Текст книги "Mister Frost или Леденеющая Радость"

Линси хотела обустроить свою личную жизнь наилучшим образом и ни в чём никогда более не нуждаться. Но не суждено было сбыться её светлым мечтам. Жадный, жестокий капиталистический мир не знает пощады, он нем к чужим невзгодам и страданиям, к чужим бедам и горю, он нем к мольбам людей, тонущих в серой городской трясине. Юная Линси, совсем отчаявшись, не имела ни малейшего представления о том, что делать дальше, как и на что существовать среди безымянной подлости и дерзких обид. Она опустилась низко. Настолько низко, что всего лишь пара шагов оставалась до самого социального дна. Однако, когда все отвернулись от несчастной девушки, величественный и милосердный Бог протянул ей руку помощи. Господь всемогущий сделал так, чтобы молодое сердце страдающей девицы обрело надёжного и верного стражника. По Его велению Эдуард встретил прекрасную Линси. Он мчался на своём тёмно-жёлтом кабриолете, словно луч солнца в чёрном пространстве, рассекая тёплые и мягкие пласты весеннего воздуха. Эдуард проезжал по пустынной и пыльной дороге, когда вдруг увидел её, печально и одиноко шествовавшую в туманную неизвестность. Молодой человек, конечно же, проехал бы мимо, не задумываясь о личности обездоленной путницы, посчитав её за прелестную ночную бабочку, но неожиданно в его голове тихий женский голос шепнул умоляюще: «Остановись». Послушавшись таинственного советчика, Эдуард притормозил возле девушки:

– Стой! Куда идёшь?

Прекрасная девушка, испугавшись, обернулась.

Эдуард повторил вопрос.

– Наверно, в никуда, – со вздохом произнесла она печальным, поникшим голосом и опустила голову.

Её распущенные каштановые волосы чуть заметно колыхались, тщательно перебираемые и рассматриваемые педантичным ветром. У девушки был настолько жалостливый вид, что пробудил в сердце Эдуарда величайшее сочувствие к ней. Молодому человеку, непонятно почему, вдруг захотелось избавить заблудшую в далёкий край путницу от одиночества раз и навсегда.

– Садись, – сказал он и открыл отливавшую золотом дверцу, – не бойся.

– Нет, спасибо большое, я не…

– Садись, нам, видимо, всё равно по пути.

Девушка не стала спорить, поняв, что это дело бесполезное, и лучше с ветерком прокатиться на автомобиле, чем идти на своих двоих по грубой каменистой почве. Она скромненько расположилась на краешке сиденья, прижав вплотную друг к другу белые коленочки.

– Да, не стесняйся.

Попутчица продолжала напряжённо молчать, не меняя своей скованной позы.

– И как же тебя зовут?

– Я – Линси, – тихо сказала она. – Линси Абрамс.

– И что же Вы, Линси Абрамс, забыли в этом захолустье?

– Ничего. А скажите…

– Эдуард, можно просто – Эд.

Девушка удивлённо и вместе с тем несколько настороженно, недоверчиво взглянула на собеседника.

– Скажите,.. Эд, – как бы с трудом сказала она, – почему Вы меня взяли с собой? Вы едете, наверняка, по каким-то важным делам?

– С чего ты так считаешь?

– У Вас богатая,.. дорогая машина. Сами же Вы одеты довольно-таки солидно: пиджачок, очки, вон, тёмные. Причёска необычная: левый пробор. Вы, должно быть, сын какого-нибудь бизнесмена?

– Не стоит доверять внешнему виду человека: он Вас может обмануть и покусать.

Уголки её губ чуть-чуть приподнялись. По лицу девушки скользнула лёгкая, но скромная улыбка и тут же потухла, словно цветок мака, распустившийся в саду.

– Расскажи мне, пожалуйста, Линси, как ты дожила до того, что из всех дорог, открытых тебе жизнью, ты выбрала самую гадкую и мерзкую – дорогу в никуда?

– Я не знаю, как это Вам… тебе передать словами, – промолвила Линси. Её горло начало сжиматься в холодных объятиях подступавшего отчаяния и великой печали, – но все дороги оказались заняты. За проезд необходимо было платить, а у меня в кармане, как ни кстати!, не лежало ни одного лишнего цента. Если бы я их потратила, то осталась бы без средств к существованию. Я испугалась голода, испугалась, что пропаду здесь одна. Эх, надо было рисковать…

– Да, риск – это дело, конечно, благородное. Но в то же время и опасное. Я вот о чём думаю: тебе нужно было бы сблефовать и пойти на ва-банк. По-моему, это более выигрышная тактика, чем медленно ждать, сходя с ума от ожидания конца, пока судьба тебя разденет и разует и выкинет из дома, как потерявшего доверие, старого вшивого пса.

– Да, спасибо, теперь я увидела правильный путь. Однако, к несчастью, уже слишком поздно что-либо менять, – уныло произнесла Линси.

Карие глаза девушки снова заблестели, и маленькая горькая слезинка скатилась по розовой щеке и оставила на цветной кофточке крохотное тёмное пятнышко.

– Прошу тебя, не стоит плакать. Не расстраиваться же из-за всяких там бед, мелких пустяков. «Не хмурь бровей из-за ударов рока, упавший духом гибнет раньше срока», – написал Омар Хаям.

Линси, немного успокоившись, с недоумением посмотрела на молодого человека, вызывавшего у неё туманное недоверие.

– Ты очень необычен и не похож ни на одного из известных мне людей. Кто же ты?

– Я – твой новый приятель и преданный друг.

Выражение лица Линси приняло серьёзный вид. Она никогда в жизни не видела таких людей, как Эдуард, то есть открытых; раскрепощённых в речах и в то же время сдержанных в словах; красивых и простых, но также сложных и загадочных. Будто не человек, а чистой воды душа разговаривала с девушкой. Как раз та самая двойственность характера и пугала подозрительную Линси.

– Скажи, – наконец, произнёс Эдуард, – вот мы едем в никуда, так? Один только вопрос: откуда?

– Из… неоткуда.

– Из неоткуда мчимся в никуда, летим мы ни на чём, вернёмся никогда, – заговорил стихами молодой человек.

– Ты забавный, – сказала девушка и ещё раз засветилась лучезарной радостью.

– Так откуда ты? Из какого города или провинции? У каждого человека обязательно есть дом. Где он у тебя?

– У меня нет дома, я одна на всём белом свете.

– Как же это может быть?

– Очень просто. Я потеряла жильё в этом грязном, пошлом городе: хозяйка выгнала меня из съёмной квартиры за неуплату кормовых, а на более или менее приличную ночлежку денег, увы, сейчас нет. Домой, к родителям, мне возвращаться нет смысла. Кому я там нужна! И как они будут потом на меня смотреть: искоса и с ехидной, ядовитой, презрительной ухмылкой? Я же специально переехала в большой город, чтобы заработать много-премного денег, целое море, и жить безбедно. Собрала вещи и, уверовав в собственную мечту (какая я глупая!), упорхнула из родительского гнезда втихомолку, бросив их с младшей сестрой и братом. Если же я вернусь, то они скажут: «Ха-ха, Линси-неудачница! Будешь знать, как не слушаться старших! Впредь не получишь больше ничего». Как я им в глаза посмотрю? Я же просто от стыда сгорю! Прям на месте сквозь землю провалюсь… Что теперь делать, о боже!

И она рассказала Эдуарду всю историю своего злосчастного путешествия. Он внимательно вслушивался в грустный рассказ бедняжки-попутчицы, пытаясь уловить тонкую ниточку переживаний девушки, сложных перипетий её судьбы в клубке моментов и воспоминаний.

И снова безудержный плач, истерика, слёзы… Не просто сломленная – убитая всеобщим равнодушием девушка хотела выплеснуть из себя негативные эмоции, накопленные за время пребывания в гигантском корыте, в котором в пыли и грязи копошились, словно личинки мух, люди. Её внутренние терзания, будто ветви приставучего терновника, вились и переплетались, опутываясь около немощного сердца, прокалывая его острыми шипами, как шпагами, наточенными гневом, и нанося болезненные кровоточащие раны. Кольцо иголок сжималось, всё сильнее и яростнее давя и уничтожая беспомощного пленника. Но в целом мире нашёлся-таки один единственный отважный рыцарь, который сможет спасти страдающую принцессу. Эдуарду стало не под силу больше безучастно наблюдать, как убивается горем его случайная спутница, и он, плавно, как по маслу, остановив машину на обочине дороги возле гордо росшего тополя, заглушив вечно ворчавший, недовольный чем-то двигатель, принялся её утешать. Молодой человек по-матерински обнял рыдавшую в тот момент Линси. Она же, словно стыдясь своих бурно вырывавшихся наружу эмоций, закрыла лицо маленькими беленьким ладошками.

Закат. Небо залили расплавленным медным кипятком и стали наблюдать, как в мучительной агонии догорало солнце, свалившееся с трона вниз, к бунтовавшим холопам. Слабый ветер в последний раз чертил перистыми облаками на истлевавшем голубом холсте свои бледно-жёлтые шедевры. Призрак горбатого месяца немного страшным полупрозрачным скелетом проступал сквозь небесный занавес, угрожающе молча и умильно наблюдая за тем, как бегали где-то там, под стенами царства далёких светил, между каменным лесом кирпичей и канавой с солёной водой, пресмыкающиеся земные твари. Он не понимал человеческих чувств. Фантому было невдомёк то, что происходило сейчас где-то там, на крохотной Земле, у обочины одной из миллионов или даже миллиардов, триллионов автотрасс, на энном километре дороги, в тёмно-жёлтом кабриолете, освещённом последним взглядом умиравшего солнца, которое делало прощальный глоток своей короткой жизни. Эдуард поцеловал Линси в её шелковистые волосы каштанового цвета. Он не осознавал сейчас своих действий. Он слушал всё тот же приятный тихий женский голос, что давеча приказал затормозить на полпути, а теперь что-то упорно нашёптывал чуткому юношескому сердцу. События разворачивались со скоростью пули. Поцелуй Эдуарда магически подействовал на ревевшую девушку, заставив её прекратить горький плач и поднять влажные, красноватые от едких слёз, с сеточками розовых сосудов в уголках, но бесконечно красивые, глубокие и очаровательные жалостливые карие глаза. Она смотрела на околдованного взглядом молодого человека с минуты две-три. В этот миг души парня и девушки вели меж собой невидимый непрерывный диалог, скрытый от рассеянного слуха обыкновенного постороннего человека. (Ведь людям не свойственны способности улавливать нотки чувств во всяком разговоре: зачастую они даже себя не слышат.) Вдруг Линси обняла Эдуарда, обхватив его щупловатые плечи, и плотно прижала к себе, как мягкую игрушку, боясь отпустить и потерять навсегда радость от первой встречи. Молодой ощущал на себе через слой одежды, личной и спутницы, частое биение её крохотного и хрупкого сердечка. Оно оказалось не таким уж и слабым, раз «кричало» в груди, в судорогах то сжимаясь, то расправляясь. Застанный врасплох и поэтому слегка растерявшийся, Эдуард не сразу догадался, чего в тот момент времени хотела растроганная девушка. И, дабы успокоить её, юноша погладил Линси, мягко проведя шершавой рукой по головке и спине. Слова здесь были излишни. Молодые люди отлично понимали друг друга без каких-либо замудрённых плоских фраз и сухих пошлых высказываний, принятых в нынешнем цивилизованном обществе. Они не нуждались в подлых продажных посредниках между чувствами. Всемогущий разум стоял в стороне и беззвучно наблюдал за неосязаемым потоком энергии, связывавшим теперь этих людей. Словно два разноимённых полюса магнита, один – противоположность другого: мечтательница и реалист, теоретик и практик, расчётливый ум и девственное доверчивое сердце. Они притянулись друг к другу внеземной титанической силой, стали единым целым – единым неразрывным ядром.

Между тем, вдалеке, на горизонте, солнце уже догорело до конца, и только угли его мерно тлели и остывали, да бледный пепел облаков таял в ветхом дыхании ветра-старика. Хитрые земные существа-дармоеды похищали остатки света, заковывая их в стеклянные коробки и удерживая всю ночь в плену, словно легкомысленных мотыльков в банке из-под варенья. Пойманные светляки заточались в каждом доме, улице, плакате, экране и непрерывно горели до зари, рассеивая яркий, но печальный свет. Где-то веселилась компания; кто-то был счастлив вновь оказаться в кругу семьи; кто-то был рад уединиться где-нибудь вдвоём под искрившимся небом; а отдельные личности элементарно грустили, беседуя с немым собратом – гранёным треснутым стаканом, наполненным до краёв жгучей водой.

Это, дорогой читатель, была история знакомства моего собеседника с первой девушкой, не похожей ни на школьных распутниц, ни на меркантильных горожанок, изредка посещавших их семейную лавку. Она, Линси, приотворила дверь в новый сладкий мир волшебства и загадок души, мир туманных, зыбких чувств и страстных ощущений и притязаний, царство розовой любовной пыли, окутавшей сознание и подчинившей себе разум. Она открыла новую страницу в жизни молодого человека, подарив ему возможность взглянуть на всё происходившее в тот момент здесь, на земле, на пустыре морали, по-другому. .В тот вечер они сидели в мягких креслах кабриолета и любовались контрастным алым закатом:

– Скажи мне, пожалуйста, Линси: у тебя ведь нет дома, не так ли? – наконец, спросил девушку Эдуард. – Тогда, получается, тебе ехать-то некуда? Извини, если ещё раз тебя потревожил.

– Ничего, я уже… смирилась… со своей участью, – подавлено произнесла та.

– Вот о чём я подумал: если тебе некуда ехать, может быть, ты ко мне домой? Переночуешь там, поживёшь малость…

– Я боюсь, что… Это может… Эх… Мне, право, неловко, – девушка слегка пакраснела от смущения.

– Почему? Я не обижу. Всё равно я один пока живу. Снимаю комнату у батиного друга. Он добрый, многого не требует. Сам редко меня посещает, по командировкам больше катается, хотя, бывает, осядет на месяц-полтора. Комната маленькая, зато дом огромный. Мне одному там скучно.

– Нет, мне, честно, как-то не удобно с незнакомым человеком…

– То есть, по-твоему, лучше в голом поле спать? Под сеном? – он едва заметно ухмыльнулся.

Девушка молчала, не зная, как ответить на этот колючий вопрос, таивший некую подкавыку.

– Согласна, в поле особо не поспишь, – сказала она и снова впала в глубокую задумчивость, порождённую смятением в выборе достойного места для ночлега.

– Давай, не стесняйся, я, правда, не обижу. Тебе всё равно некуда ехать.

– Да, ты верно говоришь. Пожалуй, лучше заночевать у тебя. У родителей так-и-так делать нечего. Даже соваться туда не стоит! А других родственников или друзей у меня, к сожалению, тут, в городе, нет. Тем более, вон уже вечереет. Темно. Сумерки. Скоро ночь, – девушка помолчала и, вероятно, вспомнив что-то срочное, резко добавила. – Эх! Поехали, заводи.

Затрещал стартер, загудело стальное сердце под тёмно-жёлтым капотом. По резиновым жилам побежала вязкая и липкая кровь автомобиля. Сизый дымок очередями вырывался из блестевшего сзади хромированного глушителя. Взревела машина раз, другой, введя в дрожь листья гордого тополя, и, вылетев кометой из бледно-сиреневого накуренного облачка, помчалась вперёд, в необъятного размера муравейник, выросший тёмно-серой, почти чёрной стеной, на которой мелькали беспорядочные тени сновавших туда-сюда беспечных людей. Только высокий тополь остался на одиноком пустыре среди редких жестких трав и бурьяна. Он медленно погружался во мрак грядущих сумерек. Выступавшие на гладкой коричневой коре жилы сочились густой темнотой, непроницаемым коконом обволакивавшей всё дерево целиком. Буро-зелёные листья тихо кашляли в рассеявшемся выхлопе автомобиля. Пожилой тополь недовольно, даже немного сердито, с искоркой нравственного укора, ворчал на удушливый дым, на беззаботных и легкомысленных молодых людей. Его ветви беспомощно дёргались не в силах разогнать мглу. Старый тополь долго жил на своём веку и твёрдо помнил всё, что происходило здесь ранее с незапамятных времён, начиная с первых лет и заканчивая сегодняшним, последним днём. Линси и Эдуард – эта молодая пара была далеко не единственной из всех тех, которые приходили под его широкую крону в поисках прохлады во время летнего зноя, сидели или веселились, играя в снежки вокруг колонны замёрзшего тела. Он помнил, как дети, подбирая высохшие чёрные сучки, отвалившиеся в неистовой драке со старцем-ветром строили из них шалашики; бегали друг за другом; хвалились, у кого длиннее или ровнее палка; и сражались, словно рыцари на острых мечах и копьях. Он ощущал приятный коптящий дымок давно потухшего костра, разведённого рядом с его могучим стволом; чувствовал, как пропекалась старая, спрессованная столетиями серая земля, как тепло от горячих углей кусало за хромые, изуродованные камнями толстые корни. Он слышал песни под гитару у этого костра, задушевный мотив которых мог растрогать до слёз даже самого чёрствого, сухого и флегматичного прагматика-рационалиста. Он видел беглого преступника, чей страшный дикий вид, голодные горевшие бешенством глаза нисколько не испугали премудрого тополя, смотревшего в лицо самой смерти, когда ужаснейшая буря разыгралась не на шутку. Тогда небо мрачно посинело. Солнце погасло в надвигавшейся темноте. По земле картечью застучал крупный дождь. И вдруг небеса разверзгнулись, и выпущенный на волю громадный смерч принялся гулять по полю, круша всё и вся на своём пути, не щадя никого и ничего. Тогда тополь выжил в неравной схватке со стихией. Его мускулистые корни крепко держались за землю-матушку, его могучий, закалённый временем ствол, шатаясь и изгибаясь, словно хворостинка, грозил сломаться, но всё-таки не сломался, не треснул, не сдался врагу. Он выстоял. Его кожа хранила на себе отпечатки той чудовищной бури, поверх которых виднелись шрамы совершенно иного характера. Старый тополь держал в тайне один человеческий секрет – вырезанное стальным ножом на коре дерева сердце и пару букв, инициалы «H» и «J», – знак преданной любви этих неизвестных людей и вечной верности самим себе и своим чувствам. В тот далёкий миг наточенный, будто бритва, клинок больно вонзился в мягкую зеленоватую плоть, мучительно медленно (но боль была терпима) вырезая ценные для юных душ символы. Тополю можно было признаться во всём, зная, что он поймёт, простит, растолкует непонятный вопрос и молча стерпит неукротимый слепой человеческий гнев, настолько жалкий и никчёмный, не имеющий веса и абсолютно бездарный, что грош – цена этому низменному порыву эмоций. Он видел чувства молодых пар, наблюдал и любовь, и неукротимую страсть, и заливистый смех, и неутешные слёзы, и ревность, и ненависть, и алчность, и злость. На его глазах ломались прошлые и плелись новые судьбы, рождались и умирали надежды, мысли и фантазии. Встречались одни люди и расставались вторые, женились третьи и разводились четвёртые. Жужжание поршней у самолётов, похожее на детское бренчание пальцем по нижней оттопыренной губе, сменилось свистом реактивных двигателей и залпом огненной струи из горячего сопла. Капиталистическое общество превратилось из индустриального в постиндустриальное. Колесо истории и развития катилось вперёд, отмеряя метр за метром пройденные человеком шаги. Всё кипело, суетилось, вертелось в сумасшедших ураганах, летало в гоночных балитах. Жизнь била ключом вокруг статичного тополя, уцепившегося за серую стоптанную почву. А он стоял. Появились постоянные гости – машины. Он стоял. Распласталась под жгучим солнцем новая дорога – он усердно стоял, словно часовой, на своём месте. Миллионы людей исследовали от края до края всю землю, промерили сапогами каждую её пядь, изъездили вдоль и поперёк необъятные прерии юга, устремились в космос, к ещё не открытым звёздам и планетам, заселённых воображением учёных, физиков и астрономов. А он стоял и молчаливо наблюдал за происходившим коловоротом событий. Тополь распустил свою редкую крону, раздвинул в сторону охапки корявых сучьев. Ему не было совершенно никакого дела до земной суматохи. В уповании на спокойствие он обратил свой усталый, хмурый, досадливый взор на синюю небесную чашу с рассыпавшимся по ней бесконечным множеством серебряных астр. Бытовало в народе поверие, что после смерти плохая душа падала в кромешную тьму и там затухала в полном одиночестве, а хорошая – улетала наверх и становилась светлой звездой. Тополь думал, что, когда листва его побуреет и разнесётся ветром по миру, когда его могучее стройное тело съедят ненасытные личинки короедов, когда трухлявые сучья, обессилив, свалятся на траву и станут убежищем для муравьёв, кусочек коры с инициалами влюблённых найдёт какой-нибудь добрый человек и, осознав всю важность сокровенной тайны, канувшей в черноту забвения, заберёт к себе, и бережно завернув в убогую тряпочку, уложит в особое укромное место, например, сундучок или резную шкатулку, тогда, возможно, его душа (тополя) воссоединится со своими блистающими собратьями и будет смотреть, как внизу тоже кто-то мечтает оказаться высоко-высоко, на чугунно-фиолетовом небе, среди звёзд, метеоров и точек желтоватых и голубоватых планет.

Эдуард, мастерски управляясь с рулём своего стального коня, лихо крутил его то влево, то вправо. С некоторой халатностью или даже беспечностью юный водитель держался за чёрный, обшитый искусственной кожей пластиковый штурвал кабриолета. Другою же – аккуратно положил на плечи своей спутницы и прижимал поближе к себе. Линси сидела в мягком пассажирском кресле, сонно склонив голову набок. Её каштановые волосы нежно и застенчиво, с лёгкой кокетливостью гладили лицо Эдуарда и слегка щекотали чувствительную кожу щёк.

Кабриолет въехал в коттеджный посёлок уже под покровом ночи. Он тихо катился по ровной дороге, шурша серыми от налипшей пыли шинами по асфальтовому покрытию. Юный водитель плавно крутил «баранку», из-за чего казалось, что автомобиль не двигался на колёсах, как обычный наземный транспорт, а медленно плыл в сумеречном течении улиц. По сторонам шеренгами тянулись низенькие дома с жёлтыми окнами, в которых попеременно то появлялись, то исчезали безмолвные тени людей. Линси сидела и с интересом, словно на некую редкую диковину, смотрела на их немые сцены, на чёрные призраки-деревья, выползшими из-под земли, дабы преклониться перед сутуловатым месяцем, чьё всевидящее око, обтянутое тонкой белёсой бельмой мглы, грозно наблюдало с высока. Свет мелькавших фонарей отражался в больших и ясных, как хрустально чистый, без ряби осенний пруд с застывшей подобно стеклу гладью, глазах скромной, неразговорчивой девушки. Как зеркальная вода озера, они играли переливом отблесков бледных искусственных лун. Это завораживающее зрелище приковывало к себе мимолётные взгляды молодого человека и заставляло наслаждаться их внеземной лучезарной красотой. Но в бездонных, словно широкий синий океан, глазах девушки, похожих в темноте на два крупных чёрный бриллианта, сверкали вовсе не восхищение над жизнью, светлая радость или тихое умиление. Нет! Там, в самих чертогах бесконечной глубины, таились маленький трясущийся страх, беспокойство за своё будущее, которое всё ещё перекидывала старуха-судьба из одной обветшалой руки в другую, царапая его сухими жёсткими пальцами с выпиравшими шишками костлявых суставов. Загадочная безмятежность тревожила сознание и душу юной Линси, часто погружая её в глубокомысленные раздумья. И из чёрных агатовых кружков её зрачков, окованных карими ожерельями, на молчаливого собеседника смотрел грустный женский внутренний мир, пустынный, застланный руинами прошлых тщетных надежд под пепельными тучами безбрежной неизвестности. Этот печальный взгляд не мог оставить равнодушным никого. Большие прекрасные глаза. Как жалко, что не было в них простого человеческого счастья.

– Дорогая Линси, не грусти! – сказал Эдуард, заметив поникший вид своей спутницы.

Автомобиль жёлтой молнией мчался, озаряемый оглядками и окликами фонарей, в буре бушевавшим за ним роем назойливых пылинок и частиц песка.

– Осталось совсем немного, потерпи, – продолжил он.

– Почему потерпи?.. – проговорила девушка, заворожённая полётом своих мыслей. – Мне нечего терпеть…

– Мне интересно только одно: отчего ты не спишь?

– Не знаю, просто… не спиться. Тут так хорошо!.. Ветер, звёзды… Ночь… Фонарики… – последнее слово она произнесла с оттенком веселья.

Линси посмотрела на небо, усеянное тысячами маленьких микроскопических солнц. Каждое из них было бесценным камнем-самоцветом на праздничной короне, на ночном бальном платье царицы-жизни. Линси любовалась роскошью и, одновременно, незамысловатой простотой её наряда. Ведь, что нужно для красоты? Высоконравственные манеры, этикет, доброта, порядочность, вежливость – ложь! Внешность, изящная наружность без яркого макияжа, пошлых слов и действий – вот слагаемые истинной красоты. Только природная нагота и более ничего лишнего.

– Романтично? – с лёгкими нотками гордости и эгоизма спросил, наконец, замечтавшуюся девушку Эдуард, будто он сам являлся творцом этого великолепного звёздного чуда.

– Нет, так, просто… Мне нравится смотреть на небо. Всё равно, что находиться в сказке. Это так завораживающе. И снова, как в детстве, веришь в чудеса…

…Машина остановилась напротив двухэтажного каменного дома. Красные и белые огоньки габаритов на её теле погасли; ворчливый двигатель, поперхнувшись, выплюнул последнюю струйку сизого дыма из закопчённого жерла глушителя, и умолк. Дверцы распахнулись, и молодые люди неторопливо и даже несколько лениво вышли из машины. Линси встала на серую бетонную тропинку и опять обратила свой зачарованный взор наверх.

– Видно, тебе очень нравятся звёзды, – утвердительно высказался Эдуард.

– Да. Я получаю незабываемое удовольствие, глядя, как мерцают и переливаются на небе эти крохотные светлячки. Я просто обожаю на них смотреть, нестерпимо обожаю…

– Странно. Я вот никогда ничего подобного не замечал. Посмотришь иной раз, подумаешь: «Звёзды как звёзды, обычные раскалённые газовые шарики, ничего особенного», – сказал он, оперевшись на глянцевую дверцу кабриолета. – А ты, получается, умеешь ценить красоту?

– Я выросла на ферме. Мой отец – фермер, мать – тоже. Мы жили в далёкой провинции там, на юго-востоке, – она ткнула тоненьким ровным пальчиком куда-то в пустоту, в сторону горизонта. – Я увлекалась астрономией. Прохладным вечером, бывало, залезешь на чердак, откроешь тамошнее окошко или пнёшь деревянную раму, если заедает, и любуешься необъятными небесными просторами. Сидишь, смотришь на эту бескрайнюю синюю прерию, мечтаешь посередине ночи, рисуешь воображением чудесные картинки из книжек, из личных, собственных фантазий. А мама в это время беспокоится, суетится, спрашивает у всех, где же я, зовёт папу. Тот в свою очередь ка-ак заорёт на весь дом, да так, что аж стены затрясутся у самого основания: «Линси Абр-рамс!!! Где тебя черти носят! Вылезай!» Если не откликаешься, то в ход идёт «тяжёлая артиллерия»: папа начинает звать на помощь моего старшего брата: «Эй, шкет! Балда! Поди найди свою сестру! А то мать вон воет, ждёт свою ненаглядную!» Ну и всё – конец всякой гармонии. Нужно спускаться…

– Да, – тяжело выдохнув, сказал Эдуард и представил себе маленькую Линси, которая сидела под самой кровлей, поставив худенькие локоточки на бежевый, выцветший от солнца подоконник, и зачарованно наблюдала, как сияли неподвижные точки звёзд и сгорали мимолётными возгласами метеоры в далёкой атмосфере. – Печально, что я раньше не замечал этой чудесной красоты.

– Ты многое упустил в своей жизни! В детстве тебе был открыт удивительнейший мир воображения, непонятный взрослым людям, таким, как мы…

– Но мы всегда были и будем оставаться детьми глубоко в чулане своей души. Ничто не ограничивает нас в наших мыслях и чувствах. Мы всё ещё владеем способностью мечтать, создавать несбыточные планы на грядущую жизнь. Нам так же, как в детстве, кажется, что всё вокруг,: действия, явления – подчиняется нашим желаниям или, по крайней мере, должно им подчиняться. Нет, этот мираж не покинет человеческий разум никогда. И упущенное время можно восстановить, если искренне хочешь. Вопрос только: зачем?

– В смысле «зачем»? Чтобы радоваться жизни, чтобы снова быть независимым от этой противной суеты, толкотни в безумной толпе, чтобы быть неуязвимым свободным борцом добра и справедливости во сне и наяву, – возразила возмущённая девушка, наконец, спустившаяся с небес на землю.

– Не обижайся, Линси, но мы и так независимы. Нам лишь кажется, что нами правят единицы. По факту же они – нули. Каждый человек свободен телом, сознанием, душой и, к несчастью, волен быть рабом чужих предрассудков и ложных стереотипов.

– Как-то чересчур сложно. Как может человек находиться одновременно и на воле, и по кабалой?

– Здесь нет ничего сверхъестественного и необъяснимого. Как говорили у нас на Родине, это палка о двух концах. Вот, например, ты, дорогая Линси. Посмотри вокруг, тебя ничего не держит, ты свободна, как птица. Лети на все четыре стороны. Но в то же самое время ты – пленница собственного страха и отчаяния. Идти можешь, куда хочешь, а идти, к сожалению-то, некуда. Есть путь – нет тропинки, есть время – нет часов, есть вода – солёная до смерти, есть добро – нет любви.

– Всё складно, как в стихах, да вот уж слишком мудрёно. Ты чай не философ?

– Понять мою натуру трудно. Как я говорил уже сегодня: я твой новый лучший друг, не более и не менее, загадочно, – сказал он и, опомнившись, кинул рассеянный взгляд на наручные часы. – Ой! Что-то мы разговорились, заболтались допоздна. Завтра работы выше крыши, под завязку загружен весь день. Прошу ко мне домой.

Молодые люди поднялись по каменным ступенькам мимо неказистых, но пушистых декоративных кустиков. Тяжёлая железная дверь, обвитая выкованными из металлических прутиков и пластин лозами бездушного винограда, без скрипа, без шума отворилась во внутрь. Перед Линси мгновенно вырос чёрный прямоугольник проёма, представившийся ей входом в холодную пустоту неизвестности. Лёгкая дрожь пробежала по телу девушки. Она не знала, что скрывалось за плотным непроницаемым занавесом таинственных чертогов дома. Однако её преждевременные страхи тут же растаяли, словно пар от кипятка, как только Эдуард зажёг свет.

За сверхпрочными толстыми стенами, выложенными с серого булыжника и кирпича, которые могли хоть в сию минуту принять на себя залп тысячи пушек, не капельки при этом не пострадав, отчего отдалённо напоминавшими крепостные сооружения Средних веков, за оградой из стальных копий и пик, устремлённых строго вверх, пряталось скромное жилище Эдуарда. Вспыхнувший яркий тускловато-оранжевый свет озарил небогатую прихожую с парой тумбочек для обуви и настенной разлапистой вешалкой, отделённую от остальных комнат тонкой перегородкой, вероятно, с жёстким сосновым каркасом.

– Вот, добро пожаловать в мой дом. Раздевайся, разувайся, проходи, – деликатно пригласил он Линси, вводя её за руку внутрь. – Аккуратней, порожек высокий.

Линси, сняв дорожные туфельки, вошла в ярко освещённую просторную комнату с довольно скудным интерьером. Здесь не было ничего лишнего, никаких красивых безделушек, которыми обычно наполнены и забиты до отвала дома зажиточных семьянинов. Стояло только то, что действительно приносило пользу в хозяйстве: несколько деревянных стульев и такой однотипный (то есть той же модели) деревянный стол в дальнем углу; комод с четырьмя выдвижными ящиками и лежавшими на нём газетами и книгами Бернарда Шоу и Джека Лондона. На белоснежных обоях не висело ни одной картины, только низкорослая пальма бросала свою рваную тень на их матовую поверхность. На гладком письменном столе, стоявшем возле окна, тосковала единственная закрытая тетрадь и тускло блестела в тёплом оранжевом свете ввинченной лампы. Небрежно отодвинутое кресло создавало предчувствие, что хозяин сего места сидит и пишет что-то неразборчивым серым твёрдым, остро наточенным карандашом, искоса поглядывая на смущённую гостью. Над столом склонился светильник на рамке с вращающимися горизонтальными шарнирами, прикреплённый болтами к несущей стене здания. Слева, вдоль половины ширины комнаты, громоздились раздвижные шкафы с зеркалами и стеллажами. Больше Линси ничего рассмотреть не успела: её увлёк за собой Эдуард, но не потащил грубо за руку, словно проказницу-девчонку, а нежно повёл прекрасную даму, по пути рассказывая, что где находится и как располагается.