Текст книги "Двенадцать ключей Рождества"

Филлис Дороти Джеймс
Двенадцать ключей Рождества

Фигура, в зимних сумерках выскочившая с обочины на дорогу и лихорадочными жестами сигнализировавшая приближающемуся автомобилисту остановиться, казалась так похожа на литературного персонажа, что первой мыслью сидевшего за рулем новоиспеченного сержанта Адама Дэлглиша было: каким-то образом он оказался участником одной из рождественских историй, призванных повергать в дрожь читателей еженедельных журналов для состоятельной публики. Но фигура была вполне реальной, и у этого человека, судя по всему, действительно случилось нечто чрезвычайное.

Дэлглиш опустил стекло своего автомобиля, и в салон ворвался холодный декабрьский воздух и маленький вихрь мягкого снега.

– Слава богу, вы остановились! – воскликнул незнакомец. – Мне нужно позвонить в полицию. Мой дядя покончил с собой. Я из Харкервилл-Холла.

– У вас нет телефона?

– Если бы был, я не стал бы вас останавливать. Он не работает. Это с ним часто случается. А теперь еще и машина сломалась.

По дороге Адам заметил телефонную будку на окраине деревни, которую проезжал пять минут назад. С другой стороны, он находился всего в десяти минутах от дома своей тетушки на суффолкском побережье, куда направлялся отмечать Рождество. Впрочем, неудобно навязывать ей непрошеный визит не слишком приятного человека, подумал он и произнес:

– Я подброшу вас до телефона-автомата, мимо которого только что проезжал на окраине Уайвенхейвен.

– Тогда поторопитесь. Это срочно. Он мертв.

– Вы уверены?

– Разумеется. Он холодный, не дышит, и у него нет пульса.

Дэлглишу хотелось заметить, что в таком случае никакой спешки нет, но он промолчал.

Голос у незнакомца был грубый, а интонация нравоучительная. Адам предположил, что и лицо у него должно быть неприятное. Однако мужчина был в толстом твидовом пальто с высоко поднятым воротником, и ничего, кроме длинного носа, рассмотреть не удалось. Адам наклонился, открыл пассажирскую дверцу, и незнакомец сел в машину. Неудивительно, что он задыхался от волнения, однако Адам понял, что в его волнении было больше тревоги и досады, нежели горя.

– Наверное, я должен представиться, – нелюбезно сказал пассажир. – Хельмут Харкервилл, и я не немец. Просто моей матери нравилось это имя.

Вряд ли на это можно было что-либо ответить. Дэлглиш тоже назвал себя, и они доехали до телефонной будки в молчании. Выходя из машины, Харкервилл сердито воскликнул:

– Господи, я забыл деньги!

Дэлглиш порылся в кармане пиджака и, протянув ему пригоршню монет, последовал за ним к будке. Местная полиция едва ли будет в восторге от того, что ее вызывают в половине пятого вечера в сочельник, и если это окажется неким розыгрышем, то он предпочел бы не являться его участником. С другой стороны, следовало позвонить тетушке и предупредить ее, что он задержится.

Первый разговор продолжался несколько минут. Выйдя из будки, Харкервилл с раздражением сказал:

– Они отнеслись к случившемуся весьма спокойно. Можно подумать, что самоубийство под Рождество в этой стране – заурядное событие.

– Жители Восточной Англии – люди здравые, – ответил Дэлглиш. – Если у кого-нибудь порой и возникает искушение, большинству удается преодолеть его.

Когда Адам сделал свой звонок, они вернулись к тому месту, где он подобрал пассажира. Харкервилл коротко скомандовал:

– Здесь – направо. До дома менее мили.

Пока Адам молча вел машину, ему пришло в голову, что, вероятно, его обязанности не ограничиваются тем, чтобы высадить пассажира у порога дома. В конце концов, он – офицер полиции. Здесь – территория не его ответственности, однако следует убедиться, что человек действительно мертв и помочь ему уже ничем нельзя, и дождаться прибытия местной полиции. Он спокойно, но твердо заявил об этом своему спутнику и после его минутного колебания получил неохотное согласие.

– Делайте что хотите, но вы зря теряете время. Он оставил записку. Мы едем в Харкервилл-Холл. Если вы местный, то, наверное, сами знаете этот дом, хотя бы по внешнему виду.

Дэлглиш знал дом по внешнему виду, а его хозяина – по репутации. Дом трудно было не запомнить. Он подумал, что в нынешние времена даже самая снисходительная планирующая организация едва ли выдала бы разрешение возвести вблизи столь привлекательных участков береговой линии Суффолка подобное сооружение. Видимо, в тысяча восемьсот семидесятые годы градостроительная администрация отличалась большей терпимостью. Тогдашний Харкервилл заработал свои миллионы, составляя снотворные лекарства, средства от диспепсии и импотенции на основе опия, бикарбоната соды и лакрицы, а уйдя на покой, поселился в Суффолке и построил тут символ своего статуса, призванный впечатлять соседей и создавать как можно больше неудобств прислуге. Нынешний его владелец имел репутацию человека такого же богатого, жадного и нелюдимого.

– Как обычно, я прибыл провести здесь Рождество с сестрой Гертрудой и братом Карлом. Жена со мной не приехала. Неважно себя чувствует. Да, тут еще временная кухарка, миссис Догуорт. Дядя велел мне дать объявление в «Компаньон дамы» и привезти ее сюда, что я и сделал вчера вечером. Его постоянная кухарка-домохозяйка и горничная Мэйвис разъехались по домам встречать Рождество.

Предоставив Адаму этот явно ненужный бытовой отчет, он снова замолчал.

Дом возник перед ними так неожиданно, что Адам машинально нажал на тормоз. Он дыбился в свете фар, больше похожий на аберрацию реальной действительности, нежели на человеческое жилье. Архитектор – если в строительстве он вообще участвовал – начал возводить это уродство с огромного квадратного краснокирпичного здания со множеством окон, потом, в пароксизме какого-то извращенного творческого неистовства, соорудил гигантский декоративный портик, который больше приличествовал бы собору, швырнул на фасад пригоршню эркеров, а крышу украсил четырьмя башенками по углам и увенчал куполом посередине.

Всю ночь шел снег, но утро выдалось ясным и очень холодным. Теперь же снова полетели первые хлопья, и снег стал усиливаться, заметая двойной след автомобильных шин, явно различимый пока в свете фар. Они тихо подкатили к дому, который казался необитаемым. Только в цокольном этаже, да в одном из верхних окон сквозь узкие просветы в задернутых шторах сочился слабый свет.

В огромном холле, обшитом дубовыми панелями и плохо освещенном, было холодно. В каминной нише горел электрический обогреватель всего с двумя спиралями, пучки остролиста были заткнуты за рамы нескольких тяжеловесных весьма посредственных портретов, скорее усугублявших мрачность атмосферы, нежели оживлявших ее. Мужчина, впустивший их и захлопнувший за ними массивную дубовую дверь, судя по всему, был Карлом Харкервиллом. Как и у его сестры, которая поспешно выступила вперед, у него были типичный харкервиллский нос, блестящие, глядевшие с подозрением глаза и тонкие поджатые губы. Вторую женщину, с каменным лицом, на котором застыло выражение неодобрения, стоявшую чуть в стороне, не представили. Наверное, это была временная кухарка, хотя тонкая полоска пластыря на среднем пальце правой руки могла свидетельствовать об отсутствии навыка владения ножом. Маленький злой ротик и темные подозрительные глаза наводили на мысль, что ее ум так же туго затянут в корсет, как и тело. Хельмут представил Адама как «сержанта Столичной полиции», это сообщение было встречено его родственниками недовольным молчанием, а миссис Догуорт едва сдержала испуганный вскрик. Когда члены семьи повели Адама наверх, в спальню покойного, она последовала за ними.

Комната, также обшитая дубовыми панелями, оказалась огромной. Кровать тоже была дубовой, с балдахином на четырех столбиках. Покойный лежал поверх стеганого одеяла в одной пижаме, в петлицу была воткнута маленькая веточка остролиста, чрезвычайно колючая, с засохшими ягодами. Нос Харкервилла торчал вверх, изъеденный оспинками и рубцами, как побитый в дальних плаваниях непогодой нос корабля. Глаза были плотно закрыты, словно он сам зажмурился, широко раскрытый рот забит чем-то похожим на рождественский пудинг, шишковатые руки с неожиданно длинными ногтями, измазанными какой-то мазью, сложены на животе. На голове у него красовалась корона из китайской шелковой бумаги, вероятно, выстреленная из хлопушки. На массивном прикроватном столике стояла лампа, включенная в режиме приглушенного света, пустая бутылка из-под виски, пузырек из-под пилюль с аптекарским ярлычком, тоже пустой, открытая жестяная баночка с отвратительно пахнувшей мазью – на ярлычке значилось: «Харкервилл. Восстановитель волос», – маленький термос, уже использованная рождественская хлопушка и рождественский пудинг, еще не вынутый из формы, но из его верхушки кто-то пятерней выдрал большой кусок. Тут же лежала записка.

Она была написана от руки, твердым почерком. Дэлглиш прочитал: «Я давно собирался это сделать, а если вам не нравится, придется смириться. Слава богу, это будет мое последнее семейное Рождество. Больше никаких сытных пудингов Гертруды и пережаренных индеек. Никаких шутовских бумажных шляп. Никаких остролистов, натыканных по всему дому. Слава богу, я больше не увижу ваших омерзительно уродливых физиономий и не буду вынужден разделять вашу мерзкую компанию. Я имею право на покой и радость. Направляюсь туда, где получу их и где меня будет ждать моя любимая».

– Он всегда любил устраивать розыгрыши, – произнес Хельмут Харкервилл, – но уж умереть-то следовало хоть с каким-то достоинством. Для нас стало шоком найти его в таком виде – особенно для моей сестры. Впрочем, дядя никогда не принимал во внимание других.

– Nil nisi bonum[1]1
  О мертвых (следует говорить) или хорошо или ничего (лат.).


[Закрыть], Хельмут, – с тихим укором сказал его брат. – Nil nisi bonum. Теперь это не имеет значения.

– Кто его нашел? – спросил Дэлглиш.

– Я, – ответил Хельмут. – Ну, во всяком случае, я первым поднялся по лестнице. У нас не принято пить чай в постели по утрам, но дядя всегда брал с собой на ночь термос с крепким кофе, чтобы, проснувшись, выпить его с глотком виски. Обычно дядя встает рано, поэтому, когда он не вышел к завтраку в девять часов, миссис Догуорт пошла посмотреть, что случилось. Дверь оказалась заперта, но он крикнул, чтобы его не беспокоили. Когда же он не вышел и к ленчу, моя сестра снова попыталась выяснить, в чем дело. Поскольку из-за двери нам никто не ответил, мы принесли лестницу и подобрались к его окну. Лестница все еще там.

Миссис Догуорт неподвижно стояла возле кровати с осуждающим видом.

– Меня наняли приготовить рождественский ужин на четверых, и никто не предупредил, что здешний дом – чудовищная неотапливаемая пещера, а хозяин склонен к самоубийству. Бог знает, как тут уживается его постоянная кухарка. В кухне ничего не меняли уже лет восемьдесят. Заявляю: я здесь больше не останусь. Как только прибудет полиция, я уеду. И напишу жалобу в «Компаньон дамы». Вам очень повезет, если вы найдете другую кухарку.

– Последний автобус отправляется в Лондон рано утром в сочельник, и до Дня подарков другого не будет. Придется вам дождаться его, так что продолжайте делать то, за что вам заплатили, займитесь-ка чем-нибудь полезным, – проговорил Хельмут.

– Для начала приготовьте нам чай, горячий и крепкий. Я здесь с холоду умру, – подхватил Карл.

В комнате действительно было чрезвычайно холодно.

– В кухне теплее, – сказала Гертруда. – Слава богу, у нас есть «Ага»[2]2
  Кухонная плита из литого чугуна.


[Закрыть]. Пойдемте туда.

Дэлглиш надеялся на что-нибудь посущественнее чая и с тоской подумал о великолепном столе, ждавшем его в доме тетушки, об уже открытой бутылке изысканного бордо, о дровяном камине, в котором, потрескивая, горели плывуны, распространяя запах моря. Но в кухне было хотя бы теплее. Плита фирмы «Ага» являлась здесь единственным результатом разумной модернизации оборудования. Пол был каменным, двойная мойка вся в пятнах, одну стену занимал гигантский кухонный шкаф, забитый кувшинами, кружками, тарелками, жестяными банками, и несколько посудных полок. С высоко прикрученного держателя, как белые флаги, свисали посудные полотенца, чистые, но покрытые неотстирывающимися пятнами.

– Я привезла рождественский пирог, – сообщила Гертруда. – Можно его нарезать.

– Не надо, Гертруда, – возразил Карл. – Не уверен, что смогу проглотить хотя бы кусочек, пока в доме лежит мертвый дядя. В шкафу на обычном месте есть банка с печеньем.

С лицом, являющим собой маску крайнего недовольства, миссис Догуорт сняла с полки банку с надписью «сахар» и начала ложкой накладывать из нее чай в чайник, потом запустила руку в глубь другой полки и достала большую красную жестяную банку. Печенье оказалось залежалым и размякшим. Дэлглиш отказался от него, но чашку чая, когда ему ее подали, принял с благодарностью.

– Когда вы в последний раз видели своего дядю живым? – спросил он.

На вопрос ответил Хельмут:

– Он ужинал с нами вчера вечером. Мы приехали в восемь часов, и, естественно, его кухарка нам ничего не оставила. Никогда не оставляет. Но мы привезли с собой холодное мясо и салат, этим и поужинали. Миссис Догуорт открыла банку супа. В девять часов, сразу после новостей, дядя сказал, что идет спать. С тех пор его больше никто не видел и не слышал, кроме миссис Догуорт.

– Когда я позвала его завтракать, – сказала миссис Догуорт, – он крикнул из-за двери, чтобы я уходила, потом я услышала, как взорвалась хлопушка. В девять часов или в самом начале десятого он был жив.

– Вы уверены, что это была хлопушка?

– Разумеется. Неужели не знаю, как взрывается хлопушка? Мне это показалось странным, поэтому я приблизилась к двери и спросила: «Мистер Харкервилл, у вас все в порядке?» А он прокричал в ответ: «Естественно, у меня все в порядке. Уходите и не возвращайтесь». Это был последний раз, когда он с кем-то разговаривал.

– Он должен был стоять близко к двери, чтобы вы услышали его, – заметил Дэлглиш. – Дверь очень массивная.

Миссис Догуорт вспыхнула и сердито огрызнулась:

– Дверь, может, и массивная, но я знаю, что́ я слышала. Сначала хлопушка, затем он велел мне уходить. В любом случае совершенно ясно, что́ произошло. Вы видели предсмертную записку, разве нет? Она написана его рукой.

– Пойду наверх, продолжу осматривать комнату, – произнес Адам. – А вам лучше здесь подождать местную полицию.

В том, чтобы продолжать осмотр комнаты, не было необходимости, и он ожидал возражений. Однако никто не стал спорить, и Адам один поднялся по лестнице. Войдя в спальню, он запер дверь ключом, который по-прежнему торчал в замочной скважине, подошел к кровати и, склонившись, внимательно осмотрел тело, хоть лицо его и искажала гримаса отвращения от мерзкого запаха мази. Было очевидно, что, прежде чем лечь в постель, Харкервилл обильно умастил ею голову. Ладони покойного были полусомкнуты, и в правой зажат ком рождественского пудинга. Трупное окоченение только-только начало наступать с верхней части туловища, но Дэлглиш сумел слегка приподнять голову и осмотрел подушку под нею.

Обследовав хлопушку, он переключил внимание на записку. Оборотная ее сторона была чуть коричневатой, будто бумагу слегка подпалили. Шагнув к необъятному камину, Дэлглиш заметил, что кто-то жег в нем бумаги. На решетке высилась пирамидка белого пепла, он поднес к ней ладонь и уловил слабое тепло, которое еще исходило от нее. Сгорело почти все, не считая крохотного кусочка картона с остатком изображения, напоминавшим рог единорога, и обрывка письма. Бумага была плотной, и на ней сохранилось несколько напечатанных на машинке слов. Адам прочитал: «…восемьсот фунтов не чрезмерная». Больше ничего там не было, и он вернул оба фрагмента на место.

Справа от окна стоял массивный дубовый письменный стол. Вероятно, Катберт Харкервилл спал спокойнее, если все важные бумаги находились у него под рукой. Стол был не заперт, но пуст, если не считать нескольких стопок старых квитанций, стянутых резинками. Так же пусты были поверхности стола и каминной полки. В гигантском платяном шкафу, пропахшем нафталином, висела только одежда.

Адам решил – не без сомнения на тот счет, не является ли это незаконным проникновением, – взглянуть на соседние комнаты. Комната, предоставленная миссис Догуорт была пуста и безлика, как тюремная камера, единственной ее достопримечательностью было ветхое чучело медведя с медным подносом в лапах. Так и не открытый чемодан миссис Догуорт лежал на кровати, слишком узкой, чтобы на ней удобно спать, и с единственной подушкой.

Комната справа была такой же маленькой, но отсутствовавшая Мэйвис, по крайней мере, придала ей хоть какую-то девичью индивидуальность. По стенам были развешены афиши кинофильмов и портреты поп-звезд. Обшарпанное, но удобное плетеное кресло стояло в углу, а кровать была застелена стеганым покрывалом с изображением прыгающих розовых и голубых ягнят. Маленький шаткий гардероб пустовал, наполовину использованные баночки с косметикой Мэйвис выбросила в мусорную корзину, а поверх них швырнула разную старую испачканную одежду.

Адам вернулся в хозяйскую спальню и завершил безуспешные поиски двух недостающих предметов.

Деревня располагалась в четырех милях от дома, и прошло полчаса, прежде чем прибыл констебль Тэплоу. Это был коренастый мужчина средних лет, его туловище казалось громоздким под многими слоями одежды, которой он счел необходимым утеплить себя для декабрьской велосипедной поездки. Несмотря на то что снегопад стихал, он настоял на том, чтобы поставить велосипед в холле, к очевидному, но невысказанному вслух недовольству хозяев, и, аккуратно прислонив его к стене, ласково погладил по седлу, словно лошадь, заведенную в стойло.

После того как Адам представился и объяснил причину своего присутствия, констебль Тэплоу произнес:

– Полагаю, теперь вы продолжите свой путь. Больше нет смысла торчать здесь. Я сам займусь этим делом.

– Я пойду с вами, – твердо возразил Адам. – У меня ключ. Я счел предусмотрительным запереть дверь.

Взяв у него ключ, констебль Тэплоу хотел отпустить замечание насчет излишней суетливости Столичной полиции, но воздержался. Они вместе поднялись наверх. Тэплоу с легким осуждением взглянул на труп, проверил содержимое ящиков стола, понюхал баночку с мазью и взял в руки записку.

– Все достаточно ясно, как мне кажется, – сказал он, прочитав ее. – Покойный не мог выдержать еще одного семейного Рождества.

– Вы встречались с его родственниками прежде?

– Никогда никого из них, кроме покойного, не видел. Известно, что семья каждый год съезжается сюда на Рождество, но они не появляются на людях – так же, как и он.

– Подозрительная смерть, – деликатно предположил Адам. – Вам не кажется?

– Нет, не кажется, и я объясню почему. Здесь важно знать местную ситуацию. Эта семейка безумна или, во всяком случае, они с такими причудами, что до сумасшествия – рукой подать. Его отец совершил то же самое.

– Покончил с собой в Рождество?

– В Ночь Гая Фокса. Набил карманы огненными колесами и шутихами, заткнул за пояс большие ракеты, высосал целую бутылку виски и прыгнул прямо в праздничный костер.

– То есть ушел без нытья, так сказать, громко хлопнув дверью. Детей, надеюсь, рядом не было?

– Дверью он хлопнул громко, это уж точно. И детей в Харкервилл-Холл не приглашают. И викария с псалмопевцами вы тут сегодня не увидите.

Адам счел своим долгом вернуть констебля к делу.

– Его стол почти пуст, – сказал он. – Кто-то сжег все бумаги. Однако остались два весьма интересных обгоревших клочка.

– Самоубийцы обычно сжигают все свои бумаги. В свое время я посмотрю то, что осталось. Но самая важная бумага – вот она. Как ни крути, а это предсмертная записка. Спасибо, что дождались меня, сержант. Теперь я беру расследование в свои руки.

Но к тому времени, когда они дошли до холла, констебль Тэплоу, стараясь, чтобы это прозвучало небрежно, промолвил:

– Может, добросите меня до ближайшей телефонной будки? Пусть все же группа криминалистов осмотрит место, прежде чем тело старика увезут.

Наконец Адам свернул на дорогу, ведущую к морю, с чувством удовлетворения от сознания того, что сделал все, чего требовали от него долг и совесть. Если он понадобится местным криминалистам, они знают, где его найти. «Загадочное дело с рождественской хлопушкой», как он назвал столь эксцентричное вступление к Рождеству, можно спокойно передать суффолкской полиции.

Но если Адам рассчитывал на уютный тихий вечер, то его ждало разочарование. Едва он успел неторопливо принять ванну, распаковать чемодан и усесться перед камином с первым вечерним бокалом в руке, как в дверь постучал инспектор Пек. Он совершенно не был похож на констебля Тэплоу: молодой для своего звания, с острыми выразительными чертами лица под шапкой темных волос и, судя по всему, невосприимчивый к холоду, поскольку на нем были лишь свободные брюки и куртка – его единственной уступкой декабрьскому морозу являлся большой разноцветный вязаный шарф, дважды обернутый вокруг шеи. Галантно извинившись перед мисс Дэлглиш, он не стал терять времени на церемонии, обращаясь к ее племяннику:

– Я кое-что разузнал про вас, сержант. Вечером в сочельник это было не так-то просто сделать, однако в Столичной полиции нашелся кое-кто живой и трезвый. Похоже, вы – любимчик инспектора. Мне сказали, что у вас голова на плечах и острый глаз. Так что вы едете со мной обратно в Харкервилл-Холл.

– Прямо сейчас, сэр? – Адам красноречиво взглянул на камин.

– Сейчас, сей момент, немедленно, сразу же. Заводите машину. Я бы привез и отвез вас обратно сам, но мне лучше какое-то время побыть там, в доме.

Уже опустилась ночь. Подходя к автомобилю, Дэлглиш почувствовал, что похолодало, воздух стал морозным. Снег наконец прекратился, луна просвечивала сквозь быстро несущиеся облака. Доехав до Харкервилла, они поставили свои машины рядом.

Дверь открыла миссис Догуорт. Не произнеся ни слова, лишь сверкнув злобным взглядом, она впустила их и тут же исчезла в кухне. Когда они поднимались по лестнице, внизу появился Харкервилл. Подняв голову, он проворчал:

– Я думал, что вы собираетесь увезти тело дяди, инспектор. Едва ли прилично оставлять его здесь в таком виде. Патронажная сестра могла бы приехать и подготовить тело к погребению. Все это чрезвычайно тяжело для моей сестры.

– Всему свое время, сэр. Я жду полицейского судмедэксперта и фотографа.

– Фотографа?! Зачем, черт возьми, вам его фотографировать? Я считаю это совершенно неприличным и сейчас позвоню главному констеблю.

– Позвоните, сэр. Вы можете найти его в Шотландии, у сына, невестки и внуков, но он наверняка будет рад вас услышать. Не сомневаюсь, ваш звонок очень украсит ему Рождество.

Дойдя до спальни, инспектор Пек сказал:

– Как я понял, вы считаете, что предсмертная записка выглядит не слишком убедительно. Я склонен согласиться, но объясните это коронеру. Вы уже знаете их семейную историю?

– Частично. Мне рассказали о «вознесении» дедушки.

– И он был не единственным. У Харкервиллов какое-то отвращение к естественной смерти. Жизни у них ничем не примечательны, поэтому, наверное, они и заботятся о том, чтобы смерти были эффектными. Итак, что вас особенно насторожило в этой маленькой шараде?

– Количество странностей, сэр, – ответил Дэлглиш. – Если написать об этом детективный рассказ, я бы назвал его «Двенадцать ключей Рождества». Конечно, требуется живость ума, чтобы довести количество до двенадцати, но это не будет большой натяжкой.

– Сократите умные рассуждения, дружище, и переходите к фактам.

– Начнем с якобы предсмертной записки. Мне она напоминает последнюю страницу письма к одному или нескольким членам семьи. Листок изначально был сложен, чтобы засунуть его в конверт. Оборотная сторона немного подпалена: кто-то пытался утюгом разгладить складки. Получилось не очень хорошо, присмотревшись, можно и сейчас увидеть следы этих складок. Далее – формулировки. Из текста следует, что это Рождество Харкервилл собирался провести с семьей в последний раз: он пишет, что в последний раз впихнет в себя ненавистный пудинг Гертруды. Тогда почему он убил себя накануне Рождества?

– Передумал. А что, по-вашему, в таком случае означает это письмо?

– Он собирался уехать отсюда, вероятно, за границу. В камине сохранился крохотный клочок картона с частью головы единорога. Рог ясно виден. Кто-то сжег его паспорт, вероятно, для того, чтобы скрыть факт, что он недавно продлил срок его действия. Должны были быть и дорожные документы, но родственники сожгли их вместе с паспортом. И еще есть маленький клочок сожженного письма. Можно предположить, что в нем у него требовали денег, но я так не думаю. Посмотрите на точку, сэр. Перед ней наверняка были еще цифры. Например, «четыреста тысяч восемьсот фунтов не чрезмерная сумма, учитывая количество земли». Это могло быть письмо от агента по продаже недвижимости. Или он собирался продать поместье, добавить вырученную сумму к своему нынешнему состоянию и навсегда распрощаться с этим местом.

– Сбежать в теплые края? Не исключено. А любимая, которая будет ждать его там?

– Вероятно, она его уже ждет. Только на Коста-Браве, а не на небесах. Вам следует взглянуть на одну из соседних комнат, на комнату его горничной, сэр. В гардеробе не осталось ничего хоть сколько-нибудь ценного, а куча старой одежды свалена в мусорную корзину. Наверное, Мэйвис сейчас сидит на солнышке в ожидании своего престарелого сердечного друга и мечтает о том, что впереди у нее несколько лет совместного наслаждения роскошью, а потом – богатое вдовство до конца жизни. Возможно, именно поэтому он заботился о волосах. Нелепо все это выглядит, должен заметить.

– Дружище, вы никогда не станете инспектором, если не укротите свое воображение. Что касается служанки, то она живет в деревне. Не составляет труда проверить, там ли она сейчас.

– Итак, это три ключа, – продолжил Адам: – отглаженная утюгом записка, почти полностью сожженный паспорт и клочок письма. Далее – восстановитель волос. Зачем втирать его в кожу, если собираешься совершить самоубийство?

– По привычке. Самоубийцы не всегда ведут себя рационально. Самоубийство и само по себе действие иррациональное. К чему предпринимать одно действие, которое отсекает возможность любого другого? Впрочем, согласен: втирать мазь для роста волос перед смертью глупо.

– А он наложил ее на голову весьма обильно, сэр. Ключ номер четыре – испачканная подушка. Когда я впервые увидел покойного, трупное окоченение еще только начиналось, и мне удалось приподнять голову. Подушка вся грязная и липкая от мази, она пропиталась ею гораздо больше, чем бумажная корона. Следовательно, корону наверняка надели уже после его смерти. Теперь хлопушка. Если ее взорвали здесь, в комнате, то где сувенир, который в ней находился? Записочка с предсказанием осталась в хлопушке, а сувенира нет.

– Не вы один тщательно проводили обыск, – произнес инспектор Пек. – Я попросил, чтобы все освободили кухню и ждали в гостиной. И вот что нашел под посудным шкафом. – Он сунул руку в карман и вынул запечатанный пластмассовый пакетик. Внутри оказалась дешевая безвкусная брошь. – Мы выясним производителя и продавца, но едва ли стоит сомневаться, откуда это взялось. Бог знает, почему они не взорвали хлопушку в спальне, разве что суеверные люди считают, что нельзя шуметь в присутствии покойника. Дарю вам ключ рождественской хлопушки, сержант.

– А как насчет ключа подставной кухарки, сэр? Зачем Харкервилл велел племяннику дать объявление? Известно, что он был скупым и мелочным, а из «предсмертной» записки следует, что обычно неудобоваримые рождественские ужины готовила Гертруда. Думаю, миссис Догуорт привезли не вчера вечером, а сегодня утром, чтобы состряпать доказательство и обеспечить алиби остальным: якобы она слышала, как хлопушка взорвалась в самом начале десятого. Если миссис Догуорт приехала вместе со всеми вчера вечером, как они утверждают, то почему ее чемодан лежит нераспакованный на кровати в соседней комнате? И еще: она заявила, что записка написана почерком Харкервилла. Откуда она может знать его почерк? Это Хельмут Харкервилл, а не его дядя, нанял ее. И еще кое-что: вы видели, какой беспорядок в кухне? Тем не менее, когда она готовила для нас чай, то знала, где что искать. Ей доводилось стряпать в этой кухне и раньше.

– Когда, вы считаете, она приехала?

– На раннем утреннем автобусе. Было важно, чтобы Катберт Харкервилл ее не увидел. Наверняка миссис Догуорт бывала здесь прежде. Кто-то из них встретил ее в Сэксмундеме. Сейчас машина, может, и не на ходу, но когда я ехал сюда, то в свете фар видел два следа от шин. Их уже, конечно, замело снегом, но тогда я видел их отчетливо.

– Жаль, что вы их не сохранили. Теперь это не улика. Впрочем, вы не знали, что столкнетесь с подозрительной смертью. Я дам вам еще два ключа к подставной кухарке. Немного рискованно было бы доверяться постороннему человеку, не правда ли? Почему не обойтись силами семьи?

– Так они и сделали. Если вы обратитесь к миссис Догуорт как к миссис Хельмут Харкервилл, полагаю, она не сумеет сдержать реакцию. Неудивительно, что она такая угрюмая: находиться в подчинении у других ей не очень приятно.

– Продолжайте, сержант. Мы еще не набрали двенадцать ключей.

– Остролист, сэр. Веточка чрезвычайно колючая. В спальне остролиста нет, значит, кто-то принес ее, возможно, из холла. Если это был сам Катберт Харкервилл, то как ему удалось не исколоть пальцы, когда он доставал и нес ветку или вставлял ее в петлицу? К тому же стебель остролиста не испачкан мазью.

– Вероятно, он вставил ее в петлицу до того, как начал втирать мазь в голову.

– Но разве она осталась бы тогда на месте? Она болтается в петлице свободно. Думаю, ее воткнули туда уже после его смерти. Нелишне было бы спросить кухарку, почему у нее палец заклеен пластырем. Бьюсь об заклад, что это остролист, сэр.

– Логично. Согласен, ветка могла держаться так, как она держится сейчас, только если он воткнул ее после того, как втер мазь в голову. Хорошо, сержант, я знаю, что́ вы скажете дальше. Мы, сотрудники суффолкского уголовного розыска, не так уж тупы. Наверное, назовете это ключом рождественского пудинга?

– Да, подобное название вполне уместно, сэр. При осмотре пудинга – а он собой представляет несозревшее бледное месиво – ясно видно, что кусок из него был вырван, а не отрезан. Кто-то запустил в него пятерню. Если это была рука Катберта Харкервилла, почему у него под ногтями нет частиц пудинга? Единственное пятно осталось на правой ладони. Кто-то испачкал ее этим пудингом уже после его смерти. Глупая ошибка. Впрочем, Харкервиллы произвели на меня впечатление людей скорее изобретательных, чем умных. И последний ключ, может, самый убедительный. Судя по трупному окоченению, он умер между восемью и девятью часами, во всяком случае, рано утром. Думаю, они подсыпали избыточную дозу снотворного в его термос с крепким кофе, зная, что она окажется смертельной, соединившись с традиционно щедрой порцией виски. Тогда почему пепел в камине был еще теплым, когда я осматривал тело восемь часов спустя? И, что еще важнее, куда девались спички? Таким образом, по моим подсчетам, мы приходим к искомой цифре двенадцать.