Текст книги "Короткие рассказы"

Короткие рассказы
Федор Иванов

© Федор Иванов, 2017

ISBN 978-5-4483-9391-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Зеркало

Она стояла у входа в универмаг «Юнипри», посещаемый небогатыми парижанами и гостями французской столицы. На вид ей было не больше восемнадцати. Незнакомка держала в руках яркий пакет.

Хуану сразу показалась, что он ее где-то видел. Только где и когда они встречались? Во сне, в университете, в прошлой жизни?

А может, эта девушка просто сошла с портрета кисти Веласкеса, вырвавшись из черного фона на встречу лепящему ее свету?

Хуан мгновенно забыл о товарище, ждавшем его у Сорбонны, чтобы вместе готовиться к экзамену. Забыв обо всем, он шагнул вперед. Девушка подняла голову. Их взгляды встретились. Лица осветились улыбками:

«Как тебя зовут?»

«Джейн. А тебя?»

«Меня зовут Хуан».

«Ты испанец?»

«Да!»

«Что делаешь здесь? Учишься? Работаешь?»

«Учусь в Сорбонне на инженера».

«А я в Париже совсем недавно, приехала искать работу. Хочу быть манекенщицей. До чего трудно устроиться на хорошее место в центре мира. Послушай, у вас там в Сорбонне не требуются топ-модели?»

«Потерпи немного, Джейн! Я скоро разбогатею, открою дом мод и назову его твоим именем. Ты согласна?»

«Да, Хуан, согласна, я подожду! Всю жизнь готова ждать!»

Джейн улыбается и слегка покачивает головой, словно предложение Хуана слишком хорошо, чтобы осуществиться. Ее глаза чуть печальны, когда она внимательно слушает, словно задумываясь над обращенными к ней словами, но взгляд ее снова и снова озаряется огнем и светом улыбки, нежностью и вниманием к собеседнику.

«Джейн. Ты очаровательна!» думает Хуан.

Эти слова спрятаны в глубине его сердца, но их выражают руки, глаза, наклон головы. Хуан не верит, что Джейн может уйти просто так, затеряться в толпе.

«Джейн, ты сейчас не очень занята? Давай пройдемся по берегу Сены!»

Джейн кивает и застенчиво улыбается.

«Можно я возьму тебя под руку?» вдруг спрашивает она. И тут же объясняет:

«Я так долго мечтала пройти по Парижу рядом с таким красивым парнем, как ты, Хуан!»

Они идут вдоль Сены, а вокруг них Париж во всей своей радостной неповторимости. Страна маленьких кафе, многоязычный говор музеев. Город, в котором одиночество не грустно. Потому что с Парижем не может быть одиночества. Но и Париж не нужен Хуану и Джейн. Париж сегодня это третий лишний. Хуан лишь на минуту оставляет Джейн, попросив прощение. Он уходит и возвращается с букетом прекрасных белых роз.

Они расстались на несколько часов и снова встретились уже вечером у мечети. Потом долго гуляли по городу. В Люксембургском саду среди берез Хуан в первый раз поцеловал ее. А затем был ужин в ресторане, где сладко пела скрипка, и грузный цыган в красной рубашке пел хрипловатым, трогающим за живое голосом.

Около полуночи они вошли в гостиницу, где жил Хуан. Джейн не убрала руку и оба, не обменявшись ни словом, прошли мимо все понимающего портье и поднялись по красной ковровой дорожке на второй этаж. Чуть скрипнула дверь, и мир двоих, растворенный в огромном Париже, стал миром лишь для них одних, миром уединения, замкнутым пространством небольшого номера с кроватью, креслом, стульями и огромным зеркалом в полстены, стоявшим здесь бог весть с какого века.

Бурей пронеслась ночь. Ласковые слова, жаркие объятия, раскрытое окно, и никогда не спящий, даже ночью неугомонный город. Жажда. Пустые бутылки с минеральной водой из их маленького холодильника, и нежданный рассвет, и внезапно сморивший сон.

Хуан проснулся и сразу понял, что один.

«Джейн», негромко позвал он. Ответа не было. В комнату сквозь неплотно задернутые занавеси заглядывал солнечный свет. С улицы доносился шум машин.

Вдруг взгляд его упал на зеркало. Красной губной помадой на нем было что-то написано.

Хуан спрыгнул с кровати, босиком подошел к зеркалу и вслух по слогам прочел:

«Месть мужчинам. У меня СПИД. Прощай!»

Хуан снова и снова перечитывал слова. Они не связывались в смысл, не укладывались в голове. Они не были реальными, проходили мимо сознания, не задевая его.

«Зачем?» Он прошел в ванную, сунул голову под струю холодной воды и долго стоял, не чувствуя ничего, без мыслей, без движенья, без страха и горечи.

«Я должен найти ее. Я должен понять, почему она так поступила! Что с ней сделали раньше, прежде чем она так… стала такой… ожесточенной!» думал он на следующий день, собираясь идти на анализ крови.

А за окном шумел прекрасный и равнодушный город.

Дядя Сима

Жил у нас в деревне дядя Сима. Уж как его бабы и девки любили, и не рассказать. Сами за ним бегали. Отбою от них не было. Совсем стыд потеряли бабы-то.

Жил он бобылем на окраине, рядом с оврагом, на родник ему еще близко, удобно было за водой ходить.

Добрый он был, тепло от него шло, как от русской печки. Ласковый, блажной немного. Скажешь ему

«Сим, комар на тебе!»

А он:

«Ну и шут с ним, И ему есть надо».

Один-то раз муж Надьки к нему пришел.

«Где, говорит, Надюха? Верни жену!»

А Надька тем временем из окошка с другой стороны дома выпрыгнула и огородом бегом, к оврагу, как коза от пастуха, от мужа спасается. Схватил Сима мужа за грудки, развернул его и как даст пинка ему. Тоже здоровый был. Не было в нашей деревне никого сильнее его!

Боялись, ох, и боялись же его мужья. Даже жен бить почти перестали. А те, жены-то, чуть что:

«К Симеону уйду! Вот ведь! Ну как тут с ними сладишь?

Был дядя Сима высоким, но не длинным, ладным таким. Молодец, одним словом. И никогда мы его злым не видели, не то, что других мужиков.

Наконец, женился дядя Сима. Как только решился? Ему тогда уж под пятьдесят было. Пожил полгода всего женатым-то да и помер. Вот так-то…

Всего три минуты

Несколько наездов серьезных людей; мой строптивый характер и звериное, не передаваемое словами чувство опасности, неминуемой катастрофы.

И вот они пришли меня убивать. Я узнал их по запаху. Поганому запаху одеколона и дорогих сигарет. Воздух в подъезде пропитался тошнотворной отравой. Скорее всего, они долго крутились в подъезде. Знают, что я приезжаю с работы в разное время. Должно быть, их трое. Один ждет меня на этаже. Другой пойдет по лестнице следом. Третий остался на улице и наблюдает за входом в подъезд.

Никуда от них не деться.

В миг опасности из головы куда-то исчезают мысли и слова. Остается тишина. Воля становится сжатой пружиной. Когда пружина освободится, тишина станет вечной или сменится суетой и бестолковостью жизни. Зря я отпустил шофера… Хотя, что бы это изменило? Вместо одного два тела.

Но перед тем, как наступит тишина, сердцу надо справиться с обидой. Я не сделал им ничего плохого. Они не могут испытывать ко мне ни злости, ни ненависти. Но они ждут меня. Им уже продали мое мясо.

Я не прошу у бога ни одной лишней минуты, пусть только те, что отпущены. Я верю на свой лад, да простят меня истинно верующие. Бог есть. Это Бог живых. Над мертвыми же не властен никто. Даже Бог.

И все-таки как хочется быть неправым. Как я хочу послать в ад хотя бы одного подонка. Как хотелось бы, чтобы со смертью ничего не кончалось.

Нет, я не выйду на свою лестничную площадку. Мне не нравится кровь на грязной лестнице. Мне хочется поиграть с ними. Я заставлю их залезть на крышу. Там будет интереснее.

Я поднимаюсь на 9 этаж. Мне везет. Дверь на чердак открыта. Перед ней играют два мальчугана лет десяти.

«Ребята покатайтесь в лифте! Очень надо! Хорошо? Ровно тридцать секунд. Держите часы. Потом дуйте скорей на улицу. Понятно?»

Глажу одного из них по голове. Последний раз глажу теплые волосы ребенка.

Они уже бегут вверх по лестнице, старательно перепрыгивая через две ступени. Накачанные. Молодые. Не хотят упустить добычу. Мне кажется, что я слышу их шаги… Интересно, сколько им дадут за меня?

Вот я на крыше. Прячусь за каменный квадрат. Прижимаюсь спиной к нагретому солнцем камню.

Когда-то, в десятом мы выходили с ребятами на крышу школы. Сияло солнце. Небо голубело и улыбалось маю. А впереди за горизонтом была жизнь, наша жизнь, только наша никем еще не пройденная тропа. Бесконечная, как весеннее небо над головой.

Они уже рядом. Стоят у самого выхода. Затаили дыхание. Прижались плечом к косяку. Готовятся к прыжку: выскочить и упасть. Не знают, что у меня нет оружия.

Вот один из них чуть высунулся из проема. Пистолет в руке поворачивается за глазами. Прыжок, и он падает у колонны, за которой я. Пинаю ногой. Пистолет летит в небо. Он вскакивает, бью его в ухо. Он колет меня ножом, почти без замаха.

Но поздно Я уже обхватил его обеими руками. Он мой. Он будет сегодня в аду. Делаю шаг. Еще один. Мы срываемся и летим.

Я больше не увижу неба.

Всем на свете стала земля.

Прими же меня. Я любил тебя.

Случайно услышанные фразы: Москва. 90-е годы 20-го века

Люблю бродить по городу. Прислушиваюсь к разговорам. Не подслушиваю. Слушаю…

Девочка по дороге в детский сад:

«Мама, а гуси лебедей любят?»

Другая девочка в электричке:

«В меня разбойники выстрелят, и в кофте будут дырочки, и я в школу с дырочками пойду».

Уборщица в библиотеке:

«Вчера Гайдар с Зюгановым по телевизору… Кто чего!»

Пенсионер:

«Все иностранцам завидовали….

Вот и получили!»

Утро на железнодорожной станции:

«Стакан у тебя?»

«Да, я его и от чая отмыл!»

Представитель молодежи на переходе в метро:

«А я ему говорю: хрен тебе!»

Старик и cтук колес

Все выходные старик проводил на своем садовом участке. Уже пенсионером он продолжал работать кадровиком в министерстве химической промышленности. Всю жизнь он трудился на одном месте, всегда был точным аккуратным, но по служебной лестнице высоко не взобрался, о чем не жалел нисколько. Смысл жизни старик видел в самой исполнительности и аккуратности. Сад он получил уже перед самой пенсией, и жизнь его переменилась: стала интереснее.

Днем он работал в саду и на огороде. Копал землю медленно, мощно, не уставая. Пусть рубашка на спине мокрая от пота, зато руки полны сил, в глазах огонь. Горит крестьянская кровь. Разве отпустит его эта земля, разве даст уйти? Роса блестит на траве, сверкает на листьях. А слеза, что чище и прозрачнее росы, нет – нет да и сверкнет на щеке.

Вечером после работы любил жечь костер. Как весело пылали стебли малины, пучки старых трав, хворост, бумажные пакеты. Как хорошо сидеть у костра, вороша угли длинной веткой, словно подзадоривая и дразня огонь.

В воскресенье поздно вечером он возвращался в город. На станцию брел через лес. Трещали сухие сучья, ухали филины, и все яснее слышался голос поездов: грохот грузовых составов, стремительный свист скорых, знакомая гамма набирающих ход электричек.

Он шел и слушал, и хотелось ему сесть в поезд и уехать, далеко-далеко, туда, где плывет через Оку его молодость, и грохочет на земле и в небе война, и дышит жаром огромный завод. Туда, где все живы, туда, где он ребенок, и сад у дома так велик и тенист, а отец так высок, и так страшно и весело сидеть у него на плечах.

И молодость снова вставала перед ним курносой девчонкой, кидаясь в воду с понтонов, танцуя в парке имени 1 Мая, работая на субботниках, разгружая тяжелые, из самой Астрахани приплывшие баржи.

Соленый воздух. Голубизна неба и воды. Во всем радость и воля, во всем счастье жить на земле.

Старик был один, но не был одинок. За ним стояла вся жизнь, все-таки бесконечная несмотря ни на что.

Толстый и Трое

Толстого били втроем. Топтали суставы рук, с разбегу прыгали на распростертое на земле тело. Старший норовил попасть в лицо ботинком на толстой подошве.

Поэтому Толстый лежал на животе, плотно прижавшись к сухой, еще не смоченной первым дождем земле и закрыв голову руками. Под ребрами у него что-то хлюпало, а серый школьный пиджак вздрагивал в пыли вместе с грузным телом.

Их было трое. Круглому едва стукнуло пятнадцать, Гене было чуть больше, а младшему не исполнилось и четырнадцати. Гена жирный, мордастый, с могучими плечами и душой потерявшей хозяина собаки. Всю свою недолгую еще жизнь он искал хозяина, более сильного, жестокого и наглого, чем он, которому можно безоговорочно подчиниться и служить ему преданно, безропотно, с любовью.

Сейчас его хозяином был Круглый, он же Король. Летом и зимой Круглый ходил в старой кожаной куртке, нарочно хромая и раскачиваясь для понта. Круглый матерился громче и грязнее других сопляков, не без основания считая брань одним из главных атрибутов власти дворового вожака.

В семейной жизни ему не повезло. Мать лежала в параличе, отец пил. Зло жизни Круглый вымещал на Толстом и бил его со всей серьезностью, на какую только был способен.

Вдруг, как бы опомнившись, все трое отскочили. Они несколько мгновений смотрели и слушали, как тяжело и неловко ворочается в пыли, стонет жертва. Потом снова, не сговариваясь, повинуясь чьему-то безмолвному приказу, бросились вперед, как волки на поверженного лося.

«Добей его!» крикнул кто-то.

Вместо ответа Круглый рявкнул и, выдохнув, изо всех сил ударил распростертое тело носком ботинка.

Удары сыпались на Толстого со всех сторон. Вдруг он перестал их замечать, словно все происходило не с ним, а с кем-то другим. Он больше не слышал ни топота ног, ни своего тяжелого дыхания. До него доносились только трели птички, которая пела на росшем неподалеку тополе, радуясь весне, легко, светло и беззаботно.

У птички было радостно на душе. Суета и безумие людей не привлекали ее. Жить весной прекрасно.

Толстый стал медленно подниматься. Сначала на колени, потом на левое колено и ступню правой ноги. Потом встал на ноги. Огляделся.

В овраге по-прежнему никого не было. По склону вдоль дороги бежали две собаки. У тополя лежало округлое бревнышко. До него было метров пятнадцать, не больше.

Вдруг Толстый побежал к дереву, схватил бревно и ринулся обратно, к опешившим троим. Он не испытывал ни ярости, ни злости. За все шестнадцать лет своей жизни он ни разу не рассердился. Даже сейчас злости в нем не было никакой. Хотя рот заполнился кровью от разбитых губ и десен, и ныли ушибленные кости. Толстый знал, что нужно восстановить справедливость, наказать мерзавцев… И кроме него в овраге некому было это сделать.

Первым получил бревном по плечу Гена. Круглый увернулся, но следующий удар настиг и его. Троица разбежалась. Издалека прилетел камень.

«Мазло», устало и разочарованно прошептал Толстый и отбросил бревно. Тяжело стучало о ребра сердце.

Он побрел из оврага прочь, волоча ноги и сплевывая кровь изо рта.

Сенной рынок

Вечер жаркого дня. Пыльно. Душно. Среди колышущейся аморфной толпы на земле, а может быть, в воздухе лежит старушка. Она в старой юбке и белом платочке. Ее худое изможденное лицо неподвижно. Тело высохло. Оно кажется невесомым. Ей, словно бы, все равно: лежать на земле или парить в воздухе. Она как будто невидима для толпы. Никто не замечает ее.

Шагах в десяти от нее стоит пожилой человек. Он пьян. Плачет.

2Почему плачешь» спрашиваю.

«Разве не видишь? Мать…»

Потом еще и еще раз повторяет он это самое значимое на земле слово.

Щеки его не бриты. Волосы седы. Кого оплакивает он? Над кем рыдает? Над своей ли матерью или над Матерью, умершей в толпе бездушных безразличных людей?

Он один был человеком на этой кишащей людьми площади.

Воспоминание о митинге в Марте 1989г

Митинг «оппозиции» в Парке культуры. На деревянной эстраде дебелая тетка навеселе орет о чем-то. Нет микрофона. Тетку не слышно. Ее напряженно не слушают человек двести замерзших угрюмых людей. Им все равно, за что. Им важно быть против.

У входа в Парк собирают подписи. То ли за, то ли против. Старик седой с черной щетиной на щеках, похожий на раввина, шепчет:

«Все подписи все равно попадут в КГБ. Они и собирают».

Страну в очередной раз понесло, развернуло, брякнуло о придорожный столб. Впереди развал Союза, горящий Дом Советов, чеченская бойня и воровская дележка огромной и беззащитной державы….

Мартовский день. Холод и ветер. Угрюмые люди. Они говорят власти:

«Мы не хотим».

А больше им сказать нечего. Они не знают, что будет впереди. Они не знают, что худшие перекрасятся, пересядут из райкомов в банки. Что Жизнь будет организована поиском денег. Что снова будут рвать из-за них друг друга, снова в который раз станут бывшие советские люди овцами и волками, хищниками и рабами.

Власть победившего зла не может жить спокойно. Ей нужны войны, жертвоприношения. Она будет покупать ваши души и голоса. Вы будете жевать жвачку и выбирать тех, кого вам навязали по ящику. Убогие, вы потеряете даже то, что имели. Те же самые, кто крал у вас свободу от идеологии, украдут у вас и свободу быть гражданином. Своей Страны. Мир не знал еще такой трагедии, происходящей на наших глазах с одной шестой частью земли.

Страну, построенную титанами, развалили пигмеи.

Академик

Он был пожилой, полный, не высокого роста, с удивительно приятным добрым лицом.

Помню, как я в первый раз принес ему пенсию, персоналку, целых двести сорок рублей, большую по тем временам сумму. Пересчитав деньги, он взял со стола трешку и протянул мне:

«Берите».

«Нет, не надо!» сказал я.

«Берите же, берите, не стесняйтесь: я всегда даю деньги почтальонам. У вас такой нелегкий труд!»

«Нет, нет, все равно не возьму, до свиданья!»

«В первый раз встретил такого, улыбнулся академик».

С тех пор он всегда встречал меня, как старого знакомого. В один из приходов я и рассказал ему, что не прошел в институт по конкурсу.

И вот однажды, дождливым весенним днем, когда я с опоздавшими газетами шел вдоль дома и уже собирался войти в очередной подъезд, я услышал, что меня кто-то догоняет, тяжело дыша. Оглянулся. За мной стоял академик. Он был в плаще и шляпе

«Знаете, мой ученик работает ректором педагогического института. Я мог бы поговорить с ним о вас. Хотите?»

«Нет, нет, спасибо, большое, я сам поступлю% я так решил!» смущенно ответил я.

И ушел. Но память об этом случае осталась и, наверное, не уйдет никогда.

Человек любил делать Добро. Не удивительно ли это в наши дни?

Кумиры и поклонники

Леня был возвышенным и умным, причем таким умным, который знает, что умный, абсолютно в этом уверен и не считает нужным скрывать, что этим гордится. Как говорится, красиво жить не запретишь, а аристократизм не спрячешь в кармане.

Я часто видел его с томиком А. Вознесенского. Каждый вечер после работы он садился на скамейку в саду и читал. Как-то раз мы разговорились.

«За что ты любишь его поэзию?» спросил я.

«За оригинальность!» ответил Леня.

«А классику любишь?»

«Да нет, не очень».

«А почему?»

«Да все потому же. Неоригинально!»

Тогда Вознесенского было не достать: имя легенда, книги дефицит! И я как-то неосторожно спросил:

«Слушай, а как тебе удалось купить эту книжку? Что, есть знакомые в торговле?»

«Да нет, я просто украл ее…. Из библиотеки».

«Как украл?» опешил я.

«Да очень просто. Работал там летом на практике и как-то вечером вынес ее под одеждой. И все дела».

«Да…», только и сумел сказать я тогда.

Прошли годы. Люди изменились. Обстоятельства тоже. Довольно часто я теперь слышу по радио Ленин голос. Он стал большим человеком в литературном мире, редактирует модный журнал и воспитывает молодое поколение на ценностях демократии. Только кажется мне, что украденная книга со стихами былого кумира все еще торчит из-под его одежды. Ведь рукописи не горят!

Сережка

Меняли водительские права… Я поехал в диспансер на Мосфильмовской за справкой, что не состою на учете…

Без десяти девять прибыл на место. Из больных никого. В регистратуре две женщины-регистраторши, одна постарше, пенсионного возраста, другая моложе, лет пятидесяти, обсуждали свои денежные проблемы.

«Я, наверно, буду все-таки за Зюганова голосовать. Невозможно так жить. Двести рублей! Разве это зарплата!» говорила та, что постарше.

Я вмешался в разговор.

«Некоторые вот неплохо устроились. Даже квартиры покупают».

Мне ответила та, что моложе:

«Да посмотрите, кто покупает, в основном! Разве русские? Хотя бы наш дом возьмите. Да хорошо еще, если покупают. А Сережку так просто выгнали. Вот из этого самого дома, где мы сейчас вами.

«Как же так? Выгнали?!»

«Да вот так. Вычислили его, что ли. Он у нас на учете состоял. Наобещали всего. Сунули договор. Отвели к нотариусу. Сережка-то доверчивый…, дурак дурачком. Подписал, конечно. А те сразу выкинули его из квартиры и железную дверь поставили.

«А соседи? Общественность?»

«Боятся все. Кому охота связываться? Вот врач наш, который Сережку лечил, пошел в милицию, а ему там:

«Жить хочешь, забирай свое заявление и чеши отсюда».

«Ну, а что врач?»

«Забрал», нехотя ответила женщина.

«Что же это за милиция у нас? Кого они защищают?»

«Кто платит, тех и защищают!»

«А что с Сережкой стало?»

«С Сережкой-то? Умер Сережка прошлой осенью. Во дворе, у своего дома».

Я немного помолчал, не зная, что сказать, потом спросил:

«Неужели этим нелюдям никто не отомстил? Так и живут спокойно?»

«А кому надо связываться…»