Текст книги "Письма к Софи Марсо"

Другая жизнь

В детстве, и потом, став старше, я любил смотреть на чужие окна. Особенно осенними вечерами, когда город окутывает темнота, прозрачный воздух густеет, как будто его закрашивают синей гуашью, в квартирах зажигают свет, на улице зябко, а там, за жёлтыми окнами, – тепло.

От окон, от их света веяло уютом: горячим чаем, клетчатым пледом. В этих окнах, в каждом из них, была другая, неизвестная мне жизнь. И другая не только в том смысле, что отличная от моей, но другая качественно, лучше моей. Так мне казалось. И признаться, до сих пор бывает кажется, когда я смотрю на вечерний свет в окнах много и малоэтажных домов.

Умом я понимаю, что никакой другой жизни там нет. Нет ничего нового с той стороны светящихся окон. И уж тем более качественно другого, лучше моей доли, там нет и быть не может. А если вдруг где-то и есть, то и это пройдёт, пролетит быстрее сна – стечёт всё туда же, куда всё утекает по городским трубам вниз по течению той самой реки, имя которой…

Умом я это хорошо понимаю (хотя раньше верил в обратное), но где-то внутри меня живёт, продолжает глазеть украдкой завистливое око, большая жаждущая рыба, что никак не может найти достаточно того, что жаждет. И я продолжаю смотреть на чужие окна, на свет в них, на занавески (которые порой колышет ветер), иногда слышны голоса, мелькают тени, и другая жизнь предстаёт мне, расцветает во всей своей мнимой красоте.

Но кто знает, может быть, именно в этот момент жизнь как раз и является в своём настоящем свете? Лишенная тревог и волнений, суеты и быта, придуманных желаний и пустых сожалений, что что-то там не сбылось и не исполнилось, залезших в голову и сердце чужих идей и мыслей. Как женщина, на которой было много несуразной, не по размеру одежды, и вот она скинула весь этот ворох, и ты увидел её такой, как она есть.

И когда-то моя собственная жизнь предстанет мне так же: игрой теней и света в окне дома, куда я уже не смогу войти, а только взглянуть со стороны, вдохнуть напоследок, и увидеть её без всей этой шелухи, и понять наконец как она прекрасна.

Вещественное доказательство

I

Он любил похороны. Ему нравились кладбища, особенно старые, превратившиеся со временем в дикий разросшийся сад. Кладбищенское карканье ворон вызывало туманные, как через запотевший от холода объектив, картинки тихих будней какого-нибудь ничем не примечательного провинциального монастыря.

Свадьбы, наоборот, тяготили его, он чувствовал себя на них не в своей тарелке. Происходящее казалось общим негласным сговором людей, на самом деле не сильно верящих в счастье брачующихся, в дом полную чашу и прочие атрибуты долгой радостной жизни со смертью в один день и час, но тщательно скрывающих своё неверие от молодых, да и от самих себя, гонящих безверие безудержностью веселья, заклинающих судьбу полуритаульными заговорами-тостами с громоподобным истеричным «горько» в конце. Слёзы родителей казались ему вполне естественными и уместными, и он не кричал вместе с другими гостями и тамадой, что это слёзы счастья.

На похоронах же ему делалось как-то спокойно и хорошо, особенно если проходило отпевание в церкви. Всё наносное, суетное, вечный внутренний раздрай отходили в тень. В жизни, такой бессмысленной и тягучей, в этих лукавых днях, начинал брезжить очень простой и практически осязаемый смысл. И чтобы обрести его, на жизнь нужно было посмотреть не с начала, не с середины, а с финала. Смысл брезжил, как свет в конце тоннеля, и был похож на церковную свечку, поставленную на канон. Единственным и бесспорным фактом, делавшим жизнь бесценной, была её конечность и конечность скорая. А в гробу лежало главное вещественное доказательство, неопровержимая улика, благодаря которой круговерть обретала ясный смысл.

Конечно, он скорбел по умершему, скорбел искренне, жалел его и особенно его близких, но вместе с тем в душу входил мир, хотелось жить, жить на полную катушку, и при этом правильно, не растрачиваясь по пустякам. Но спроси его в этот момент, а что значит «правильно» – он бы вряд ли ответил.

А двадцать лет назад всё было не так. Тогда душу выворачивало наизнанку, солнце потухло в миг, всё потеряло смысл, и жить не хотелось совсем. Даже не то, что не хотелось, а просто жизнь остановилась, оборвалась, будто умер он сам, лично.

Был его день рождения, четырнадцать лет, он готовился к приходу гостей, должны были прийти друзья, и среди них – самая красивая девочка в классе. Он искал для неё какие-то смутные слова, сам не зная, что именно и как он ей скажет, но точно решив, что – сегодня.

В памяти на долгие годы отчётливо запечатлелся тот факт, что, как только старшая сестра вошла в квартиру, он всё сразу понял, ещё до того, как она успела сказать, до того как увидел её лицо. Но в последнее время он стал сомневаться и думать, что, возможно, это особый эффект памяти, обман сознания, сродни обратной перспективе сна, когда сначала звонит будильник или телефон, а за ним уже во сне к этому звонку достраивается сюжет. В тот день ему пришлось обзванивать друзей, говорить, что приходить не надо. Свой собственный голос ему слышался как бы со стороны, будто сквозь вату.

Со смертью матери, думал он тогда, кончилась жизнь. Но, как оказалось, кончилось детство, а жизнь-то как раз только началась.

II

О смерти Михал Михалыча он узнал от Юры Шурыгина. И только потом прочёл в интернете скупую справку. Семьдесят семь лет жизни уложились в три небольших абзаца новостной ленты. На одном из сайтов сообщалось время и место отпевания. В назначенный день поехал.

Было воскресное утро в самом начале октября. Церковь затерялась в переулках в центре Москвы, где ему всегда хотелось жить и где он никогда не жил, да и вряд ли уже жить будет. По дороге он корил себя, что в последние годы не приезжал к Михал Михалычу и так редко звонил. Вспоминал посиделки на переделкинской даче, где Михал Михалыч жил последние годы. Обсуждения текстов, его рассказы за чаем о том о сём, всегда такие живые и интересные, пронизанные каким-то детским восприятием жизни и особым юмором.

Последние годы Михал Михалыч уже плохо говорил, с трудом передвигался, вместо одной из ног стоял протез, но при этом сохранял удивительную ясность ума. За ним ухаживала его четвёртая жена, Татьяна Валерьевна. Она была его сильно моложе, и если бы не она, то Михал Михалыча, наверное, давно бы уже не было на свете. Она по нескольку раз в год ложилась с ним в больницу, сопровождала его на всяческие семинары, по которым Михал Михалыч продолжал ездить почти до самого конца.

Татьяну Валерьевну он вспоминал с особым чувством. Между ними как-то быстро установилась взаимная теплота и близость. Ему казалось, что она выделяла его среди других учеников. А может быть, это просто был особый тон, истинная интеллигентность, почти утраченная ныне, когда каждому приходящему кажется, что он на особом счету.

Церковь была небольшая, людей пришло много; известных, очень известных и неизвестных совсем. Отпевание уже началось. С несколькими знакомыми он поздоровался глазами и кивком головы, поискал Татьяну Валерьевну, не нашёл, она, видимо, стояла рядом с гробом, куда было не протиснуться. Он встал в стороне, попытался сосредоточиться на службе. Но смысл церковнославянских слов ускользал, и сам он тоже ускользал, сбегал куда-то в прошлое, в воспоминания, в лето, на переделкинскую веранду…

В нескольких шагах от дома Михал Михалыча за обветшалым забором находилась полная запустения территория. Когда-то, ещё при Союзе, здесь был детский санаторий. Он попал в него в третьем классе, на вторую, самую короткую, четверть, ту, что перед Новым годом. Был он мальчик домашний, последний ребёнок в семье, в детский сад не ходил, в лагеря не ездил, с новыми людьми сходился плохо, и потому всё время хотел вернуться домой, да так сильно, что первые дни каждый тихий час и перед вечерним отбоем бесшумно – чтоб кто не заметил и не засмеял – и безутешно плакал. Впрочем, санаторий был восстановительный, для болезненных детей, так что плакал он там далеко не один. Потом худо-бедно попривык. Но когда получал из дома письма, снова плакал.

Как-то раз они с ребятами прокрались во время прогулки в комнату дежурной, куда-то отошедшей, и смог позвонить домой. Это было так странно – мамин голос в телефонной трубке… После короткого разговора навалилась такая тоска, что это был самый тяжёлый день из всех, проведённых там.

За несколько дней до окончания срока он заболел ветрянкой, и его отправили домой. Мама сама приехала за ним на такси. Оставшиеся в санатории махали рукой, обменивались телефонами, обещая обязательно позвонить, встретиться, там, на свободе, приехать в гости, и утирали украдкой слёзы. Одна девочка, с которой он почти не общался, стояла молча возле машины и как-то странно на него смотрела. И только, когда он уже сел и машина тронулась, она замахала ему рукой. Он не понял её взгляда, но запомнил навсегда. В этом взгляде было предчувствие чего-то, чего ещё нет, но скоро будет. Как Новый год. Не так чтобы много раз, но были потом в его жизни ещё женщины, которые смотрели на него так же.

Они ехали по заснеженному Переделкину, мимо дома Михал Михалыча, о существовании которого он ничего тогда не знал. Потом по менее заснеженной Москве. В тот день шёл чемпионат мира по хоккею. Наши с кем-то играли. Лёд на экране чёрно-белого телевизора «Рекорд» источал ослепительно счастливый белый цвет.

Потом был Новый год, «Ирония судьбы…», несколько глотков шампанского, и сидение до трёх часов ночи за праздничным столом у телевизора – таинственное проникновение в мир взрослых. А на утро – солнце, мороз и подарки под огромной, до самого потолка, живой ёлкой. Мать умерла через пять лет.

Он часто вспоминал тот день, когда они звонили домой из санатория и думал, что если бы были разрешены звонки на тот свет или с него, – нам было бы намного тяжелее жить.

Когда хоронили маму, он всё запоминал с фотографической точностью. Кто что сказал, как посмотрел, как пожал руку. Запомнил, что отец разговаривал в автобусе громче других…

Юра Шурыгин подошёл уже к концу службы, взволнованный, неспокойный. Встал рядом, постоял, куда-то ушёл, снова вернулся.

В отпевании Михал Михалыча был один момент – служил его родной сын, священник, отец Димитрий. Об этом все знали. Возможно, поэтому в его служении ощущалось особое чувство, мужественное, глубокое и личное, не требовавшее никаких внешних проявлений. Выражалось оно, пожалуй, только в неспешности, с которой он служил. Она придавала чину торжественность и украшала его; была очень к месту. Ведь крайне непригляден вид борзящегося священника во время заупокойной службы. Какое-то есть в этом несоответствие. Безвременья, в которое впал лежащий в гробу, и спешки молитв о нём.

Михал Михалыч, не будучи сильно воцерковленным человеком, гордился сыном-священником, внучками и внуками, которым было несть числа. Умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря… Одного звали Серафимом.

Ему запомнился рассказ Михал Михалыча, как он заспорил с сыном по какому-то религиозному вопросу, а тот как отрезал:

– Папа, я про это сейчас гораздо больше тебя знаю.

Когда служба закончилась, отец Димитрий сказал короткую проповедь. Перед началом он немного помолчал, а потом заговорил:

– Здесь собрались разные люди. Некоторые знали отца дольше меня. Вы сможете сказать лучше, каким он был человеком, писателем… А я хочу рассказать вам одну историю. Просто историю. Один мой товарищ, священник, такой современной формации, хорошо образованный, не склонный ко всякой пустой мистике, по долгу службы отправился на освящение нового храма, который был возведён на месте старого, разрушенного во времена гонений. Было это в Туркменистане. Во время службы он обратил внимание на одного священника. Тот имел очень не благообразный вид. Заросший, грязный, в каких-то доисторических больших пыльных ботинках. Мой товарищ решил сделать ему замечание за внешний вид. И вот кончилась служба. А этого священника нигде нет. Он стал про него спрашивать. Но никто его не видел и не понимал, о ком речь. Чуть позже в разговоре о старом храме выяснилось, что при разрушении был также убит настоятель. У кого-то даже нашлась фотография. И мой друг узнал на ней неблагообразного священника, которого хотел отчитать… Вот такая история. Мой отец лежит сейчас во гробе. И сегодня ляжет в землю. Истлеет дерево. Истлеет тело. Но я знаю, что он восстанет, живой, во плоти, так же, как, однажды умерев, восстанет каждый из нас. И для меня главным является то, что отец перед кончиной причащался святых Христовых Таин. То, что Господь дал ему время и возможность покаяться. И я верую и надеюсь, что Господь простит отцу его грехи, и он наследует Царствие Божие.

Затем было много речей и слов, сказанных прямо в храме. Говорили о таланте Михал Михалыча, о его вкладе в культурное наследие, о его человечности, о том, как он умел дружить… Гроб утопал в цветах, а прощание в словах, многие из которых, особенно здесь, в церкви, после слов отца Димитрия, казались лишними, громоздкими, неуместными.

Когда всё кончилось, долго подходили к гробу. Он подходил уже в последнем потоке. Положил цветы, перекрестился, поцеловал Михал Михалыча в лоб, покрытый бумажной лентой с восьмиконечным крестом и молитвой. Снова не увидел Татьяну Валерьевну. Вышел на улицу.

Свежий воздух был как нельзя кстати. Прозрачного осеннего воздуха будто не хватало. Хотелось надышаться впрок. На всю оставшуюся жизнь. Подошёл Юра Шурыгин. Молча крепко обнялись. Юра закурил.

На похоронах вспоминаются все похороны, которые ты пережил. Сплетаются воедино. Будто тебя окружает сонм умерших. Словно воздух становится соткан из ушедших душ. И усопшие приходят забрать новопреставленного и препроводить по месту нового назначения.

– Ты не видел Татьяну Валерьевну? – спросил он Юру, прервав молчание.

И – как и тогда, в первый раз, с матерью – всё начало кружиться, как вечерний снег, земля стала уходить из-под ног, земля поплыла… и по тому, как округлились Юрины глаза, как изменилось его лицо, по той тишине, через которую тот ответил, он понял всё, ещё до прозвучавше го ответа.

Помотал в ответ головой. Спросил беспомощное: «Когда?»

Уже полгода…

В один миг покой, которым исполнился его дух, покой, к которому он шёл и которому учился два десятка лет, – улетучился, испарился, будто его и не было вовсе. Семьдесят семь лет и долгие годы тяжелейшей болезни располагали к смирению, к принятию смерти. Но уход молодой ещё, здоровой женщины… Он шёл на одни похороны, похороны – избавление, а попал на другие.

Наскоро и неловко обменялись с Юрой новостями, думая каждый о своём. Поспешили распрощаться. Хотелось, очень хотелось, остаться одному.

Москва особый город. Но почувствовать это дано не каждому. Москва сокрытый город. И открывается далеко не всем. Благосклоннее всего Москва бывает в воскресный день где-нибудь в центре, в старых переулках. Хорошо если человек оказывается здесь без видимой цели, один, бредёт, не имея точного маршрута. Тогда Москва может приоткрыться такому бродяге незнакомой улочкой, старым уютным домом. А если человек идёт из церкви, да ещё с отпевания, то уж тут Москва не поскупится.

Он шёл по своему родному городу, и казалось ему, что это какой-то незнакомый город. Столько осенней московской красоты ему открылось. Он шёл точно по слову: куда глаза глядят. На душе было тяжело и горько, и ровно в меру этой горечи открывалось красоты.

Надо было что-то сделать. Казалось, не хватает капли, всего одной капли, одной слезы, чтобы воскликнуть: Лазарь, иди вон!.. Воскликнуть с такой силой и верой, что окаменевший Лазарь вздрогнет и вправду встанет, обвитый пеленами, и выйдет вон.

Он достал мобильный, хотел набрать жене, но передумал и выбрал другой номер.

– Ух, ты! – удивился бодрый, но потрескавшийся голос. – Случилось чего?

– Да нет, Виктырыч, всё хорошо… Просто позвонил… Просто так… Проведать…

– А-а… Ну, это, правильно, правильно… – усмехнулся Виктырыч. – Ну, я жив, жив… Пол-лёгкого мне ко всем моим прочим радостям оттяпали в июле. Но ничего, дышу, копчу, топчу, поиграть ещё хочу… Ты это правильно, что позвонил. Ты позванивай. Я тебе какую-нибудь фигню скажу. Ты – мне. Разговор!.. Старику приятно… А то и заходи. Я ещё полрюмочки могу осилить. И лучше с супругой. Уж больно мне твоя супруга нравится. Статная женщина. Добротная.

III

Осенью на даче хорошо. Природа, будто притаившись, застывает в ожидании холодов, затвердевает, словно на холсте. Дни всё короче, темнеет всё раньше, всё заметнее.

Он сидел в сумерках, не включая свет, пил чай с вареньем и посматривал за окно. Тёща пошла выгонять коз мимо крючковатых яблонь. Тесть чем-то стучал в сарае. На втором этаже бегали и шумели дети. А жена сидела рядом и тоже пила чай. Все были живы. Жизнь имела смысл. Жизнь была бесценным даром, и кроме неё на свете не было больше ничего. Одна жизнь.

Часть вторая
Мир вещей

Юрий Олеша в рассказе «Лиомпа» описывает тяжелобольного человека.

Когда он понял, – пишет Олеша, – что умирает, то понял он также, как велик и разнообразен мир вещей и как мало их осталось в его власти. С каждым днем количество вещей уменьшалось. Такая близкая вещь, как железнодорожный билет, уже стала для него невозвратимо далекой…

В финале умирающий вставал с постели и шёл, согнувшись в животе и вытянув руки с повиснувшими кистями. Он шёл забирать вещи.

Не открою Америки (которая, к слову, также упоминается в рассказе среди исчезающих вещей: наряду с другими странами, возможностью быть красивым или богатым, семьей и проч.), если замечу, что все мы умираем с разной скоростью, хоть некоторые и чают в глубине души оказаться счастливым исключением. Многие окружавшие нас вещи уже давно не в нашей власти. И все мы, рано или поздно, подобно герою рассказа, отправляемся за ними с вытянутыми руками на дно нашей памяти.

Я иду за своими.

Пять тысяч дней детства

О, боги, боги мои…

велосипеды мои…

В детстве, как и все мои друзья, я просто умирал, как хотел велосипед. И не какой-нибудь там, а «Салют-С»! Я им просто бредил. Но стать обладателем велосипеда было не просто.

Сначала надо было уговорить маму. Но это было дело решаемое. Маму всегда можно было уговорить, хотя и требовало порой времени. Если же переговоры вдруг заходили в тупик – чего, правда, почти никогда не случалось – можно было воспользоваться днём рождения. Это беспроигрышный вариант. Для чего, в конце концов, ещё существуют дни рождения?!..

Так или иначе, всеми правдами и неправдами, я уговорил маму собрать и раскошелиться на значительную для нас сумму. Но это было только полдела. Теперь нужно было, чтобы велосипед появился в продаже.

И я начал его караулить. Каждый Божий день после школы я шёл в «Спортик» (спортивный магазин), находившийся неподалеку, и спрашивал, не завезли ли «Салюты-С». Я видел, что их не завезли. Но на всякий случай обязательно уточнял у продавщиц.

В конце концов, они все, не зависимо от смены, знали меня в лицо и, завидев, кричали на весь магазин: мальчик, «Салютов» нет!.. Мужественно терпя превратности безжалостной слепой судьбы, не дрогнув ни одним мускулом лица, я молча поворачивался и шёл домой дольше обычного. Там бывали какие-то другие марки, но меня интересовал только «Салют-С», такой, как у Макса с седьмого этажа, лучший велосипед на свете.

Время шло, и я переживал, как бы мама не употребила отложенные на велосипед деньги… на какие-нибудь свои нужды. И вот однажды вместе с товарищем, не сильно веря в успех предприятия, но не нарушая заведенной традиции, я завернул после школы в «Спортик». Учились мы во вторую смену, так что был ранний вечер.

Уже на подходе я заметил странное оживление. У «Спортика» толпились люди. Расплёскивающие во все стороны довольство дети, не смотря на присутствие отцов, пытались сами тащить упакованные – тут моё сердце чуть не оборвалось – «Салюты-С». Я вбежал в магазин.

«Мальчик, ну что же ты?! – всплеснула руками крутобёдрая продавщица, с улыбкой актрисы Нонны Мордюковой. – Где же ты ходишь!.. Все твои «Салюты» сейчас разберут»!

Как она правильно сказала. Это и были мои Салюты. Ведь это я, как самый последний рыбак, так долго ждал, когда клюнет мой «Салютик»!.. И вот он клюнул. Целая стая «Салютов-С» плыла вверх по теченью и уплывала в чужие руки. Их ловили голыми руками, без наживки, казалось, все, кроме меня. Тогда я впервые задался третьим основополагающим вопросом действительности: «Кто все эти люди»? Кто они, так плотоядно растаскивающие мои Салюты?..

Не помня себя от радости и страха, я побежал к телефонной будке. У моего товарища – о, велосипеды мои! – нашлась двухкопеечная монета. Дрожащим пальцем я стал набирать номер. По всем законам жанра аппарат проглотил монету и не подавился. Другой монеты не было. Как заправский попрошайка, я стал клянчить две копейки у прохожих. Наконец велосипеды послали мне добрую женщину, и я услышал в трубке мамин голос.

– Мама, «Салюты»!.. В «Спортике», мама!..

Но маму было очень плохо слышно, она что-то говорила мне в ответ, но так тихо, будто была где-то далеко, не на соседней улице, а на другой планете.

«Салюты» таяли на глазах. Я побежал домой. В тот вечер я бежал не хуже Форреста Гампа. Где-то у самого дома я вдруг почувствовал, что последний «Салют» продан. Сердце моё, стучавшее пулемётом «Максим», замерло. Я понял, что отдаю душу велосипедам.

Из последних сил я вбежал домой в какой-то необычной тишине сквозь мокрое изображение. Как будто ты в очках, а очки каким-то образом попали под дождь отдельно от тебя. И увидел… новенький, только из магазина, «Салют-С». Мой личный «Салют» цвета спелых вишен…

Оказывается, пока я был в школе, мама каким-то чудом прознала, что завезли велосипеды, и пыталась мне это сказать в телефонную трубку. Но я её не слышал. Или всё-таки услышал, но боялся поверить.

В тот же вечер я научился ездить на двухколесном велосипеде. Учили всем двором. Даже чей-то папа помогал. Мой цвета спелых вишен «Салют-С» прослужил мне верой и правдой много лет. Я на нём исколесил вдоль и поперёк весь родной штат Нагатино, думаю, не раз попав в след своих собственных шин. На нём я попал и в мою самую крупную велокатастрофу. По трагическому стечению обстоятельств меня на полном ходу сбил Макс с седьмого этажа. Тот самый Макс, счастливый обладатель первого во дворе «Салюта-С». В результате катастрофы мной на месте столкновения был посеян коренной зуб, и из него потом выросло зубное дерево, которым до сих пор пугают детей. «Будешь плохо себя вести, отведём и поставим под зубное дерево, и оно тебя съест» – говорят местные мамы своим доверчивым продолжениям.

Вообще с Максом мне не везло. В другой раз из-за него я получил осколочное пулевое ранение. Небольшой шрам от него до сих пор украшает моё лицо. Больше велосипедов у меня не было. Так что своему «Салюту» я ни разу не изменил.

Последний раз я сел на него в день своего шестнадцатилетия. Уже два года, как не было мамы. И года два как я на него не садился. Мы хорошо отметили с друзьями. Я был тогда истовым поклонником группы «Браво». Носил пиджак, зауженные брюки и пёстрый галстук. И вот во всём этом стильном великолепии я, ни кем не замеченный, сел в самый разгар праздника на свой забытый велосипед и покатил вдоль набережной. Был тёплый апрель. Лицо задувал ветер с Москвы-реки. Редкие прохожие оглядывались на меня. А я ехал, не думая ни о чём. Просто крутил педали. Мелькали виды, картинки в голове из прошлой жизни, и из одного любимого мной в то время фильма. В основном крупные планы главной героини.

Возвращаясь, я подумал, что это было моё запоздавшее прощание с пятью тысячами дней детства.