Текст книги "Похождения полковника Скрыбочкина"

Китаец, перехватив его правую кисть, нанёс новый удар нечистоплотной пяткой – теперь в переносицу. Скрыбочкин перекрутился в неприветливом пространстве, тяжело рухнул лицом вниз; и, задумавшись, короткое время оставался в неподвижности, подобно неповоротливому жуку, пришпиленному к неласковой тверди рукой злобного натуралиста. Затем встал на четвереньки, точно недорасстрелянный гуманоид слабоумной породы, испуганно сунул руку в карман – и с бессильным стоном извлёк оттуда ещё влажные от вытекшего бренди бутылочные осколки. После этого участь карибского чемпиона была решена. Глаза Скрыбочкина разбухли от гнева; он мотнул головой, чтобы вытряхнуть из них тяжёлую ватную тишину, и прошелестел жутким шёпотом:

– Это вже подлость. Даже иностранцу такого простить не можно.

Дальнейшее совершилось молниеносно. Спрятав в кулаке подобранный кирпич, Скрыбочкин с энтузиазмом жадного до смерти берсерка вскочил на ноги и с размаху приложил упомянутый стройматериал к голове обидчика. Кирпич раскрошился в труху – так что никто из созерцавших поединок китайцев не успел понять, что посторонний предмет вообще имел место. А Лу Пинь Валяо с четвертью оставшихся зубов и раскинутыми по-птичьи руками улетел на ближайшую клумбу. Где и остался лежать со слабым дыханием полумёртвого инвалида.

Китайцы одобрительно зацокали языками. Потом посовещались, и давешний гулаговский ветеран, выставив свою жидковолосую седенькую бородёнку, с видом торжественного парламентёра выступил вперёд:

– Каросий, осень каросий поединка. Пусть великий мастер Дзе будет насим насяльника.

Однако Скрыбочкин к этому моменту только вошёл в злость и хотел новой драки. Оттого он, не говоря ни слова, опустился наземь и наступил коленями себе на ладони, чтобы не ударить ещё кого-нибудь без вины виноватого.

Благодарные зрители сочли его движение за необходимый ритуал. И тоже в знак уважения опустились на колени, взявшись руками за ноги.

Прошло несколько минут, прежде чем Скрыбочкин не охолонул сердцем. Тогда он наконец встал в полный рост. Окинул жалостливым взглядом чемпиона Карибского бассейна, продолжавшего портить клумбу своей неподвижной фигурой, похожей на бесхозную кучу тряпья с выглядывавшей из-под неё головой и растабаренными в разные стороны конечностями. А затем потряс головой с видом самоуважения и, не испытывая моральных изгибов, проговорил увесистым голосом:

– Та и бес с вами, я согласный. Останусь тута, поживу, покамест не надоест. Не всё же мне каликой перехожим по заграницах скитаться – пора, наверное, получить где-нито и спокойную крышу над головой…

С того дня он стал жить среди гостеприимных китайцев.

***

Три месяца с гаком обретался Скрыбочкин в китайском квартале, ни в чём не зная отказа. Он старался расчленять время на дольки и употреблять их неторопливо, смакуя каждую от корки до корки, но так, впрочем, чтобы не набить оскомины и не навредить своему организму. Однако любой потребительский вектор, сколь бы гладким он ни представлялся неискушённому глазу, всё равно с неизбежностью приводит к разжижению желаемого и действительного среди несбыточных фантазий сонного разума и скукотворной необязательности окружающих событий. Так вышло и со Скрыбочкиным: поначалу он наслаждался беспрепятственной жизнью, мало-помалу обрастая жиром и перхотью, а затем стал заговариваться и спотыкаться на ровном месте, опостылел сам себе – да и сбежал на вольные хлеба от слаборослых китаянок, рисовой водки и зверем вгрызшейся в него ностальгии.

Хотелось Родины. Которая казалась недостижимой. Оттого Скрыбочкин довольствовался тем, что бродил по городу со взором, полным нездешней осенней влаги, прохлаждался пивом и другими напитками да с неохотой дышал гнилым воздухом, пропитанным испарениями набросанных там и сям стихийных помоек.

Он понимал, что не обязан распознавать и улавливать всё вокруг. Однако по старой привычке распознавал и улавливал, ибо не умел иначе. Иными словами Скрыбочкин жил параллельно своей воле, лицом навстречу небу и земле, солнцу и луне, всегда с глубоко отворёнными глазами и печальной улыбкой. Впрочем, от этого ни прошлое, ни будущее не делались более понятными, чем вчера и позавчера, и это не могло не удручать, поскольку любому нормальному человеку неприятно ощущать себя погрязшим в неопределённости.

Наравне с прочими скучными деталями тяготила Скрыбочкина повседневная жара южных широт. При данном положении вещей недосягаемыми мечтаньями казались ему обыкновенные русские стынь и мокрядь, среди коих он, казалось, мог бы в считанные дни благодарно вывернуться наизнанку и расцвести душой. Однако его персональные установки, как водится, не принимались во внимание высшими природными силами.

Тем не менее, никто не мешал Скрыбочкину жить и думать разные свои мысли. Которые на самом деле были и не мыслями вовсе, а так, малозначительным шелестом нестойкого пространства между мозговыми изгибинами. Правда, порой его умственное вещество всё равно требовало отдыха. Это входило в противоречие с другими частями тела, коим недоставало если не войны, то хотя бы каких-нибудь промежуточных физических упражнений. Дабы не погрязнуть во внутреннем конфликте и амбивалентности, Скрыбочкин часто с бесполезной энергией пинал на ходу скамейки, отфутболивал на проезжую часть тротуарные урны или молотил кулаками стволы ни в чём не повинных деревьев. Люди, как и прежде, разбегались прочь; лишь самые смелые старались прикинуться, что не замечают его, но во всех случаях держались на максимально возможном отдалении. Нигде поблизости душа Скрыбочкина не видела вменяемой цели, потому ей оставалось только безглуздо произрастать внутри самой себя и дожидаться менее смутной перспективы.

– Ништо… – говорил он себе. – Всё на белом свете относительно. Какая правда, к примеру, для волка или ведмедя считается нормальной и правополномочной, дак она же самая для челувеческого фактора может являться диким сумасшествием – и наоборот… А ежли я тут обретаюсь самочинной единицей, то это, наверное, можно понять как необходимую достатошность. Или надобно глядеть только снутри, штобы сообразить, где промежду челувеком и зомби пролегает окончательная граница невозвратности существования? Нет, нихто, сдаётся мне, про то знать-понимать не может, потому што нет в энтом вопросе никакой обязательности. Одно только моё понятие здеся имеет весомость. И хто возразит супротив таких слов? Та нихто и не подвигнется в эту сторону, я сам себе единственный возразитель. Ежли пожелаю возразительствовать, конешно… Дак в том-то и заколупина, што я не желаю! Когдаб-то оно завсегда оставалось как есть, тогда, может, и следовало бы раздумываться и угрызаться сомнениями, но рано или поздно всё переменяется, иначе ить не бывает. Хорошо, ежли переменяется в лучшую сторону, вот в чём всё дело… Хотя, споглянуть с другого боку, – дак оно, в худшую-то, по моей ситуёвине, далее и некуда. Об чём же в таком разе волноваться? Выходит, што и не об чём…

Иногда Скрыбочкин останавливался и машинальными пальцами ощупывал стены домов, впитавшие в себя столько солнечного тепла, что казалось, им впору светиться. Это не давало окончательного утешения, зато вносило в существование неприкаянного скитальца размеренность, позволявшую не сомневаться в завтрашнем дне. Ибо даже при глобальных катаклизмах и конце света на его долю останется вполне достаточно энергии, которую можно будет черпать из окружающей среды, дабы не потерять себя в одночасье. Скрыбочкин полагал, что при таком положении вещей беспокоиться о себе преждевременно и малоинтересно. И старался не беспокоиться. Хотя это у него не всегда получалось.

Ещё он часто ходил на городской пляж. Не ради телесной гигиены или загара, а потому что помнил: любая тяжесть убавляется в воде. И в минуты, когда к нему в сердце просачивалось ощущение трудноподъёмной меланхолии, Скрыбочкин отправлялся поплескаться в ласковых волнах залива Гонаив и заодно позабавиться зрелищем разбегавшихся с пляжа купальщиков и купальщиц, которые только что радостно виризжали, играли в мяч, брызгались водой или, разбившись попарно, жевали губы друг дружке для взаимного удовольствия, а теперь, готовые затоптать кого угодно, буксовали в песке с максимальной скоростной возможностью, подобные лихорадочному копытному стаду, окутанному густым запахом страха и мгой суеверной глупости…

Так и тянулись дни, пластаясь вереницей неторопливых полупрозрачных медуз, о которых не сказать ни хорошего, ни плохого. Ночи, как им и полагается, проскакивали быстрее, хотя, конечно, ни на грамм не прибавляли вразумительности прошедшему времени.

***

После длительного периода бесконтрольного алкогольного отравления трудно считать себя человеком с твёрдыми жизненными принципами. Однако Скрыбочкин без тени сомнения представлял себя именно таковым. И вряд ли существовали силы, способные отвратить его от этого убеждения, поддерживавшего в нём самоуважение и не позволявшего полковнику окончательно раствориться сознанием среди хитросплетённых трущоб Порт-о-Пренса.

А события, как это нередко случается, наворачивались навстречу самопроизвольным движениям Скрыбочкина, перечёркивая надежду на постоянство мира. Одним кромешным утром, зайдя помочиться в попутный ресторан – после того как посетители с криком: «Зомби!» испарились, – Скрыбочкин с удивлением заметил оставшееся сидеть за столиком единственное лицо. Которое показалось знакомым… Это был заросший синей щетиной мужик с утраченной мыслью в глазах. Он пил кюрасао и, безразлично отрыгивая в разные стороны, ковырял вилкой промеж своих недостающих зубов; а в воздухе вокруг него пахло полуразложившимися воспоминаниями тщетной личности, давно утратившей интерес к своему общественному статусу.

– Ты што же, мил челувек, совсем страх потерял или достатошную силу в руках накопил? – громко вопросил Скрыбочкин, оскалившись в дотошной улыбке. – Нет, не пойми за претензию, но просто мне любопытственно, почему это ты не боисся зомби?

– А просто не боюсь, и всё, – на чистом русском языке ответил мужик. – Потому что убеждённый атеист не может верить ни в каких зомби.

И тут Скрыбочкин его узнал:

– Э! Ахферист ты недоразубеждённый, а не атеист! Тля микроскопическая, вот ты хто на самом деле. Да и то среди тлей – самая што ни есть наислепая и тугодумная! Ну дак протри же ты наконец глаза как следует и споглянь на меня, гражданин Корецкий!

Опознанный, вздёрнувшись на стуле, внимательно выставил глазные яблоки навстречу вошедшему. И тоже узнал его, чуть не прикусив язык от изумления:

– Ты?

– Я!

– Не может быть!

– Дак ото ж! Я и сам спервоначалу подумал, што не может быть – однако на самом деле, как видишь, так оно и есть! Чудеса, нда-а-а…

Дело в том, что в Екатеринодаре Скрыбочкину случалось неоднократно набивать морду этому типу по служебной надобности, как подпольному борцу с государственным порядком.

Такая встреча вдали от Родины казалась невероятной. Всерьёз обеспокоившись, не сходит ли он с ума, Корецкий широко распахнул рот, будто ему не хватало воздуха для удовлетворительного дыхания. И на его лице стали быстро сменять друг друга противоречивые чувства, среди которых не угадывалось ни одного положительного.

– Не бойся, не трону, – успокоил Скрыбочкин своего неожиданного визави, благодушно подмигнув ему. И присел рядом, не останавливаясь мыслью на достигнутом:

– Хучь ты и челувек не из лучших, а проще сказать сапропель смердючий, да всё одно мне приятно встретить земляка.

– От сапропеля и слышу! – самолюбиво оборвал его Корецкий.

– Ладно, давай не суперечничать почём зря. Мы же теперя тут одни остались. Чужбина, мать её… Хочешь, братом мне будешь?

– Не дай бог, – вздрогнул Корецкий и опасливо заглянул собеседнику в рот, словно оттуда в любую секунду могла выскочить стая чудовищ. – Зачем ты мне нужен, если я завтра отсюда уплыву.

– Интересно полюбопытствовать, куда это ты сбираешься в плаванье?

– Не могу сказать.

– Вон, значит, как…

Негромко проговорив это, Скрыбочкин нахмурился. Склонил голову набок и забарабанил тёмными на концах ногтями по недопитой бутылке Корецкого. Добывать тайны из чужих душ он умел очень хорошо – не сказать, чтобы испытывал к этому большое тяготение, однако прежняя служба в специальных органах оставила навыки. Сейчас он быстро почувствовал затвердевшее в Корецком упрямство и решил не обострять вопрос, а действовать постепенным методом в обход скользкого момента.

– Не можешь признаться об своём секрете, так и не надобно. Ежли по правде, я тоже не всегда всё могу… Эхма, вот же жисть, а? Ну я-то ладно, у меня судьба такая вертлячая выдалась. А тебя-то што ж это по свету носит из конца в конец, как будто хто ненароком насыпал тебе перцу под хвост?

Ответом ему были невразумительные жесты.

– Понимаю. Долго, наверное, рассказывать. Да и то: любому обидно прожить целую жисть и не извлечь ни одного сколь-нибудь привлекательного рисунка из линий своей судьбы. Вот и ты, видать, рыпнулся сдуру в какую-нито завлекательную чертовасию, через которую тебя вона куда закинуло… Ну што ж, разными путями нас сюда прошвырнуло, а подеваться всё одно некуда: жребий этот не тобой и мной взапущен по наши души. Потому добро пожалувать в сказку, как говорится в народных мудростях!

С такими словами Скрыбочкин радушно распахнул руки для объятия. Но Корецкий, не пожелав откликнуться на упомянутый жест, выказал нулевое движение навстречу полковнику. Это нисколько не обескуражило Скрыбочкина. Он опустил ладони на стол и, подавшись вперёд, промолвил безобидным голосом:

– Бес с тобой, бывший гражданин Корецкий. Давай, бросай своё кюрасао, выпьем хучь по-людски. Рому, например. За встречу. А заодно и мозговые изгибины прополощем, штоб у нас от этой проклятущей жары мыслительное вещество не окостенело окончательно.

Они приступили к делу со всей серьёзностью, какую может позволить человеческий организм, и закончили к ночи, когда Корецкий, истощив остатки рассудка, захрапел и перекинулся лицом в размазанные по полу плевки и битую посуду.

Имея при себе заднюю мысль, Скрыбочкин между брудершафтами выведал его историю.

Меньше года тому назад Корецкий бежал в Германию для службы западным разведкам. Где его сочли непригодным по умственному развитию и указали на дверь. Корецкий скитался по миру, пока не приблудился на Гаити. Где в крайней нужде попрошайничал у чернокожих и ворошил помойки, отбирая у обезьян пищевые отходы… Тем временем кубинские спецслужбы устроили на Гаити перевалочный пункт для наркотиков и оружия. Наркотики везли из Колумбии в США, а на вырученные деньги покупали вооружения. Часть из которых оставляли на Кубе, а другую часть переправляли медельинскому картелю в Колумбию… Корецкого наняли сопровождать оружие. В 4.00 он должен был подняться на борт ожидавшего его в порту пиратского судна. Вечером ему выдали аванс в размере трёх тысяч долларов (он тут же приобрёл в секс-шопе электронный эректор, потому что планировал вернуться в Россию, и упомянутое приспособление требовалось ему, чтобы хоть как-то общаться с женой; а также накупил таблеток от ежеминутной диареи, которой страдал с тех пор, как начал питаться с помойки). Остаток денег он, конечно, спустил в ресторане.

…В 3.00 Скрыбочкин растолкал Корецкого.

– Я решил отправиться в плаванье вместе с тобой, – объявил он. – Хлипустьерам на корабле скажешь, што я – твой телохранитель, понял?

– Понял, – поник Корецкий. – А зачем тебе Колумбия?

– В правильном направлении маракуешь, – хлопнул его по плечу Скрыбочкин. – Колумбия не только мне, а нам обоим, друже, никоим боком не потребная, тут даже говорить не об чем. Поплывём, конешно, в Россию.

– А про команду корабля забыл? Кто из них согласится поменять планы в угоду твоему желанию? Это бред!

– Совсем не бред. Не беспокойся об пустяшных вопросах. От команды избавимся, потому ничьего согласия нам не потребуется.

– Как это – избавимся? – от изумления Корецкий напрягся так, что у него чуть не треснула кожа на спине. – Да ты, наверное, совсем с ума свихнулся! Это же целый корабль, да ещё с оружием! Там экипаж – человек двадцать, если не больше! Нет-нет, это совершенно недопустимо, это равносильно самоубийству! Я в подобных делах участвовать не согласен!

– А твоего согласия тоже не требуется.

– Не требуется? Нет, я не понимаю, ерунда какая-то. Ну ладно, хоть я и не намерен совать голову в петлю, но раз уж ты настаиваешь на какой-то непонятной авантюре, то хотя бы обрисуй мне приблизительную конфигурацию своих соображений.

– Как есть по всей правде обрисувать?

– Именно по всей правде, а как же ещё.

– Конфигурация простая: невмочь мне уже эта заграница, поперёк горла встала. Пора честь знать и возвертаться домой.

– Ничего у тебя не получится, только всё дело испортишь и подведёшь нас обоих под монастырь! В итоге мы вообще никуда не уплывём!

– А я говорю, уплывём.

– А если останемся в дураках и погибнем почём зря?

– Не боись, друже. В таких щекотных вопросах мне завсегда сопутствует успешность.

Сказав это, Скрыбочкин почесал правое ухо и, раздвинув брови, добавил:

– Што-то, гляжу я, у тебя дюже крепкое торможение закладено в мозг. Да ладно, не терзай себя трудными мыслями, не то счас, чего доброго, почнёшь хрустеть умственными шестерёнками друг об дружку, а всё одно ничего хорошего не насоображаешь – пустое мучение на тебя глядеть… Ежли я пообещал благополучную оконцовку нашему скитальчеству, значит, так тому и быть!

***

Под покровом ночной темноты они поднялись на борт корабля, и тот спешно покинул порт.

Трусоватый Корецкий решил прибегнуть к хитрости и расцеловал в щетинистые щёки бледного от кокаина капитана, одновременно шепнув тому, что дело проваливается, потому как Скрыбочкин содержит его под надзором. Ничего не разобрав в шёпоте Корецкого, капитан брезгливо отёр ладонями щёки и на всякий случай отошёл подальше от подозрительного пассажира.

Скрыбочкина же заинтересовало происходившее поодаль: гигантский одноглазый боцман с чёрной бородой и выставленными в стороны ноздрями, ругаясь на трёх языках и взмахивая смертоносными кулаками, размазывал по палубе пятерых матросов.

– Хос-с-споди-и-и, за што этот бугай верлиокий мордует личный состав? – оторопел Скрыбочкин.

– За нарушение дисциплины, – пояснил капитан. – Они избили взвод морских пехотинцев в кабаке. А денег на взятку для полиции не имели, так как уже всё пропили.

– И што?

– Пришлось расплачиваться боцману.

– Тогда другое дело, – понимающе кивнул Скрыбочкин.

Он извлёк из кармана бутылку бренди и принялся утолять жажду под мерцавшими на небе чистыми летними звёздами. Корецкий, воспользовавшись моментом, стал подмигивать капитану, совершая лицом загадочные поползновения. Тот не ожидал подобного оборота рутинной действительности, оттого сконфузился и нервно пробормотал:

– Сейчас возьму что-нибудь промочить горло.

После чего метнулся к себе в каюту.

Скрыбочкин оторвался от бутылки и озадаченно поглядел на Корецкого:

– Што это с ним, ты понял или нет?

– Откуда мне понимать, – пожал тот плечами. – Идиотская страна, идиотские люди, вот и всё понятие. Я и сам здесь чувствую себя так, будто ещё вчера у меня была как минимум дюжина глаз, а сегодня их повыкололи, и теперь мне надо мучиться и ждать, пока на пустых местах проклюнется новое зрение. Это ты втравил нас в авантюру, несмотря на мои остережения, вот сам и понимай про всё, что тебе нужно.

…Через скорое время капитан воротился из своей каюты с бутылкой рома. И со скрытым намёком в движениях приблизился к Скрыбочкину:

– Не знаю, заметили ли вы, но мне показалось, что ваш спутник несколько странно себя ведёт.

– В каком смысле?

– Подмигивает. И жесты делает… похабные.

Скрыбочкин, выпучив зрительные факторы, раздвинул зубы в ледяной улыбке. И вокруг него воцарилась такая плотная тишина, что казалось, при желании её можно было потрогать пальцами, а не то укусить ради пущей проверки или ударить чем-нибудь крепким и не внушающим сомнений. Впрочем, беззвучное удивление полковника длилось не долее нескольких секунд. Затем он понял, что Корецкий задумал предательство, и его мысль форсированно заработала:

– Вот што, кэп, – он взял собеседника за локоть и уставился многозначительным взглядом в узористую глубину обманчиво-неподвижного небосвода. – Тебе сегодня, похоже, не повезло по-крупному. Он и взаправду «голубой», мой спутник, его хлебом не корми, дозволь только это самое… вступить в соприкосновение с мужским фактором да всласть поразвлекаться противуестественным способом. Но дело не в том.

– Тысяча чертей! Так в чём же тогда дело-то?

– Да в том, понимаешь, што простого же шныря сопровождать вооружение не пошлют. Потому берегись: хучь это не гуманоид в нормальном смысле слова, а сплошное гадостное измышление, зато он владеет рукопашным боем в любых положениях. Специальный челувек. Ежли точнее, профессиональный убивец, достойный всяческого удивления, оказувать ему сопротивление – дохлое дело.

– Дохлое дело?

– Как нельзя более. Но ты не бойся. Я же для того к нему и приставленный руководством, што имею степень бакалавра психологии. Могу таких, как он, маньяков-совращенцев нейтрализовать чисто морально. Объяви незаметно всей команде: ежли он станет совершать какие ни то было предложения – пусть нихто не паникует. Сразу следует обращаться ко мне – и я всё порешаю во избежание увлетальных исходов, ясно?

– Ясно, разрази меня гром.

– Вот и хорошо.

После этих слов Скрыбочкин похлопал капитана по плечу и ободрил того философским обобщением:

– Ить корень большинства бедствий произрастает не из пустого места. Его первопричинность обыкновенно заключается в том, што одни люди совершают мудацкие поступки, а другие соглашаются глядеть сквозь пальцы на эти мудачества, чёрт их всех задери. Оттого настоящего порядку в мире нет и, сдаётся мне, никогда не будет. Но ты не тушуйся, кэп, со мною не пропадёшь… Эх-хе-хе… а хде у вас тут ещё алкоголь хранится?

***

Капитан провёл их в каюту. И, удалившись, не замедлил оповестить экипаж о нештатной опасности в неблагожелательном лице Корецкого.

Тем временем Скрыбочкин расправился с двумя бутылками рома и отошёл ко сну.

Корецкий выждал полчаса. Потом решительно соскользнул со своей койки. И, отыскав капитанскую каюту, принялся колотить в дверь, чтобы поскорее отворить всем глаза на действительное намерение Скрыбочкина захватить корабль:

– Откройте! Нам нужно поговорить экстренным образом! Не тяните резину, пока никого рядом нет!

Капитан относился к разряду людей, переполненных неблагоприятными предположениями обо всех окружающих. Самое удивительное, что эти предположения нередко подтверждались. Потому не будет преувеличением заметить, что предупреждение Скрыбочкина относительно Корецкого легло на благодатную почву. «Господь решил подвергнуть меня жестокому искусу нового времени, от которого я верной дорогой провалюсь в преисподнюю», – догадался капитан после крика неожиданного ночного гостя. И ощутил, как в нижней части живота у него зашевелился страх, разрастаясь и струясь вниз по жилам. Ступни старого морского волка налились свинцовой тяжестью.

– Не об чем разговаривать! – проорал он Корецкому. – Поищи кого другого для своих удовольствий, скотина!

– Вы же ничего не знаете! – не унимался ночной визитёр. – Открывайте, если хотите ещё пожить на белом свете при своих интересах! А не то будет слишком поздно! Ведь уходит драгоценное время, как вы не понимаете!

– Не надо мне угрожать, я всё равно не поддамся! – исторг из себя капитан сквозь потную жуть. – Убирайся отсюда, каналья!

В истерике он схватил пистолет и стал выпускать сквозь дверь пулю за пулей на звук голоса.

Неурочный пришелец метнулся прочь.

Каюта боцмана располагалась по другому борту. Корецкий подле неё сделал новую попытку:

– Отомкни, кто тут! – бросая вокруг нетерпеливые взгляды, забарабанил он ботинками в дверь. – Не то перегиб для всех настанет, о котором вы даже не подозреваете!

– О пресвятая дева Мария, прости мне мои прегрешения и помоги укрыться от этой напасти, – перекрестился боцман, присев от внезапной слабости в ягодицах. Он вспомнил недавнее предостережение капитана. И отозвался бескомпромиссным тоном:

– Уходи отсюда, не трать понапрасну время, домогатель! Всё равно живым не дамся, можешь не надеяться!

– Да что вы все тут саботаж разводите! – взбеленился Корецкий. – Довольно паясничать! Вместо того чтоб отделываться лозунгами, лучше бы мне доверились! Я пришёл по серьёзному делу и не собираюсь играть с вами в прятки!

Он подождал несколько секунд, но не дождался ответа. После чего, разбежавшись, нахлобучился всем телом на дверь. Которая подпрыгнула на петлях и затрещала, однако выдержала напор.

Боцман, нырнув под койку, затаился. Его чувствительность обострилась до такой степени, что ему показалось, будто у него вот-вот прорежется третий глаз на затылке, и он станет видеть всё позади себя и, может быть, также сверху и снизу, и ещё где-нибудь – там, где пока даже представить невозможно.

Со следующего удара дверь рухнула. Корецкий очутился внутри пустой каюты… Тут из-за его спины раздались автоматные очереди, ругань и топот множества ног: это недоумевающие корсары, разбуженные выстрелами капитана, выбежали на палубу, предполагая нападение на корабль правительственных войск.

– Буйствует морячьё, – после непродолжительной заминки прошептал Корецкий. – Наверное, глаза залили. Сейчас им мои объяснения вряд ли покажутся доступными.

От греха подальше он поставил дверь на место. Подпёр её одёжным шкафом, морским сундучком и двумя табуретками. Постоял секунду, напрягая слух, а затем пробормотал опасливым голосом:

– Пережду заваруху.

Приняв такое решение, Корецкий решил прилечь. А чтобы не мучиться от жары, разделся донага. Случайно из кармана его рубашки выпали под койку два предмета: облатка таблеток от диареи и эректор. Который угодил боцману на голову, и тот понял, что дело приняло никудышный оборот (тем паче что он не представлял иных таблеток, кроме «Виагры», и это добавило ему искривлённых фантазий) … Корецкий сунулся искать потерю. При виде извращённого монстра, приближавшегося в чём мать родила, боцман ощутил, как его тело налилось гудящей силой ужаса. Взревев во весь дух своих лёгких, он проскользнул между потных ладоней Корецкого. Затем оторвал приваренную к полу койку, расшиб в куски дверь вместе с хлипкой мебельной баррикадой, пронёсся сквозь автоматную стрельбу и, не останавливаясь у борта, успел прокричать:

– По-о-олу-у-ундр-р-ра-а-а! Спа-а-аса-а-айся кто мо-о-ожет!

Его грузно свалившуюся в воду фигуру нельзя было не узнать даже в темноте.

Боцман считался непререкаемым авторитетом на корабле. Поэтому все, включая капитана, следом за ним поторопились за борт – и, обуреваемые тысячекрылым трепетом ночи, поплыли прочь от корабля. Слава богу, до берега было всего несколько миль.

…Поутру двое русских долго бродили по вымершему судну, удивляясь яркому морскому простору и обсуждая загадочное исчезновение команды. От которой Скрыбочкин рассчитывал избавиться после изнурительной драки, а не просто так, безо всякого интереса.

– Бывают же чудеса на свете, – жмурясь от солёного воздуха, разводил он руками. – Может, инопланетяне их прибрали на свою тарелку? Для гуляша на текущий харч или, там, ради научных опытов над землянами?

Корецкий, разумеется, счёл за благо не углубляться в истинную подоплёку свершившегося факта во избежание попрёков и оскорблений в свой адрес.

Впрочем, Скрыбочкин недолго путался в угадках. Он предпочёл не производить напрасных движений и грубой пустомысленной суеты, в коих погрязло бы большинство людей, оказавшись на его месте, а положился на естественное течение событий, поскольку в результате совершившейся перемены обстоятельств у него появилось много свободного времени для погружения в себя и в текущие загадки относительного мироустройства. Среди которых плутать куда интереснее, чем среди всего остального, особенно если не представляешь маршрут своего следования среди обрыдлой реальности. В конце концов, судьба не знает задней скорости, и раз она распорядилась к лучшему, то теперь можно было спокойно плыть домой, глядя прямо перед собой спокойным взором и не испытывая сомнений в правомерности собственного морального багажа.

Шагая по гулкой палубе и вдыхая полной грудью благотворный запах морских испарений, Скрыбочкин мечтал о том, какие выйдут ему награды от признательного российского руководства. Ведь целый корабль с оружием – это, как он понимал, не хрен собачий… Не исключено, что за такое отличие перед Родиной его представят к ордену или даже наделят генеральскими погонами.

А лучше всего, конечно, деньгами бы.

Разумеется, это уже были детали, о которых можно подумать позднее. Сейчас же ему оставалось только дышать солёным ветром, всматриваться в лазурные просторы, щурясь от выпрыгивавших из карибских волн солнечных зайчиков, и угадывать правильную сторону света, куда надо прокладывать курс плавательного средства.

– Ничего, теперь всё будет хорошо, – приговаривал он повышенным голосом, точно желал подбодрить своё предполагаемое отражение в небе.

И отражение отзывалось неслышным эхом:

– Хорошо-хорошо-хорошо-хорошо-хорошо…