Текст книги "К другому берегу"

Стал собираться. И снова – словно прошел кто-то слева, большой, лохматый. Медведь?! Вгляделся – мерещится что ли? Собрался, пошел, а сам все косился по сторонам: если прямо смотреть – нет никого, а боковым зрением – вроде видишь что-то. Постепенно разглядел за кустами фигуру: и правда, лохматое что-то, серо-зеленоватое, как будто мохом обросшее, не похожее ни на кого – ни на медведя, ни на человека. Снежный человек, что ли? Потом смешно стало: не иначе – леший! Натуральный леший! Соскучился небось: людей нету, пугать некого! Привет, тезка!

И совсем не страшно было, интересно даже: рассмотреть хотелось поближе, но не подпускал. Останавливался и как будто ждал: заманивает – догадался Лёшка. Не-ет, брат, шутишь – не пойду за тобой! И повернул к деревне. Шел уже по сторонам не глядя – как-то тревожно стало на душе. И лес помрачнел. Заухало что-то за кустами, потом затрещало, заяц дорогу перебежал. Лёшка пошел шустрее. Черт знает что! Привидится же ерунда всякая… Но никак не мог попасть на ближнюю дорогу, чтобы сразу к дому тети Маши выйти – все заносило куда-то не туда. Да что ж такое! Тревога уже просто к горлу подступала – побежал. И вдруг впереди мелькнуло что-то светлое – женщина? Вроде длинные волосы?

– Эй! Эй, подожди! Как мне к Афанасьеву выйти?! Эй!

Остановилась, рукой махнула – мол, за мной иди – и побежала вперед. И он за ней. А лохматый в кустах – как сгинул. Лёшка только подумал: «А эта куда заведет?» – лес и кончился! Выскочил на опушку – слава тебе господи! Вон тети-Машин дом, вон косогор, вон… Кто-то в черном стоит на краю обрыва. А женщина, что вела – исчезла. Как не было. Что за чертовщина. Потом, чуть ближе подойдя к косогору, Лёшка узнал – это Марина стоит. В телогрейке Серёгиной. Что это она – не пошла с ребятами? Или вернулись уже? Так вроде рано. Хотел было покричать, чтоб отошла от края: там, внизу – омут. И так-то глубоко, а сейчас вода высокая после дождей. Уже рот открыл – да так и замер: страшно стало! И зачем только рассказал ей про утопленницу?..

Господи!

Да она же?..

Она же сейчас… прыгнет.

Бросив этюдник, он побежал. Куртку на ходу сорвал. Вцепился взглядом в черную фигуру на краю – словно удерживал. Изо всех сил удерживал: стой, только стой, дай добежать! На секунду замешкался – впереди овраг, обегать – далеко, не успеть… Черт!

Пока мешкал, черная фигурка раскинула руки крестом и взлетела. Он закричал, скатился вниз по склону, стянул сапоги и побежал по мелкой воде вперед, туда, где расходились на черной глубине круги. Нырнул раз, другой – вода ледяная, обожгла. Нашел, ухватил за телогрейку, потащил вверх – пропитавшаяся водой телогрейка была неподъемна. Матерясь и задыхаясь, обрывая пуговицы, Лёшка кое-как стянул мокрую тяжесть, выволок на берег безжизненное тело. Господи… господи… да что же это! Откачивал, сам плохо понимая, что делает, – лишь бы задышала. Наконец – закашлялась, обливаясь водой, задышала с хрипом, затряслась мелкой дрожью.

– Давай, давай, шевелись! Двигайся ты, ну! Твою мать. – Он тянул ее вверх по склону, тащил изо всех сил, с яростью и отчаяньем. – Застынешь сейчас тут, давай!

Выползли. А еще до дома идти! Спотыкаясь – два раза упали – добрели до избы.

– Раздевайся, давай! Да не сиди ты сиднем!

Лешка стянул с себя все мокрое, в одних трусах забегал по горнице – тельняшка где?.. носки?.. водки дать… Марина все сидела, мелко тряслась и раскачивалась.

– Ну что ж ты сидишь?! Ах ты, господи! Ну?!

Стал раздевать ее, стаскивая липнущие к телу джинсы и свитер – она вяло отбивалась, потом оттолкнула сильно.

– Да ты что! Дура. Я тебе сухое дам одеться… простудишься.

И вдруг увидел ее глаза – безумные, страшные, дикие…

– Зааа… Заааачееем тыыыыы… выыыыыыы… ааааааа… выыыытащиииил меняааа… Заааачеееем… Ааааааааааа! – Она закричала и забилась, рыдая.

Да что ж такое-то! Лёшка схватил Марину за плечи, встряхнул и с силой ударил – по одной щеке, по другой. Замолчала – только губы тряслись да лились безостановочно слезы, размывая грязь на щеках. Стянул с нее одежду, не обращая уже внимания ни на что, налил на ладонь водки и с силой растер спину, грудь, ступни ног, натянул тельняшку, носки и, подхватив на руки, отнес на лежанку. Уложил, накрыв еще кожухом. Потом приподнял и поднес ей ко рту чашку:

– Пей! – силой заставил выпить полчашки водки. – Спи!

Марина уткнулась в подушку. Плечи дрожали – плакала. Плакала как ребенок, всхлипывая и шмыгая носом, горько и безнадежно. Лёшка присел на табуретку, допил, что осталось в бутылке, как воды хлебнул. Потом, наконец, оделся сам. Собрал мокрую одежду, вынес в сени – займется ей потом, завтра. Вспомнил про этюдник, куртку… сапоги где-то там! Послушал – вроде притихла. Спит? Ладно. Пошел собирать разбросанное барахло. У калины увидел Сашку:

– Эй, Пушкин! Сбегай, брат, мамку позови! Пусть в огород выйдет. Скажи, Леший зовет на минутку.

Татьяна вышла, вытирая руки фартуком.

– Ой, привет! Ты чего?

– Да тут, понимаешь…

– А ты не знаешь, куда Маринка подевалась? Я думала, поможет бруснику перебирать, а ее нету! К тете Маше, что ли, пошла?

– Да я как раз об этом…

– Ну?

– Слушай, тут так получилось… Маринка в реку упала… нечаянно. Вымокла вся. Она там… у тети Маши… того… сохнет.

– В реку упала! Да ты что?! Как?

– Поскользнулась и…

– А чего у тети Маши-то?

– Там ближе было… Ты вынеси мне одежду какую-нибудь, я отнесу.

– Ладно, сейчас.

Татьяна повернула было к дому, но на ходу вдруг остановилась. Он даже по спине ее понял – догадалась. И точно: вся побелела!

– Ты… Ты что тут мне! Поскользнулась?

– Ну, Тань! Ну, не поскользнулась.

– Господи! Где она?

– У меня она, спит. Тань, успокойся! Все хорошо уже!

– Хорошо?..

– Я водки ей дал. До утра проспит, потом придет.

– Ты ее вытащил, что ли?!

– Мимо шел.

– Мимо шел! Господи! Это ты виноват!

– Я?

– Ты! А кто еще? Кто ей всю душу вынул разговорами своими? Да как ты жила с женатым, да о чем ты думала! Да-да! Рассказала она мне. Пришла тогда и говорит: «Все правильно, я это заслужила». Праведник хренов! Спрятался тут от жизни, сидишь, картиночки лепишь! Учишь всех, как правильно, как неправильно! А сам!..

– Тань, я пьяный был.

– Пья-аный? Вот и не пей больше! Что у пьяного на языке…

– А ты?! – заорал он. – А ты какого черта сюда ее притащила? В глушь эту? Да тут здоровый с катушек съедет, мать твою!

– Ладно, не ори! А что делать-то было? Одну там оставить – тоску разгонять? Ты видел, какая она?.. Ой, ты прости, прости, Леший! Ты ей жизнь спас, а я ору на тебя, дура! Я Серёжке ничего говорить не стану. Скажу – гуляет поздно. Он и не заметит. Стой тут, сейчас принесу одежду.

И ушла, всхлипывая.

Обратно Лёшка еле дошел – ломило все тело так, словно целый день камни ворочал. По дороге вспомнил, что еще кисти отмывать – и застонал. Потом лег на пол, на старый кожух – Марина скинула его, согрелась видно. И заснул, как в воду канул.

В черную воду…

Черная вода, вязкая, жадная – хватает скользкими ледяными руками, тащит вниз, лезет в горло, и воздуха почти больше нет. А сквозь черноту – бледное сияние, как от луны. Это – Марина! Это ее лицо светится. Холодное, мертвое – на самом дне. А глаза – живые, смотрят, смеются. Приближаются. Как же? Как же она под водой – и смотрит? Ведь когда вытащил – закрыты были глаза? Или нет? Серебряная струя обвилась вокруг тела, спиралью поднялась вверх, и, как рыба, плеснув хвостом, исчезла, обдав холодом еще более жестоким, чем черная вода. Холодом – и смехом: женским, ледяным, злым…

Лёшка проснулся от этого смеха, как от толчка, сел – солнце жарит прямо в окно, галки орут. Не сразу вспомнил, почему на полу. Потом встал, умылся. Прислушался – Марина спит, постанывая. Подошел, посмотрел – волосы торчат вихрами, лицо опухло. Вспомнил, как ударил ее вчера, поморщился. Ах ты, господи! Стараясь не греметь, полез в подпол, достал кастрюльку с похлебкой, разогрел на плитке. Есть хотелось чудовищно – пока грелось, горбушку хлеба сжевал.

Марина завозилась, просыпаясь, закашлялась.

– Проснулась? Доброе утро.

– Доброе утро. – Голос хриплый, сорванный вчерашним криком.

– Там одежда твоя. Одевайся, я выйду.

Когда вернулся, она сидела на топчане, сложив руки на коленях. Ждала дальнейших указаний.

– Умыться там… и все такое… налево в сенях.

Ушла, вернулась, посвежев. Волосы мокрые – видно, пыталась привести в порядок.

– Садись! Есть хочешь?

Кивнула. Лёшка пододвинул миску, щедро плеснул похлебки, дал ломоть хлеба.

– Пахнет вкусно… – сказала Марина.

Заработала ложкой. Глаз не подымала. Потом вдруг задрожала ложка в руке, застучала по миске – бросила ложку, обхватила себя руками, глаза полыхнули ужасом и безумием. Вспомнила. Лёшка догадался и вскочил, подхватил за трясущиеся плечи, прижал к себе, стал гладить по голове, по спине, бормоча какие-то нелепые глупости. Марина вцепилась в него, словно пытаясь спрятаться, а он прижимал все крепче и крепче хрупкое тело, чувствуя под ладонью сквозь тонкий свитер ее лопатки – как прорезавшиеся неоперенные крылышки – и колкие позвонки:

– Ну вот, ну вот… все хорошо… маленький мой… все прошло… все хорошо…

Она постепенно успокаивалась, слабела судорожная хватка тонких пальцев – он отстранил ее слегка, взглянул прямо в лицо: бледная, осунувшаяся, круги под глазами, но глаза… глаза были живые!

– Отпустило?

Кивнула. Погладил ее по голове, по мягким смешным вихрам и сказал, вдруг вспомнив дочку – аж в сердце кольнуло:

– У кошки – боли, у мышки – боли, у Марины – пройди!

И улыбнулся. Марина тоже улыбнулась – неуверенно, словно позабыв, как это делается. А он все держал ее за плечи – никак не мог отпустить. Держал как добычу, отнятую у смерти. Добытый в бою трофей, улов речной. Держал и смотрел в прозрачные серые глаза, на светящуюся бледную кожу с тонкими жилками, на потрескавшиеся губы: под его взглядом лицо розовело, а глаза наливались темной синевой – так синеет перед грозою летнее небо. Акварель…

И невольно лезли в голову вчерашние картинки – как раздевал, как растирал водкой, как отбивалась слабыми руками. Видел опять белую в синеву кожу с пупырышками смертного озноба, нежную грудь с замерзшими сосками, темные волосы внизу живота…

Он стиснул зубы. Отпусти ее! Отпусти сейчас же! Потому что… невозможно.

И как со дна озера, из темных глубоких вод поднимается к солнечной глади медленная рыба, проявляясь серебром в черноте – проявлялось в ее глазах понимание. И, не говоря ни слова, взглядом – разрешила. Как будто сказала: «Ты хочешь? Так возьми».

И уже представив, как это будет, он понял: нет. Нельзя. Неправильно. Потому что потом – не простит себе. Никогда. Потому что – из благодарности, из сострадания сейчас подает. Чтобы живой себя почувствовать. А ему этого мало.

Осознание отозвалось такой болью в душе – пришлось чуть не до крови губу прикусить, лишь бы не застонать. Отошел к столу и сел, чувствуя – смотрит. Шмыгнул носом и опять взялся за ложку.

– Ешь, остыло совсем.

Доедали в молчании.

– Я помою?

– Оставь, не надо. Я сам, потом.

– А… одежда моя… вчерашняя… где?

– Там, в сенях.

– Я заберу? И твое постираю, ладно? Тоже ведь грязное все.

– Ладно. А телогрейка там осталась – в реке.

Он вспомнил черную вязкую воду, не отпускавшую ее безжизненное тело. Его передернуло. Он вздохнул и выглянул в окно:

– Смотри-ка, Татьяна идет! За тобой.

– А она… знает?

– Догадалась. Я соврать хотел, что нечаянно оступилась. Но она догадалась.

Марина выбежала наружу, и он увидел в окно, как неразборчиво – в избе не слышно – кричит на нее Татьяна, руками машет, колотит кулаками по плечам. Марина упала на колени, обхватила Татьяну за ноги, та кинулась поднимать, и они, обнявшись, заревели обе.

Алексей сел на табуретку, ноги не держали: вчерашний ужас, затаившийся в темном углу, вдруг опять накрыл его волной – да так, что дышать стало нечем, сжало сердце, и мороз по коже пошел. Черная вода подхватила, закрутила водоворотом, вынесла на тот косогор, откуда Марина взлетела черной ласточкой. На пять минут позже приди – ничего не увидел бы! Так и не узнали бы никогда, что случилось. Представил, как они мечутся, ищут, мальчишки жалобно таращат глаза, Татьяна рыдает, не знают, что делать. Ох, Марина… Ни о ком не подумала!

А еще страшней: если бы видел – и не успел добежать? Не смог вытащить?! Не откачал бы?!

Потом опомнился слегка – о чем он? Вот же дурак! Марина… Вон она – Марина! В огороде с Танькой. Посидел, сокрушаясь, повздыхал. Потом подумал: надо баню истопить, вот что. И пошел в огород. На крыльце постоял, привыкая, – солнце, небо синее, белые облака! Все яркое, промытое. Словно кто-то ваткой в скипидаре стер потускневший лак – и засияла картинка свежими красками, как новая. А женщины так и стояли, обнявшись, шептались, всхлипывая. Увидев его, замолчали.

– Девки, – сказал он, загребая обеих в объятья. – Что ж вы всё ревете-то, ду-уры?

– Сам-то ты больно умный, – ответила Танька, отпихнув его локтем.

– Я вот что – надо баню истопить.

– Точно! А вечером – напьемся, – предложила Танька.

– А есть чем? – спросил он.

– Обижаешь, начальник! У нас завсегда есть! Напьемся, попоем всласть!

– Ага, только мне петь сейчас, – прохрипела Марина.

– Тань, ты скажи Серёге – пусть с пацанами воды натаскает побольше. А то нас много. Да еще стирать затеетесь. А я дров нарублю.

– Пойду скажу!

– Марин… ты… это… на пару слов.

– Ну, я пошла! – И Татьяна, бросив искоса тревожный взгляд, побежала к дому.

Марина смотрела выжидающе. Леший покашлял, нахмурился.

– Ты это… прости меня.

– За что?!

– Ну… за тот разговор… у березы. Ты ведь… не поэтому?

– Да ты что! Нет, и не думай так никогда!

– Не врешь?

– Нет. Даже не вспоминай!

– Ты… ну… ты ведь не станешь… опять?

Она замотала головой и тихо сказала – совсем по-детски:

– Я больше не буду.

– Вот и не надо!

– Я… Ты знаешь, я туда пришла когда, ничего такого и не думала! А потом…

– Не надо! – сказал он. – Не надо, я знаю.

– Что ты знаешь?

– Знаю.

Он отвернулся, но она увидела.

– Да. Вижу. Больно? – И провела ладошкой ему по мокрым глазам, по заросшим щекам. Потом по голове погладила, словно медведя ручного. – Ле-еший… Прости меня.

– Да ладно. Ты только…

– Хорошо.

Царапнула сухими губами – поцеловала – и ушла.

Он стоял и смотрел ей вслед. Так и не оглянулась. «Просто боль, знакомая, как глазам ладонь./Как губам – Имя собственного ребенка»[2]2
  Стихи Марины Цветаевой.


[Закрыть]. Вон оно как.

Вечером, после бани, долго сидели за столом. Пили водку, ели пироги с грибами и брусникой, хохотали, как сумасшедшие: они-то трое знали, отчего разбирает их истеричное веселье, а Серёга с ребятами – нет. Но тоже за компанию веселились. Пытались петь, но ничего не вышло: Серёге медведь на ухо наступил, Марина только хрипеть могла, а Лешему не пелось что-то. Одна Татьяна орала в голос что ни попадя.

– Танька, да не вопи ты! В Полунине слышно! – урезонивал ее муж.

– А пусть слышно! Ты, мороооз, мороооз… Не мороооозь меняяаааа…

И правда, напились. Марина смотрела влажным взглядом – будто сейчас заплачет, но не плакала, а улыбалась. Тоже опьянела.

– Лёш, мы хотим послезавтра уехать, тетя Маша сказала, катер будет, – внимательно взглянув на Лёшку, – сказала Татьяна.

– Леший! А как же ты? Уедем-то? Ведь заскучаешь, а? Заскуча-аешь! – пьяный Серёга погрозил Лешему пальцем.

– Правда, Лёш, и как ты тут живешь один, не представляю, – вздохнула Танька.

– Не знаю, привык.

– А зимой как?!

– Ну…

– А поехали с нами!

– И правда! – встрял Серёга. – Поехали! Что ты тут один куковать будешь!

– Да я попозже собирался… – ответил Лешка.

А сам подумал: может, и правда – с ними поехать? Представил, как пусто будет в деревне, тихо. Тоскливо. Марина… Потом представил другое – московскую двушку-хрущобу, тесноту, вечно ворчащую мать: «Опять картинок своих понатащил, и так повернуться негде, ну коне-ечно, мы ведь ще-едрые какие, нам квартиру отдать, что раз плюнуть, жил бы как барин, так не-ет, прости господи, какую квартиру отдал этой заразе, сожрала, не поморщилась!»

Вздохнул. Нет, уж лучше здесь.

– А давай ты ко мне поедешь?

Все повернулись к Марине.

– А что? У меня места много, будет у тебя мастерская.

– Точно, Лёшка, поезжай, – Серёга пихнул его локтем в бок. – Давай, не теряйся.

– Да ладно тебе! – отмахнулся он, а сам думал: это она серьезно, что ли?! Прямо как мысли прочла.

Марина улыбалась. Татьяна же вертела головой – то на Лешего, то на нее, потом залпом допила водку и опять заголосила:

– Миленький ты мой! Ва-азьми меня с собой…

– Танька не ори. Песню портишь. – И Марина пропела сама тихонько, хриплым голоском: – Там, в краю далеком… буду тебе… чужой…

И больше на Лешего не взглянула.

Наконец угомонились. Лёшка пошел к березе. Сел на теплый ствол, задрал голову к небу – луна восходит. Ну да, вчера ж полнолуние было. Сидел, смотрел в круглое лицо луны, сначала красное, потом посветлевшее до серебра. И казалось ему, что лунный свет постепенно льется прямо ему в душу, а темная тоска, разбавляясь потихоньку, слабеет, клубится мутными кляксами – как черная тушь, выпущенная в воду. Вот пришла бы сейчас Марина… Сидели бы вдвоем, души свои в лунном свете обмывали.

Что-то зашуршало по траве, Лёшка вздрогнул, но не Марина пришла, а кошка. Сверкнула зелеными глазами, муркнула вопросительно, опершись лапками на колени – дескать, можно к вам? Ну, давай. Запрыгнула легко, пободалась пушистой головой и улеглась клубочком, легонько перебирая передними лапками, – тоже пришла на луну смотреть. Лёшка гладил мягкую шерсть и вздыхал: Марина… Не придет ведь?

И не пришла.

Утром увиделись только – у колодца. Подошел, помог ведро вытащить. Постояли, посмотрели друг на друга. День опять выдался яркий – небо аж звенело голубизной.

– Жалко уезжать! – сказала Марина.

– Да, такая погода…

– Но лучше уехать.

– Да, пожалуй.

– А ты?

– Не знаю. Я еще хотел пару недель побыть…

Марина опустила голову, вздохнула:

– Ты помнишь – я вчера говорила?

– Насчет того, что…

– Ну да. Так я серьезно.

Леший смотрел на нее. Потом все же выдавил из себя слова:

– Ты же понимаешь, что я не смогу… рядом с тобой… просто соседом жить.

– Так я ж тебе не комнату сдаю! – Марина мотнула головой. И прямо в глаза взглянула.

– А что? – не понял Лешка.

– Сам решай.

Повернулась и ушла. И ведро забыла. Лешка постоял-постоял, подхватил ведро, отнес. И как задумался там, у колодца, так целый день и думал. Понимал: если сейчас с ней не поедет, то никогда уже не решится. Ходил, вздыхал, бормотал сам себе: «Вот и думай, вот и гадай, то ли клыкастый, то ли рукастый, то ли зубастый?..» К концу дня опомнился – а рюкзак уже собран. Махнул рукой, упаковал картины, увязал. Дом прибрал к отъезду. Решил. Что решил – сам не знал. И всю ночь не спал – вздыхал, ворочался, потом в огород вышел, слушал, как дышит ночь. А утром проспал. Пока метался – не забыть бы чего! – они уже вниз сошли, к причалу. Засвистел им сверху – вот он я! Увидел, как запрыгали мальчишки, Серёга с Татьяной руками замахали, а Марина как смотрела на воду, так и не повернулась. И только когда спустился – за руку взяла, сжала крепко. И он вдруг таким дураком себя почувствовал: господи, и чего мучился! Вот же – ничего больше и не надо: просто чтобы за руку взяла. Хоть тушкой, хоть чучелком – вспомнил анекдот про попугая. Чучело ты и есть!

Пришел катер, тарахтя мотором. Загрузились, отвалили. Поплыла назад гора с березой-пятисвечником, изба с кошкой на крылечке, тетка Маша с овцами, бывшая школа с забитыми окнами. Когда проходили косогор над омутом, посмотрел, на Марину – как она? А она ничего, нормально. Только брови сдвинула – задумалась о чем-то.

– Не пойдешь в каюту-то? – спросил он.

– Нет, я лучше наверху…

Он увел ее на корму – там хоть не так ветрено – сел рядом, обнял за плечи, прижал поближе, заглянул в лицо. Тонкие морщинки у век, а в глазах – туман: будто что-то вспомнить силится. И тихо так проговорила, задумчиво, медленно:

– «Ты говоришь – не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать – надо плавать в холодных реках. Надо вплавь одолевать ночную воду, плывущую из-под руки, чтоб даровать себе свободу другого берега реки…»[3]3
  Стихи Беллы Ахмадулиной.


[Закрыть]

Потом моргнула, увидела, что Лёшка смотрит, улыбнулась. Тут он и поцеловал ее наконец, как давно хотелось. Послушно шевельнулись в ответ обветренные губы. Медленно целовал, нежно, долго – и таяли оба в медовом забытьи, не слыша грохота мотора, не ощущая легкой качки и сильного ветра… забыв… обо всем…

– Целу-уются! Бе-бе-бе!

– Бе-бе-бе!

Они шарахнулись в стороны, как школьники, застигнутые врасплох. Это ж пацаны! Сергеичи! Вот черт!

Лёшка потянулся опять обнять, но Марина отвела руку:

– Так, все! Хватит.

– Как хватит?!

– Ну, перестань…

А глаза смеются.

– Ладно, – вздохнул. – Хватит так хватит.

– И нечего так самодовольно ухмыляться!

– Да я разве?..

А сам – улыбался. И в душе все пело – получится, получится! Моя женщина.

Его женщина сидела, прижавшись потесней, и все думала о чем-то, то улыбаясь, то хмурясь: «Что же это такое между нами? Любовь? А может, это и не любовь вовсе? А что? Просто я уцепилась за Лёшку со страху, от горя и одиночества? Но я же не сейчас уцепилась! А что это было тогда, на выставке? У Таньки? В Суханове? Когда нас как магнитом потянуло друг к другу? А может, это просто… желание?! Желание приткнуться к сильному, горячему и надежному телу?» Сейчас, после всего, что случилось с ней за последние два года, Марина уже не чувствовала непреодолимой тяги к Алексею – словно то безумное влечение выгорело дотла! Одно пепелище осталось…

А сильный, горячий и надежный почувствовал, как Марина вздрагивает. Озябла. Он посадил ее себе на колени, укрыл полами куртки, обнял крепкими руками – и она его обняла, прижавшись головой к слегка колючему свитеру. Но ей так хотелось к Лёшке прикоснуться – к нему самому! – что она залезла рукой под его свитер на спине, обнаружила, что под свитером – майка, заправленная в джинсы, а чтобы добраться до тела, надо производить целые раскопки и разочарованно вздохнула.

Леший улыбался, чувствуя движение Марининой ладошки. Вдруг услышав ее мысли, он бы, пожалуй, удивился – а может, и расстроился: о чем тут размышлять-то! После поцелуя он сразу забыл все свои метания, страхи, отступления и блуждания в потемках, и ему казалось, что его путь к Марине был прямым, как полет стрелы – отпустили тетиву, и полетела стрела, пока не попала прямо в яблочко. Долго летела, целых пять лет. Господи, неужели пять лет прошло? Но долетела же! Лешему все было ясно: он хотел Марину – он ее получил. Ну, еще не совсем получил…

Тут его мысли неуклонно сворачивали в одну сторону: как долго еще ехать! Как долго еще до дома, до постели, до… И он сам себя обрывал, потому что держать ее на коленях и то было трудно, а тут еще ладошкой по спине возят! Но тоже все время возвращался к воспоминаниям о прежней жизни, в которой и встреч-то с Мариной было – раз-два и обчелся.

Марина и Леший сидели, обнявшись, и думали об одном и том же, вспоминали одно и то же – каждый по-своему. Вместе и отдельно. Их мысли текли как два потока воды, разделенные земляной дамбой, – параллельно, но все больше и больше сближаясь. Еще чуть-чуть и сила течения смоет преграду и два потока вольются в одно русло. Еще чуть-чуть… Катер легко разрезал темную воду, оставляя пенный след. Уплывали назад заросшие лесом берега, забытые деревни на косогорах, ушедшие жизни, нечаянные смерти, несбывшиеся желания, разбитые мечты, горькие сожаления.

Еще чуть-чуть, и приплывем.

Татьяна, конечно, именно на такое развитие событий и надеялась, уговаривая подругу поехать в деревню, но тут распереживалась: уж больно быстро они «спелись»! Она не удержалась и, как только сошли с катера, накинулась на Лёшку:

– Ты это что? А, Леший?!

– Что я?

– Ты смотри мне!

– Это ты про Маринку, что ли, – догадался Алексей. – Тань, успокойся!

– Что – успокойся?! Она и так вон… еле жива. А ты…

– Да что я-то?!

– Знаю я вас, мужиков! У тебя вон, то одна, то другая! А Маринка – не очередная тебе!

– Тань, да ты о чем?! Какая еще одна-другая?!

– А то я не знаю! А-а, вспомнил!

Черт! Его окатило изнутри волной жгучего стыда – вспомнил. Одна-другая! Ну да, и одна, кенженская – Тамара, и другая – череменинская, имени которой запомнить не мог. Когда видел – вспоминал, а так – никак. Да и вообще, забывал сразу, как только дверь за собой закрывал. И третья… питерская, прошлогодняя. Вот Серёга, трепло! Все разболтал! Да и сам хорош. Правда, всех напрочь забыл, как будто, кроме Марины, никого вообще на свете нет. Как же, нет! Вон она, Тамара, в двух шагах! У нее и ночевал тогда, от нее пришел автобус встречать. Царица Тамара. Такую захочешь – не забудешь! А вот забыл. А ведь всерьез было подумывал: «Может – остаться? Осесть здесь – и провались она, эта Москва…»

– Ну, что молчишь?

– Тань, уймись. Марина – не очередная. Она единственная. Я… люблю ее.

– Лю-юблю-у! Когда это ты успел?!

– Не знаю, когда успел! Мы с ней пять раз всего виделись – до этого года, а вот хочешь, я тебе расскажу – за каждый раз отчитаюсь! – как она одета была и как причесана? Хочешь? Что говорила да как смотрела, а?!

– Леший…

– Тань, отстань от него! Лёш, иди уже! Я сама с ней разберусь! Иди! – сказала Марина.

Он пошел вперед, мучительно гадая: услышала ли про… очередную?!

– Ну? Чего ты скандалишь? – Марина улыбалась, глядя на взволнованную Татьяну.

– Да не скандалю я! Я переживаю!

– И чего ты переживаешь? То ты недовольна была, что я загибалась. А сейчас…

– Да я рада, что ты не загибаешься! Рада! Только… как-то все… больно быстро. Вчера загибалась, а сегодня вон – чуть не первому встречному.

– Что – первому встречному? На шею вешаюсь?! Тань, он не первый встречный! Он… он жизнь мою в руках держал! Он…

– Девки! – закричал издалека Сергей. – Ну что вы там? Автобус упустим.

– Идите, идите! – махнула Татьяна рукой. – Мы сейчас догоним. Марин, ты только поаккуратней! Лёшка-то – он только с виду медведь-медведем, а сам…

– Фиалка нежная, что ли?

– И фиалка.

– Я не понимаю, Тань, ты за кого переживаешь – за меня или за него?

– За обоих.

– Ты не знаешь ничего. И не лезь.

– Ладно, прости…

– Тань, я не знаю: люблю – не люблю! Боюсь я этого слова. Когда Лёшка вытащил меня, я поняла: моя жизнь принадлежит ему. Вот он сейчас подойдет и за руку меня возьмет. И пойду с ним, куда поведет! Ну, что?

– Идет… Господи…

– Вот видишь. – И шепотом ей на ухо: – А целуется он та-ак…

– Ой, дурища!

Леший подошел, взял решительно Марину за руку и увел:

– Хватит!

Татьяна смотрела им вслед и думала: «А может, и правда что получится? Вон, Маринку – как подменили…» «Господи, да она ж совсем седая стала!» – вдруг поняла Татьяна. То лишь просвечивала седина, а сейчас вся голова белая! Но ей к лицу – и не подумаешь, что волосы седые – лунные, серебряные…

– Тань! Ты идешь или что! – крикнул Сергей.

Она подхватилась и побежала к нему.

– Ну, Та-ань! Ну что вы как не знаю кто! Нашли время…

Татьяна не дала ему договорить – привстала на цыпочки и поцеловала так, что он аж покраснел и уже другим тоном забубнил:

– Ну, ты чего это… Люди ж кругом…

В Мантурове они с трудом достали три билета на проходящий поезд, так что мужикам пришлось ехать «зайцами». Уложив мальчишек валетом на нижней полке, Марина с Танькой долго еще шептались, обсуждая Лёшку и неожиданное Маринино решение, и Марина все-таки не удержалась и спросила у Татьяны о том, что мучило ее с того памятного вечера у березы:

– Тань, а что случилось? Почему Лёшка развелся?

– Он не рассказывал тебе?

– Я и спрашивать боюсь…

– Господи, мне даже вспоминать страшно! Ночью вдруг звонок в дверь – уже второй час был. Сергей пошел – кто? Приходит: «Там Леший ночевать просится!» Выхожу: боже мой! Черный весь, страшный, руки трясутся. Засели с Серёжкой на кухне, пили, такой мат-перемат стоял. Думаю: «Да что ж такое-то?!» Потом Сергей ко мне вышел: «Пойдем, говорит! Не знаю, что с ним делать!» Ну и что оказалось: Леший поехал в командировку куда-то… не помню… в Германию, что ли, по работе. И не улетел – напутали что-то с визами и билетами. Им пришлось билеты менять, поездка на день отложилась. Короче, вернулся домой. А там – картина маслом: Стелька с мужиком. И мужик-то знакомый, тоже с работы. Ну, мужик слинял, а у них разборка началась. И когда он сказал, что разведется и ребенка заберет, тут она ему и выдала: «А ты кто вообще такой, чтобы ребенка отбирать? Ты не отец!» Ну, все ему и выложила – как обвела его вокруг пальца, дурака. Настоящий отец куда-то съехал – не то в Израиль, не то в Штаты. А тут Лёшка подвернулся: правильный такой, честный, наивный. А потом… что-то такое между ними произошло… страшное.

– Что?

– Не знаю, не сказал! Спрашиваю – не говорит! Глаза красные, кулаки сжал… рычит только. А я, дура, начала было его утешать! Ну, там – баба с возу и все такое! Что ты, говорю, так убиваешься, ты ж ее, суку, и не любил никогда! А он… Марин, он заплакал! Слезами!

– Из-за девочки.

– Мы просто не знали, что с ним делать! Серёге на работу завтра, какое – завтра! Уже сегодня! Чуть не до утра просидели. Кое-как уложили его, я дома осталась, сторожить. Проспал целый день, ночью в аэропорт уехал, а вернулся из командировки, представляешь, уволился.

– Зачем?

– Ну, они же работали все вместе. Мы с Серёжкой потом ездили к Стельке вещи его забирать. Ушел к матери, все этой… шалаве… оставил – квартиру, все! Машину забрал, еще отцовская была. Развелись. И понеслось – полгода не просыхал. Мать с ним не справлялась. А потом – раз и завязал! Представляешь, приходит трезвый. Потом долго не виделись. Как ты, что ты, куда пропал – в деревню ездил. И прижился там, и нас заманил…

– А как он вообще на ней женился, на этой… Стелле? Одно имя чего стоит!

– Да она поймала его!

– Как – поймала?

– Элементарно. Мне Серёга пересказал: она с Лёшкой вместе работала в музее, и все ему глазки строила – ну, за ним девки только так и бегали! И поехали однажды большой компанией к ней на дачу – предки свалили куда-то. Ну, погуляли, напились, а утром Леший проснулся – в одной постели с ней. Серёжке говорил: не помню вообще ничего! Было – не было?

– Так она что – подстроила это все? Да ну…

– Я тебе говорю! Она в слезы: отец узнает – убьет! У нее отец был страшный человек, кагэбист. Всё, женись. Лёшка заметался. Она ему даже и не нравилась особенно. Сначала еще как-то пытался извернуться, но потом, когда выяснилось, что беременна – всё. Не отвертишься. Как мы его уговаривали! Лёша, не надо! Ну, признаешь ребенка, будешь алименты платить. А он: «Чтобы мой ребенок без отца рос? Никогда!» Я еще тогда подумала: «А твой ли?»

– И что?

– И ничего. Поженились. Серёжка ярился! Не хотел вообще на свадьбу идти. А Лёшка так поменялся после женитьбы – жесткий стал, злой. А ведь раньше… Господи, какой был – человек-праздник!