Текст книги "Люди скорой. Честные истории о том, как спасают жизни"

Но я не могу.

Я тоже поддался его силе – в точности как Ева. Решение было принято, пришло время действовать.

Я повернулся к сестре.

– Установите центральный катетер, я вызову КТ. Попробуем двухфазную вентиляцию, если не выйдет, я ее интубирую.

Элли посмотрела на меня с отвращением и приступила к работе.

Я вскрыл упаковку пластин дефибриллятора и установил их на спине и груди Евы. Если сердце остановится, мы его заведем. Мы сделаем все, как хотел Федор.

Может быть, они были женаты пятьдесят лет, и она действительно этого хотела. Может быть, они обсуждали такую ситуацию, и Ева умоляла сделать все, чтобы продлить ее жизнь. А может быть, я просто не знаю их обстоятельств.

Я оглянулся. Федор все еще беседовал по телефону возле стойки. Он смотрел в окно, на пустую вертолетную площадку, и что-то быстро говорил по-русски. Судя по тону его голоса, он все больше раздражался. Это было отвратительно.

Я повернулся к Еве. Она не двигалась. Она лежала на боку с закрытыми глазами. Дыхание ее было таким же прерывистым, как раньше. Даже во сне лицо ее кривилось от боли и утомления. Я подошел к компьютеру и заказал для нее морфин – ей нужно было хоть несколько мгновений облегчения. Немного, но больше я ничего не мог сделать.

Я пробежался по показателям, чтобы понять, почему она не реагирует. Сахар в крови в норме, зрачки не сужены от передоза наркотиков, синяков от падения не видно, температура нормальная – просто жизнь ее подошла к концу. Я не знал, как назвать ее состояние иначе.

Я заказал литр физраствора. Сестра подвесила мешок на стойку и протянула мне трубку. Я повернул маленький белый колпачок, чтобы жидкость начала поступать. Когда я закончил, Ева застонала и открыла глаза. Она явно ничего не понимала.

– Я доктор Грин, – сказал я. – Вы в больнице. Муж обнаружил вас дома без сознания.

Она пыталась сесть и осмотреться, но сил не хватило. Она рухнула на кровать и снова закрыла глаза.

– Все хорошо, – я положил руку ей на плечо. Под ладонью были одни лишь кости. – Федор здесь, он в холле.

Я смотрел на нее, пытаясь понять, что делать.

– Ева, – я присел на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и повторил громче: – Ева! – она открыла глаза. – Вы очень больны. У вас критически низкое давление… Вы умираете.

Она кивнула. Я ее не удивил. Люди всегда знают, когда наступает конец, что бы вы им ни говорили.

– Если ваше сердце остановится, хотите ли вы, чтобы мы реанимировали вас и немного продлили вашу жизнь?

Она пробормотала что-то по-русски. Взгляд ее стал рассеянным, изо рта потянулась струйка слюны. Похоже, она уже на пределе.

– Ева? – позвал я.

– Фе… дор, – пробормотала она почти шепотом.

Я поднял глаза и понял, что Федор стоит за мной. Он смотрел на меня, отлично читая мои действия. Я отступил в сторону, позволив ему сесть на стул рядом с женой. Но я не ушел. Я подвинул другой стул и сел рядом. Теперь нас было трое.

К моему удивлению, он кивнул. – Давайте… Спросите еще раз.

– Ева, – спросил я. – Если ваше сердце остановится, мы должны вас реанимировать?

Мне было больно тревожить ее, но нет ничего хуже, чем не задать этот вопрос и через несколько минут решать все самому.

Я осторожно тронул ее за плечо.

– Ева…

Федор наклонился и неожиданно громко спросил:

– Ева, ты слышишь доктора? Скажи ему.

Она протянула руку. Федор сжал ее пальцы. Ева произнесла что-то по-русски.

Федор кивнул и посмотрел на меня.

– Она говорит, что хочет жить.

Я не знал, что делать. Я не мог понять, говорит ли он правду. Но выхода не было.

Я посмотрел на Федора и пожал плечами. Он быстро заговорил по-русски, отчаянно жестикулируя.

– Извините, я не понимаю, – пробормотал я. – Я позову переводчика.

У нас были телефоны переводчиков практически с любого языка в любое время суток. Перевод шел по телефону – не идеально, но лучше, чем ничего. Я поднялся, чтобы взять телефон, но тут снова зазвонил мобильник Федора. Он подскочил на месте и сразу же ответил, словно ждал звонка. Я не верил своим глазам. Жена его умирает. Он должен быть с ней. Что бы там ни было, все может подождать.

Федор присел на корточки рядом с Евой.

– Борись, – сказал он. – Держись!

И с этими словами вышел из палаты.

Ева не ответила. Она просто лежала, как охапка тонкого хвороста.

Я сдался.

Физраствор помог. Через несколько минут давление у нее поднялось до девяноста. Она начала потихоньку отвечать на кислород, сатурация улучшилась. Лаборант взял у нее кровь. У меня оставалось несколько минут до продолжения реанимационных действий.

Я извинился и вышел в приемный покой. Жизнь здесь никогда не замирает – нет такой причины, чтобы она остановилась. Мне нужно было проследить за своими пациентами. За смену я открываю и закрываю разные истории, словно листаю книгу по случайно разложенным закладкам. Мне не удается задержаться достаточно долго на какой-то странице – приходится переключаться на следующую главу, следующую историю, следующую книгу.

Выходя, я задернул шторку палаты. «Решение принято, – твердил я себе. – Полная реанимация. Забудь и продолжай работать». Об этом можно будет подумать позже.

Следующим пациентом оказался мужчина за девяносто с деменцией. Без рубашки, босой, он появился в приемном покое в одних пижамных штанах и наручниках. Его сопровождали двое полицейских в перчатках. Они осторожно поддерживали его под руки. В доме престарелых он ударил одну из медсестер, и его оттуда выгнали. Девать его было некуда, поэтому полиция привезла его к нам.

Потребовалось целых пять минут, чтобы усадить его на каталку для осмотра. Он был страшно хрупким. Мне казалось, если он снова начнет буянить и случайно упадет, то разобьется вдребезги. Я работал, а он без остановки говорил про японских солдат, которых видел на крыше на улице. Он был убежден, что полиция с ними заодно и что его привезли в концлагерь Фукуока.

Немного ативана и халдола – и старик заснул. Полиция уехала. Сестры сообщили, что дом престарелых наотрез отказывается принимать дебошира назад. Я позвонил в социальную службу, и начались бесконечные поиски места для него.

Я перешел в следующую палату. Восьмилетний мальчик упал на уроке физкультуры и разбил голову. Когда я вошел, он играл на iPhone и грыз чипсы. Мать требовала КТ. Осмотрев мальчика, я объяснил ей, что КТ не нужно – с ним все в порядке. Мать настаивала на своем. Она смотрела фильм, в котором ребенок умер из-за того, что ему в сходной ситуации не сделали КТ. Я пытался объяснить, что при томографии растущий мозг получает значительную дозу облучения, а это не безвредно. Но мои объяснения ее еще больше разозлили. Она потребовала, чтобы я пригласил старшего врача.

Да, и такое случается.

Я обсуждал проблему КТ по телефону с отцом мальчика, когда меня прервал администратор.

– Вас вызывают в травму.

Я извинился, повесил трубку, мысленно готовясь к тому, что меня ожидает. Не думал, что такое возможно, но Ева выглядела еще хуже. У нее сбилось дыхание. Паузы между вдохами стали длиннее. Сердцебиение участилось до ста двадцати ударов в минуту. Конец был близок.

Рядом с ней у изголовья кровати сидел Федор. На лбу его выступил пот. Казалось, его сейчас вырвет. Он, как и я, прекрасно понимал, что сейчас произойдет, но победить в этой схватке одной лишь силой не мог.

Мне предстояло ее интубировать, погрузить в лекарственную кому и подключить к ИВЛ. Я всячески оттягивал этот момент, но больше ждать было нельзя. Я вызвал специальную команду. Все было готово. Оставалось лишь ввести информацию в компьютер. Как я и думал, от обезвоживания у нее наступила почечная недостаточность, от химиотерапии – анемия, уровень калия был опасно высок. Посмотрев рентгеновские снимки, я увидел, что легкие поражены раком. Я рассматривал снимки, и тут на мониторе замерцали лампочки: уровень тропонина поднимался. В последние дни у нее случился инфаркт. Она напоминала корабль, разваливающийся на части: вода хлестала в стольких местах, что ни чинить, ни откачивать воду не имело смысла.

Состояние ее ухудшалось. Монитор пищал. Кровяное давление падало. Я подвесил еще несколько пакетов с физраствором, ввел ей левофед, вазопрессор. От препарата кровеносные сосуды сжимаются, и давление поднимается практически у всех пациентов. Теперь жидкость в тело Евы поступала уже по трем трубкам. Я снова обратился к Федору – все что я мог, еще раз поговорить с ним, и я попытался. Но он как будто не замечал меня.

– Ева хочет жить, – твердил он.

Разговор окончен.

Мы с медсестрой подготовились к реанимации. Элли не смотрела на меня. Я открыл набор, достал эпинефрин, атропин, бикарбонат и вазопрессин, выбрал подходящую эндотрахеальную трубку, ввел в нее стилет и несколько раз сжал небольшой баллон, чтобы проверить. Все было готово. Я достал большое стальное лезвие ларингоскопа, соединил его с рукояткой, раскрыл, чтобы убедиться, что лампочка горит. Лампочка горела.

Работая, я мысленно вспоминал ее анализ крови, чтобы понять, можно ли еще как-то оттянуть конец. Я постарался максимально снизить уровень калия. Я старался не думать о том, что все это значит и что я собираюсь сделать.

Я уже подошел к изголовью кровати, когда раздался стук в дверь.

Федор мгновенно подскочил к дверям, отдернул шторку.

В дверях стоял мужчина – вылитый Федор, только чуть помоложе, лет пятидесяти.

– Папа? Мы можем войти?

Федор посторонился и указал путь рукой. Мужчина обернулся и что-то тихо сказал.

Вошли остальные.

Женщина лет пятидесяти. Еще одна пара того же возраста – по-видимому, второй сын. Затем вошли тридцатилетние – четверо. За ними подростки и дети. Неожиданно палата заполнилась людьми. Я отступил, наблюдая за ними. Обычно к пациентам пускают не больше двух посетителей, но сегодняшняя ситуация была совсем необычной.

Все пришедшие входили, приближались к Еве и отступали к стенам, освобождая место для других.

– Ну? – спросил Федор, и на лице его отразилась еще более сильная тревога.

Все смотрели на дверь. Тот, кого ждала Ева, явно опаздывал, а ее время было уже на исходе.

И вот из-за угла вышел молодой человек лет двадцати пяти и направился к нам. В инвалидном кресле он вез молодую женщину – копию Евы, только на несколько десятилетий моложе. Она была бледна, но щеки ее пылали, а волосы растрепались во все стороны. На руках женщина держала новорожденного, закутанного в одеяльце из родильного отделения.

При виде младенца Федор пошатнулся, словно дуб, пораженный молнией. Он чуть было не упал, и ему пришлось крепко вцепиться в поручни кровати.

– Ева! – простонал он. – Ева! Ты сделала это! Она здесь!

Ева пошевелилась, и глаза ее медленно открылись.

Молодой отец подкатил кресло к кровати. Ева глядела перед собой. Я чувствовал, что она изо всех сил старается рассмотреть собравшихся. Потом выражение ее лица изменилось. Я понял, что она видит.

Приподнявшись на локтях, Ева смотрела на Федора. На лице ее отразилось изумление, словно она очнулась ото сна. Он шагнул вперед и чуть приподнял изголовье кровати. Монитор запищал – Ева села, и давление у нее упало. Я протянул руку, чтобы отключить сигнал. Меня охватило истинное благоговение – я оказался внутри поразительной сцены.

Ева протянула руки, тонкие и морщинистые, словно ветви облетевшего дерева, уже лишенного корней. Но не до конца. И этими руками она приняла свою правнучку.

Ева прижала ребенка к груди и что-то тихо произнесла по-русски.

Семь минут я был свидетелем того, как самый конец жизни встречается с самым ее началом, встречается лицом к лицу. Родственники фотографировали этот момент, но я знал, что фотографии не понадобятся. Никто из тех, кто стал свидетелем этого события, даже я, совершенно чужой человек, никогда его не забудет. Объятия. Слезы. Радость.

Несколько мгновений Ева сияла. Она сделала это. Она взяла правнучку на руки – сбылась ее мечта. Месяцы химиотерапии, пролежней, невыносимых болей в костях и безудержной рвоты забылись и унеслись прочь, как пыль на ветру.

Она дожила до момента, когда смогла благословить еще одно поколение своих потомков.

Она дожила до момента, когда смогла разделить первый рассвет с еще одним ребенком.

Она сделала это прямо перед финишной чертой.

А потом настало время.

Часы не остановились. Даже для этого.

Мы все это видели – и Ева это почувствовала.

Она передала малышку своей внучке. Родственники один за другим обнимали ее и прощались. Она целовала каждого в лоб и шептала последнее благословение по-русски.

Один за другим все покинули палату. Остались лишь Федор, Ева, Элли и я.

Он сидел рядом с ней. Этот огромный человек, человек-дуб, плакал. Тело его содрогалось от рыданий. Но в этом было и облегчение, и радость от того, что было в их жизни, и тихая печаль от того, что все подошло к концу.

Я поднялся, не в силах ничего сказать. Я был преисполнен почтения и уважения. Как же я ошибался насчет Федора. Насчет их брака. Но теперь я все понимал.

Федор и Ева говорили по-русски. Сам не знаю, как это получилось, но я все понимал. Она благодарила его, благодарила за то, что он подвел ее к последней черте. Его сила, его нежелание сдаться, его воля поддерживали ее, когда у нее самой уже не оставалось ни силы, ни воли.

Я отвернулся. Это был момент только для двоих.

Федор поцеловал жену в лоб и прошептал те же слова, какие она говорила остальным. Это было первое и последнее благословение. Потом он перевел взгляд на меня, и по его лицу я понял, что ей больше не нужна реанимация.

Он исполнил свое обещание – она знала, что так и будет. Теперь она могла уйти.

Ева откинулась на подушки и закрыла глаза в последний раз. Гримаса боли исчезла, сменившись тихим светом покоя.

И почти сразу же сердцебиение ее замедлилось. Сердце пропустило несколько ударов, и вот последний удар расправил крылья и улетел, оставив на мониторе прямую линию, такую же пустую, как и тело, которое Ева покинула.

Я потянулся и выключил монитор.

Федор сидел рядом с кроватью и смотрел в окно. Он все еще сжимал руку жены.

Дождь барабанил по стеклу.

Вдали над туманом поднимались горные вершины.

История Евы закончилась.

Швы

Разрез тянулся по внутренней стороне левого предплечья – рана обороны. Тугая белая повязка, наложенная в скорой помощи, еще прикрывала рану, но красные пятна подсказывали мне, что разрез прямой, длиной не менее пяти дюймов[6]6
  Около 13 см. (Примеч. ред.)


[Закрыть], а то и больше. Мое воображение нарисовало картину: женщина поднимает руку, защищаясь от нападающего.

Я представился и подошел к кровати.

– Что случилось?

Долорес Доминго смотрела прямо перед собой. Взгляд ее был так же пуст, как белая стена приемного покоя за спиной. Мы не двигались. Мне стало ясно, что здесь, со мной, только ее тело – а сама она где-то еще. Не здесь.

Я все понял и сознательно постарался притормозить – медленнее говорить, двигаться, медленнее жить. Я присел на стул рядом с кроватью, уперся локтями в колени, сцепил пальцы и дал ей время.

Я ждал.

Прошла минута. Никто из нас не двигался. Потом Долорес подняла руку и заправила волосы за ухо, открывая лицо. Ужасная картина. Левый глаз заплыл. Под ним расплывался фиолетово-черный синяк от удара кулаком. Над левой бровью запеклась кровь, темный струп в форме листа. На первый взгляд могло показаться, что там тоже рана, но, присмотревшись, я понял, что это просто запекшаяся кровь. Наверное, женщина вытирала лицо, а рука ее еще кровоточила.

– Я доктор Грин, – попробовал я еще раз. – Врач приемного покоя.

Ничего. Даже взгляда.

– Медики из скорой помощи сказали, что ваша рука сильно пострадала. – Я сделал паузу. – Я осмотрю вашу руку?

Женщина вытянула руку перед собой и развернула ее механическим движением.

Я подкатил стул поближе к кровати и осторожно взял ее за руку ниже повязки. Пальцами я чуть сдвинул повязку на запястье и проверил пульс ниже раны. Пульс был сильный и ровный.

– Можете пошевелить пальцами?

Женщина молча шевельнула пальцами.

– Отлично!

Судя по всему, рана не причинила непоправимого вреда.

– Сейчас я приготовлю инструменты, а потом разбинтуем вашу руку и посмотрим.

Женщина согнула руку в локте и прижала к груди. Я развернулся на стуле, достал коробку с шовными принадлежностями, разорвал прозрачный пакет и поставил картонную коробку с одноразовыми инструментами на стойку. В пакете я нашел голубую стерильную салфетку и положил ее в небольшой лоток рядом с кроватью.

Потом я достал шовные инструменты и выложил перед собой на лоток. Иглодержатель, похожий на маленькие аккуратные щипцы, пинцеты, ножницы для отрезания ниток и салфеток и четыре упаковки черных нейлоновых швов – нитей с прикрепленными на конце изогнутыми иглами.

– Так что же случилось?

На этот раз женщина ответила:

– Я упала.

Я ждал пояснений, но она молчала.

Я кивнул. Упала так упала. Готовясь накладывать швы, я осмотрел ее на предмет других травм. Женщине было сильно за сорок. Довольно грузная, с прямыми черными блестящими волосами. Как многие испаноязычные женщины, она сбрила брови и нарисовала их черным карандашом. Кончики напоминали острые лезвия.

Долорес подняла здоровую руку и осторожно прикоснулась пальцами к заплывшему левому глазу.

Между указательным и большим пальцами я заметил три маленькие точки: татуировки принадлежности к молодежной банде. Она ощупывала свое изуродованное лицо, и взгляд ее становился еще более отсутствующим. Я буквально чувствовал, как она отдаляется и все глубже погружается в себя.

– У вас что-то болит, кроме руки?

Она отрицательно покачала головой.

Я подвинул лоток с инструментами поближе к ее руке, взял коричневый флакон с бетадином, открыл, плеснул в небольшую серебристую чашу, оставленную медсестрой на лотке. Рядом с чашей я положил стопку чистых бинтов.

Долорес так и не двигалась, даже не моргала. Она словно застыла.

Сталкиваться с домашним насилием всегда очень тяжело. В жертв словно вбито искаженное представление о реальности: они всеми силами защищают своих мучителей, а в остальном мире видят угрозу для себя. И до них часто не удается достучаться, что бы я ни делал. Насильники, которых я никогда не увижу, давно похитили их и увели за собой далеко-далеко.

Долорес откашлялась, и золотая цепочка с кулончиком дрогнула. Я заметил, что кожа под цепочкой покрыта мелкими ссадинами, по форме напоминавшими звенья цепочки. Следы мелькнули лишь на мгновение, но я успел разглядеть синяки на шее – от пальцев, которыми ее душили. Следы были уже едва различимыми, словно следы волка на засохшей грязи. Скоро она закроет их и сделает вид, что ничего не было. Мир не заметит их под высоким воротником блузки или свитера.

– Падая, вы не повредили шею?

Она вновь отрицательно покачала головой. На глазах выступили слезы. Слеза покатилась по отекшему, разбитому лицу, прокладывая путь по фиолетовой скуле. Долорес заметила и быстро смахнула слезу здоровой рукой. Застывшее выражение сменилось чувствами ярости и тоски.

– Ну хорошо, – сказал я. – Я готов. Давайте посмотрим вашу руку.

Она протянула руку и положила ее на столик рядом с лотком. Я осторожно распрямил руку и начал разбинтовывать. Медики скорой отлично выполнили свою работу: повязка остановила кровотечение. Я разматывал виток за витком, ожидая появления раны. Сняв бинты, я увидел, что ногти на указательном, среднем и безымянном пальцах повреждены, почти сорваны. У кого-то в этом городе остались три глубокие царапины на лице.

Последние несколько витков повязки присохли к ране. Я снимал бинты, и Долорес болезненно морщилась. Вся манипуляция заняла у меня не больше минуты, но я очень старался не причинять ей лишней боли.

Разрез оказался идеально прямым, почти хирургическим. Он тянулся по всему предплечью, рассекая пополам татуировку в форме сердца. Имя «Рикардо» в центре татуировки тоже разделилось пополам – «Рик» и «ардо» в дюйме[7]7
  Около 2,5 см. (Примеч. ред.)


[Закрыть] друг от друга. Края раны были слишком гладкими, слишком идеальными. Это можно было сделать только одним способом – передо мной была ножевая рана. Кто-то пытался убить Долорес.

– На что вы упали?

– На землю, – рассеянно ответила она.

Я кивнул.

Я взял десятимиллилитровый шприц с большой иглой, погрузил его во флакон лидокаина, перевернул флакон и набрал прозрачный анестетик.

– Вы собираетесь использовать эту иглу? – с неожиданным интересом спросила Долорес.

– Нет, – ответил я, снимая большую иглу и кидая ее в лоток. – Большой иглой я набираю заморозку. Если взять маленькую, это будет слишком долго – как тянуть холодный молочный коктейль через тонкую соломинку.

Она наблюдала, как я беру тонкую длинную иглу.

– А этой иглой я буду вводить заморозку.

На сей раз у меня была игла чуть толще человеческого волоса. Долорес инстинктивно отдернула руку, прижимая ее к себе. Кровь закапала на ее джинсы, но они и без того были покрыты темно-красными пятнами. Уголки ее рта резко опустились.

– Все в порядке, – спокойно сказал я, опуская иглу, чтобы она ее не видела. – Я буду осторожен. Это совсем не больно. Больно бывает, когда лекарство вводят слишком быстро.

Долорес взглянула на меня, перевела взгляд на зияющую рану на руке, сжала губы и сделала глубокий вдох. Потом она снова положила руку передо мной и отвернулась.

Я поднял шприц, встряхнул его – крохотные пузырьки воздуха поднялись вверх. Я нажал на поршень, и пузырьки исчезли, а в воздух поднялась тонкая струйка жидкости.

– У вас есть аллергия?

Она отрицательно покачала головой.

– Хорошо. Сейчас не шевелитесь и постарайтесь расслабиться. Я не буду ничего делать, не объяснив. Это самое тяжелое – небольшой укол.

Я быстро ввел иглу в рану. Долорес поморщилась, но не дернулась. Я сделал укол. Уколы через кожу болезненны, потому что там проходят нервы. Уколы же прямо в рану переносятся гораздо легче. Я не торопился и вводил лидокаин медленно, чтобы ей было не больно. Долорес откинулась назад, закрыла глаза и немного расслабилась. Все оказалось не так страшно, как она ожидала.

– Ко мне обращались многие женщины, которые падали так же, как и вы…

Долорес фыркнула, открыла глаза и посмотрела на меня, словно не понимая, шучу я или правда ей поверил.

– Вы часто падаете? – спросил я, делая второй укол.

Я видел, что она поняла, о чем я спрашиваю. Какое-то время она молчала, потом ответила тихо, почти шепотом:

– Нет, не так часто, как раньше.

Я ждал.

– Дети расстраиваются, когда я падаю, – быстро добавила она. – Они рассказали своему дяде, и тот положил этому конец. По крайней мере, на время.

Я закончил обезболивание и отложил пустой шприц в лоток. Потом достал несколько больших белых полотенец, скрутил их, велел Долорес поднять руку и подложил валик ей под локоть.

Я взял флакон физраствора с аэрозольным распылителем, перевернул и опрыскал рану, смывая запекшуюся кровь с тканей и краев.

– Сколько у вас детей? – спросил я.

– Трое, – ответила она, глядя на длинную рану на руке.

– У меня тоже – дочь и двое сыновей.

Лицо ее смягчилось, она посмотрела на меня спокойнее.

– Повезло вам, доктор. Хотела бы я иметь дочь. А у меня трое мальчишек. Я их люблю, но все же мне так хочется девочку – с которой можно заниматься всякой милотой. Платьишки, цветочки – ну, вы понимаете. Такое, женское…

Я снова сжал флакон с физраствором, и мы оба посмотрели на миниатюрный дождик над раной. Долорес поежилась, когда холодная жидкость коснулась тканей, но потом поняла, что ничего не чувствует.

– Не больно, – с облегчением вздохнула она.

– И хорошо, – кивнул я.

Физраствор основательно промыл рану. Розовая жидкость текла по руке, оставляя пятна на подложенных салфетках.

– Сколько вашим детям, доктор?

– Двенадцать, десять и восемь. В этом году все четные.

Я взял марлевую салфетку и промокнул рану, а потом осторожно раскрыл ее, чтобы убедиться, что не затронуты крупные сосуды и нервы. Долорес повезло, все было в порядке.

– А вашим мальчикам?

Долорес наблюдала, как я промываю рану.

– Хорхе двадцать, Хосе девятнадцать, а Рикардо-младшему всего четыре. – Она впервые улыбнулась. На блестящих белых зубах красовались золотые коронки. – Господи, мы его совсем не ждали! – Жизнь порой преподносит сюрпризы, – хмыкнул я.

Она кивнула.

Я отставил флакон, снял перчатки, надел новые, стерильные, окунул марлевую салфетку в бетадин – она сразу стала темно-малиновой. Я осторожно отжал ее, а потом протер ею края раны и кожу вокруг. Рука сразу потемнела, а татуировки скрылись.

– Четыре года – забавный возраст, – продолжал я. – Утомительно, но так интересно.

Долорес рассмеялась.

– Да уж… Рикардо-младший никогда не сидит на месте. Он уже так похож на отца.

Голос ее дрогнул, лицо помрачнело.

Я взял иглодержатель и подцепил первую шовную иглу. Я поднял ее перед собой, высвободил из упаковки. Теперь нить свисала между нами, как длинный черный волос из конского хвоста. Мы оба внимательно смотрели на нее.

– Упав, вы не теряли сознания?

Долорес посмотрела на меня.

– Нет, головой я не ударялась.

Я посмотрел на синяки у нее на шее, так чтобы она заметила мой взгляд.

Долорес покраснела.

– А с шеей у вас все в порядке? Глотать, говорить не больно?

– Нет-нет, все нормально… Это была случайность…

– Хорошо, – кивнул я.

Я подцепил край раны и почувствовал, как игла проходит сквозь кожу. Потом я подцепил другой край. Игла пронзила плоть. Я протянул нить, оставив хвост длиной примерно два дюйма[8]8
  Около 5 см. (Примеч. ред.)


[Закрыть], завязал его на узел и затянул. Когда я затягивал, середина раны соединилась. Остались две трехдюймовые раны выше и ниже шва. Я завязал еще несколько узлов на первом шве, чтобы он был плотным, и обрезал лишнюю нить. Руки мои действовали автоматически, прокалывали, стягивали, завязывали, обрезали. Мне нужно было аккуратно соединить и стянуть края резаной раны.

Долорес внимательно за мной наблюдала.

– Похоже, вы это не раз делали…

– Да, приходилось пару раз, – рассмеялся я. – Вам не больно?

Она погладила пальцами рану. Кровь была повсюду.

– Нет, все онемело. Странное ощущение, но совсем не больно.

– Хорошо.

Я наложил еще несколько швов, завязывая на каждом по несколько узлов.

– Когда вы падали, вы ничем не ударились? Спиной или животом? Не хотите, чтобы мы еще что-то проверили, пока вы здесь?

– Только рука и лицо, доктор. Иначе я сюда бы не приехала.

– Ну хорошо.

Долорес вздохнула и откинулась назад.

Я несколько раз надавил на рану, чтобы кровь перестала сочиться и было видно, где накладывать следующий шов. Зашивая длинную рану, нужно первый шов наложить посередине, разделив рану на две небольшие. Если начать с края, то можно неровно соединить края – словно неправильно застегнутая рубашка. Я знаю, что хирурги делают так постоянно и без всяких проблем. Но я – врач приемного покоя. И как каждый врач приемного покоя, я на собственном печальном опыте убедился, что в этом бесконечном хаосе простота и безопасность идут рука об руку.

Дальше я стал работать с той частью, что ближе к кисти. Я вытянул следующую иглу и приступил к работе.

– А с мальчиками дома все в порядке?

Долорес непроизвольно сжала кулак, но тут же расслабила руку. Я наложил второй шов, и она внимательно за мной наблюдала.

– Дома только Рикардо. Другие выросли и уехали. – Она устроилась поудобнее и пошевелила рукой. – Но с ним все в порядке – он у моей сестры.

– Он был дома, когда это случилось?

– Слава богу, нет.

Долорес фыркнула. По ее лицу я видел, что она сомневается, что можно мне рассказать.

Я переключился на ее руку и на швы, дав ей возможность спокойно подумать.

– Обычно я догадываюсь, когда упаду, – неожиданно произнесла она.

Я кивнул, не поднимая глаз. Лучше всего дать людям пространство, чтобы они могли высказаться.

– Я замечаю все заранее… Он много пьет, у него проблемы на работе – или все сразу. Когда мы начинаем ссориться… – Она запнулась и тут же поправилась: – Когда я теряю равновесие, то отправляю Рикардо-младшего к сестре, чтобы он этого не видел. Она живет совсем рядом. Она все понимает.

– Хорошо, что Рикардо-младшего не было дома, – кивнул я. Долорес не ответила, и я продолжал: – Хотел бы я, чтобы мои братья жили поблизости. Вам повезло, что сестра рядом.

Ее кулак разжался.

– Ваши родные далеко?

– Да. Братья и родители живут далеко.

Долорес пошевелилась, протянула другую руку и на мгновение коснулась моей руки. Я удивленно посмотрел на нее.

– Значит, у вас с женой здесь нет родственников? – недоверчиво спросила она.

На сей раз покраснел я и отрицательно покачал головой.

– Мне жаль, доктор, – мягко сказала она. – Как это грустно для вас и ваших детей. Семья – это главное в жизни.

Я снова посмотрел на рану. Края сошлись ровно. Я продолжал работать. Молча я завязал несколько узлов. У Долорес останется длинный шрам, но выглядеть он будет получше.

– Первый муж никогда меня не бил, – прошептала она. – Никогда. Даже когда мы ссорились. – Она сморгнула слезы и углубилась в воспоминания. – Рикардо был хорошим человеком… Очень хорошим.

Я склонил голову и нахмурился, пытаясь понять, что случилось. Долорес посмотрела на меня и ответила на невысказанный вопрос:

– Он умер в поле. Врачи сказали, сердечный приступ. Ему был всего сорок один год.

Она заплакала, слезы хлынули ручьем. С правой стороны слезы были прозрачными, с левой – красноватыми, и я подумал, что ей все же нужно сделать КТ. Слезы текли по щекам, но Долорес не стирала их и не пыталась скрыть.

– Он сам довел себя до смерти. Трех мальчишек нужно кормить, а еда стоит недешево.

– Это ужасно, – тихо произнес я. – Мне очень жаль.

Я продолжал шить, аккуратно соединяя края раны.

– Он был прекрасным отцом для мальчиков. Добрым и сильным. Мои старшие сыновья в армии. – Она с гордостью улыбнулась. – Они стали солдатами, потому что он вырастил их сильными и добрыми.

От слез тело ее содрогалось, и мне пришлось остановиться, пока она не успокоится.

– Он бы так гордился ими, если бы видел…

Я протянул ей марлевую салфетку. Она вытерла глаза, размазав тушь.

– Я всегда верил, что ушедшие видят все хорошие плоды своей жизни, – сказал я, продолжая накладывать швы. – Может быть, он все знает и гордится ими.

– Спасибо, – всхлипнула Долорес. – Вы добрый человек.

Она перевела дух и продолжала говорить:

– Когда он умер, у меня на руках был малыш и второй сын. Их нужно было кормить. Я пыталась найти работу, но это нелегко для такой, как я.

Я молча слушал.

– И я вышла замуж за первого же мужчину, у которого была работа, – она горестно покачала головой. – Я тогда не знала, что есть вещи похуже, чем остаться одной, даже когда у тебя совсем плохо с деньгами.

Я наложил очередной шов, завязав последний узелок. Я все еще думал о том, что мои родные так далеко от меня, но постарался отогнать эту мысль. Пора было сказать то, что необходимо. Я не хотел ждать.

– Боюсь, что когда-нибудь кто-то изобьет вас слишком сильно.

Долорес опустила голову.