засунув руки в карманы заправленных в шерстяные носки брюк, сказал Михаил Капитонович.

– А вы через неделю уедете? – спросила Гогу Светлана Николаевна.

Михаил Капитонович сначала удивлённо посмотрел на Светлану Николаевну, потом на Гогу.

– Я пока не знаю, если геологи определят, что драгу можно ставить, то останусь, а если нет – значит, уеду с ними.

– Они должны завтра приехать?

– Завтра или послезавтра…

Михаил Капитонович стоял и смотрел то на Гогу, то на Светлану Николаевну.

– Ну, тогда я поеду с вами или с ними. – Светлана Николаевна видела удивление Михаила Капитоновича.

– Как скажете, Светлана Николаевна, – ответил Гога.

– Ладно, – вымолвил Михаил Капитонович, – будем считать, что это я тут человек новый…

– Мой муж нашёлся, – сказала Светлана Николаевна и, не зная, куда себя деть, начала протирать бутылки со спиртом.

Михаил Капитонович, не отрывая взгляда от Светланы Николаевны, сел.

– Он в Магадане?

– Если привезли! – За полчаса, которые ей понадобились, чтобы с заходом в лавку за солью вернуться от Юлии Константиновны, она успела немного успокоиться и подумать.

– Как привезли? А что с ним?

Гога стоял и с удивлённым лицом слушал их диалог.

– Его уголовники убили, и мне надо в управление, там, сказали, мне выпишут пенсию…

Ни Михаил Капитонович, ни Гога не проронили ни слова, пока Светлана Николаевна, отставив бутылки, молча резала на сковородку чищеную картошку.

– Я ничего не знала, – наконец промолвила она, – я только знала, что он очень опасался, что, когда лагерь откроют, с ним что-то может произойти, случиться.

Услышав это, мужчины пошевелились.

– Он сам это говорил… – Светлана Николаевна говорила всё это, не очень понимая зачем. – А оказывается…

– А откуда это стало известно? – спросил Михаил Капитонович. – И когда?

– Только что – от поселковой. – От Юлии…

Светлана Николаевна кивнула и стала перемешивать картошку.

«За всё приходится платить!» – снова подумала она.

– За всё приходится платить! – задумчиво промолвил Михаил Капитонович, и Светлана Николаевна вздрогнула.

Он посмотрел на Гогу, зачерпнул железной кружкой из кадки свежей воды, по половинке разлил её в три стакана, открыл бутылку спирта и спросил Светлану Николаевну:

– Ты выпьешь?

Штин

В бесснежной и безлесной, ровной как стол маньчжурской долине стояли составы с войсками.

– Серёжа, уберите ноги, надо проветрить! Угорим!

– А кой чёрт проветривать? Что так подыхать, что в этой вонище и угаре задохнуться!!!

– Серёжа, снимите ноги, уже невозможно дышать!

– Черт с вами, открывайте, только мне мои ноги девать некуда.

Штабс-капитан Штин пробрался между лежащими и сидящими к двери вагона и нажал плечом, дверь отъехала на несколько сантиметров, и в щель тут же просунулся штык.

Михаил Капитонович Сорокин сидел рядом с дверью и заглянул в щель: на насыпи стоял китайский солдат и со зверским лицом тыкал штыком.

– Закрой, закрой, ламе́за, – кричал солдат, он делал стойку наступающего в атаке и снова тыкал штыком в проём двери.

– Офицера зови! – заорал на него Штин. – Капитана зови!

Китайский солдат стоял на крутой покатой насыпи, пол вагона был ему выше головы, поэтому острие штыка доходило только до щиколотки Штина.

– Дышать нечем! Черт косоглазый, капитана зови, не понимаешь?

– Моя не понимай, мала-мала понимай! – кричал солдат, он перехватил винтовку в левую руку, а правой потянулся к камню на насыпи.

– Закройте, Штин! – сказал Михаил Капитонович и потянулся к двери, в этот момент китайский солдат умудрился достать до его запястья остриём штыка.

– У, дьявол! – сквозь стиснутые зубы прорычал Михаил Капитонович, слизнул рану, упёрся плечом, и тяжелая дверь теплушки отъехала. Он спрыгнул и со всей силы ударил китайского солдата в зубы, тот уронил винтовку, скатился вниз и стал визжать.

– Быстро, Миша, быстро назад! – Штин сидел на корточках и протягивал Сорокину руку. – Давайте хватайтесь, уже бегут!

Михаил Капитонович ухватился, взобрался в вагон и выглянул: солдат, которого он только что ударил, уже стоял на ногах и целился в него, справа и слева по крутой насыпи криво бежали другие солдаты, и среди них неловко махал пистолетом на тонком шнуре офицер.

– Толкайте, господа, – зарычал Штин, пытаясь сдвинуть заевшую дверь. Длинный, сухой как жердь бывший казанский студент-медик Серёжа Серебрянников тоже упёрся в диагональную перекладину, и дверь поехала; в это время больно ударило по ушам, это выстрелил китайский солдат. Пуля пробила дверь и плоскую дощатую крышу вагона, дверь ударилась о косяк, закрылась, и в вагоне стало темно и тихо. Дверь держали три пары рук.

– Михаил Капитонович, вы как? – сквозь зубы прорычал изо всех сил напрягшийся Серёжа. – Никого не зацепило?

Ему не ответили, все двадцать человек, обитатели вагона, замерли в ожидании того, что будет дальше. Было слышно, что снаружи собрались китайские солдаты, они кричали и долбили прикладами в дверь, но не пытались её открыть. В вагоне ждали, что будут стрелять. Но вдруг снаружи всё смолкло, и в дверь раздались три негромких стука, так, как стучат гости, что они пришли и чтобы их впустили.

– Кто там? – в наступившей тишине раздельно и очень вежливо спросил Серёжа, и Штин, изо всех сил упиравшийся рядом с ним, не удержался и прыснул. Снаружи грохнул револьверный выстрел, видимо, вверх, потому что новых дыр в стенках теплушки и в крыше не появилось, и никто из обитателей не упал раненый или убитый. И сразу снова раздались такие же три стука.

– Откройте, мы стреляй не будем, – сказал снаружи китайский голос почти без акцента.

Штин переглянулся с Серёжей и Михаилом Капитоновичем. Михаил Капитонович поджал губы и развёл руками.

– Спрячьтесь, туда, к стене… – прошептал ему Штин.

– Нет смысла, нас тут всего двадцать человек, – ответил ему Сорокин. – Захотят – найдут. Открывайте!

– Извините, а стрелять не будете? – крикнул Серёжа.

– Не, стреляй не будем! – ответил снаружи тот же голос.

Три пары рук толкнули дверь.

На крутой насыпи, с трудом удерживая равновесие, в окружении солдат, опустив лицо, стоял майор и засовывал в кобуру револьвер. Он поднял лицо и протянул руку Штину. Штин помог майору взобраться в вагон, тот потопал ногами и ударил перчатками по пыльным лакированным крагам.

– Нарушай дисциплина не нада! – сказал майор. – Через два часа поедем. Вы едете на станция Пограничная, там мы вас сдадим вашему генералу. Дверь, – он оглянулся и махнул перчатками на открытый проём, – можно открывай немного на остановках: моя понимай – свежий воздух, хорошо дыши! – сказал он и стал искать глазами.

Сорокин протолкался к майору и встал перед ним.

– Вы? – спросил Сорокина майор.

– Я, господин майор! – ответил Сорокин.

– Больше так не делай, он, – майор кивнул в сторону китайских солдат, – простой солдата, вчера лаобайси́н, совсем мала понимай военный дисциплина. – Майор обернулся и что-то стал кричать солдату, который всё ещё размазывал по лицу кровь. Солдат вытянулся и стоял, часто моргая глазами. – Я объяснил ему, что винтовка надо стреля́й, а штык коли! Попадай надо!

Майор спрыгнул на насыпь и показал, что дверь надо закрыть, только можно оставить небольшую щёлку. В вагоне передохнули.

– Вот так, господа, нам сошел с рук бунт. – Это сказал подполковник в застёгнутом под самый подбородок потёртом френче, его левая рука была подвязана.

Серёжа обернулся к нему:

– Алексей Валентинович, может быть, попросим у них бинт и перевяжем вас? Так и до гангрены недалеко!

– Попробуйте! – ответил подполковник и безнадёжно махнул здоровой рукой.

Серёжа высунулся в щель и закричал китайскому майору, но тот только отмахнулся.

– Черти косоглазые! Ничего у них нет! Давайте разбинтуем, я посмотрю…

– Давайте, голубчик! Да Харбина осталось несколько сот верст, жалко будет не доехать! – ответил подполковник и стал расстёгивать френч.

Серёжа обратился к коренастому прапорщику:

– Гоша, подбросьте дров и вскипятите воду!

Прапорщик пошёл в угол и вернулся с полным ковшом и несколькими поленьями. В центре вагона-теплушки стояла буржуйка, а на ней медный чайник.

– Надо, чтобы закипело, нет йода, хоть кипячёной водой промою, и бинты бы прокипятить. А дайте-ка мне ваш лоб, Алексей Валентинович.

– Серёжа, голубчик, позвольте я присяду, ноги еле держат.

– Конечно, Алексей Валентинович!

Штин и Сорокин переглянулись. Бледный, со вспотевшим лицом подполковник, кряхтя, сел на дощатый пол и опёрся спиной о стенку вагона.

– У вас жар, господин подполковник, ложитесь… Раздвиньтесь, господа, дайте место, – скороговоркой проговорил Серёжа находившимся рядом с подполковником и стал разматывать побуревший от засохшей крови бинт.

Сорокин почесал в затылке и присел. Это была его вина. Две недели назад, когда эшелоны с каппелевцами пересекли границу, китайское пограничное командование распорядилось, чтобы все сдали оружие: огнестрельное и холодное. Командующий русскими войсками генерал Вержбицкий пытался протестовать, но китайцы были непреклонны, они не хотели, чтобы двадцать тысяч белых русских были с оружием. Когда переговоры кончились, всех поэшелонно выводили на плац и разоружали. Подполковник стоял рядом с Сорокиным, и, когда Сорокин бросил свою винтовку, та, донельзя изношенная, самопроизвольно выстрелила. Пуля, непонятно как оказавшаяся в патроннике, срикошетила от вагонного колеса и попала подполковнику в локоть. Китайцы принесли бинт и немного йода и сказали, что у них больше ничего нет.

Серёжа размотал бинт, прополоскал его, отжал и положил подполковнику на грудь. Рана была мокрая, сизая и раздувшаяся от локтевого сустава до самой кисти; пуля была внутри.

– Дайте штык! Вытерпите, Алексей Валентинович?

– Не вышла? – спросил подполковник, щурясь и поглядывая на Серёжу.

– Нет, надо резать, а то…

– Понимаю, – вздохнул Алексей Валентинович.

Серёжа взял штык – единственное, что взамен оружия по японскому штыку на вагон дали китайцы – чтобы можно было вскрывать консервы, – и стал раскалять его в буржуйке.

– Господа, – обратился он без адреса, – чайник потом помоем, закипит, бросьте туда бинт, чтобы минут пять прокипел.

Сорокин взял бинт с груди подполковника, ещё раз прополоскал его, отжал и бросил в чайник. Прапорщик Георгий Вяземский отвернулся, его мутило.

– Вдыхайте глубоко носом, Гоша, – сказал ему Михаил Капитонович и обратился к Штину: – Держите ноги…

– И возьмите ремень, – Серёжа обратился опять без адреса, – сложите вдвое или втрое и вложите ему в зубы и освободите мне дорогу.

Офицеры третьей роты второго полка воткинской дивизии, вернее, того, что от неё осталось, разошлись так, что от буржуйки до стены, где лежал подполковник Румянцев, образовался проход. Михаил Капитонович убедился, что вода в чайнике начала кипеть, и быстро прошёл к своей лежанке, из сидора он достал обшитую кожей стеклянную фляжку и винтовочный патрон.

– Серёжа, здесь немного спирта, а тут порох, может пригодиться… берёг до случая.

– Вовремя, я думал, йода хватит до Харбина, а ведь сколько простаиваем… Господа, нет ли ножика перочинного поострее, этим штыком можно только прижечь…

– Есть, – сказал прапорщик Вяземский и вынул из кармана маленький складной швейцарский офицерский ножичек.

– Намочите его сначала в кипятке, а потом полейте… что там у вас, Михаил Капитонович! Глядишь, проскочим…

Сорокин взял у Вяземского нож, подхватил лезвием бинт и, стиснув зубы, отжал кипяток; Серёжа перехватил у Сорокина обмытый ножичек и подставил лезвие под несколько капель спирта из фляжки и быстро сделал разрез вдоль локтя. Румянцев не успел охнуть, из раны брызнула кровь и гной, и Серёжа полез туда пальцами. Через секунду пуля глухо ударилась об пол, в это время прапорщик Вяземский поднёс Серёже раскалённый штык, и тот вложил его в рану. Румянцев рыкнул в зажатый между зубами ремень и потерял сознание.

– Вот и вся анестезия, господа, – сказал Серёжа и обтёр пот. – Полевая хирургия, господа… – Он обратился к Сорокину: – У вас руки были в кипятке, сожмите рану, вот так, и подержите, пока бинт будет сохнуть…

Через пять минут растянутый над буржуйкой метр бинта высох, и Серёжа перебинтовал рану.

К Сорокину и Серёже подсел Штин.

– А крови совсем мало! – обратился он к Серёже. – Почему раньше не резали?

– Надеялся, что выйдет с гноем, но пуля легла поперёк мышцы, а потом, я же не знал, что у нас тут целая операционная, – сказал Серёжа, осматривая подполковника. – Когда очнётся, влейте ему глоток, чего у вас там, остальное оставьте, может быть, ещё придется перевязывать. Крови почти немного, но вся на мундире.

– Это ничего, жена отмоет, – также осматривая Румянцева, сказал Михаил Капитонович.

– А он что, из Харбина?

– Да, из заамурцев, охранял вот эту дорогу ещё при царе… – А были и такие?

– Да, целый Отдельный корпус пограничной стражи… – И что, у него там жена?

– Да, как он рассказывал, и две дочери…

– Если судить по его возрасту, наверное, уже на выданье?

– Этого не знаю, будете в Харбине, познакомитесь, вы же его спаситель!

– Тьфу, тьфу, тьфу! Хорошо бы так!

Штин поправил под головой Румянцева свёрнутую шинель, и они встали над ним.

– Ну что, господа, надо бы помыть чайник, а то Георгию совсем будет плохо, брезгливый молодой человек.

– Я ничего, я уже привык, – отозвался прапорщик Вяземский. В это время эшелон тронулся, прапорщик взял чайник, поболтал его, пошире приоткрыл дверь и выплеснул воду.

– А почему всё же вы сразу не резали? – снова обратился к Серёже Штин.

Серёжа ухватился за потолочный брус, потому что вагон стало качать, эшелон набирал скорость.

– Несколько причин, господа. – Он был смущён. – Во-первых, с моим ростом мне было трудно решиться, потому что делать это на коленках сложно, всё же нужен стол или хотя бы что-нибудь подобное, во-вторых… а почему вы… – он обратился к Сорокину, – не сказали, что у вас что-то есть, в смысле…

– Спирт? – Сорокин видел, что Серёже не хочется отвечать на вопрос Штина. – После одного события я не расстаюсь со спиртом, хотя бы в мизерном количестве, а потом, я видел, что у вас есть йод, и или вам дали бы ещё, или… ну, тогда уж пригодился бы мой спирт.

Штин рядом ухватился за поперечный брус стенки вагона. Серёжа мельком глянул на него и увидел, что Штин молчит и ждёт: ясно, что он хочет услышать ответ до конца. Серёжа обречённо вздохнул.

– Я ведь, господа, недоучившийся студент, я закончил только два курса, когда всё это началось; мы резали только покойников в анатомическом театре, а к живым нас и близко не подпускали, и я…

– И вы боялись ответственности… – перебил его Сорокин, он сочувствовал Серёже.

– И не только, я… боюсь крови! Я уже давно понял, что моё врачевание – это порошки и микстуры, поэтому от самой мысли, что я буду вскрывать чьё-то живое тело, мне становится плохо… секунду, господа, я пощупаю, как у него температура.

Серёжа присел на корточки над Румянцевым, и даже в таком положении он был удивительно долговязым – для того, чтобы пощупать лоб подполковника, ему понадобилось сложиться втрое. Штин будто в первый раз увидел это, оттопырил губы и стал понимающе кивать. Сорокин сочувственно смотрел на Серебрянникова.

– Высокая, но не выше того, что была, – сказал Серёжа и мелко перекрестился под подбородком.

– Вы верующий? – спросил Штин.

Серебрянников распрямился и, как фонарщик на полицейского, уставился сверху вниз на Штина.

– Господин штабс-капитан…

– Успокойтесь, Серёжа, успокойтесь! Вы, наверное, думаете, чего это я к вам привязался? – как полицейский, увидевший, что на фонаре – фонарщик, снизу вверх ответил Штин, вытащил из кармана кисет, стал крутить самокрутку, и ситуация разрядилась. – Нам ещё предстоит повоевать, – стал объяснять он. – От нашей роты осталось… – он осмотрелся: семнадцать человек стояли и сидели на полу теплушки, – даже считать не хочу! Вы, – обратился он к Серёже, – прибились к нам уже перед самой границей, вот я и подумал: а кто будет вытаскивать нам осколки и пули и перевязывать раны?

Серёжа ничего не ответил, сел на пол и сразу лёг, повернулся на бок лицом к Румянцеву и оказался почти вдвое длиннее, чем подполковник.

– Не уверен, господа, что я вам пригожусь.

Штин посмотрел на Сорокина. Михаил Капитонович снова развёл руками и поёжился, потому что дуло из всех щелей, в вагоне стало холодно.

Ночью состав остановился рядом с каким-то большим городом. Китайцы сняли больных и раненых. Сорокин помог сдать Румянцева, Серёжа выпрыгнул из вагона и ухватился за ручки санитарных носилок. Сорокин принял от китайцев два мешка с углем и увидел солдата, которому он днём дал по морде. Китаец крепко держал свою винтовку и смотрел на Сорокина.

«Этот зарежет, как свинью, и как звать не спросит!» – подумал Михаил Капитонович и, не дожидаясь, когда вернётся Серёжа, улёгся.

Утром, когда состав летел на всех парах, обнаружилось, что Серёжи в вагоне нет. Каким-то образом также выяснилось, что ночная остановка была около большого города с вполне симпатичным для русского уха названием Цицика́р и что до Харбина осталось не больше ста километров.

– Думаю, что Харбин проедет мимо нас, – сказал Штин.

– Почему? – Рядом с Сорокиным сидел прапорщик Вяземский.

– Потому, Гоша, что незачем им, чтобы двадцать тысяч безработных – только и умеющих, что воевать, здоровых мужчин – собрались в одном месте.

Штин оказался прав, и составы с каппелевцами простояли на запасных путях в нескольких километрах от Харбина неделю. Китайцы охраняли эшелоны, в город отпускали десятками, но когда из первой, второй и третьей десятки возвратилась едва ли половина, да еще и в стельку пьяная, перестали это делать, а в начале января 1921 года все эшелоны с белыми, находившиеся в Маньчжурии, под давлением китайских властей пересекли границу Приморья и выгрузились снова в России, на станции Гродеково.

2 февраля из штаба генерала Глебова пришёл приказ о пополнении и переформировании, и Штин был назначен вместо убывшего Румянцева командиром роты. От самого Румянцева ещё в дороге была получена записка, подписанная им, его супругой и дочерьми. В ней Алексей Валентинович обращался к Штину и Серёже Серебрянникову со словами благодарности; в конце было приглашение, в том числе и «крестному Сорокину М. К.»: «Если будет возможность, прошу посетить нас в Харбине по адресу улица Садовая, 12, угол Пекинской», и приписка о том, что он сейчас лежит в госпитале, в той же палате, в которой лежал в феврале 1905 года.

– Это после Мукдена, что ли? – ухмыльнулся Штин. – А Серёжа Серебрянников, странно! Румянцев думает, что он с нами! Что бы это значило?

Все промолчали, только Михаил Капитонович почувствовал, что ему перед Румянцевым всё ещё ужасно стыдно: «Я же опытный человек, как так неосторожно я тогда не разрядил и бросил эту дурацкую винтовку? А Серёжа? Может быть, его китайцы прихватили?»

22 мая, уже из Гродекова, Штин с группой охотников вышел на поиск в тайгу ловить красных партизан, которые вели разведку и взрывали железнодорожное полотно, и вернулся через три дня. Сорокин лежал в лихорадке, и Штин уходил без него.

Люди входили в казарму, добирались до своих мест и, не раздеваясь, в шинелях и сапогах, только на ходу сбросив заплечные мешки и оружие, падали на свои лежаки и засыпали.

Сорокин подошёл к Штину:

– Ну как? Я вижу – все живы! Никто не ранен?

– Нет, не ранен, – ответил Штин, – высплюсь, расскажу вам интересную историю.

Выспаться, однако, ему не удалось, через два часа его вызвали в штаб, он ушёл, пошатываясь и держась за косяки, и вернулся только через неделю.

31 мая, по прошествии недели, Штин вошёл эффектно, у него были заняты руки, и он толкнул дверь плечом. На его согнутом локте висела большая плетёная корзина, а к груди была прижата тяжёлая фанерная коробка, в ней позвякивало.

– Кто-нибудь помогите же, черти вас раздери!!!

Два человека подхватили корзину и коробку, а третий самого Штина.

– Всё понятно, Михаил Капитонович! Господин штабскапитан прибыл из Владивостока! – сказал прапорщик Вяземский, вынимая из коробки бутылки. – А иначе откуда виски?

– Мы победили! – сказал Штин, дошёл до стола, рухнул на табурет, положил голову на локти, поводил глазами и заснул.

Утром проспавшийся и опохмелившийся Штин рассказал, что, оказывается, это были его слова: «Наши затевали переворот!»

– Я прибыл вовремя, за день до переворота, о котором, естественно, никто не догадывался. Двадцать шестого мая мы вошли в город. Сопротивления нам почти не оказали, только их ЧК долго пуляло, даже пришлось попрыгать по крышам… один засел и отстреливался. Откуда только у него было столько патронов? Потом они зачем-то вывели на Светланскую наших пленных, человек триста и всего-то с десятком охранников, те мигом сдались, так что во Владивостоке снова наше, снова временное правительство, Приамурское, во главе с… – Меркуловым… – вставил Вяземский.

– Да, Спиридоном Дионисьевичем! Вот такие дела, господа! А у нас какие новости?

– Вы вовремя вернулись, господин штабс-капитан, – сказал Сорокин, он был рад Штину, – нашу роту и вторую вливают в группу генерала Молчанова, сегодня снимаемся и переезжаем в Никольск-Уссурийский…

Штин секунду помолчал и сказал:

– Ну что ж, господа, к Молчанову – это хорошо, только я уже капитан, Михаил Капитонович. Сам генерал Вержбицкий подписал… а потом был приём у английского консула, откуда, собственно, всё это… – Штин указал рукой на коробку с виски и корзину с продуктами и оглядел себя. – Только вот переодеться было – да и есть – не во что… И как-то надо погоны соорудить, без дырочек… – И он одёрнул свой донельзя потёртый, потрёпанный френч.

Вечером 31 мая две роты погрузились в вагоны, и ближе к ночи состав двинулся в Никольск-Уссурийский.

– Господин капитан, – Сорокин вспомнил, что Штин недоговорил накануне своего тайного и срочного отъезда во Владивосток, – вы недорассказали, что вы в последнем рейде встретили… в тайге что-то…

– Необычное! Да! – Штин из горлышка допил остатки виски. – Гоша, голубчик, – обратился он к прапорщику Вяземскому, – у нас осталось ещё что-нибудь от гостинцев мистера английского консула?

Вяземский достал из-под полки четыре бутылки.

– Дайте, но только одну, а то завтра будет нечем отпраздновать прибытие. А в тайге? – Он обратился к Сорокину. – В тайге мы услышали стрельбу, недалеко, короткую, выстрела два или три, и не очень торопясь туда выдвинулись. Вышли к зимовью и обнаружили две свежие могилы, одна братская: в ней был какой-то китаец, контрабандист или партизан, с ужасными следами пыток, даже вспоминать не хочу; а в братской два японских солдата и офицер. Так вот этот офицер был ещё жив! Представляете? Мы его вытащили из могилы, а он – живой!

– И куда вы его, в тайге?

– Железная дорога была недалеко, и, на наше счастье, проезжала японская дрезина, мы его и отдали! Вот! И вся история!

– Да! – Сорокин кивнул. – Я думал, что-то ещё…

– Ну, конечно, наверняка вам об этом уже рассказали… Ужасно! Всё ужасно, господа, особенно этот китаец… А я слышал, у вас тут с семёновцами были неприятности?

– Да, непонятно, как на атамана не могут найти управу?

– Найдут, господа, я думаю, найдут.

* * *

Ночью Сорокин долго лежал и не мог заснуть. Состав шёл медленно, с частыми и долгими остановками. Михаил Капитонович ворочался на вылежанном задохшемся матраце полки плацкартного вагона. Под полкой напротив, занятой храпевшим Штином, звенели бутылки. Сорокин сел, взял одну, открыл и нащупал в сидоре фляжку. Переливать в темноте было неудобно, и он пристроился около окна, но и там было темно, и бутылка и фляжка только угадывались. Однако он всё же изловчился, пролил всего чуть-чуть, слизнул с руки и отпил из бутылки: «Может, засну!» Но не спалось.

«Что же за черт, климат здесь такой, уже лето, а туманы и дожди…» Он вспомнил, что похоже было на германском фронте, когда они стояли на краю Мазурских болот. Он посмотрел в окно и не поверил глазам – за окном ве́рхом ехали казаки. Темнота и густой туман размывали их очертания, и они, находясь в пяти саженях, казалось, шли вплотную к вагону. Туман накрыл все звуки, и казаки, похожие в своих папахах на кентавров, ехали бесшумно. Неожиданно их начало закрывать что-то тёмное. Сорокин придвинулся вплотную к стеклу и увидел платформу. На платформе, бесшумно двигавшейся по параллельному пути, стояли пушки, две, рядом с ними шевелились люди. Платформа двигалась вперёд, она проехала, и за ней окно закрыло что-то большое, чёрное, издававшее звуки, оно шумело и пыхтело – это был паровоз. Паровоз тоже прошёл, за ним показался первый вагон, низкий, с башенными орудиями на крыше. Из вагона начал стрелять пулемет – он дал длинную очередь.