Текст книги "Шабоно"

Мое тело на мгновение застыло, потом расслабилось, когда я заглянула в глаза Милагроса. Его почерневшее лицо было полно благоговения и печали. Мокрыми от слез щеками он прижался к моим щекам и подчернил их угольями. Я робко тронула калабаш, висевший у меня на поясе; он был легок, как смех старой женщины.

Глава 5

Два дня мы, все убыстряя ход, без отдыха взбирались и спускались по склонам холмов. Я настороженно следила за безмолвной фигурой Милагроса, то появляющейся, то исчезающей в лесном сумраке. Торопливость его движений лишь усиливала мою неуверенность; временами мне хотелось заорать на него, чтобы он отвел меня обратно в миссию.

День над лесом помрачнел, а тучи из белых стали сначала серыми, затем и вовсе почернели. Тяжко и давяще они нависли над кронами деревьев. Тишину взорвал оглушительный раскат грома; вода потоками хлынула на землю, с беспощадной яростью ломая ветки, срывая листву.

Дав мне знак укрыться под гигантскими листьями, которые он успел нарезать, Милагрос присел на землю. Я же вместо того, чтобы подсесть к нему, сняла рюкзак, сняла висевший у меня на поясе сосуд с истолченными костями Анхелики и стащила с себя майку. Теплая вода благодатными струями забила по моему измученному телу. Намылив шампунем сначала голову, затем все тело, я смыла с кожи весь пепел, весь запах смерти. Я повернулась к Милагросу; его почерневшее лицо изможденно осунулось, а в глазах стояла такая печаль, что я пожалела о той поспешности, с какой принялась отмываться. Нервными движениями я стала стирать майку и, не глядя на него, спросила: – Мы ведь уже почти дошли до деревни? – По моему разумению, выйдя из миссии, мы прошагали далеко за сотню миль.

– Мы придем туда завтра, – сказал Милагрос, разворачивая маленький сверток из обвязанных лианами листьев с жареным мясом. Уголки его рта приподнялись в лукавой улыбке и резче обозначили морщины вокруг раскосых глаз. – То есть, если мы будем идти моим шагом.

Дождь стихал. Тучи разошлись. Я глубоко задышала, наполняя легкие чистым свежим воздухом. Долго еще после того, как дождь прекратился, с листвы падали капли.

Поймав отражение солнца, они ослепительно сверкали, словно осколки стекла.

– Я слышу, кто-то идет, – прошептал Милагрос. – Не шевелись.

Я ничего не слышала – ни птичьего голоса, ни шелеста листвы. Только я хотела сказать об этом, как треснула ветка, и на тропе перед нами появился нагой мужчина. Он был немного выше меня – примерно пять футов четыре дюйма. Интересно, подумала я, что делает его более мощным на вид – его мускулистая грудь или нагота. В руках у него был большой лук и несколько стрел. Лицо и тело были покрыты красными извилистыми линиями, которые тянулись по бокам вдоль ног и заканчивались точками вокруг колен.

Чуть позади него на меня таращились две молодые женщины. В их широко раскрытых темных глазах замерло изумление. Пучки волокон, казалось, вырастали у них из ушей. В уголках рта и нижней губе торчали палочки величиной со спичку. Вокруг талии, на предплечьях, кистях рук и под коленками виднелись повязки из красных хлопковых волокон. Темные волосы были коротко острижены и так же, как у мужчины, на их макушках были выбриты широкие тонзуры.

Никто не произнес ни слова, и страшно разволновавшись, я выкрикнула: – Шори нойе, шори нойе! Анхелика как-то советовала мне, повстречав в лесу индейцев, приветствовать их словами «Добрый друг, добрый друг!» – Айя, айя, шори, – ответил мужчина, подходя поближе. Его уши были украшены перьями, торчавшими из обоих концов коротких, с мой мизинец, тростинок, воткнутых в мочки. Он завел разговор с Милагросом, сильно жестикулируя, и то рукой, то кивком головы показывая на тропу, ведущую в заросли. Несколько раз подряд он поднимал руку над головой, вытянув пальцы так, будто хотел дотянуться до солнечного луча.

Я сделала женщинам знак подойти ближе, но они с хихиканьем спрятались в кустах. Увидев бананы в висевших у них за плечами корзинах, я широко открыла рот и показала рукой, что хочу попробовать. Старшая из женщин осторожно подошла, не глядя на меня, отвязала корзину и отломила от грозди самый мягкий и желтый банан. Одним ловким движением она вынула изо рта палочки, впилась зубами в кожуру, надкусила ее вдоль, раскрыла и прямо мне под нос подсунула очищенный плод.

Это был самый толстый банан странной треугольной формы, который я когда-либо видела.

– Очень вкусно, – сказала я по-испански, поглаживая себя по животу. По вкусу он был похож на обычный банан, но оставил во рту толстый налет.

Она подала мне еще два. Когда она начала очищать четвертый, я попыталась дать ей понять, что уже наелась.

Улыбнувшись, она уронила недоочищенный банан на землю и положила руки мне на живот. Руки у нее были загрубевшие, но тонкие нежные пальцы были ласковы, когда она неуверенно потрогала мою грудь, плечи и лицо, словно желая убедиться, что я на самом деле существую. Она заговорила высоким гнусавым голосом, напомнившим мне голос Анхелики. Потом оттянула резинку моих трусов и подозвала свою товарку посмотреть. Только теперь я почувствовала смущение и попыталась отстраниться. Смеясь и радостно повизгивая, они обняли меня и принялись оглаживать спереди и сзади. Они были немного ниже меня ростом, но довольно плотно сложены; рядом с этими полногрудыми, широкобедрыми, с выпуклыми животами женщинами я выглядела совершенным ребенком.

– Они из деревни Итикотери, – сказал по-испански Милагрос, повернувшись ко мне. – Этева и две его жены, и еще другие люди из деревни устроили на несколько дней лагерь на старом заброшенном огороде недалеко отсюда. Он взял лук и стрелы, оставленные было у дерева, и добавил: – Дальше мы пойдем вместе с ними.

Тем временем женщины обнаружили мою мокрую майку. Не успела я набросить ее на себя, как они в полном восторге стали тереть ее о свои раскрашенные лица и тела.

Растянутая и вымазанная красной пастой оното, она висела на мне, как огромный грязный рисовый мешок.

Я уложила сосуд с пеплом в рюкзак, и когда вскинула его себе на спину, женщины неудержимо захихикали. Подошел Этева и встал рядом со мной; он окинул меня внимательным взглядом карих глаз, потом с широкой улыбкой, осветившей все лицо, провел пальцами по моим волосам.

Точеный нос и нежный изгиб губ придавали его округлому лицу почти девичий облик.

– Я пойду с Этевой по следу тапира, которого он недавно засек, – сказал Милагрос, – а ты пойдешь с женщинами.

Какое-то мгновение я таращилась на него, не веря своим ушам.

– Но… – выдавила я наконец, не зная, что еще сказать. Должно быть, выглядела я очень забавно, потому что Милагрос расхохотался; его раскосые глаза почти скрылись между лбом и высокими скулами. Он положил руку мне на плечо, стараясь быть серьезным, но на губах его держалась озорная улыбка.

– Это народ Анхелики и мой народ, – сказал он, вновь поворачиваясь к Этеве и двум его женам. – Ритими ее внучатая племянница. Анхелика никогда ее не видела.

Я улыбнулась обеим женщинам, а они кивнули так, словно поняли слова Милагроса.

Смех Милагроса и Этевы еще какое-то время раздавался эхом среди лиан, а затем стих, когда они дошли до бамбуковых зарослей, окаймлявших тропу вдоль реки. Ритими взяла меня за руку и повела в гущу зелени.

Я шла между Ритими и Тутеми. Мы молча шагали гуськом к заброшенным огородам Итикотери. Интересно, думала я, почему они ходят немного косолапо – из-за тяжелого груза за спиной или потому, что это придает им большую устойчивость. Наши тени то росли, то укорачивались вместе со слабыми солнечными лучами, пробивавшимися сквозь кроны деревьев. Мои колени совершенно ослабели от усталости. Я неуклюже ковыляла, то и дело спотыкаясь о корни и ветки. Ритими обняла меня за талию, но это сделало ходьбу по узкой тропе еще неудобнее.

Тогда она стащила у меня со спины рюкзак и затолкала его в корзину Тутеми.

Меня охватила странная тревога. Мне захотелось забрать рюкзак, достать оттуда сосуд с пеплом и привязать его к себе на пояс. Я смутно почувствовала, что вот сейчас разорвалась какая-то связь. Если бы меня попросили выразить это чувство словами, я не смогла бы этого сделать. И все же я ощутила, что с этой минуты некое таинственное волшебство, перелитое в меня Анхеликой, растаяло.

Солнце уже скрылось за деревьями, когда мы вышли на лесную прогалину. Среди всех прочих оттенков зелени я отчетливо разглядела светлую, почти прозрачную зелень банановых листьев. По краю того, что некогда было обширным огородом, выстроились полукругом задами к лесу треугольные по форме хижины. Жилища были открыты со всех сторон, кроме крыш из банановых листьев в несколько слоев.

Словно по сигналу, нас мгновенно окружила толпа мужчин и женщин с широко раскрытыми глазами и ртами.

Я вцепилась в руку Ритими; то, что она шла со мной через лес, как-то отличало ее от этих глазевших на меня людей.

Обхватив за талию, она теснее прижала меня к себе. Резкий возбужденный тон ее голоса на минуту сдержал толпу. А затем сразу же их лица оказались всего в нескольких дюймах от моего. С их подбородков капала слюна, а черты искажала табачная жвачка, торчащая между деснами и нижними губами. Я начисто забыла о той объективности, с какой антрополог обязан подходить к иной культуре. В данный момент эти индейцы были для меня не чем иным, как кучкой уродливых грязных людей. Я закрыла глаза и тут же открыла, почувствовав на щеках прикосновение чьей-то сухой ладони. Это был старик. Заулыбавшись, он закричал: – Айя, сия, айиия, шори! Эхом повторяя его крик, все тут же бросились наперебой меня обнимать, чуть не раздавив от радости. Они умудрились стащить с меня майку. На лице и теле я почувствовала их руки, губы и языки. От них несло дымом и землей; их слюна, прилипшая к моему телу, воняла гнилыми табачными листьями. От омерзения я разрыдалась.

Они настороженно отпрянули. Хотя слов я не понимала, их интонации явно свидетельствовали о недоумении.

Уже вечером я узнала от Милагроса, как Ритими объяснила толпе, что нашла меня в лесу. Поначалу она приняла меня за лесного духа и боялась ко мне подойти.

Только увидев, как я поедаю бананы, она убедилась, что я человек, потому что только люди едят с такой жадностью.

Между гамаком Милагроса и моим, дымя и потрескивая, горел костер; он тускло освещал открытую со всех сторон хижину, оставляя в темноте сплошную стену деревьев. От этого красноватого света и дыма на мои глаза наворачивались слезы. Вокруг костра, касаясь друг друга плечами, тесно сидели люди. Их затененные лица казались мне совершенно одинаковыми; красные и черные узоры на телах словно жили своей собственной жизнью, шевелясь и извиваясь при каждом движении.

Ритими сидела на земле вытянув ноги и левой рукой опиралась о мой гамак. Ее кожа в неверном свете костра отсвечивала мягкой глубокой желтизной, нарисованные на лице линии сходились к вискам, подчеркивая характерные азиатские черты. Хорошо были видны освобожденные от палочек дырочки в уголках ее рта, в нижней губе и в перегородке между широкими ноздрями. Почувствовав мой взгляд, она встретилась со мной глазами, и ее круглое лицо расплылось в улыбке. У нее были короткие квадратные зубы, крепкие и очень белые.

Я стала задремывать под их тихий говор, но спала какими-то урывками, думая о том, что мог им рассказывать Милагрос, когда я то и дело просыпалась от их хохота.

Часть Вторая

Глава 6

– Когда ты думаешь вернуться? – спросила я Милагроса шесть месяцев спустя, отдавая ему письмо, которое написала в миссию отцу Кориолано. В нем я кратко уведомляла его, что намерена пробыть у Итикотери еще по меньшей мере два месяца. Я просила его дать знать об этом моим друзьям в Каракасе; и самое главное, я умоляла его передать с Милагросом столько блокнотов и карандашей, сколько он сможет. – Когда ты вернешься? – спросила я еще раз.

– Недели через две, – небрежно ответил Милагрос, упрятывая письмо в бамбуковый колчан. Должно быть, он заметил озабоченность у меня на лице, потому что добавил: – Наперед никогда не скажешь, но я вернусь.

Я проводила его взглядом по тропе, ведущей к реке. Он поправил висевший за спиной колчан и на мгновение обернулся ко мне, словно хотел сказать что-то еще. Но вместо этого лишь махнул на прощанье рукой.

А я медленно направилась в шабоно, миновав нескольких мужчин, занятых рубкой деревьев у края огородов. Я осторожно обходила валявшиеся на расчищенном участке стволы, стараясь не поранить ноги о куски коры и острые щепки, таящиеся в сухой листве.

– Он вернется, как только поспеют бананы, – крикнул Этева, взмахнув рукой, как это только что сделал Милагрос. – Праздника он не пропустит.

Улыбнувшись, я помахала ему в ответ и хотела было спросить, когда же будет этот праздник. Но в этом не было нужды, на этот вопрос он уже ответил, – когда поспеют бананы. Колючие кустарники и бревна, которые каждую ночь нагромождались перед главным входом в шабоно, были уже убраны. Было еще раннее утро, но почти все обращенные лицом к открытой круглой поляне хижины были пусты. Мужчины и женщины работали на расположенных поблизости огородах либо ушли в лес собирать дикие плоды, мед и дрова для очагов.

Меня обступили несколько вооруженных миниатюрными луками и стрелами мальчишек. – Смотри, какую ящерицу я убил, – похвалился Сисиве, держа за хвост мертвое животное.

– Только это он и умеет – стрелять ящериц, – насмешливо заявил один из мальчишек, почесывая коленку пальцами другой ноги. – И то почти всегда промахивается.

– Не промахиваюсь! – крикнул Сисиве, покраснев от злости.

Я погладила чуть отросшие волосы на его выбритой макушке. В солнечном свете волосы у него оказались не черными, а красновато-коричневыми. Подыскивая слова из своего небогатого запаса, я постаралась заверить его, что когда-нибудь он станет лучшим охотником в деревне.

Сисиве, сыну Ритими и Этевы, было шесть, максимум семь лет от роду, потому что он еще не носил лобкового шнурка. Ритими, считавшая, что чем раньше подвязать пенис мальчика к животу, тем быстрее сын будет расти, постоянно заставляла его это делать. Но Сисиве отказывался, оправдываясь, что ему больно. Этева не настаивал. Его сын и так рос крепким и здоровым. Скоро уже, доказывал отец, Сисиве и сам поймет, что негоже мужчине показываться на людях без такого шнурка. Как большинство детей, Сисиве носил на шее кусочек пахучего корня, отгонявшего хворь, и как только стирались рисунки на его теле, его тут же заново раскрашивали пастой оното.

Заулыбавшись, начисто позабыв о гневе, Сисиве взялся за мою руку и одним ловким движением вскарабкался на меня так, словно я была деревом. Он обхватил меня ногами за талию, откинулся назад и, вытянув руки к небу, крикнул: – Смотри, какое оно голубое – совсем как твои глаза! Из самого центра поляны небо казалось огромным. Его великолепия не затеняли ни деревья, ни лианы, ни листва.

Густая растительность толпилась за пределами шабоно, позади бревенчатых заграждений, охранявших доступ в деревню. Казалось, деревья терпеливо дожидаются своего часа, зная, что их вынудили отступить лишь на время.

Потянув меня за руку, ребятишки свалили нас с Сисиве на землю. Первое время я не могла разобраться, кто чей родитель, потому что дети кочевали от хижины к хижине, ели и спали там, где им было удобно. Только о младенцах я точно знала, чьи они, так как они вечно висели подвязанными к телам матерей. Ни днем, ни ночью младенцы не проявляли никакого беспокойства независимо от того, чем занимались их матери.

Не знаю, что бы я стала делать без Милагроса. Каждый день он по нескольку часов обучал меня языку, обычаям и верованиям своего народа, а я жадно записывала все это в блокноты.

Разобраться, кто есть кто у Итикотери, было весьма непросто. Они никогда не называли друг друга по имени, разве что желая нанести оскорбление. Ритими и Этеву называли Отцом и Матерью Сисиве и Тешомы (детей разрешалось называть по имени, но как только они достигали половой зрелости, этого всячески избегали). Еще сложнее обстояли дела с мужчинами и женщинами из одного и того же рода, ибо они называли друг друга братьями и сестрами; мужчины и женщины из другого рода именовались зятьями и невестками. Мужчина, женившийся на женщине из данного рода, называл женами всех женщин из этого рода, но не вступал с ними в сексуальный контакт.

Милагрос часто замечал, что приспосабливаться приходится не мне одной. Мое поведение, бывало, точно так же ставило Итикотери в тупик; для них я не была ни мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не знали, что обо мне думать, к чему меня отнести.

Из своей хижины появилась старая Хайяма.

Визгливым голосом она велела детям оставить меня в покое. – У нее еще пусто в животе, – сказала она и, приобняв за талию, повела меня к очагу в своей хижине.

Стараясь не наступить и не споткнуться о какую-нибудь алюминиевую или эмалированную посудину (приобретенную путем обмена с другими деревнями), черепашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке валявшиеся на земляном полу, я уселась напротив Хайямы.

Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и почесывая голову ее ручного попугая, я стала ждать еды.

– Ешь, – сказала она, подавая мне печеный банан на обломке калабаша. С большим вниманием старуха следила за тем, как я жую с открытым ртом, то и дело причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по достоинству оценила мягкий сладкий банан.

Милагрос представил мне Хайяму как сестру Анхелики. Всякий раз, глядя на нее, я пыталась отыскать какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой я навеки рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюймов, Хайяма была довольно высокой для женщин Итикотери. Она не только физически отличалась от Анхелики, не было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В голосе и манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я нередко чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки вообще придавали лицу особо зловещее выражение.

– Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется Милагрос, – заявила старуха, подавая мне второй печеный банан.

Чтобы ничего не отвечать, я набила рот горячей едой.

Милагрос представил меня своему зятю Арасуве, вождю Итикотери, и всем прочим жителям деревни. Однако именно Ритими, повесив мой гамак в хижине, которую разделяла с Этевой и двумя детьми, заявила на меня свои права. – Белая Девушка будет спать здесь, – объявила она Милагросу, пояснив, что гамаки малышей Сисиве и Тешомы будут повешены вокруг очага Тутеми в соседней хижине.

Никто не стал возражать против замысла Ритими.

Молча, с чуть насмешливой улыбкой, Этева наблюдал за тем, как Ритими носилась между хижинами – своей и Тутеми – перевешивая гамаки привычным треугольником вокруг огня. На небольшом возвышении между двумя столбами, поддерживающими все жилище, она водрузила мой рюкзак среди лубяных коробов, множества разных корзин, топора, сосудов с оното, семенами и кореньями.

Самоуверенность Ритими основывалась не столько на том факте, что она была старшей дочерью вождя Арасуве от его первой, уже умершей жены, дочери старой Хайямы, и не столько на том, что она была первой и любимой женой Этевы, сколько на том, что Ритими знала, что, несмотря на порывистый нрав, все в шабоно ее уважали и любили.

– Не могу больше, – взмолилась я, когда Хайяма достала из огня очередной банан. – У меня уже полон живот.

И задрав майку, я выпятила живот, чтобы она видела, какой он полный.

– Твоим костям надо бы обрасти жиром, – заметила старуха, разминая пальцами банан. – У тебя груди маленькие, как у ребенка. – Хихикнув, она подняла мою майку повыше. – Ни один мужчина никогда тебя не захочет – побоится, что ушибется о твои кости.

Широко раскрыв глаза в притворном ужасе, я сделала вид, что жадно набрасываюсь на пюре. – От твоей еды я уж точно стану толстой и красивой, – пробубнила я с набитым ртом.

Еще не обсохшая после купания в реке, в хижину вошла Ритими, расчесывая волосы тростниковым гребнем. Сев рядом, она обняла меня за шею и влепила пару звучных поцелуев. Я едва удержалась от смеха. Поцелуи Итикотери вызывали у меня щекотку. Они целовались совсем не так, как мы; всякий раз, приложившись ртом к щеке или шее, они делали фыркающий выдох, заставляя губы вибрировать.

– Ты не станешь перевешивать сюда гамак Белой Девушки, – сказала Ритими, глядя на бабку. Решительность тона совсем не вязалась с просительно мягким выражением ее темных глаз.

Не желая оказаться причиной спора, я дала понять, что не так уж важно, где будет висеть мой гамак. Поскольку стен между хижинами не было, мы жили практически под одной крышей. Хижина Хайямы стояла слева от Тутеми, а справа от нас была хижина вождя Арасуве, где он жил со своей старшей женой и тремя самыми младшими детьми. Две другие его жены со своими отпрысками занимали соседние хижины.

Ритими вперила в меня немой молящий взгляд. – Милагрос просил меня заботиться о тебе, – сказала она, осторожно, чтобы не оцарапать кожу, пройдясь тростниковым гребнем по моим волосам.

Прервав кажущееся бесконечным молчание, Хайяма наконец заявила: – Можешь оставить свой гамак там, где он висит, но есть ты будешь у меня.

Все сложилось очень удачно, подумала я. Этева и без того должен прокормить четыре рта. С другой стороны, о Хайяме хорошо заботился ее самый младший сын. Судя по количеству висящих под пальмовой крышей звериных черепов и банановых гроздей, ее сын был хорошим охотником и земледельцем. После съеденных утром печеных бананов вся семья собиралась за едой еще только один раз, перед закатом. В течение дня люди закусывали всем, что попадалось под руку, – плодами, орехами, либо такими деликатесами, как жареные муравьи или личинки.

Ритими тоже, казалось, была довольна договоренностью насчет питания. Она с улыбкой прошла в нашу хижину, сняла подаренную мне ею корзину, которая висела над моим гамаком, и достала из нее блокнот и карандаши. – А теперь за работу, – заявила она командирским тоном.

В последние дни Ритими передавала мне науку о своем народе так же, как в течение шести минувших месяцев это делал Милагрос. Каждый день он несколько часов уделял тому, что я называла формальным обучением.

Поначалу мне было очень трудно усвоить язык. Я обнаружила, что у него не только сильное носовое произношение, – мне еще оказалось крайне сложно понимать людей, разговаривающих с табачной жвачкой во рту. Я попыталась было составить нечто вроде сравнительной грамматики, но отказалась от этой затеи, когда поняла, что у меня не только нет должной лингвистической подготовки, но и чем больше я старалась ввести в изучение языка рациональное начало, тем меньше могла говорить.

Лучшими моими учителями были дети. Хотя они отмечали мои ошибки и с удовольствием заставляли повторять разные слова, они не делали осознанных попыток что-либо мне объяснять. С ними я могла болтать без умолку, нимало не смущаясь допущенных ошибок. После ухода Милагроса я все еще многого не понимала, но не могла надивиться тому, как легко стала общаться с остальными, научившись правильно понимать их интонации, выражения лиц, красноречивые движения рук и тел.

В часы формального обучения Ритими водила меня в гости к женщинам то в одну, то в другую хижину, и мне разрешалось вдоволь задавать вопросы. Ошеломленные моим любопытством, женщины обо всем рассказывали легко, словно играя в какую-то игру. Если я чего-то не понимала, они раз за разом терпеливо повторяли свои объяснения.

Я была благодарна Милагросу за создание прецедента.

Любопытство не только считалось у них бестактностью, им вообще было не по душе, когда их расспрашивают. Несмотря на это, Милагрос всячески потакал тому, что называл моей странной причудой, заявив, что чем больше я узнаю о языке и обычаях Итикотери, тем скорее почувствую себя среди них как дома.

Вскоре стало очевидно, что мне вовсе не нужно задавать так уж много прямых вопросов. Нередко мое самое невинное замечание вызывало такой встречный поток информации, о котором я и мечтать не могла.

Каждый день перед наступлением темноты я с помощью Ритими и Тутеми просматривала собранные днем данные и пыталась привести их в некое подобие классификации по таким разделам, как социальная структура, культурные ценности, основные технологические приемы, и по иным универсальным категориям социального поведения человека.

Однако, к моему глубокому разочарованию, была одна тема, которой Милагрос так и не затронул: шаманизм. Из своего гамака я наблюдала два сеанса исцеления, которые подробно впоследствии описала.

– Арасуве – это великий шапори, – сказал мне Милагрос, когда я наблюдала за первым ритуалом исцеления.

– Своими заклинаниями он взывает к помощи духов? – спросила я, глядя, как зять Милагроса массирует, лижет и растирает простертое тело ребенка.

Милагрос возмущенно зыркнул на меня. – Есть такие вещи, о которых не говорят. – Он резко поднялся с места и перед тем, как выйти из хижины, добавил: – Не спрашивай о таких вещах. Будешь спрашивать – не миновать тебе беды.

Его ответ меня не удивил, но я не была готова к его неприкрытому гневу. Интересно, думала я, он не желает обсуждать эту тему из-за того, что я женщина, или потому, что шаманизм вообще является темой запретной. Тогда у меня не хватило смелости это выяснить. То, что я женщина, белая, да еще одна-одинешенька, само по себе внушало достаточные опасения.

Мне было известно, что почти во всяком обществе знания, касающиеся практики шаманства и целительства, открываются исключительно посвященным. За время отсутствия Милагроса я ни разу не упомянула слова «шаманизм», однако целыми часами обдумывала, как бы получше об этом разузнать, не вызвав ни гнева, ни подозрений.

Из моих заметок, сделанных на сеансах исцеления, явствовало, что согласно верованиям Итикотери, тело шапори претерпевало некую перемену под воздействием нюхательного галлюциногена эпены. То есть шаман действовал, основываясь на убеждении, что его человеческое тело преображалось в некое сверхъестественное тело. В результате он вступал в контакт с лесными духами. Вполне очевидным для меня был бы приход к пониманию шаманизма через тело – не как через объект, определяемый психохимическими законами, одушевленными стихиями природы, окружением или самой душой, а через понимание тела как суммы пережитого опыта, тела как экспрессивного единства, постигаемого через его жизнедеятельность.

Большинство исследований на тему шаманизма, в том числе и мои, сосредоточиваются на психотерапевтических и социальных аспектах исцеления. Я подумала, что мой новый подход не только даст новое объяснение, но и предоставит мне способ узнать об исцелении, не вызывая подозрений. Вопросы, касающиеся тела, вовсе не обязательно должны быть связаны с шаманизмом. Я не сомневалась, что шаг за шагом понемногу раздобуду необходимые данные, причем Итикотери даже не заподозрят, что именно меня интересует на самом деле.

Всякие угрызения совести по поводу непорядочности поставленной задачи быстро заглушались постоянными напоминаниями себе самой, что моя работа имеет большое значение для понимания незападных методов целительства.

Странные, нередко эксцентричные методы шаманизма станут более понятными в свете совершенно иного интерпретационного контекста, что, в свою очередь, расширит антропологические познания в целом.

– Ты уже два дня не работала, – сказала мне как-то Ритими, когда солнце перевалило за полдень. – Ты не спрашивала про вчерашние песни и танцы. Разве ты не знаешь, что они очень важны? Если мы не будем петь и плясать, охотники вернутся без мяса к празднику. – Нахмурившись, она бросила блокнот мне на колени. – Ты даже ничего не рисовала в своей книжке.

– Я отдохну несколько дней, – ответила я, прижимая блокнот к груди, словно самое дорогое, что у меня было. Не могла же я ей сказать, что каждая оставшаяся драгоценная страничка предназначалась исключительно для записей по шаманизму.

Ритими взяла мои ладони в свои, внимательно их осмотрела и, сделав очень серьезную мину, заметила: – Они очень устали, им надо отдохнуть.

Мы расхохотались. Ритими всегда недоумевала, как я могу считать работой разрисовывание моей книжки. Для нее работа означала прополку сорняков на огороде, сбор топлива для очага и починку крыши шабоно.

– Мне очень понравились и песни, и пляски, – сказала я. – Я узнала твой голос. Он очень красивый.

Ритими просияла. – Я очень хорошо пою. – В ее утверждении была очаровательная прямота и уверенность; она не хвастала, она лишь констатировала факт. – Я уверена, что охотники придут с большой добычей, чтобы хватило накормить гостей на празднике.

Согласно кивнув, я отыскала веточку и схематически изобразила на мягкой земле фигуру человека. – Это тело белого человека, – сказала я, обозначив основные внутренние органы и кости. – Интересно, а как выглядит тело Итикотери? – Ты, должно быть, и впрямь устала, если задаешь такие глупые вопросы, – сказала Ритими, глядя на меня, как на полоумную. Она поднялась и пустилась в пляс, припевая громким мелодичным голосом: – Это моя голова, это моя рука, это моя грудь, это мой живот, это моя…

Вокруг нас моментально собралась толпа мужчин и женщин, привлеченных забавными ужимками Ритими.

Смеясь и повизгивая, они принялись отпускать непристойные шутки насчет тел друг друга. Кое-кто из мальчишекподростков буквально катался по земле от хохота, держа себя за половые органы.

– Может еще кто-нибудь нарисовать свое тело так, как я нарисовала мое? – спросила я.

На мой вызов откликнулось несколько человек.

Схватив кто деревяшку, кто веточку, кто сломанный лук, они стали рисовать на земле. Их рисунки резко отличались друг от друга, и не только в силу вполне очевидных половых различий, которые они всеми силами старались подчеркнуть, но еще и тем, что все мужские тела были изображены с крохотными фигурками в груди.

Я с трудом скрывала радость. По моему разумению, это должны были быть те самые духи, которых призывал Арасуве своими заклинаниями перед тем, как приступить к сеансу исцеления. – А это что такое? – спросила я как можно небрежнее.

– Это лесные хекуры, которые живут в груди у мужчины, – ответил один из мужчин.

– Все мужчины шапори? – В груди у каждого мужчины есть хекура, – ответил тот же мужчина. – Но заставить их себе служить может только настоящий шапори. И только великий шапори может приказать своим хекурам помочь больному или отразить колдовство враждебного шапори. – Изучая мой рисунок, он спросил: – А почему на твоем рисунке тоже есть хекуры, даже в ногах? Ведь у женщин их не бывает.

Я пояснила, что это никакие не духи, а внутренние органы и кости, и они тут же дополнили ими свои рисунки.