Текст книги "Ребенок"

Евгения Кайдалова
Ребенок

Пролог

Он закричал. Должно быть, он кричал уже несколько минут, но я только сейчас начала его слышать. Я уже проваливалась в сон, уже не чувствовала своей больной, чугунно-тяжелой, звенящей головы и радостно неслась в бездонную черную пропасть, но он успел схватить меня за грудки и выволочь наружу. Он не мог потерпеть, чтобы я хоть на секунду провалилась в бесчувствие, и, захлебываясь от возмущения, звал меня помучиться вместе с ним.

Я лежала, не открывая глаз и не поднимая головы. Я чисто физически не могла ее оторвать от серого матраса. Голова была неподъемным пушечным ядром, которое намертво приковало меня к постели, и если бы даже я заставила себя сползти с кровати, то стащить вслед за собой еще и голову я бы уже не смогла. А он кричал и все дальше и дальше оттаскивал меня от сладко дышащего сном черного колодца.

Я пошевелила одной ногой и спустила ее на пол. Потом мне ничего не оставалось делать, как спустить вторую. Потом я начала, помогая себе локтями, подтаскивать за собой все остальное тело, и голова мало-помалу стронулась с места.

Он кричал уже так пронзительно, что ненависть помогла мне вскинуть голову на плечи. Теперь я прекрасно понимала, как чувствуют себя люди, потерявшие сознание от пыток, когда их обливают водой, чтобы привести в себя. Но мой кошмар был хуже, чем все подвалы гестапо: я не могла выдать резидента, указать явки и назвать пароли, чтобы меня перестали терзать; я могла только накормить своего мучителя. Заткнуть ему рот едой – тогда меня перестанут рвать на куски. Но у меня не было молока.

Ребенку было всего четыре дня от роду, и все эти дни его морили голодом. Да, получалось так, что он голодал всю свою недолгую жизнь. Однако он все еще надеялся на спасение: стоило взять его на руки, как он жадно присасывался к моей груди, делал несколько глотательных движений и затихал, закрывая глаза. Я клала его на кровать, но он сразу же вновь начинал подергивать головой, потом вертел ею, открывая губы в поисках соска, а потом из него начинал вырываться этот невыносимый крик.

И с каждым новым воплем я с ужасом понимала: вот теперь – все! Сейчас моя голова наконец-то взорвется, как начиненная болью бомба. Будь эта голова хоть немного трезвее, я бы давно подумала о самом простом выходе из ловушки – об искусственном питании. Но беда была в том, что думать-то я как раз и не могла! Голова звенела, вибрировала, ныла. По левой части затылка постоянно пробегали пугающие мурашки, словно мозг, не освеженный сном, рос, как на дрожжах, и искал выхода наружу. А вокруг не было никого старшего, разумного, знающего, никого вообще, кто мог бы спасти меня от этого детского крика. И никого, кто спас бы ребенка от меня.

Наконец у меня получилось выпрямиться и сесть на кровати. Но как только я это сделала, снизу полыхнуло огнем – загорелись от боли швы, наложенные в роддоме. Врачи были крайне предупредительны ко мне: они предупредили, что мне нельзя садиться две недели, и вышли из палаты. Наверное, они считали, что, родив ребенка, я сразу начну парить в невесомости, что безбрежная радость материнства поднимет меня над землей. Я начала мелко трястись в истерике; смех и плач сшибались, как грозовые тучи, а голова не переставая звенела, как провода под смертоносно высоким напряжением.

Я не спала три ночи подряд. Днем ребенок кричал от голода каждые полчаса, а начиная с полуночи я не могла отнять его от груди ни на секунду. Сначала я сидела на кровати, пока засыпающая голова не кренила меня вперед, потом я ложилась, но не могла себе позволить задремать: сон валил меня на спину, и ребенок терял сосок. Ближе к шести утра ребенок сам оставлял грудь, совершенно обессилев, а в восемь он снова кричал, заходясь отчаянием. К тому времени я уже поняла, что в его беде виновата я: не могу накормить его, заставляю его страдать, я его злейший враг с первых минут рождения. И сейчас он мстил мне. Мстил изо всех сил.

В комнате уже не осталось места ничему, кроме крика. Это был беспощадный крик. Обвиняющий крик. Этот крик припирал меня к стенке. Я ничего не могла сделать для этого ребенка, а он все пытался и пытался чего-то от меня добиться. Он не давал мне отключиться от действительности. Он пытался расплющить мне голову, сдавив ее криком. Он обступил меня этим криком со всех сторон, не давая бежать, словно я была преступником, а он – всесильным стражем порядка.

И на секунду среди бесконечного гудения и звона в голове возникла картина, столь знакомая мне по множеству американских боевиков: окровавленный и оскаленный некто в черной кожанке с пистолетом отчаянно кружит на месте, дергаясь то туда, то сюда, но вокруг него сомкнулось плотное кольцо из полицейских мигалок и сирен. Однако прорваться надо любой ценой – ведь речь идет о его жизни. Сейчас этот некто соберет последние силы, стиснет зубы и разрядит свой пистолет в ближайшего полицейского, а затем ринется в образовавшуюся брешь.

Я поняла, что я должна сделать, и неожиданно легко встала на ноги. Я шагнула к кровати, где лежал он, скрученный пеленками и способный только мучительно вертеть головой и подергивать разинутым ртом в поисках груди с молоком. И в отчаянии кричать, что он не хочет умирать от голода.

Я стояла, опираясь о спинку кровати, и это была уже не я. От меня осталась одна начиненная болью голова, она кренилась то вправо, то влево, и я была не способна даже прямо удержать ее на плечах, не то что заставить думать. Я была задыхающимся астматиком, который в состоянии лишь тянуться к аэрозолю с лекарством; в этот момент в нем отсутствует все человеческое, его заполняет животная жажда жизни. Я пойму, что сделала, потом, когда снова стану Homo sapiens. Но сейчас я приму свое лекарство – тишину.

Никогда раньше я не убивала детей и была в этом смысле совершенно неопытна – ведь это был мой первый ребенок. Я не представляла, как именно это сделаю, но зачем-то начала разворачивать его. Беспомощный лиловато-розовый червяк с нелепыми, без конца подергивающимися отростками рук и ног был еще отвратительнее, чем просто орущий рот, рвущийся из пеленок. Теперь его тельце еще и поменяло цвет от холода, а голова была так же бессильно откинута назад, как у меня, когда я сползала с кровати. В этом существе тоже не было ничего человеческого, одно желание жить.

На секунду я пришла в себя, но не для того, чтобы передумать. Теперь на новом, сознательном уровне мне виделось, что уничтожить это существо будет и правильно, и мудро, и ничуть не жестоко. Я могла это сделать много месяцев назад, когда ему было всего двенадцать недель, считая с момента зачатия, – и закон был бы целиком на моей стороне. Я могла это сделать и позже, договорившись с врачом, – закон закрыл бы на это глаза. Но я дала ему пожить в себе целых девять месяцев, а теперь я просто говорю ему: «Хватит!»

И самое смешное, что и теперь закон ничего не сможет сказать в ответ. Этого ребенка не существует – он нигде не зарегистрирован. На него, наверное, завели какие-то бумаги в роддоме, но роддом – не КГБ, чтобы следить за теми, кто выходит живым из его застенков. А сама я тоже не существую в этом городе – прописана я не здесь. О том, что несуществующая мать с несуществующим ребенком на руках стоит сейчас в этой комнате, к которой она не имеет ни малейшего отношения, не знает ни один слуга закона. Более того, об этом вообще никто не знает: среди соседей знакомых у меня нет. Я убью ребенка, а потом спокойно выйду из комнаты и уеду к себе в город. Домой. К маме.

Но он кричал. Крик уже скорее походил на озвученный хрип, и пора было вырываться из этого кошмара. Я надеялась, что вырваться будет просто: словно ты выключил телевизор в разгар фильма ужасов – и больше нет вокруг тебя ни вампиров, ни крови, ни оторванных голов, ни крика…

Стараясь не смотреть на собственные руки, я подняла его повыше и развела руки…

I

Я родилась в Пятигорске. В нашем городе убили Лермонтова. Думаю, что он не хотел умирать, но подсознательно был не прочь навсегда остаться в этом прекраснейшем месте у подножия Машука, где днем так много света и зелени, что не нужно венков и вечного огня, а вечером тени ложатся так торжественно, что не уступят в своем величии ни одному мавзолею. Сухой и редкий южный лес стойко держится на сыпучих склонах горы, как почетный караул, и никогда не просит никого себе на смену.

Я никогда не встречалась с Лермонтовым и, наверное, никогда не встречусь (трудно поверить, что даже на том свете простой смертный встанет рядом с Поэтом), но всегда считала нас с ним созданными друг для друга. Лермонтов сотворил любимые мной миры, а я вступала в них с замиранием сердца и в каждом оставалась навсегда. Я была Тамарой под поцелуями Демона, но находила в себе силы не умереть, а ответить на его любовь и ринуться вслед за ним в поднебесное изгнание. Я была черкешенкой, скользящей по тропе к ручью на глазах у Мцыри, но я-то успевала заметить беглого послушника, очаровать его одним взглядом и увести к себе в саклю от ночной схватки с леопардом. Особенно приятно было представлять, как я открываю для Мцыри незнакомый для него доселе мир и, как ребенку, помогаю в нем сделать первые шаги. Одним из самых сладких образов была для меня Бэла. Обычно я смаковала в мыслях те минуты, когда Азамат крадет меня из отцовского дома и я, не в силах сопротивляться, лечу к тому, кто покорит меня и станет моей любовью.

(Кстати, образ горянки Бэлы замечательно подходил мне внешне: у меня была худощавая «мальчиковая» фигура и романтически длинные темные волосы, которые должны были красиво развеваться при скачке на коне. Свое лицо я считала гордым и тонким и прямо созданным для иллюстраций к первой части «Героя нашего времени».)

Меня роднило с Лермонтовым и то, что оба мы выросли в разбитых семьях, а воспитали нас одинокие женщины и книги. Правда, я никогда не считала свою семью увечной, наоборот, благодаря книгам она была на удивление большой, а при том, что мама работала библиотекарем и я всегда забегала к ней на работу после школы, можно сказать, что мы были неразлучной семьей.

Мы были и любящей семьей – мама обожала свою работу, а я обожала читать. Библиотека казалась мне самым фантастическим местом на свете: в небольшом зале собраны тысячи вселенных, в каждой из которых ты – желанный гость. (Вселенными я считала книги, потому что книги были бесконечны: дошел до последней страницы – и вновь открывай любую на выбор и наслаждайся странствием по ровным черным строкам.)

Если верить биографиям, Лермонтов рос одиноким ребенком, я же в любом возрасте мгновенно обрастала друзьями; в этом, пожалуй, было единственное различие между мной и Поэтом. Друзья заводились как-то сами собой: я просто начинала играть со сверстниками в прочитанные истории – книги настолько переполняли меня, что если бы я не могла с кем-то поделиться их содержанием, то, наверное, просто умерла бы от какого-то фантазийного удара или излияния фантазий в кору головного мозга. В детсадовские годы я еще не успела достаточно начитаться, но те, кому «посчастливилось» быть моими одноклассниками, уже не могли спокойно дойти до дома, отсидев уроки, а шли в горы охотиться на пещерного кабана. В третьем классе они так же покорно собирались на затерянном среди гаражей пятачке под голубятней и, орошаемые пометом, торжественно приносили нерушимую клятву верности не помню чему. В пятом – строили вигвам на опушке леса и залезали под укрытие веток, пьянея от чувства того, что все мы – одна банда. В седьмом – писали песни, которые мог бы спеть слепой космический бард из рассказа Роберта Хайнлайна. К девятому классу я перестала играть.

В то время меня покорил светлый образ древнегреческой гетеры, созданный Иваном Ефремовым. Несколько месяцев я прямо-таки жила в роли Таис Афинской: ходила по школе с отрешенной, мудрой улыбкой, как посвященная в учение орфиков, вовсю занималась танцами, чтобы не оплошать на пиру во дворце, и досадливо вглядывалась в бывших товарищей по шалашу, не узнавая среди них ни одного македонского полководца. Мальчики по старой привычке продолжали ко мне тянуться, но я не понимала, чего они от меня ждут. Интереса к себе? Но кому, кроме ученых, интересны гусеницы, не прошедшие перевоплощения в бабочку и не блистающие всеми достоинствами своей более поздней ипостаси? Становиться нежной, неотразимой, преданной и желанной я была готова только ради мужчин.

Я никогда не встречалась с отцом (мои родители развелись задолго до того, как я научилась читать), однако мужчин хорошо знала по книгам: они были волевыми, мудрыми, стойкими, смело брали женщин за руку и вели их по жизни. Мужчины не знали сомнений, выбирая правильный путь. Они захватывали, побеждали, подчиняли, и я сочла бы за счастье оказаться в числе пленниц такого завоевателя. Наверное, мальчики не решались брать кого-то в плен на всю оставшуюся жизнь, потому что вскоре они привыкли обходить меня стороной.

Однажды в сентябре (я перешла уже в десятый класс) я зашла к маме на работу, чтобы почитать свежий номер «Студенческого меридиана». Пару лет назад мама сама подкинула мне этот журнал, ненавязчиво намекая на то, что придет пора и мне вливаться в ряды студенчества. И к выпускному классу я уже, не ведая сомнений, текла в заданном русле. Разумеется, я должна поступить в вуз и стать специалистом. А для чего еще созданы женщины? Бывают, конечно, опустившиеся неудачницы, которые оставили мысль об образовании и работе и вернулись к первобытно-общинным ценностям: к загаженным ползункам и сбежавшему супу. Мама и сама могла бы до этого опуститься, если бы много лет назад начала цепляться за моего папу и выполнять бесконечные наказы свекрови, которая словно задалась целью намертво замуровать живую женщину в борще и детских соплях. Но мама выстояла, развелась, отдала дочку в садик и осталась пусть и небольшим, но профессионалом, а значит – Человеком. А перед дочерью лежал еще более светлый путь – высшее образование, которое, возможно, уведет меня из провинции.

Я вошла в читальный зал и привычно направилась к маминому столу. Мама была занята: она заполняла читательскую карточку на нового, стоявшего ко мне спиной посетителя.

– Корнилов Илья Семенович, – повторяла мама вслух, прилежно водя ручкой по бумаге.

– Так точно! – отвечал читатель.

В голосе у него, разумеется, была улыбка, но меня почему-то заворожило то, что он однофамилец знаменитого казачьего генерала. В те первые перестроечные годы Белая армия выступала для моих ровесников в том же романтическом ореоле, что Красная – для старшего поколения. «Господа офицеры, голубые князья…», «Не падайте духом, поручик Голицын…» Мы пели о них, побежденных большевистскими варварами, до искренней дрожи в голосе.

– Вам что-нибудь показать или сами разберетесь? – спросила мама, завершив необходимые формальности.

– Спасибо, я сам.

Корнилов повернулся к книжным стеллажам, и вдруг я увидела Мужчину. Я была в таком замешательстве, что даже приличия ради не могла отвести от него глаз.

При этом Корнилов не был похож ни на одно из классических воплощений мужественности: не Рэмбо, не Профессионал-Бельмондо, не даже Высоцкий в роли Дона Гуана. Илье Семеновичу было слегка за сорок, он был отнюдь не атлетического, а просто плотного телосложения, а фигура его казалась чуть обмякшей под тяжестью лет. Он был одет в самую ординарную белую рубашку с темными брюками и имел те самые ординарно-приятные черты лица, которые представляют собой идеальную внешность для шпиона. У него были пепельные волосы с красивыми вкраплениями седины. Я смотрела, как он засовывает в нагрудный карман новенький читательский билет, и у меня складывалось впечатление, что я никогда не видела более мужественного жеста. Спокойствие, сила, достоинство и полная уверенность в себе читались в его лице настолько ясно, словно легкие морщины на лбу складывались в письмена.

Корнилов заметил, что я беспардонно его разглядываю, и улыбнулся без тени смущения или раздражения:

– Я здесь первый раз, а вы, наверное, завсегдатай?

Я была поражена, как красиво он вышел из положения, молча кивнула и подбежала к маминому столу. Мама достала из ящика «Студенческий меридиан», протянула мне и тихо сказала, кивая в сторону Корнилова:

– Вот человек! Командированный, из Москвы, всего на три дня к нам, а уже в библиотеку записался. Другой бы водку вечерами глушил или по бабам шастал, а он… Интеллигент, он везде интеллигент.

Пока я сидела, листая журнал, успела заметить, что Корнилов весьма общителен: он уже завел разговор с соседями по столу и обсуждал с ними книжные новинки. Я заранее была готова к тому, что Мужчина проявит ум и красноречие, и эта уверенность только крепла с каждой долетавшей до меня репликой: «Знаете, сейчас модно очернять прошлое, но на этом можно заработать лишь дешевую популярность…», «Я считаю, что выше „Одного дня Ивана Денисовича“ Солженицын так и не поднялся…», «Когда народ отрекается от своей истории, он отрекается от самого себя…» Собеседники спорили, распалялись, с энтузиазмом поддерживали, негодовали, один Корнилов ни на секунду не расставался с уверенной улыбкой и был незыблем в центре дискуссии, как утес, вокруг которого гуляют волны. Примерно через час он как-то плавно свернул разговор, встал и подошел к маминому столу:

– Извините, вы не подскажете, где я могу найти…

Я встала, стискивая в руке журнал, и, не веря своим ногам, двинулась в том же направлении. Мама уже отвечала на вопрос Ильи Семеновича:

– Фантастика? Ищите по фамилиям – у нас алфавитный каталог.

Илья Семенович рассмеялся:

– Помнить бы еще фамилии!

– Азимов стоит вон там, – сказала я, не веря теперь уже и собственным губам, – чуть ниже – Брэдбери и Булычев, потом – Воннегут, дальше – Гансовский и Ле Гуин, а на том стеллаже…

– Ого! – восхитился Илья Семенович. – Да вы, девушка, из «Клуба знатоков»!

– Это моя дочка, она все здесь знает! – произнесла мама на удивление густым и сладким голосом, словно на губах у нее были не слова, а мед.

«Дочка? Да что вы! Как же ее зовут? Инна? Очень приятно! Инна, вы меня отведете на экскурсию по фантастам? Вы учитесь или работаете?..» Неужели мне удалось завязать и на равных поддерживать разговор с Мужчиной? Надо сказать, что Илья Семенович помогал мне в этом, как опытный альпинист, идущий в связке с новичком; и скоро я уже отважно, почти без страховки карабкалась в гору, на вершине которой стоит извечный интерес мужчины и женщины друг к другу.

В ходе разговора Илья Семенович признался, что еще не был на месте дуэли Лермонтова, потому что не знает, как туда идти. Я предложила в экскурсоводы себя, и у меня тут же закружилась голова от взятой высоты. Но Илья Семенович не дал мне рухнуть в смущение: он тотчас поддержал меня, сказав, что будет счастлив иметь такого проводника. А потом мы дружно отправились испросить на паломничество матушкиного благословения.

К Лермонтову мы пришли на следующий день к вечеру. Дорогой я показывала Илье Семеновичу старинные особняки под ветвями плодовых деревьев, изящные и нарядные, точно дамы в Дворянском собрании. Мы видели прохладные беседки, внутри которых были краны с лечебными водами, и шутки ради пили нарзан. Мы любовались величественными горами, которые сошлись со всех сторон оградить наш хрупкий город. Я как будто попала в него впервые и впервые заметила, как он красив. Я словно впервые познакомилась с самой собой, и познакомил меня Илья Семенович.

Всю дорогу Илья Семенович задавал вопросы, но не «дежурные» и пустые, чем так часто грешат взрослые. Он не спрашивал меня, какой у меня любимый предмет в школе и кем я собираюсь стать. Вместо этого он спросил, чем я увлекаюсь. Я рассказала ему про книги.

– А кто твой любимый автор?

Илья Семенович в одностороннем порядке перешел со мной на ты.

– Из поэтов – Киплинг и Гумилев, из прозаиков – Иван Ефремов и братья Стругацкие.

Илья Семенович улыбнулся:

– Да, для твоего возраста это классический выбор. Сколько тебе, кстати, лет?

– Шестнадцать.

– Тяжелый возраст, правда?

– Почему тяжелый?

– Потому что быть ребенком уже не хочешь, а быть взрослым еще не можешь.

Я фыркнула:

– Я уже давно взрослый человек!

Илья Семенович сумел не улыбнуться, его губы просто сжались и немного дернулись.

– В твоем возрасте обычно нелегко на личном фронте.

Я фыркнула еще сильнее:

– Это если бегать за мальчиками или ждать, что они к тебе прибегут.

– А ты не бегаешь и не ждешь?

– Нет, конечно!

– Почему?

Илья Семенович казался искренне заинтересованным.

– Да они все какие-то… не такие.

– А какие для тебя будут такие?

– Ну… Вот вы «Унесенных ветром» читали? Помните Ретта Батлера? Вот такие! Или как Петроний в «Камо Грядеши».

– Да ни много ни мало… А скажи, пожалуйста, ты помнишь, каких женщин любили Ретт и Петроний?

Я, конечно, вспомнила Скарлетт – эту комету из энергии и обаяния, за которой летел целый хвост поклонников. Вспомнила и рабыню Эвнику – саму воплощенную красоту.

– Как ты думаешь, ты похожа на этих женщин?

– Да нет…

– Значит, Ретт и Петроний в тебя бы не влюбились.

– Ну и пожалуйста!

Илья Семенович расхохотался.

– Видишь, какой ты еще ребенок! Взрослый человек на твоем месте промолчал бы, а потом сменил тему разговора.

Мы тем временем дошли до обелиска. Немного постояли. Илья Семенович сказал несколько слов о том, что великий поэт погиб, как это ни трагично, из-за собственного ребячества. Написал злую, хотя и талантливо-едкую эпиграмму на офицера, который ему ничего плохого не сделал. А офицер взял да и вызвал поэта на дуэль. И убил, как это ни горько, с полным моральным на то правом – отстаивая свою честь.

– Это я говорю к тому, – пояснил Илья Семенович, – что сидящий в человеке ребенок может очень легко сломать ему жизнь.

– И что же надо делать с этим ребенком? – теперь засмеялась я. – Убивать его, что ли?

– Зачем же убивать? Стать выше его и не дать ему довести себя черт знает до чего.

Стемнело так, что стали видны светлячки. Илья Семенович, видимо, не хотел заканчивать этот вечер: он пригласил меня поужинать в маленьком ресторанчике с домашней кухней. Там было действительно по-семейному уютно: грузная мамаша, напоминавшая Калягина в роли Донны Розы, возилась на кухне, ее стройная дочка подавала на стол, а распорядителем и кассиром был усатый отец. Мы сели на веранде, которую скрывала от улицы густая стена дикого винограда. Ползущие по деревянной решетке лозы переплетались с лампочками от новогодней гирлянды.

Илья Семенович сам налил мне из бутылки прохладного грузинского вина. Мной вдруг завладело удивительно сладкое, но спокойное и теплое чувство, словно я сидела за одним столом одновременно и с отцом, и с любовником. Илья Семенович, видимо, тоже испытывал двойственные ощущения, но держался он предельно корректно, ни на миг не переступив той грани, которую я в мыслях давно позволила ему перейти.

Мы подняли бокалы, и я опустила глаза.

– Давай выпьем за тебя, Инна, – мягко сказал Илья Семенович, прикоснувшись своим бокалом к моему. – За твое будущее!

Я волновалась и, сама того не желая, выпила до дна. От хмеля ноги тут же стали беспомощными.

– А вы уже знаете, какое у меня будет будущее? – спросила я с той классической развязностью, что всегда выплывает наружу, стоит вину размыть самоконтроль.

– Я могу только догадываться.

– И до чего же вы догадались?

Я поставила локти на стол, оперлась подбородком о переплетенные пальцы и посмотрела Мужчине прямо в глаза. Илья Семенович лишь улыбнулся и опять не перешел уже явно открытую для него границу.

– Я думаю, – произнес он медленно, видимо, действительно раздумывая над моей судьбой, – что ты могла бы преуспеть во многих областях. Ты живая, общительная, легко завязываешь знакомства…

– А я красивая?

– Красивая, красивая. Так вот: ты начитанна, умеешь вести разговор, не тушуешься, язык у тебя хороший в том смысле, что косноязычия нет. Такие качества во многих профессиях ценятся. Тем более что сейчас – время перемен, можно пробовать себя в каких угодно областях… Что у тебя в школе по литературе?

– Пятерка, конечно.

– А по иностранному языку?

– Тоже. И по истории – пять.

– А по естественным наукам? Ну, по математике, физике, химии…

– Тройки.

– Все понятно, ты, как и большинство девушек, гуманитарий. И мне кажется, что с твоим характером тебе подойдет журналистика. Ты никогда не пробовала что-то писать в газету?

Я покачала головой.

– А просто так, для себя?

– Тоже нет.

– Ну может быть, еще напишешь, в молодости все берутся за перо.

Илья Семенович пригубил вино. Воротник его рубашки был свободно расстегнут, волосы слегка разлохмачены ветром, глаза живо блестели. Я смотрела на него так неотрывно, что мне самой становилось стыдно, но оторваться не могла – я впервые увидела человека, в котором сливались «свой парень» и «мудрый учитель», «заботливый отец» и «мужчина моей мечты». И кроме того, после суток знакомства он уже казался мне таким красивым!

– Ты уже решила, куда будешь поступать?

– Нет. Но я хочу учиться где-нибудь в другом городе.

– В столице, конечно?

Я засмеялась:

– Конечно!

– «В Москву, в Москву, в Москву!»

Илья Семенович как-то грустно повел уголком рта. Он перевел глаза на ночную бабочку, что билась о лампу на потолке, и усмехнулся. Затем его глаза вернулись ко мне.

– Ну, не буду тебя сразу разочаровывать – вдруг тебе повезет. Везет же кому-то, в конце концов… Если уж ты решила штурмовать столицу, то тебе дорога в МГУ на факультет журналистики: там, по-моему, нужно сдавать как раз те предметы, по которым у тебя пятерки. Хотя лучше уточнить…

Я вдохновенно кивала, не собираясь, конечно, ничего уточнять: раз Илья Семенович сказал, что я должна поступить в МГУ, сдав литературу, английский и историю, значит, так оно и будет, вне зависимости от мнения приемной комиссии.

Мы жадно съели сочные, горячие и нежные хачапури и почти допили вино. Не могу сказать, что голова у меня шла кругом, скорее она вихрем летела по орбите, будучи не в состоянии ни удалиться, ни приблизиться к сиявшему в центре Илье Семеновичу. Он продолжал что-то говорить, я кивала, согласная с каждым его словом, маленький ресторанчик постепенно наполнялся, и на эстраде появились музыканты: бас-гитарист, клавишник, ударник и очаровательный юноша с микрофоном, который светло улыбался присутствующим, но никак не мог сфокусировать взгляд. Эта компания исполняла старые западные хиты, до предела затасканные, но до предела милые, и Илья Семенович пригласил меня на первый же танец под медленную песню (это была то ли «Lady in Red», то ли «Woman in Love»). Когда он взял меня за обе руки и приблизил к себе, чтобы нам с ним двигаться в одном ритме, я почувствовала, что поднимаюсь на какую-то немыслимую для себя раньше высоту. Я внезапно встала на опаснейшую вершину острейшего горного пика и едва выдерживала адский восторг и божественную слабость, я знала всю красоту и радость раскинувшегося подо мной мира, но не видела ничего, потому что в глазах стояло одно солнце. Много позже, вспоминая этот момент, я поняла, что испытала настоящее полноценное счастье. Таких вдохновенных моментов полного вознесения к счастью у человека бывает лишь несколько за всю жизнь. Я была счастлива два раза.

Из ресторана Илья Семенович проводил меня до дома, куртуазно поцеловал мне руку и ушел из моей жизни. Все время, пока его белая рубашка одиноким парусом рассекала ночь, я внушала себе, что это и есть мое роковое «прощание навсегда», когда человек уходит, но остается в тебе навечно, словно Прометей – частицей своего огня.