Текст книги "Я жив…"

Всеволод Шиловский. Женя всегда со мной

С Евгением Евстигнеевым, с Женей, я познакомился в 1957 году, когда учился в Школе-студии МХАТ имени В. И. Немировича-Данченко. Надо сказать, что Школа-студия МХАТ того времени была настоящей кузницей талантов. Она выпускала уникальные актерские курсы. Судите сами. Один курс – Галина Волчек, Михаил Козаков, Олег Табаков, Игорь Кваша, Евгений Евстигнеев. Другой – Александр Лазарев, Евгений Лазарев, Вячеслав Невинный, Анатолий Ромашин, Альберт Филозов, Татьяна Лаврова, Юрий Гребенщиков, Алла Покровская, Наталья Журавлева, Геннадий Фролов, Елена Миллиоти. Почти девяносто девять процентов выпускников Школы-студии состоялись как выдающиеся актеры, которых зрители помнят и любят до сих пор.

Почему такое стало возможным? Только потому (я твердо в этом убежден), что нашим ректором был Вениамин Захарович Радомысленский – «папа Веня», как все мы его называли. Это был мудрейший человек, прекрасный педагог, который знал о нас буквально все. Его очень любил Женя, да и все мы его любили и боготворили.

Вениамин Захарович был одним из близких соратников Станиславского. Константин Сергеевич говорил, что если он будет создавать новый театр, то директорами в нем станут Вениамин Захарович Радомысленский и Григорий Григорьевич Александров. Но Александрова, директора МХАТ-2, в 1937 году расстреляли. А Вениамин Захарович в годы Великой Отечественной войны ушел добровольцем на фронт, служил на Северном военно-морском флоте, стал там руководителем театра. Но в 1945 году его пригласили возглавить Школу-студию МХАТ, которая была создана двумя годами ранее. Он появился во френче морского офицера.

В это время на фронте шли ожесточенные бои. Но у нашего народа была фантастическая вера в победу. Вспомним фильм «В шесть часов вечера после войны» – он вышел на экраны в 1944 году. До конца войны – еще целый год, но пока этого никто не знает. А в финале фильма герои выполняют свое обещание и встречаются на Каменном мосту «после войны».

Нужно отдать дань уважения тогдашним идеологам. Они помогали поддерживать в людях эту веру. Веру, благодаря которой мы победили высокоорганизованную и технически оснащенную машину под названием гитлеровская Германия. По сравнению с той, советской, идеологией нынешняя «отдыхает». Очень жаль…

Но вернусь к истории создания Школы-студии МХАТ. Тогда, в военном сорок третьем, ее основатели думали о будущем театрального искусства и их инициатива была поддержана на высшем уровне. Студию создавал Василий Сахновский под руководством В. И. Немировича-Данченко, И. М. Москвина, В. И. Качалова. Шли годы, были свои трудности, но преемственность поколений, передача мастерства «из рук в руки» оставалась. Чтобы она не прервалась (ведь великие мастера уходили из жизни), и был приглашен возглавить Школу-студию МХАТ соратник и единомышленник К. И. Станиславского Вениамин Захарович Радомысленский.

Я назвал Вениамина Захаровича мудрейшим человеком не ради красного словца. Многие его поступки подтверждают это. Например, он не ждал, что талантливые люди сами повалят к нему учиться. Он прекрасно понимал – настоящие таланты нужно искать. Долго и упорно.

Радомысленский стал рассылать педагогов, что называется, «по городам и весям». Позже и я, когда сам стал педагогом, тоже ездил по разным городам за талантливой молодежью…

И вот во Владимирском драмтеатре папе Вене приглянулись «ребятки». Правда, «ребятки» эти были уже в возрасте: Михаил Зимин, Владимир Кашпур, Евгений Евстигнеев. И Вениамин Захарович взял их сразу на третий курс. Случай беспрецедентный. Почему это произошло? Да потому, что у этих «ребят» был колоссальный актерский опыт. Да и как ему не быть? Каждую пятницу – спектакль! Репертуар – разнообразнейший: от Бабы-Яги до Ленина!

Но кроме опыта и профессионализма Радомысленский усмотрел в них «Его Величество Талант». Опытный педагог, он прекрасно понимал, что этим «мальцам» нужна только культура. Колоссальная культура и интеллект. Все остальное – от Бога. А культуру Школа-студия привить в состоянии.

И вот в нашей Школе-студии МХАТ появился уже лысенький, невероятно старый для нас, шестнадцати-семнадцатилетних, человек. Ведь ему было уже двадцать восемь лет!

Я обратил на него внимание сразу, как только увидел. Познакомился, а потом и подружился. Не подружиться с таким человеком, как Евгений Саныч, Женечка, было невозможно. Он обладал особенностью, очень для меня притягательной: никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах Женя не подчеркивал своей исключительности. У него даже в мозгу не было, что он какой-то особенный.

А вот мы, студийцы, понимали, чувствовали, что такое Евстигнеев. Как про наших великих мхатовских стариков, которым я потом ставил спектакли, играл с ними, мы знали, что они – гении, так и про Евстигнеева уже тогда знали: он станет выдающимся, неповторимым артистом.

А сам он относился к своим способностям спокойно. Ничего исключительного, ничего такого, что выделяло бы его из общего ряда и давало ему какие-то преимущества перед другими, Женя в себе не видел и не ощущал. Есть любимая профессия, роли получаются, зрители, коллеги, друзья – все вроде бы хорошо относятся. Что еще нужно? И никаких подвижек в башке в сторону премьерства, «звездности», как теперь говорят, у Женечки никогда не было. Он обладал той колоссальной внутренней культурой, которая у актеров встречается редко.

Ведь откуда берется так называемая звездная болезнь? Прежде всего – от отсутствия этой самой внутренней культуры. Актер – публичная профессия. И если ты в ней состоялся, то должен привыкать к тому, что тебя узнают на улице, донимают поклонники, тобой интересуются средства массовой информации. Привыкать и нормально к этому относиться, а не изображать из себя черт-те что…

Среди наших учителей, мощных педагогов, колоссальных мастеров (штучный товар из нас делали всегда) выделялся один молодой педагог. Это был Олег Ефремов, который уже тогда отличался и своей мощью, и невероятной манкостью. Когда он даже просто ходил среди других преподавателей по коридорам, курил на третьем этаже и долго разговаривал, мы ясно видели и остро ощущали, какая это особенная, ни на кого не похожая индивидуальность.

Это было как раз то время, когда создавался театр «Современник». Своего помещения у театра еще не было, и папа Веня предоставлял Ефремову и его артистам для репетиций аудитории Школы-студии МХАТ. Мы, студийцы, были как бы чернорабочими при «Современнике», помогали на репетициях, в оформлении сцены – везде, где нужно было. И видели, как работает Олег Ефремов.

Мы обожали Олега Николаевича. Готовы были умереть за него. Это потом, спустя годы, когда произошла девальвация его личности и он фактически убил МХАТ, мы сошлись с ним насмерть. Но все это, повторяю, было потом. А вначале мы души в нем не чаяли…

Если говорить о режиссерской методике «Современника», то я бы назвал ее противомхатовской. В отличие от артистов МХАТа, актеры «Современника» говорили очень тихо. Почти так, как мы говорим в жизни. На сцене Школы-студии их игра выглядела естественной и органичной. Но когда «Современник» переехал в собственное здание на площади Маяковского, из зала иногда раздавалось: «Громче-то можно?»

И только одного «господина артиста» слышно было всегда: Евгения Евстигнеева. А вести себя как-то иначе, даже в угоду режиссерской трактовке, Женя просто не мог. Он даже не понимал, как можно играть по-другому. Если люди на тебя пришли, заплатили деньги, ты должен вложить им в ухо каждое слово, каждую реплику, где бы кто ни сидел – в партере или на галерке.

Могу похвастаться, что мы, студенты Школы-студии, стали первыми зрителями знаменитого впоследствии спектакля театра «Современник» «Голый король» по пьесе Евгения Шварца.

Шла сдача спектакля чиновникам от управления культуры. В зале – одни рожи. Не лица, а именно рожи, хранившие на протяжении всего действия каменное молчание, в то время как мы, студийцы, буквально подыхали от смеха. С этими людьми чуть шок не случился, когда неизвестно откуда раздались наши «бурные и продолжительные аплодисменты». Ведь мы присутствовали на спектакле, что называется, инкогнито, скрытые от глаз чиновников.

А спектакль был действительно замечательный! Жалко, что он полностью не сохранился на кинопленке, только фрагменты. Все занятые в «Голом короле» актеры играли прекрасно. Особенно Игорь Кваша и Олег Табаков. Причем Табаков играл роль повара вообще без слов. Очень хорошо и смешно чихал. Но все они только играли. А Евстигнеев – парил. Иного слова не подберу. Он, человек нетеатральной внешности, держал весь спектакль. Вот что такое уникальная индивидуальность!

Не влюбиться в него, не испытать потрясения от его невероятной органики было просто невозможно. Он уже тогда обладал филигранной актерской техникой. Я даже не вспомню, у кого еще была такая… Пожалуй, только «у дяди Жени» – Евгения Лебедева, знаменитого артиста Большого драматического театра Ленинграда (пока еще не Санкт-Петербурга), которым руководил крупнейший режиссер Георгий Товстоногов.

А в кинематограф Евстигнеев не пришел, как приходят многие, – он буквально ворвался в него. Причем ворвался сразу к лучшим режиссерам. Они все хотели его снимать. Я уже не говорю про молоденького Элема Климова. Он делал тогда свою дипломную работу – короткометражку-трехчастевку о пионерском лагере. В роли глуповатого, но без меры и не по делу инициативного начальника лагеря предложил сняться Евстигнееву. Женя согласился.

Короткометражку посмотрело начальство, одобрило и сказало Климову: «Делай полнометражный фильм». И тут уж Евстигнеев развернулся во всю мощь своего таланта.

Фильм сразу стал популярным. А с ним и Евгений Евстигнеев. Реплики его героя мгновенно были разобраны на цитаты. А сам герой Жени – товарищ Дынин – стал смешным и одновременно страшноватым символом бюрократического идиотизма на все времена. Сейчас, спустя полвека, мы это хорошо понимаем. Тогда же партийные бонзы усмотрели в фильме сатиру на хрущевское правление. Чуть не запретили. Но вышло так, что самому Никите Сергеевичу фильм понравился, – и с его одобрения он вышел на экраны.

Я нарочно не упомянул сразу его название. Потому что уверен – вы уже догадались, о каком фильме идет речь. Конечно же, о знаменитом «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!». Он вошел в золотой фонд отечественного кино и до сих пор не сходит с экранов телевизоров. И в этом – огромная заслуга Жени.

Евстигнеев умел быть удивительно, непостижимо разным. Посмотрите на его Корейко в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова и на его же Корзухина в «Беге» Булгакова. Это же физиологически разные люди! А как он сыграл Демидова – основателя династии русских промышленников – в фильме «Демидовы»! Да вообще любая его роль – это дикое перевоплощение. Иначе не скажешь!

Я не знаю, кого Женя не смог бы сыграть. По-моему, он мог сыграть любого человека. Над ним не властвовал возраст. Евстигнеев был способен перевоплотиться в юношу, древнего старика, человека средних лет. Он целиком влезал в шкуру того персонажа, которого ему предстояло играть, и уже жил в этом образе, а не просто существовал, что случается редко. Я бы даже сказал, крайне редко.

И при этом Женя был замечательным, просто фантастическим партнером. Никогда не тянул одеяло на себя, никого не давил, не подставлял. Мол, я первый и мне все можно. Нет! К своим партнерам по сцене и экрану относился предельно чутко и внимательно. С ним любили играть. Но в Жене была такая сила индивидуальности, что когда я смотрел спектакль или фильм с его участием и наслаждался игрой других артистов, всегда ловил себя на мысли: «Все молодцы, все отлично играют, но этот, гад, неповторим».

Но таким непостижимым, многогранным, непредсказуемым, ярким и неординарным Женя выглядел только на сцене и на экране. А в жизни это был скромнейший, никогда не выпендривающийся, очень тактичный человек.

Еще одна отличительная особенность Евстигнеева. Он умел слушать, что в актерской среде бывает очень редко. Слушать и молчать. Таким он был обычно на наших шумных актерских посиделках. Тихий, молчаливый, ничем не выделяющийся. Тому, кто видел его впервые, Женя мог показаться скучнейшим человеком. Но если он «заводился», то мог удерживать внимание собравшихся четыре часа. И все его внимательно, с интересом и восхищением слушали, так он рассказывал.

Наша дружба с Женей началась тогда, когда он пришел во МХАТ из «Современника». Мы и раньше были в очень хороших отношениях, но там задружились по-настоящему. Третьим нашим другом был Владимир Сошальский. Невероятный красавец! Артист – замечательный. Он обожал Евстигнеева. А Евстигнеев был в восторге от Сошальского. Когда после спектакля мы собирались вместе, они не могли наговориться друг с другом. А я у них был вроде разводящего.

– Ребята, хватит! Все нормально, мы отлично посидели, но… Пора по домам.

Евстигнеева любили все: и режиссеры, и коллеги, и зрители. Такое тоже не часто бывает. Кстати, о зрительской любви. У Жени появился «Мерседес». Он стоял во дворе дома на Суворовском бульваре, где жили мхатовцы. И какие-то хулиганы свернули у него с капота эмблему – трехлучевую звезду, или, как ее в народе называют, «прицел». Женя – в отчаянии.

– Вот гады, паразиты! Что делать?

А я уже знал, что нужно делать, и в свою очередь спрашиваю:

– Знаешь такой завод – «Серп и молот»?

– Ну, знаю, – отвечает Женя и непонимающе на меня смотрит.

– А кто над ним шефствует, знаешь? МХАТ!

– И что? – снова не понимает Женя.

Тогда я ему говорю:

– А я знаю артиста, которого очень любит народ. И вот этот артист придет к начальнику цеха и скажет ему: «Слушай, ты не можешь мне сделать штук пятьдесят этих хреновин»? И он с любовью тебе их наштампует.

Так все и случилось, как я сказал. Только Евстигнееву наштамповали не пятьдесят, как он просил, а шестьдесят штук. И проблема была решена. Отвинтят один «прицел», Женя спокойно тут же навинчивает другой. Где-то на пятнадцатом или двадцатом «дубле» устали отвинчивать. «Мерседес» для Жени был своего рода спасением. Потому что появляться в публичных местах ему было нельзя: у народной любви, к сожалению, есть и обратная сторона, осложняющая артисту жизнь.

Женя очень не любил навязчивого внимания к своей персоне, но если находил такой интерес здоровым и оправданным, охотно шел навстречу. Помню, приезжаем мы с ним в Днепропетровск на гастроли. Я, как мог, ограждал его от ненужных контактов. Многие просьбы встретиться, поговорить, дать автограф или выступить отметал с ходу. Но – нет правил без исключений. В один из дней говорю ему:

– Женя, тут студенты просят тебя выступить…

– Студенты – это святое!

Приходим с ним в институт. Аудитория – колоссальная, человек на 200. А сцены нет.

Студенты растерялись, переглядываются между собой, не знают, что делать.

– Очень просто, – говорит Евстигнеев. – Ребята, сдвиньте четыре стола – вот вам и сцена. И стульчик подставьте, пожалуйста.

Два часа чистого времени, безо всяких видеороликов, позволяющих артисту немного отдохнуть, Женя удерживал внимание всех присутствующих. А что творилось со студентами, надо было видеть! Они рыдали, падали от смеха, орали от восторга, беспрестанно хлопали. Не всякий может похвастаться таким успехом у молодежи!

Таков был Евгений Евстигнеев.

Отвечать на вопросы, в чем секрет его таланта и успеха у публики, непросто. Но я все же попробую. Женя, в отличие от многих артистов, в совершенстве владел зрительным залом. Он знал, как взять паузу, в каком месте роли зрители от неожиданности откинутся на спинки кресел и будет слышен их скрип, как «заморозить» зал, а потом дать ему отдохнуть.

Это бесценное знание ему дала периферия. Там нет сытости. Там каждую пятницу спектакль работать надо. А это непрестанный, каждодневный труд. Но именно трудом приобретается опыт. А труд, помноженный на опыт, дает актеру свободу. Евстигнеев никогда ничего не боялся и мог решить любую творческую задачу, которая вставала перед ним.

А сейчас я вынужден перейти к грустной части своих воспоминаний. Но без них, рассказывая о Евгении Евстигнееве, увы, не обойтись.

Если в «Современнике» у Евстигнеева были большие, интересные роли и он там по праву считался первым актером, то придя во МХАТ, куда его позвал Ефремов, Женя стал получать очень мало достойных ролей. Спектаклей приходилось играть много, а вот роли оказывались неинтересными, мелкими, не соответствующими таланту и диапазону такой махины как Евгений Евстигнеев.

Взять хотя бы спектакль «Старый Новый год» по пьесе Михаила Рощина, в котором блистали Вячеслав Невинный и Александр Калягин. В этом спектакле Евстигнеев играл старика Адамыча – роль, прямо скажем, третьестепенную, не дающую простора для самовыражения, но и из нее Женя ухитрился сделать «конфетку». Да и остальные роли оказывались не лучше. А ведь на такого актера как Евгений Евстигнеев нужно репертуар строить. Но личные амбиции, увы, часто оказываются выше пользы дела.

Женя очень переживал. Но в это время его поддержал кинематограф. Кинорежиссеры прекрасно понимали, каким неисчерпаемым актерским потенциалом обладают в лице Евстигнеева, сколько нового и неожиданного может он еще сделать и привнести. Они умоляли его сниматься. И Женя работал очень много и очень сильно.

Только настал день, с которого, можно сказать, началась трагедия жизни Евгения Евстигнеева. Женя позвонил мне и без предисловий сказал:

– Я свободен от театра.

– Что, предпочел кино с рыбной ловлей? – шучу я, еще не понимая, в чем дело.

– Да нет. Послали на…

Я не поверил:

– Женя, кончай байки травить!

– Какие байки?! Приезжай к Вовке, все расскажу.

Надо сказать, что к тому времени я уже не работал во МХАТе. Того Московского художественного театра, которому я отдавал всего себя как педагог, режиссер и актер, больше не существовало. Он рухнул. Но наша дружба с Женей была нерушима. Поэтому я тут же отложил все свои дела и поехал к Сошальскому.

Женя сидел на кухне вместе с Володей. Он был бледен, нервно курил.

– Да ладно переживать-то, что случилось?

Говорю нарочито бодро, чтобы ослабить напряжение. Но одновременно понимаю – не получится. С Женей действительно случилась беда.

Евстигнеев быстро взглянул на меня исподлобья, вонзил окурок в пепельницу, коротко кашлянул:

– Сегодня был у Олега. Просил снизить нагрузку по репертуару, хотя бы немного. Говорю ему: «Старик, были б у меня роли, слова не сказал бы. Но ролей нет, а спектаклей много. Мне уже не потянуть, возраст не тот…» А он мне: «Не можешь – уходи на пенсию!» Я сначала подумал: Ефремов шутит. А потом понял: нет, он говорит серьезно…

И Евстигнеев ушел из театра. Конечно, без работы он ни дня не оставался. Но душевная рана, полученная им, была такой силы… С чем бы ее сравнить?.. Людям, не знакомым с нашим ремеслом, трудно, даже невозможно понять, что значит для театрального человека уход из театра. Скажу так: это все равно что отнять у тебя кислород, связать по рукам и ногам и заклеить рот. Вот что это такое!

Это был не единственный несправедливый поступок Ефремова по отношению к Евстигнееву. Не буду говорить, сколько лет длилось представление Евгения Александровича к званию народного артиста СССР. Хотя нет, скажу: шесть лет! Потом я совершенно случайно узнал, что на наших реляциях, которые мы готовили от парткома, от месткома, от директора театра, сверху было написано: «Преждевременно». Подпись: Ефремов.

Хотя звания, на самом деле, дело десятое. Сам Женя ко всяческим наградам, званиям, отличиям относился так, как, в сущности, к ним и нужно относиться. Спокойно.

Можете представить себе, как на вручении премии «Оскар» ведущий объявляет: «Заслуженный артист калифорнийских штатов Грегори Пек» или: «Заслуженный артист Болоньи Ален Делон»? Такое даже представить себе смешно.

Остановите на улице любого человека и спросите у него: «Какое звание было у Евгения Евстигнеева?»

И он вам наверняка ответит:

– Понятия не имею… «Евстигнеев»!

Но если Евгению Евстигнееву давать звание по гамбургскому счету, безо всяких скидок, ссылок, скобок, пространных перечислений наград и заслуг, то звание у Жени должно быть таким – со всеми заглавными буквами в каждом слове:

ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ АРТИСТ И ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК ЕВГЕНИЙ ЕВСТИГНЕЕВ.

Потому что Женя обладал не только непревзойденными актерскими, но и необыкновенными человеческими качествами, что в нашем ремесле встретишь не так уж часто.

Сколько лет прошло с тех пор как Женя ушел от нас, но он по-прежнему со мной. Но не только со мной – я уверен, и со всеми тоже. Со всеми теми, кто знал его по спектаклям, фильмам, телеинтервью, воспоминаниям. Такой человек как Евгений Евстигнеев не может исчезнуть. Он есть. Не был, а ЕСТЬ. В нашей памяти и в нашем сердце.