Текст книги "Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье"

– Здравствуйте, Иван Евдокимович, – как всегда звонко, отозвалась Елька, правая рука Анны по саду, девушка юркая, порой в озорстве взбалмошная, со светлыми, задорными глазами. – Здравствуйте, Иван Евдокимович! – еще звонче выкрикнула она. – На поминки пришли? Мертвых, перед тем как в гроб положить, прихорашивают. Вот и мы сад прихорашиваем.

Петр выпрямился и закинул руки на поясницу, напомнив кузнечика, когда тот чешет ножками спинку; он хотел было ответить академику, но его опередил быстрый Вяльцев:

– Она отомкнется, яблоня. Непременно отомкнется. Как пить дать отомкнется, – и надул щеки.

– Отомкнется? Замочек, что ли, какой?

– Да нет, деревцо. Истинно, отомкнется. Побеги даст и пойдет, пойдет благодарить нас за помощь. Вот увидите, Иван Евдокимович, как пойдет. С научной жизни я говорю, – изысканно, полагая, что так и надо объясняться с академиком, произнес Вяльцев. – С научной жизни, если взять в разрезе дня.

– А вы сумеете объяснить? – спросил академик Петра, желая проверить его знания.

– Да. Корневища у яблонь и груш морозом не потревожены. Они живы. Корень все равно даст побеги. Но от корня пойдет подвой – дичок, к которому привит привой, то есть черенок, взятый от культурной яблони. А нам не нужен подвой, нам нужно пробудить к жизни привой, – ответил Петр так, как отвечают на экзамене.

– Вот и выходит, Иван Евдокимович, подвой да привой, а мы – завой! – вмешалась звонкая Елька, играя глазами и поводя станом.

– Еля все шутит. – Петр смутился.

– А что нам не шутить? – задорно выпалила Елька. – Мы только десятилетку окончили. В университете не учимся, как некоторые, – вдруг с затаенной грустью закончила она и смолкла, снова принимаясь обвязывать марлей опиленный ствол.

Иван Евдокимович из ее задорного выкрика понял только одно: Петр перед ней в чем-то провинился, и теперь она его «грызет» за эту провинность. А Петр продолжал, по-прежнему не поднимая больших, совсем еще не мужских глаз:

– Мы пробудим к жизни привой.

Иван Евдокимович, радуясь за Петра, снова подстегнул его:

– Я не садовод и потому не вижу, как.

Петр нагнулся и, стуча пальцем по стволу дерева, стал объяснять тоже как на экзамене:

– В коре заложена запасная почка. Когда дерево развивается нормально, она находится в состоянии анабиоза. Но как только с деревом случается беда: крону сжег пожар, уничтожил мороз или, как вот теперь, обломал лед, – запасная почка пробуждается и дает побег…

– Анабез… – ввернул Вяльцев, еще не усвоив новое для него слово, но желая щегольнуть своей ученостью, – Анабез, – это ясно-понятно: наука. А мы с научной жизни, беря в разрезе дня… – И взмахнул рукой, видимо, уже приготовившись произнести длинную речь.

Но академик прервал его:

– Правильно, товарищ Вяльцев: запасная почка обязательно при таких условиях проснется. Но давайте поищем, нет ли чего такого у химиков, что заставило бы ее быстрее проснуться и ускорило бы рост побегов?

И Иван Евдокимович направился в отделение Академии наук, расположенное отсюда километра за четыре.

На пути его перехватила Елька. Стесняясь и поэтому теребя какую-то былинку, она заговорила, сдерживая слезы:

– Простите меня, Иван Евдокимович, но я хочу вас спросить. – Она покраснела, а светлые, под густыми бровями глаза ее затуманились. – Простите… Но разве учеба мешает любви? Не понимаете? – еще быстрее заговорила она. – Ну, у вас с Анной Петровной… Разница в образовании разве мешает вам?

– Ничуть, – ответил академик, еще более внимательно всматриваясь в девушку и стараясь отгадать, почему она так резко разговаривала с Петром.

– И я то же говорю. А он: сначала надо закончить университет. Я ему: хочу быть твоей женой… женой… женой и больше ничего знать не желаю. Я уже старушка: мне двадцать первый год… Я его жду третий год. Когда же конец-то этому? Ко мне сватаются, я всех отгоняю… А я что, урод?

– А он что на это? – спросил Иван Евдокимович, перебивая.

– Слышь, допреж учиться, а потом жениться.

– Это верно… А кто он-то?

– Петр… этот! Ну, подвой, привой, а мы – завой.

– А-а, – протянул Иван Евдокимович. – Хороший парень: надругаться над вами не хочет, а вы беситесь. Вишь ты что: женой хочут быть. Сначала стань разумной, а потом женой. Женой, матушка моя, стать легко, а вот разумной женой, впрочем, как и разумным мужем, трудновато. Нет! Нет! И не проси. Говорить с ним не буду, а ежели и буду, то скажу: «Заставь ту красивую девушку учиться». Красивая ведь, сама знаешь… Ну а теперь стань душой красивой.

– Изверги! – только и крикнула Елька, убегая.

5

Отделение Академии наук раскинулось на берегу искусственного озера Аршань-Зельмень. Здесь, в степи, усадьба со своими новыми бревенчатыми домиками, черепичными крышами, крылечками, белыми рамами окон и деревянными тротуарами казалась клумбой цветов среди полыни и лебеды.

То, что академик прибыл в этот час, да еще пешком, удивило всех, особенно Шпагова, который совсем не ждал Ивана Евдокимовича и сам продумывал разные способы, как вызвать его сюда, оторвать от больной жены и заставить заняться делами.

– А тут нате-ка вам… – по-разломовски пробормотал Шпагов, выбегая на крыльцо. – Здравствуйте, Иван Евдокимович, – проговорил он, делая вид, что не удивлен: знал – этого академик не любит и на вопрос: «Как это вы сюда попали?» может резко ответить: «В следующий раз буду докладывать лично вам. Сейчас извините: забыл испросить вашего разрешения».

– Химика мне, – кратко приказал Иван Евдокимович, входя в свой небольшой, пахнущий крутым запахом сосны кабинет.

– Которого? – смиренно спросил Шпагов.

– Обоих.

Вскоре в кабинет вошел химик Степан Рябов, человек солидный, пухлый, с глазами, всегда чем-то удивленными.

– Слушаю вас, Иван Евдокимович, – еще с порога заговорил он, потирая руки, словно любитель пива при виде пенящейся кружки.

– Вы, Степан Герасимович, сады когда-нибудь лечили?

– Выращивал. – И Рябов закивал большой лысой головой.

– А теперь лечить придется. У вас ведь есть химическое средство, при применении которого рост дерева ускоряется?

– Есть! – подхватил Рябов и еще энергичнее стал потирать руки.

– Испытанное?

– Сам проверял. Правда, в малых масштабах – на двух деревцах.

– Так вот, – чуть подумав, снова заговорил Иван Евдокимович, – так вот, возьмем под свое наблюдение больной сад.

– Это какой же? – спросил Рябов, и его всегда удивленные глаза переполнились страхом.

– А тот, что неподалеку отсюда, в колхозе «Гигант». Много у вас в запасе такого вещества?

– Найдется, но немного. Его в Приволжске вырабатывают.

– Свяжитесь и выпишите, не скупясь… на десять гектаров… Нет, на двадцать. Десять гектаров сада будем лечить, на десяти – новый выращивать.

Шпагов стоял за спиной академика и усиленно подмигивал Рябову и тем сбивал его с толку. Академик же, не видя, что Шпагов подмигивает, но догадываясь об этом по лицу Рябова, сказал, не оборачиваясь к Шпагову:

– Вы! Сударь! Моргаете? Нюхательный табак, что ли, в глаза попал?

Шпагов силился внушить Рябову, чтобы тот решительно отказался от затеи академика, но Рябов ничего из его подмаргивания не понял и предложение Ивана Евдокимовича принял, хотя в душе и считал, что затея академика никчемная и что им, научным сотрудникам отделения, вовсе не следует вмешиваться в практические дела колхоза.

– Мы нейтральное государство, – не раз в своей среде говаривал Рябов. – Колхозы сами по себе, мы сами по себе.

Так думал он и теперь, намереваясь изложить перед академиком «свою точку зрения», но в эту минуту в кабинет вошла его жена Полина и еще с порога заговорила:

– А я знаю… знаю, что понадобилось Ивану Евдокимовичу.

– Откуда, Полина Лазаревна, знаете? Сорока на хвосте принесла? – Иван Евдокимович привстал и вежливо пожал руку, делая вид, что целует ее.

У Полины нос кувалдой, и если бы не глаза – большие, серые, с поволокой, всегда ласково смотрящие, – если бы не такие зовущие глаза, она была бы уродливой. Глаза красили ее лицо, красил его и румянец, густой и яркий, и еще красили волосы, пышные, все в кудерьках. К тому же она была умна, энергична и, говорят, держала в руках своего мужа Степана Рябова крепко: как лихой наездник коня. Признаться, одно время Иван Евдокимович был в нее влюблен и вскоре после смерти первой жены собирался даже предложить ей «руку и сердце», но на пути встретилась Анна Арбузина, и все пошло в другую сторону.

– Так какая же сорока вам на хвосте принесла? – с еле заметным замешательством повторил Иван Евдокимович.

– Я была в Аннушкином саду. И поняла: микробиология должна прийти на помощь.

– Полезная бактерия, хотите вы сказать?

– Антибиотики, – неизвестно для чего пояснил Рябов.

Академик к Шпагову:

– Подмигивайте же Полине Лазаревне, вы!

– Все подмигивает? Он у нас такой, – быстро вмешалась Полина и ответила академику: – Есть у нас бактерия, вы ее знаете: обогащает почву. Миллиарды этой бактерии мы и пустим на площадку Аннушкиного сада. Что на это скажете, Иван Евдокимович?

Академик некоторое время молча смотрел в окно, затем тихо попросил:

– Я вас очень прошу: возьмите сад под свое наблюдение, Полина Лазаревна. Дайте бактерию, химикаты и восстановите сад.

Рябов вздрогнул всем своим тучным телом, словно бегемот, выбравшийся из воды на сушу: значит, академик решил из кабинетика прочь, на народ. Ох, как этого не любит Рябов! Тут, в кабинетике, ошибся, – взял да и снова начал опыт, а там, на глазах у людей, да еще с колхозным добром…

И он попытался воздействовать на академика:

– Но ведь сад-то Аннушкин. А она…

– Моя жена… И что же? – в упор разглядывая его, сказал Иван Евдокимович.

– Болтовня пойдет в ученом мире, – глотая слова, вымолвил Рябов.

– Болтовня? Мы средства и силы собираемся тратить не на Анну Арбузину, жену академика Бахарева, а на сад. – И он обратился к Шпагову: – Свяжите меня по телефону с Яковлевым или Горшковым – они бывшие помощники Мичурина, оба ныне профессора. Вот как, Шпагов, настоящие помощники работают: сначала ученики, а потом сами профессора…

Вечером, когда солнце, весь день яростно палившее степи, как бы еще подбавило лучей – ярких и до того горячих, что казалось, они сейчас прожгут землю насквозь, как папироса прожигает сукно, – в этот час академик разговаривал с Горшковым, убеждая прислать вагон посадочного материала.

– Пятилеток. Прошу пятилеток. Сам хочу в полупустыне развести сад. Сам, – не моргнув, врал академик, считая, что такое вранье пойдет на пользу. – Сам. Понимаете? Ну, вот если бы Мичурин у вас такое попросил? Сделали бы? А я ведь тоже ученик Мичурина… только раньше вас к нему в ученики попал. Пятилеток гектаров на пять? Нет, на десять. С пятком и возиться не стоит… Тороплюсь? А как же? Двухлетки надо ждать пять-шесть лет, пока они плодоносить станут. Пятилетки – от силы два года. А я-то ведь уже не молодой. Вот так-то. Деньги и человека вышлю завтра же… Шпагов к вам приедет. Он человек пробивной… Нет, не продувной, а пробивной… Спасибо. Заранее спасибо.

Положив трубку, Иван Евдокимович сначала задумался, а потом сказал Шпагову:

– Завтра отправляйтесь в Мичуринск. Загляните в Разлом. Запаситесь доверенностью от колхоза и райисполкома. Пользуйтесь, пока вам доверяют, молодой человек. Сегодня я с правлением колхоза поговорю. Уверен, одобрят. Затем вышлите на площадку нового сада ямокопатель. Стоит он у вас, заржавел. Отправьте его на площадку, это ускорит дело. – И академик пошел по лабораториям отделения, вникая в дела, оживленный, улыбающийся, чего с ним за последние недели не бывало: «лекарство» для Аннушки найдено.

6

– Мне теперь только курить махорку, да и сплевывать через плечо. Так вот, если хочешь себе такую же концовку, держись моей линии, – говорила Мария Кондратьевна, стоя на крылечке и глядя, как из-под сарая Елена выводила оседланного коня, которого пригнали ей с фермы.

Привязав коня-степняка к забору, Елена подтянула подпругу и похлопала коня по шее.

– Голубчик! Сейчас понесемся. – Затем поднялась по ступенькам, намереваясь зайти к сестре, которой после обтирания и глюкозы, а особенно после встречи с сыном стало немного лучше: она открывала глаза, осмысленно смотрела на Марию Кондратьевну и даже пыталась заговорить, что ей та категорически запретила.

Елена задержалась на крылечке и вдруг ярко вспомнила прошлогодний осенний день, когда она встретилась здесь с Акимом Моревым. Тогда она невольно взглянула ему в самую глубину глаз, подумав: «А ведь он еще и красивый». Аким Морев видел, что Любченко ухаживает за ней и она сама, казалось, благосклонно принимала его ухаживание. Смутившись, он спросил:

– А он-то как же? А?

Елена, поняв, о ком речь, ответила:

– Иногда кажется: поднялся ты на гору, а осмотришься – бугорок под ногами.

«Да еще каким отвратительным оказался этот “бугорок”: Любченко жену и четверых детей бросил где-то на Урале… А тут болтает, что холост, – с неприязнью подумала она теперь. – Поддайся такому, как Любченко, и изуродует… Или – тому же Ермолаеву… Красивый мужчина. И тоже женат. А ведь мне не сказал, что женат… Говорит: собираюсь ехать учиться в Москву, жизнь холостяцкая в степи надоела… К чему? Зачем? И смотрит, смотрит на меня… А может, это мне подосланная от Любченко наболтала, что Ермолаев женат? Что-то, судя по его честным глазам, не похоже это на него».

– О чем задумалась, Ленушка? – спросила Мария Кондратьевна.

– Есть над чем, – смеясь, ответила Елена, но за этим звонким смехом Мария Кондратьевна почувствовала такую тоску, что не сдержалась, наклонилась к Елене и прошептала:

– Голубушка, решайся: Любченко не по душе, выходи за Ермолаева. Красивый мужчина, умница. Не упускай!

– Но ведь он женат.

– Кто это тебе набрехал? Был женат. Такая вертихвостка попалась… сбежала от него с каким-то музыкантом. Теперь бобыль.

– Я сейчас, – сказала Елена и пошла в дом.

Здесь, в домике, она обошла все комнатки, кухоньку, заглянула к сестре, погладила обеими ладонями ее лицо, но так, чтобы не разбудить, и вскоре вышла на крылечко, уже переодетая: на ней синие широкие шаровары, сапожки на высоком каблуке, шляпка перевязана голубым шарфиком. Сбежав с крылечка, она легко, точно кошка, прыгнула в седло. Конь, дремавший у забора, затанцевал, стуча точеными, как стаканчики, копытами.

– Прощайте, Мария Кондратьевна. Спасибо за совет! – крикнула Елена и пустила коня прямо в степь, через невысокий забор из кирпичей самана.

Долго смотрела Мария Кондратьевна на всадницу, мчавшуюся по степи с развевающимся над головой голубым шарфиком… И впервые за эти годы у нее, женщины внешне грубоватой, скатились по увядающим щекам слезинки…

А Елена в открытой степи дала коню волю, и тот пошел галопом, выбрасывая воздух из раздутых красноватых ноздрей. Елена же, чуть склонившись всем туловищем на левую сторону и не обращая внимания на бег коня, зная, что он сам найдет дорогу на ферму, машинально похлопывала плеткой по голенищу сапожка, думая: «Да, да, Мария Кондратьевна права: одинокая жизнь ужасна. – И тут она вспомнила Люсю, дочь Егора Пряхина, только что окончившую институт. – Мне она как-то плакалась. Ей-то ведь и двадцати пяти нет, а она плакалась: “Засохнешь здесь, в пустыне, одна, как засохла березка у нас на лимане”. Верно, засохнешь. А может, и вовсе не надо искать “истукана”? Может, проще надо? Не Аким, так Ермолаев, не Ермолаев, так Любченко. В самом деле, чем плох Любченко? Директор совхоза, красивый, неглупый. Пьет? Так перестанет. Ох, нет, нет. Я хочу… я хочу его видеть, Акима. Обещал быть… Вот сейчас мы прискачем с Голубчиком, а Аким уже там, поджидает меня. Идет мне навстречу».

У Елены даже голова закружилась, и она так покачнулась в седле, что чуть не свалилась, однако в следующую секунду еще ярче представила себе Акима Морева и вся устремилась вперед, видя, как он стоит на крылечке саманушки и, застенчиво улыбаясь, протягивает ей руки, говоря: «Вот и я. Видишь?»

И такая радость охватила Елену, что она даже тихо взвизгнула, совсем не предполагая, что на ферме вместо Акима ее ждет новая непоправимая беда.

7

Дочка Егора Пряхина, молодой ветеринарный врач Люся, несмотря на запрет Елены, решила самостоятельно сделать коням прививку по методу Рогова.

Ничего особенного сама по себе техника прививки не представляла. Надо было набрать в шприц содержимое препарата, очистить на шее коня место для укола, затем вколоть иглу в мякоть, выпустить туда сыворотку, затереть спиртом. Все это куда проще, нежели влить человеку в вену глюкозу или магнезию.

– Девчата, девчата! – кричала Люся, подгоняя своих помощниц-студенток, проходящих здесь практику. – Давайте обработаем пятнадцать – двадцать коней. Приедет наша хозяйка, а кони уже обработаны.

Девчата с охотой согласились, желая сделать приятное Елене. Быстро вывели из кошар коней, которые благодаря применению препарата Рогова уже почти ожили, привязали их в ряд у длинных бревен. Одни принялись простригать места для уколов на шее лошадей, другие протирали эти места спиртом, третьи несли флакончики с жидкостью, четвертые кипятили шприцы, а зачинщица всего этого, Люся, уже облеклась в белый халат Елены и, играючи, изображая собою профессора, со шприцем, приподнятым над головой, подошла к ближайшему коню и сделала ему укол. Потом то же проделала со вторым конем, с третьим, с десятым… Все это совершалось быстро, напористо, с веселым хохотом, как и положено молодежи.

Но когда Люся сделала прививку восемнадцатому коню, все девушки вдруг резко обернулись: первый конь, которому был сделан укол, вдруг рухнул на траву и начал бить копытами, далеко отшвыривая от себя комья земли. Следом за ним рухнул второй, затем третий, четвертый… Остальные взмокли и покачивались, словно их кто толкал: толкнет – отпустит, толкнет – отпустит.

– Да что же это такое? – роняя шприц и обводя лошадей испуганным взглядом, произнесла Люся. И вдруг закричала на студентку: – Что ты мне дала?

Кинувшись к ящику, она выхватила оттуда пузырек с жидкостью и прочитала: «Препарат Рогова». Да, то самое вещество, которое и нужно для прививки. Тогда в чем же дело? Тогда почему же кони, как мухи от пиретрума, валятся на землю? Вон повалился одиннадцатый. Рядом с ним двенадцатый; этот еще качается – туда, сюда, но вот и он рухнул. Рухнул и тринадцатый, четырнадцатый… восемнадцатый… Только два коня, которым не успели сделать укола, стоят и просяще поглядывают на степь.

Все это походило на то, как если бы девушки, надев коньки, вышли на каток и ринулись по дорожке, уверенные, что лед лежит твердо, но вдруг лед проваливается, и они – по грудь в холодной воде.

Вначале их сковало смертельное оцепенение, затем Люся вскрикнула, кинулась в сторону и тут же ничком упала в траву, вся трепеща, будто подстреленная птица. Девчата присели на корточки вокруг нее, и степь огласилась звонким плачем…

А Елена, еще издали завидя саманушки, кошары фермы, все понукала и понукала коня, хотя Голубчик, почувствовав запах своих сородичей, шел уже таким галопом, что из-под его копыт то и дело вылетали стрепеты, куропатки или выскакивали лисы, мелкие и юркие.

«Сейчас я увижу Акима. Его, его! – радостно звучало в душе Елены. – И сразу все решим. Не надо нам скрываться, тянуть. Надо объявить всем. Славный мой! Аким мой! Только ты…»

…И неожиданно она увидела: у коновязи лежат мертвые кони.

Голубчик при виде их отфыркнулся, шарахнулся в сторону, а Елена спрыгнула с седла и замерла. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: «Вот какое венчание тебе приготовлено».

– Встать! – вдруг закричала она так зло, как кричит командир, видя, что его бойцы полегли, испугавшись огня противника. – Встать! – еще резче крикнула она и со всей силой ударила плеткой по голенищу своего сапожка.

Девушки вскочили и, подталкивая впереди себя Люсю, двинулись к Елене, в эту минуту совсем не похожей на ту добрую, милую подруженьку, какой они привыкли ее видеть. Перед ними стояла разгневанная, властная женщина.

– Что наделали? – ожесточенно вскрикнула она, затем шагнула к ящику с пустыми пузырьками, глянула и все разом поняла: девушки дали лошадям лишнюю дозу препарата Рогова и этим убили их.

У Елены так и брызнули слезы.

Тогда, с трудом преодолевая овладевшую ею немоту, заговорила Люся:

– Хотели, Елена Петровна, хотели сделать хорошее, вам приятное. Вот, мол, уехала она: сестра очень заболела. А мы, чтобы не бездельничать, давайте… Приедет и скажет: «Хорошие девчата у меня».

Елена, роняя плетку, шагнула к саманушке, а войдя внутрь, села за стол, сжала руками виски, да так и застыла.

Она уже представляла себе, как обрушится на нее Любченко.

Уничтожили восемнадцать коней, и нет этому оправдания… Нет! Девчата набезобразничали? Люся? Что ж, отдайте ее под суд. Люсю, вон ту Люсю, которой так хочется выйти замуж за Любченко; ту Люсю, которая еще вчера так горестно рассказывала о засохшей березке в лимане. А ведь она хотела сделать хорошее…

Елена тут же припомнила, как недавно председателю Разломовского райисполкома Назарову дали машину «Победа». Он вместе с шофером отправился за нею в Приволжск. А когда ехали обратно, в пути их застал дождь. Долго стояли они на дороге и только через трое суток, измученные, поздней ночью добрались домой. Поставили машину во двор, а сами, наспех перекусив, повалились в постели. И утром… ба! Двенадцатилетний сынишка и старик, отец Назарова, решили сделать хорошее: достали мочалы, воды и принялись мыть машину. Дедушка когда-то был моряком и потому приговаривал:

– Драить ее надо, внучек. Драй, драй!

И надраили. Как только машина подсохла, на краске проступили резкие полосы, будто по ней прошлись стальной щеткой.

Утром Назаров и шофер увидели: во дворе стоит исполосованная машина, а около нее сидят виновники и ревут.

Как с ними поступить?

Ведь хотели хорошее сделать.

Как поступить с Люсей?

Ведь тоже хотела хорошее сделать.

Елена поднялась из-за стола, подошла к окошечку, отдернула занавеску и снова отшатнулась: неподалеку лежали убитые кони. Восемнадцать! Час назад они были почти здоровы. Нужна была только последняя доза… и какой гибельной она оказалась! Конечно, в совхозе Ермолаева, откуда их доставили, кони все равно подохли бы. А здесь выздоравливали. Кони! Милые кони с такими добрыми глазами. Вон они лежат рядочками… А Люся сидит в стороне и очень походит на прибитого рыжего котенка.

«Хотела сделать хорошее. Хорошее превратилось в страшное, и не только для тебя, Люся, а и для меня… Сердце мое простит тебя, как сердце Назарова простило деда и сына: хорошее хотели сделать. Но ведь не все сердца такие. Есть злые, как у лис», – шепчет Елена и не знает, что предпринять, как устранить беду, неожиданно свалившуюся на ее голову.

Она снова присела за столик, опустила лицо в ладони и почувствовала: сквозь пальцы к локтям потекли ручейки слез…

8

Девчата и Елена всю ночь не спали…

Убрать бы этих коней, сжечь, закопать. Но куда их уберешь, куда закопаешь, где сожжешь? Ведь это не охапка дров, не щепка. Восемнадцать раздутых трупов.

– Скачи за Ермолаевым! – приказала Елена Люсе. – Оседлай Голубчика и скачи. Пусть немедленно едет сюда. Если он человек честный, мы что-нибудь придумаем. Нет – пропали мы с тобой, Люся!

– Ведь сто километров до него, – предостерег кто-то из девчат.

Напрямую меньше. Люся знает степи, – ответила Елена. – Скачи. Только не загони коня.

Добрые дела, они скромные: не шумят, не гремят о себе на каждом перекрестке, а злые – шумливые, как пустые бочки…

Весть о падеже восемнадцати коней немедленно разнеслась по центральной усадьбе совхоза. Как это случилось? Ведь никого из посторонних не было в эту ночь на ферме, а злая клевета поползла: «Кони погибли потому, что препарат Рогова – авантюра. На применение его дал право Елене Аким Петрович Морев – у стожка, в степи».

И, конечно, первым прискакал на ферму сам Любченко. Он скакал напрямик, наяривая коня плеткой, и по тому, как бил его, видно было: зол.

Когда взмыленный конь остановился у коновязи, зашатался, низко опустил голову, Любченко, спрыгнув с седла, – да как молодецки спрыгнул! – глянул на павших лошадей, закрутил в воздухе плеткой, словно кому-то грозя, и направился к саманушке Елены.

Красивый он, Любченко. Красивый даже в своей злобе: стройный, сильный, из-под кепки выбились непослушные волосы, так и лезут на козырек, будто ползучий хмель.

«Милый мой, – прозвучало в душе Люси. – Неужели ты не прислушаешься к моему сердцу, ведь оно принадлежит только тебе?.. Неужели ты меня загонишь в тюрьму?»

Любченко вошел в саманушку, рассчитывая встретить Елену одну. На губах его ползала просящая улыбка. Но в саманушке находились и девчата. Губы Любченко немедленно поджались, и с них сорвалось:

– Вы! Вредители! Тогда семьдесят восемь голов, – напомнил он о том, как в марте под броней льда пало семьдесят восемь коней. – Ныне восемнадцать. Подкатывает под сотню. Кто состряпал?

Все молчали.

Тогда Люся, глядя на Любченко умоляющими глазами, было решилась: «Я ему сейчас скажу, кто виноват… Пусть он только посмотрит мне в глаза: ведь не железный, поймет».

Любченко провел кончиком плетки по земляному полу саманушки, дернул плечом и опять спросил:

– Кто?

Люся шагнула вперед, но Елена отстранила ее и сказала:

– Я! – И неожиданно для самой себя добавила: – С научной целью… Уйди с дороги, пропусти. Нам надо работать. – И первая вышла из саманушки, говоря: – Люся! Седлай Голубчика!

– Куда? – Любченко не хотелось, чтобы Елена уехала в эту минуту. Он всю дорогу думал: «Прощу ей и этот случай и мартовский падеж коней. Прощу. Договорюсь с Ермолаевым, спишу павших за счет совхоза… И тогда она поймет, что я ради нее готов пойти на любые уступки». Но она велела оседлать коня. И Любченко громко крикнул:

– Куда? Голубчик принадлежит моему совхозу, и я запрещаю пользоваться им. Опыты! У вас всё опыты да опыты, а мне они вот сюда, – и со всей силой огрел себя ладонью по затылку.

Люся сорвалась с места, кинулась в кошару, вскоре, сидя в седле, подскочила к Любченко и, подняв коня на дыбы, злобно кинула в лицо директору:

– Эх, ты-ы, гадюка! Напрасно сердце мое лелеяло тебя, – и ударила коня плеткой.

Рассерженный Голубчик поднялся сначала на задние ноги, затем опрокинулся на передние, стараясь сбросить седока, но Люся вцепилась в него, как клещ. Тогда Голубчик рванулся вперед и вскоре скрылся в степи.

– Видел? – чуть погодя заговорила Елена. – От тебя ускакала большая девичья любовь…

– Но ведь я… – Любченко попытался взять Елену за локоть, но она резко отстранилась. – Я ведь… Я при всех говорю, не стыдясь: люблю тебя…

– Любовь? Собачья она у тебя, – резко ответила Елена и, уйдя в саманушку, приперла дверь изнутри.

Там она снова глянула в окно. Около коней возились девушки и Любченко, видимо, намереваясь уволочь их за кошару. Елена открыла окно и крикнула:

– Не трогайте, кони принадлежат соседнему совхозу… Ермолаеву! Приедет, составим акт. А пока посыпьте трупы пиретрумом, чтобы мухи не разносили заразу…

И только теперь другая – страшная – мысль ударила Елену: «Докатится все это до Акима, и он отвернется от меня».

9

Эти три дня были для Елены тяжко томительны: она ждала Ермолаева.

«А вдруг и он поступит так же, как и Любченко? Ужас! Ведь Любченко рассчитывал, что я стану его женой. Как же поступит Ермолаев? Если он человек честный… Да… если он честный, то, стало быть, и поступит по-честному, скажет: «Во всем виновата, конечно, Люся. Но и вы, Елена Петровна, не имели права покидать ферму хотя бы и на несколько дней». А нечестный – потребует расплаты, на какую намекал Любченко. Нет! Лучше в тюрьму. В тюрьму? А Аким? Аким останется и забудет меня. Возможно, когда-нибудь и вспомнит: «Была такая, взбалмошная».

Так прошел день, другой, наступили третьи сутки, а Ермолаева все нет и нет. Куда-то сгинула Люся. Возможно, она сбилась с пути, затерялась в степях, как нередко теряются здесь одиночки: плутают по степи день, два, три… и наконец падают истомленные, обессилевшие… Впоследствии кто-нибудь случайно натолкнется на их кости…

«Неужели и Люся лежит где-либо в лимане, обессиленная, умирающая?»

И чувствовала Елена, что новая беда наваливается на нее. Зачем послала девчонку? Зачем? Надо было ехать самой… Или дать телеграмму Ермолаеву. Ведь это просто – дать телеграмму. Ее можно было сдать на центральной усадьбе.

И Елена уже не в силах была оставаться в саманушке. Выбежала на волю и позвала девчат.

Те высыпали из своей саманушки, как высыпают из подполья котята на зов матери.

– Девушки, что же с Люсей? Почему нет Ермолаева? – проговорила Елена, устало проводя рукой по лбу. – Что же это? Неужели новая беда на нас?

И в эту минуту все увидели: с севера к их ферме приближается «Победа». Она шла напрямую через лиман, покачиваясь, то ныряя, то снова выныривая.

– Наверно, председатель, Назаров, – проговорил кто-то из девушек. – Только почему через лиман тащится? Там яма на яме.

– Да, – согласилась Елена и подумала: «Ермолаев должен появиться с юга, а этот – с севера. Назаров, конечно. Начнет спрашивать: “Кто? Почему? Кого под суд отдавать?” Елена повернулась было к саманушке, намереваясь скрыться там, чтобы наедине поговорить с Назаровым.

Но «Победа» уже вкатила на ферму, и глаза Елены засияли: дверца машины отворилась, и на землю ступил Ермолаев.

Освещенный утренним солнцем, ярким, озорным, Ермолаев казался особенно мужественным. Вот таких художники рисуют на переднем плане боя: у него высокий лоб, почти квадратный, волосы русые, густые, нос с горбинкой, а глаза серые, огромные, всегда задумчивые, даже когда улыбается.

Он вышел из машины, чуточку размялся, кивком головы поздоровался со всеми и направился к павшим коням.

Следом за ним из машины выскочила Люся. Странно, она опять прежняя – веселая, игривая. Подбежав к Елене, сказала:

– Привезла. А Голубчика оставила в совхозе: ногу он вывихнул. Вот горе-то!

Елена отмахнулась:

– Я тут за тебя душой изболелась! Ну, да ладно. Как он? Зол?

– Не-ет… не то… огорчен. А о тебе так хорошо, так хорошо говорил! Мне даже досадно стало.

Ермолаев поздоровался с ней за руку, и Елена впервые заметила, что ростом он с Акима Морева. Только у того движения более порывистые, а у этого замедленные: поводит руками так, словно на каждой висят двухпудовые гири.

Поздоровавшись, он взял ее под локоть и повел в саманушку.

Елена подумала: «Уж под руку берет. До этого не смел. Как мне поступить… и спасти не только себя, но и Люсю?»

– Опять у вас несчастье, – проговорил он, садясь за стол. – Что случилось?.. Расскажите. Я не следователь, а ваш друг, – добавил он, видя замешательство Елены.

Она опять подумала: «Если он плохой человек, ему не нужно говорить, что виновата Люся, и все взять на себя. А если честный, каким кажется, то лучше все открыть».