Текст книги "Афоризмы"

Фаина Раневская
Афоризмы

Сквозь смех и слезы

А ещё, моя хорошая, запомните: плохим людям я себя не доверяю…

А вы знаете, я цветы не люблю. Деревья – мыслители, а цветы – кокотки.

Бог мой, как прошмыгнула жизнь! Я даже никогда не слышала, как поют соловьи.

Бог мой, как я стара – я еще помню порядочных людей!

Бог создал женщин красивыми, чтобы их могли любить мужчины, и глупыми – чтобы они могли любить мужчин.

Боюсь играть – страшно. А играю шестьдесят лет. И все боюсь, боюсь…

Видела гнусность: «Дядя Ваня» – фильм. Все как бы наизнанку. Бездарно. Нагло, подло, сделали Чехова скучнейшим занудой, играют подло.

В Москве можно выйти на улицу одетой как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение – это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» – ибо в бедность никто не верит.

Во время репетиции Завадский за что-то обиделся на актеров, не сдержался, накричал и выбежал из репетиционного зала, хлопнув дверью, с криком: «Пойду, повешусь!» Все были подавлены. В тишине раздался спокойный голос Раневской: «Юрий Александрович сейчас вернется. В это время он ходит в туалет».

Все, кто меня любили, – не нравились мне. А кого я любила – не любили меня.

В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. В городе не бываю, а больше лежу и думаю, чем бы мне заняться постыдным. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними «творить», они все мне противны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность…

В силу ряда причин я не могу сейчас ответить вам словами, какие употребляете вы. Но я искренне надеюсь, что когда вы вернётесь домой, ваша мать выскочит из подворотни и как следует вас искусает.

В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.

Воспоминания – это богатство старости.

В старости главное – чувство достоинства. А меня его лишили.

Вы не представляете, как утомительна популярность моя актерская. К примеру, к Новому году до тысячи приветствий – сижу, как каторжная, пишу ответы любезные… Старая, для того чтобы радоваться всему суетному…

В семье не без режиссера.

«Глупость – это род безумия» – это моя всегдашняя мысль в плохом переводе. Бог мой, сколько же вокруг «безумцев»!

Девушка вышла замуж за еврея. Подружки спрашивают:

– Ну как?

– Ой, девочки, я знала, что евреям делают обрезание, но чтобы так коротко!

Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами.

Для меня всегда было загадкой, как великие актеры могли играть с актером, у которого нечего взять, нечем заразиться, хотя бы насморком! Как бы растолковать бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Я от вас ухожу, потому что у вас нечего взять. А вообще я не признаю слова «играть». Пусть дети играют. Пусть музыканты играют. Актер должен жить.

Друга любить – себя не щадить.

«Души же моей он не знал, потому что любил ее». (Толстой.)

Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.

Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга – «Судьба – шлюха».

Если женщина говорит мужчине, что он самый умный, значит, она понимает, что второго такого дурака она не найдет.

Если человек зимой, в холод, не подобрал бродячую псину, человек этот дрянь, способный на всякую подлость. И я не ошибаюсь.

Если у вас бессонница, считайте до трех. А если не поможет – до полчетвертого.

Если женщина идет с опущенной головой – у нее есть любовник! Если женщина идет с гордо поднятой головой – у нее есть любовник! Если женщина держит голову прямо – у нее есть любовник! И вообще – если у женщины есть голова, то у нее есть любовник!

Друга любить – себя не щадить.

Есть же такие дураки, которые завидуют известности.

Есть люди, в которых живет Бог, есть люди, в которых живет дьявол, есть люди, в которых живут только глисты…

– Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.

– Всё будет настоящим, – успокаивает ее Раневская. – Всё: и жемчуг в первом действии, и яд – в последнем.

Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».

Женщина, чтобы преуспеть в жизни, должна обладать двумя качествами. Она должна быть достаточно умна для того, чтобы нравиться глупым мужчинам, и достаточно глупа, чтобы нравиться мужчинам умным.

Женщины, конечно, умнее. Вы когда-нибудь слышали о женщине, которая бы потеряла голову только от того, что у мужчины красивые ноги?

Жизнь моя… Прожила около, все не удавалось. Как рыжий у ковра.

Жизнь – это небольшая прогулка перед вечным сном.

Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи.

Животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много – в Книгу о вкусной и здоровой пище.

Или я старею и глупею, или нынешняя молодежь ни на что не похожа, – сказала как-то Раневская с горечью. – Раньше я просто знала, как отвечать на их вопросы, а теперь даже не понимаю, о чем они спрашивают.

Завадскому дают награды не по способностям, а по потребностям. Странно, что у него нет звания «Мать-героиня».

Иногда приходит в голову что-то неглупое, но и тут же забываю это неглупое. Умное давно не посещает мои мозги.

Знаете, когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности. (О Ленине.)

Не лажу с бытом! Деньги мешают мне и когда их нет, и когда они есть. (Она жаловалось, что если б у нее было много денег, все узнали бы, какой у нее хороший вкус. Безденежье – верный спутник всей ее жизни.)

Как-то, когда Раневская еще жила в одной квартире с Вульфами, а маленький Алеша ночью капризничал и не засыпал, Павла Леонтьевна предложила:

– Может, я ему что-нибудь спою?

– Ну зачем же так сразу, – возразила Раневская. – Давай еще попробуем по-хорошему.

Как ошибочно мнение о том, что нет незаменимых актеров.

Знаете, есть такие крылатые слова: «Талант – это вера в себя». А по-моему, талант – это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, чего я, кстати, никогда не встречала у посредственности. Они всегда так говорят о себе: «Сегодня я играл изумительно, как никогда!», «Вы знаете, какой я скромный? Вся Европа знает, какой я скромный!»

За исполнение произведений на эстраде и в театре писатели и композиторы получают авторские отчисления с кассового сбора.

Раневская как-то сказала по этому поводу:

– А драматурги неплохо устроились – получают отчисления от каждого спектакля своих пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за телеграммы, которые подаются в его доме!

Как жестоко наказал меня «создатель» – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия – снежная буря. Высота снега до шести метров, горы снега обрушились на дома (очевидно, где живет беднота) и погребли под собой все. Позвонила Н. И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!

…Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия.

Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, – и тогда я была бы несчастной, как и теперь.

«Как много любви, а в аптеку сходить некому», – сказала Фаина Раневская о поклонниках, дарящих ей цветы охапками.

Как унизительна моя жизнь.

Когда мне не дают роли, чувствую себя пианисткой, которой отрубили руки.

Когда у Раневской спрашивали, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актера, Фаина Георгиевна отвечала:

– Я не люблю мессу в бардаке.

Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умерла от отвращения»

Когда я утром просыпаюсь и чувствую, что у меня ничего не болит – я думаю, что уже померла!

Критикессы – амазонки в климаксе.

Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной. Но ведь зрители действительно любят? В чем же дело? Почему ж так тяжело в театре? В кино тоже Гангстеры.

Кто-то заметил: «Никто не хочет слушать, все хотят говорить». А стоит ли говорить?

Кто-то сказал, кажется Стендаль: «Если у человека есть сердце, он не хочет, чтобы его жизнь бросалась в глаза». И это решило судьбу книги. Когда она усыпала пол моей комнаты, – листы бумаги валялись обратной стороной, т. е. белым, и было похоже, что это мертвые птицы. «Воспоминания» – невольная сплетня.

Куда эти чертовы деньги деваются, вы мне не можете сказать? Разбегаются, как тараканы, с чудовищной быстротой.

Лесбиянство, гомосексуализм, мазохизм, садизм – это не извращения. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду.

Люблю музыку – Бах, Глюк, Гендель, Бетховен, Моцарт. Люблю Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна – как он угадал Лермонтова в «Маскараде».

Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не была нужна. Охлопков, Завадский, Александр Дмитриевич Попов были снисходительны, Завадский ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала, не находила. И это все. Личная жизнь тоже не состоялась…В театре Завадского заживо гнию.

Меня забавляет волнение людей по пустякам – сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.

Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко, никому не нужных.

Мне попадались люди, не любящие Чехова, но это были люди, не любившие никого, кроме самих себя.

Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней.

Мысли тянутся к началу жизни – значит, жизнь подходит к концу.

…Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.

Напора красоты не может сдержать ничто! (Глядя на прореху в своей юбке.)

Научиться быть артистом нельзя. Можно развить дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать – нет. Для этого надо родиться с природой актера

Моя любимая болезнь – чесотка: почесался и ещё хочется. А самая ненавистная – геморрой: ни себе посмотреть, ни людям показать.

Народу нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на 80, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!

Нас приучили к одноклеточным словам, куцым мыслям – играй после этого Островского!

Недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская». Стало смешно. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть жилище! Есть приблудная собака, она живет моей заботой, – собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось. Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни, со всеми своими талантами. Кто бы знал мое одиночество! Успех – глупо мне, умной, ему радоваться.

Невоспитанность в зрелости говорит об отсутствии сердца

Ничего кроме отчаянья от невозможности что-либо изменить в моей судьбе.

Нет болезни мучительнее тоски.

Ничто так не дает понять и ощутить своего одиночества, как когда некому рассказать свой сон.

– Нонна, а что, артист Н. умер?

– Умер.

– То-то я смотрю, он в гробу лежит…

Ночью болит все, а больше всего – совесть.

Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление! В театр вхожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи.

– Ну-с, Фаина Георгиевна, и чем же вам не понравился финал моей последней пьесы?

– Он находится слишком далеко от начала.

Одиночество как состояние не поддается лечению.

Одиночество – это состояние, о котором некому рассказать.

Однажды ей позвонил молодой человек, сказав, что работает над дипломом о Пушкине. На эту тему Раневская была готова говорить всегда. Он стал приходить чуть ли не каждый день. Приходил с пустым портфелем, а уходил с тяжеленным – вынес половину библиотеки. Она знала об этом. «И вы никак не реагировали?» – «Почему? Я ему страшно отомстила!» – «Как же?» – «Когда он в очередной раз ко мне пришел, га своим голосом в домофон сказала: „Раневской нет дома“».

(О том времени, когда начали выдавать паспорта.) «Можно было назвать любую дату – метрик никто не требовал. Любочка (Л. Орлова) скостила себе десяток лет, я же, идиотка, только год или два – не помню. Посчитала, что столько провела на курортах, а курорты, как известно, не в счет!»

Однажды начало генеральной репетиции перенесли сначала на час, потом еще на 15 минут. Ждали представителя райкома – даму очень средних лет, заслуженного работника культуры. Раневская, все это время не уходившая со сцены, в сильнейшем раздражении спросила в микрофон:

– Кто-нибудь видел нашу ЗасРаКу?!

Он умрет от расширения фантазии. (О режиссере Ю. Завадском.)

Оптимизм – это недостаток информации.

О розах: «Посмотрите, какое величие! Нельзя оторваться от них, не думать о них. Они стареют, у нас на глазах распускаясь. Первый человек, который сравнил женщину с розой, был поэтом. А второй – пошляком».

Орфографические ошибки в письме как клоп на белой блузке.

Перечитываю Бабеля в сотый раз и все больше и больше изумляюсь этому чуду убиенному.

Очень тяжело быть гением среди козявок

Очень завидую людям, которые говорят о себе легко и даже с удовольствием. Мне этого не хотелось, не нравилось.

О режиссере: перпетум кобеле.

О своих работах в кино: «Деньги съедены, а позор остался».

Поняла, в чем мое несчастье: я, скорее, поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» – не лажу с бытом! Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я.

Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» – ничего о себе не знаю.

– Ох, вы знаете, у Завадского такое горе!

– Какое горе?

– Он умер.

Пи-пи в трамвае – все, что он сделал в искусстве.

Поклонница просит домашний телефон Раневской. Она:

– Дорогая, откуда я его знаю? Я же сама себе никогда не звоню.

«Перед великим умом склоняю голову, перед Великим сердцем – колени» – Гете. И я с ним заодно. Раневская.

Понятна мысль моя неглубокая?

После очередной стычки с главным режиссером Мосфильма Иваном Пырьевым Раневская сказала, что она лучше будет принимать «анти-пырьин» три раза в день, чем согласится на совместную работу.

Принесли собаку, старую, с перебитыми ногами. Лечили ее добрые собачьи врачи. Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и, может быть, единственная радость. Она сторожит меня, никого не пускает в дом. Дай ей Бог здоровья!

Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят.

«Просящему дай» – Евангелие. А что значит отдавать и непросящему? Даже то, что нужно самому?

Против кого дружим, девочки? (Заглядывая в комнату, где сидели актрисы и про кого-то бурно сплетничали.)

Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все, как у людей.

Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества.

Прислали на чтение две пьесы. Одна называлась «Витаминчик», другая – «Куда смотрит милиция?». Потом было объяснение с автором, и, выслушав меня, он грустно сказал: «Я вижу, что юмор вам недоступен».

Раневская кочевала по театрам. Театральный критик Наталья Крымова спросила:

– Зачем все это, Фаина Георгиевна?

– Искала… – ответила Раневская.

– Что искали?

– Святое искусство.

– Нашли?

– Да.

– Где?

– В Третьяковской галерее…

Сказка – это когда женился на лягушке, а она оказалась царевной. А быль – это когда наоборот.

Сегодня была у Щепкиной-Куперник, которая говорила о корректоре, который переделал фразу «…на камне стояли Марс и Венера» в «МАРКС и Венера».

Сегодня встретила «первую любовь». Шамкает вставными челюстями, а какая это была прелесть… Мы оба стесняемся нашей старости.

Самое ужасное – обидеть, огорчить человека, ударить собаку, не покормить ее голодную.

Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья.

Сейчас, когда человек стесняется сказать, что ему не хочется умирать, он говорит та к: очень хочется выжить, чтобы посмотреть, что будет потом. Как будто если бы не это, он немедленно был бы готов лечь в гроб.

Сняться в плохом фильме – все равно, что плюнуть в вечность

Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!

Склероз нельзя вылечить, но о нем можно забыть.

Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую – на финскую, нервничала. Руководила грузчиками… И умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!

Союз глупого мужчины и глупой женщины порождает мать-героиню. Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать-одиночку. Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью. Союз умного мужчины и умной женщины порождает легкий флирт.

Самое сильное чувство – жалость.

Старая харя не стала моей трагедией – в 22 года я уже гримировалась старухой и привыкла, и полюбила старух в моих ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»

Книппер-Чехова, дивная старуха, однажды сказала мне: «Я начала душиться только в старости».

Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!

Старость – это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность.

Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости.

Спутник славы – одиночество.

Стараюсь припомнить, встречала ли в кино за 26 лет человекообразных? Пожалуй, один Черняк, умерший от порядочности.

Старость – это время, когда свечи на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а половина мочи идет на анализы.

Странно – абсолютно лишенная (тени) религиозной, я люблю до страсти религиозную музыку. Гендель, Глюк, Бах!

С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней. Терплю даже Завадского.

У моей знакомой две сослуживицы: Венера Пантелеевна Солдатова и Правда Николаевна Шаркун.

А еще: Аврора Крейсер.

«Еще осенний лес не жалок, Еще он густ и рыж, и ал» – стихи молодого поэта из Тулы (по радио).

– О Бог мой, за что мне такое!

Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было… Лучше бы память навсегда убить.

Удивительно, когда мне было 20 лет, я думала только о любви. Теперь я люблю только думать.

To, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров. Я так считаю.

«То, что писатель хочет выразить, он должен не говорить, а писать» – Э. Хемингуэй.

«У вас такой же недостаток, что и у меня. Нет, не нос – скромность!» – Фаина Раневская Елене Камбуровой.

Узнала ужас одиночества… Большой это труд жить на свете. И такая печаль, такая печаль… Я одинока… Мой голос звучит в пустоте уныло, и никто не слышит меня… Что такое одиночество, мне известно хорошо… Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния…

Умный знает, как выпутаться из трудного положения, а мудрый никогда в него не попадает.

– Сударыня, не могли бы вы разменять мне сто долларов?

– Увы! Но благодарю за комплимент!

Талант – он как прыщик, не выбирает, на чьей заднице вскочить. (Это – о чрезвычайно глупом артисте.)

В Одессе, в магазине шляп:

– Соня, посмотри, эта дама богиня?

– Форменная богиня.

– Эта шляпа сделает вам счастье.

В Столешниковом:

– Маня, отпусти даме шляпу.

– Не могу, я сегодня на кепах.

Фаина Георгиевна не раз повторяла, что не была счастлива в любви: «Моя внешность испортила мне личную жизнь».

…У них у всех друзья такие же, как они сами, – контактные, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым!

Ужасно раздражают голоса.

Успех– единственный непростительный грех по отношению к близкому.

…Торговали душой, как пуговицами.

«Усвоить психологию импровизирующего актера – значит найти себя как художника». – М. Чехов. Следую его заветам.

Чем я занимаюсь? Симулирую здоровье.

Четвертый раз смотрю этот фильм и должна вам сказать, что сегодня актеры играли как никогда.

– Фаина Георгиевна, как ваши дела?

– Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью – повидло.

– Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?

– Я вам ещё в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

Читаю Даррела, у меня его душа, а ум курицы. Даррел – писатель изумительный. А его любовь к зверью делает его самым близким сегодня в злом мире.

Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей.

Чтобы мы видели, сколько мы переедаем, наш живот расположен на той же стороне, что и глаза.

Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости – рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому.

«Я Бог гнева! – говорит Господь» (Ветхий Завет). Это и видно!!!

Я вообще, мой дорогой, очень не люблю высказываться. Для меня актер полностью самовыражается только в своем творчестве. Я всегда завидовала актерам, которым удавалось выявить себя творчески до конца – завидовала им светлой завистью.

Я в своей жизни не сделала 99 % из 100.

Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала, как комар.

Я – выкидыш Станиславского.

Я говорила долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов.

Я – многообразная старуха.

«Я не знала успеха у себя самой… У меня хватило ума глупо прожить жизнь», – уже перед самой смертью жаловалась Фаина Раневская.

Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.

Я не знаю системы актерской игры, не знаю теорий. Все проще! Есть талант или нет его… Научиться таланту невозможно, изучать систему вполне возможно и даже принято, может быть, потому мало хорошего в театре.

Я дожила до такого времени, когда исчезли домработницы. И знаете, почему? Все домработницы ушли в актрисы. Вам не приходило в голову, что многие молодые актрисы напоминают домработниц? Так вот, у меня домработница опекает собаку. Та живет, как Сара Бернар, а я – как сенбернар.

Я, как старая пальма на вокзале, – никому не нужна, а выбросить жалко.

Я не прима-балерина, не душка тенор, даже не драматическая героиня. Я – характерная актриса. И играю-то часто людей смешных, совсем не симпатичных, а иногда даже просто отвратительных.

– Я обожаю природу.

– И это после того, что она с тобой сделала?

…Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.

Я себя чувствую, но плохо.

Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..

«85 лет при диабете – не сахар», – сетовала Фаина Георгиевна.