Текст книги "Минуты будничного несчастья"

Когда тебе показывают чьего-нибудь двойника и ты видишь, что он на него не похож.

Операторы колл-центра звонят мне, чтобы сделать выгодное коммерческое предложение, но им не хватает настойчивости. Говорю им, что я работаю, и они тут же трусливо кладут трубку.

Мне бы хотелось, чтобы они были настойчивее, чтобы уговаривали меня, стараясь убедить в ценности предложения, чтобы проявляли должную назойливость.

Разумеется, так или иначе, я все равно бы сказал нет.

Нравящаяся тебе женщина хочет привести пример мужчины, которому она бы дала. Задумалась и начинает: типа…

И ты ждешь, что она скажет: такой, как ты.

Но она этого не говорит. Никогда.

Я возвращаюсь из Милана. Девять часов вечера, а быть может, чуть больше, потому что поезд опаздывает. Он сбавил скорость задолго до прибытия на вокзал, и этому я всегда рад. Я всегда жду минуты, когда, будь то днем или ночью, поезд начнет медленно проезжать через какой-нибудь населенный пункт, и это позволит мне заглянуть в окна и мельком увидеть людей, занимающихся своими делами, сидящих за ужином, увидеть включенный телевизор, человека, который одевается, который спешит к телефону. Который плачет или, если мне повезет, смеется. Я могу увидеть целые города, которые живут так же, как живу я, но без меня, не зная о моем существовании, не подозревая, что в эту минуту перед моими глазами пробегают чужие жизни и я не только оцениваю их, но и воссоздаю. Оставаясь невидимым, я убеждаюсь, что мир не стоит на месте. Убеждаюсь вместе с другими пассажирами поезда в ту минуту, когда путешествие для меня по-настоящему только начинается.

Когда не понимаешь, о чем говорит реклама, это значит, что рекламируемый товар – машина.

Люди, которые на бегу показывают мне издали знаками, что позвонят позже. «Созвонимся», – читаю я по губам. Как бы не так: обещают позвонить и не звонят.

Когда официант приносит мне заказанное блюдо, а остальным еще нет. Я смотрю на соседей по столу, давая им понять, что жду от них слов: «Ешь, а то остынет».

Но они молчат.

Убирая со стола грязные от соуса тарелки, счищать остатки соуса в мусорное ведро.

Две фразы, преследующие меня всю жизнь:

«Если я скажу тебе, из чего делают моцареллу, ты больше в рот ее не возьмешь».

«Труднее всего приготовить спагетти аль помодоро».

Дружно сидим за ужином. Болтаем, едим, пьем вино. В один прекрасный момент кто-нибудь говорит мне:

– Расскажи ту забавную историю. – И приглашает остальных: – Послушайте, вам понравится. История и впрямь забавная.

Все молча поворачиваются ко мне.

Трудная минута.

При человеке не говорят про него: «Не представляешь, какой он симпатяга, не представляешь, какой он умница, не представляешь, какой он красавец». Не говорят в ожидании рассказа: «Не представляешь, какая забавная история». Обычно тех, к кому обращены такого рода слова, ждет разочарование.

Но деваться некуда – приходится начинать. И когда я закончу, слушателям не останется ничего другого, кроме как подумать: «Ну и что тут забавного?»

Все гигантские тоблероны, которые можно увидеть только в аэропортах.

В доме, где мы поселились, переехав в Рим, были высокие потолки, так что сама собой напрашивалась антресоль, за счет которой увеличивается площадь квартиры. Поэтому, вселившись, мы с женой выбрали себе комнату для спальни и решили, поскольку комната была небольшая, поставить кровать внизу и заказать антресоль с встроенным платяным шкафом.

Так мы и сделали. Рядом с кроватью начиналась лестница, ведущая наверх, где в длинном встроенном шкафу мы держали одежду.

Первую пару дней я не мог нарадоваться такому удачному решению: я поднимался наверх, брал из шкафа одежду и, довольный, возвращался вниз. Но уже на третий или на четвертый день, точно не помню, я спросил жену, собиравшуюся подняться на антресоль: «Не захватишь заодно рубашку для меня?»

С тех пор я туда больше не поднимался. Я ждал, когда туда полезет она или кто-то еще, и просил принести мне то трусы, то брюки, то что-нибудь еще. Вскоре жене это надоело, и в один прекрасный день я услышал от нее:

– А что тебе мешает самому взять свою одежду?

Но было поздно. Я уже решил на антресоль больше не лазить.

Я стал носить две имевшиеся внизу рубашки, начал стирать по вечерам трусы, чтобы чистыми надеть их утром, а одну и ту же майку носил теперь по несколько дней. Время от времени приходилось перехватывать вещи после стирки, пока их не переправили наверх, – иначе мне было бы нечего надеть. Кое-кто из друзей, с которыми я делился, спросил меня однажды:

– А почему бы тебе не прикупить что-нибудь из одежды?

Я ответил, что доволен своим гардеробом, имея в виду вещи, которые спустил с антресоли в первые два дня.

Настал день, когда мы сменили квартиру. Новая квартира была в том же районе и оказалась с такими же высокими потолками. Спальня в ней тоже была маленькая. Против антресоли я не возражал, но предложил сделать наоборот. Жена поняла, что я имел в виду, и согласилась со мной. Теперь у нас большой платяной шкаф внизу, а наверху кровать и две тумбочки. На антресоль ведет красивая винтовая лестница, правда, довольно крутая.

В первый вечер, несмотря на крутизну лестницы, я с удовольствием взобрался наверх. И во второй и в третий тоже. А на четвертый объявил: «Сегодня я лягу с сыном». И, пройдя в его комнату, сказал: «Подвинься». Лег рядом, и мы дружно заснули. Утром я проснулся в хорошем настроении, довольный, что не пришлось лишних два раза лазить по лестнице – с вечера наверх и с утра вниз. Я и без того уже был внизу.

Жена спросила:

– Почему ты сегодня не спал?

– А я спал с ним.

То же повторилось и на следующий вечер. После этого я попробовал лечь на диване, и мне понравилось. С тех пор на антресоли я уже не спал.

Зато с одеждой больше никаких проблем.

Люди, которые хотят знать, как работает то или иное устройство: им мало того, что оно работает.

День, когда я начал изучать химический состав на этикетках минеральной воды.

Ума не приложу, почему ни одна из женщин, которых я знал в жизни, ни разу не поступила так, как поступил бы я, если был бы женщиной. Будь я женщиной, я бы вышел в один прекрасный день из дому с уймой денег и купил на всю сумму прокладок. В таком количестве, чтобы хватило на годы. Гору картонных коробок с упаковками по тридцать, по пятьдесят, по сто штук. Я вызвал бы грузовое такси и перевез покупку на заранее арендованный исключительно для прокладок склад. И, на худой конец, был бы рад оставить сотню-другую в наследство.

Уж я бы позаботился о том, чтобы избежать случаев, когда начинается менструация, а у тебя нет прокладок. Как будто ты забываешь про менструацию и она каждый раз застает тебя врасплох.

Участниками этой истории были я, моя мать и президент Джорджо Наполитано. И связана эта история с занятиями каждого из нас троих: я пишу сценарии, моя мать владеет рестораном, а Джорджо Наполитано в течение многих лет был президентом Италии.

Я пишу сценарии для ряда известных режиссеров, благодаря чему оказался однажды в числе кандидатов на премию «Давид ди Донателло». По традиции в день вручения премии кандидаты встречаются утром в Квиринальском дворце с президентом Республики. Таким образом, нам с Наполитано предстояло встретиться и обменяться рукопожатием.

Узнав об этом, мать тут же позвонила мне с настойчивой просьбой:

– Когда увидишь Наполитано, обязательно скажи ему, что он играл свадьбу в моем ресторане.

– Боюсь, что не смогу этого сказать.

Она настаивала:

– Прошу тебя, обещай, что скажешь, ему будет приятно.

– Мама, а ты уверена, что он играл свадьбу в нашем ресторане? – спросил я.

Она обиделась.

– Обещай!

В то утро, когда я первый раз в жизни оказался в Квиринальском дворце, все остальные весело улыбались и потому, что были выдвинуты на премию, и потому, что попали в Квиринальский дворец, и потому, что день выдался погожий и солнце, проникая через широкие окна, заливало зал. Я тоже был в хорошем настроении, польщенный местом в списке номинантов на почетную премию, но в то же время не забывал, что мне придется прервать церемонию словами: «Простите, господин президент, но я должен сказать вам одну вещь». И, к всеобщему удивлению, произнести заготовленную фразу «Вы играли свадьбу в ресторане, принадлежащем моей семье», и, как заверила меня мать, президент будет рад услышать это.

Каждый, по очереди вставая, пожимал руку президенту, который, коротко улыбнувшись, переходил к следующему. Никто ничего президенту не говорил, и хорош бы я был, если бы позволил себе нарушить строгую церемонию. Так что я просьбу матери не выполнил.

Расстроенная мать месяцами допытывалась, почему я этого не сделал. Я пытался объяснить ей причину, но она ничего не хотела слушать и только повторяла грустно: «Но ты же обещал».

Однако дело этим не кончилось. Президент Итальянской Республики избирается на семь лет, и до конца этого срока я еще несколько раз номинировался на «Давида ди Донателло». И каждый раз мама с нетерпением ждала объявления короткого списка. Ее интересовала не сама премия, ей было важно, чтобы я оказался в числе претендентов и она могла позвонить мне, чтобы потребовать: «Обещай, что теперь ты ему это скажешь».

Не успевали обнародовать список с моей фамилией, как она звонила. Я тоже с нетерпением ждал объявления шорт-листа, но потому лишь, что надеялся не попасть в него, остаться за бортом: психологическое бремя с каждым разом становилось все невыносимей. И что же? Объявляли кандидатов, и друзья наперебой звонили мне с поздравлениями или присылали поздравительные эсэмэски, но меня это по-настоящему не радовало. Я знал, что должен радоваться, хотел бы радоваться, но при всем желании радоваться не мог. Почему? Да потому, что тут же неизменно звонила моя мать. И наступало утро, когда я шел в Квиринальский дворец на соответствующую церемонию, все участники которой светились от счастья – все, но только не я: меня мучила мысль о минуте, когда я должен буду, пожимая президенту руку, произнести злополучную фразу. Потому что на этот раз я действительно должен был ее произнести. Должен был побороть нерешительность, пересилить не покидавший меня страх. Иначе я снова глубоко огорчил бы мать.

Важно было набраться храбрости, и я говорил себе: сейчас я встану, пожму ему руку и скажу: «Господин президент, я должен вам сказать одну вещь». И, пока ретивые охранники будут тащить меня к выходу, выпалю скороговоркой, как выпаливают в рекламе противопоказания к применению лекарств: «выиграли свадьбувнашемрестораневырадычтоявамэтосказал?»

Однако сколько я ни репетировал, в результате ничего не менялось: президент протягивал мне руку, улыбался и переводил взгляд на следующего, так и не услышав от меня заготовленной фразы. А не произносил я ее потому, что не решался, потому что подобное было совершенно невозможно. Покидая после этого Квиринальский дворец, я думал, что в следующий раз должен буду прийти с матерью, чтобы показать ей невозможность грубого и, главное, бессмысленного нарушения церемонии. Но тут же представлял себе, как она, не успевает президент войти в зал, бросается к нему, чтобы сказать: «Вы играли свадьбу в моем ресторане!»

Впрочем, это еще не все. Должен признаться в одном: если я упорно не говорил президенту о его свадьбе в нашем ресторане, причиной тому, куда более веской, нежели мешавшая мне робость, было подозрение, что в очередной раз мою мать подвела память. При ее памяти я не исключаю, что она путает президента Наполитано с кем-то другим и что много лет назад в нашем ресторане мог играть свадьбу не он, как она утверждает, а неведомый неаполитанский политик. Правда, скорее всего, вовсе даже и не политик, а человек с похожей фамилией или просто человек из Неаполя[2]2
  Наполитано (итал. Napolitano) – неаполитанский, неаполитанец. (Здесь и далее – прим. перев.)


[Закрыть] – мало ли кто. Я хорошо знаю свою мать, и ей ничего не стоило вбить себе в голову, что это был Наполитано. Послушай я ее, я мог бы рано или поздно на встрече с президентом выложить ему историю с его свадьбой в нашем ресторане и при всех получить ответ, что этого не было. Услышав мой отчет, мать преспокойно сказала бы: «Ну да, значит, это был кто-то другой, не знаю, кто именно, но я запомнила Наполитано. Бывает».

Могло быть и иначе. Допустим, я, собравшись с духом, выполняю ее просьбу, он меня выслушивает, охрана меня не арестовывает, и он подтверждает: «Да, правильно, я женился в вашем ресторане». И добавляет, что для него это не имеет значения. Короче говоря, вопреки предположению моей матери, он вместо того, чтобы радоваться напоминанию об этом, считает, что ему все равно, где он играл свадьбу.

Допустим все-таки, что моя мать права. Но какое для него, ныне президента Республики, может спустя столько лет иметь значение, что кандидат на «Давида ди Донателло» – родственник хозяина ресторана, где он, Наполитано, якобы отпраздновал свадьбу? «Ну отпраздновал, ну и что?» – сказал бы он мне. «Как ну и что?» – сказал бы я ему.

К счастью, хвала небу, семь лет президентства Наполитано пришли к концу. Перед этим он решительно объявил, что, несмотря на непрекращающееся давление со стороны всех политических сил, не согласится на новый президентский мандат. Я его понимал: согласие на переизбрание было бы очевидной ошибкой. Многие, правда, находили, что он не прав, что разумнее было бы все же согласиться. Моя мать говорила, что было бы хорошо, если бы он остался, и я знаю почему. Многие влиятельные газеты пытались давить на него, но Наполитано был тверд и не уступал давлению: вопрос о переизбрании был для него решен раз и навсегда.

К чему это привело, все мы знаем. Ни Проди, ни Родота, ни Марини не получили в парламенте достаточного количества голосов, и это грозило серьезными последствиями. Что-то нужно было делать, и лидеры некоторых партий обратились тогда к Наполитано в поисках пути выхода страны из глубокого кризиса или по меньшей мере решения деликатного вопроса о президенте Республики. Они попросили его согласия на переизбрание, и в конце концов он счел своим долгом согласиться.

В Италии больше всех этому переизбранию радовалась моя мать, а меньше всех, может быть, я. Почему? Да потому только, что еще семь долгих лет мне предстояли мучения с историей свадьбы Наполитано.

И я решил: все, бросаю писать сценарии, но тут же понял бессмысленность и губительность этого решения.

Однако, на мое счастье, спустя некоторое время забрезжила новая надежда: Грилло[3]3
  Джузеппе Пьеро “Беппе” Грилло – итальянский комик, блогер и политик, основатель и лидер протестного политического движения “Пять звезд”.


[Закрыть], непонятно почему, с какой стати, начал поднимать вопрос об импичменте Наполитано. И тут, несмотря на то, что как политик Грилло мне совершенно не нравится – да и как комик никогда, должен признаться, не нравился, – в голове шевельнулась тайная мысль, что импичмент решит мучившую меня годами проблему. Каждое утро я жадно набрасывался на газеты и, когда читал в них, что требование импичмента – нонсенс, абсурд, говорил про себя: не будем спешить с выводами, очень может быть, что в этой позиции есть здравый смыл, я бы не торопился. К сожалению, в силу как раз абсурдности вопроса об импичменте надежда на решение мучившей меня проблемы почти тут же улетучилась. На самом деле существовала и другая возможность ее решения, более честная, а также более вероятная, поскольку всецело зависела от воли самого президента. Наполитано согласился на переизбрание, но, давая согласие, оговорил для себя право подать в отставку, если в стране произойдут реформы, позволяющие ей выйти из тупика, в котором она оказалась. «Так осуществим же эти реформы, черт возьми!» – с жаром говорил я, готовый приветствовать любые реформы.

Тем временем в первый год второго президентства Наполитано меня выдвинули на «Давида ди Донателло» за сценарий фильма Паоло Вирци «Цена человека». Позвонивший мне с этой новостью не забыл спросить:

– Ты рад?

– Еще бы! – ответил я. – Очень рад.

Но на самом деле и не думал радоваться. Мне было не до радости, потому что, как я и догадывался, через минуту меня ждал звонок матери.

– Я тебе ничего не говорю, – сказала она, – за меня говорит судьба, это судьбе было угодно, чтобы перевыбрали Наполитано на второй срок и чтобы ты наконец сказал президенту, что он играл свадьбу в нашем ресторане.

«Это судьба», – повторяла она. И ни дать ни взять была по-своему права. Сомнений не было: Наполитано переизбран для того, чтобы судьба свела со мной счеты. И мне оставалось только сказать себе: «Коль скоро его переизбрали, коль скоро до импичмента дело не дошло, коль скоро по поводу реформ все еще идут споры, значит, судьбе угодно, чтобы я сделал то, чего ждет от меня мать. Но решись я на это, хорош я буду в глазах президента Республики, в глазах коллег по кино. Ну и наплевать, я все равно это сделаю. Так угодно судьбе». И я приготовил быструю вступительную фразу на первый момент, когда буду пожимать ему руку, и он будет вынужден слушать меня, и я перейду к словам, которые должен сказать ему, и он ответит, что я путаю его с кем-то другим или что ему это неинтересно. «Знаю, – найдусь я, – но я обещал матери, что скажу вам это, и сдержал обещание».

Я надел темный костюм, как того требует церемониал, и отправился навстречу судьбе.

Дождавшись, когда все займут свои места, сотрудник протокола объявил, что в этом году церемония будет проходить по-новому. Вместо того чтобы подходить к президенту и пожимать ему руку, мы должны были просто вставать, когда назовут наше имя, и тут же снова садиться. Я спросил сидевшего рядом:

– Ты готов будешь подтвердить, что в этом году все поменялось?

– Что с тобой? – ответил он вопросом на вопрос. – Тебе нехорошо?

Я промолчал.

Потом я все понял. Поскольку о том, почему в последнее время я хожу мрачный, мне случалось говорить, болтая по вечерам с друзьями – особенно с теми, кто донимал меня вопросом, почему я не рад выдвижению меня на «Давида ди Донателло», – можно было не сомневаться, что кто-то из них рассказал об этом президенту. Не исключено, правда, и то, что при одном из наших вечерних разговоров мог присутствовать какой-нибудь агент итальянских секретных служб, выдававший себя за режиссера, журналиста, банкира – мало ли за кого? – и что этот оборотень поспешил донести обо всем президенту или его команде. И президент смекнул, что на этот раз я не удержусь, и, будучи нашим общим президентом, то есть президентом каждого человека в этой стране, а следовательно, и моим, решил избежать этой щекотливой минуты и изменил церемониал. Возможно, – чем черт не шутит? – он давно знал, что я должен был ему сказать, притом что сказать ему я мог больше, чем он ждал от меня, и поэтому спешил, пожав мне руку, тут же отвести взгляд. И кто знает, возможно, он не хотел быть переизбранным еще и поэтому, думая: я успешно избегал этого семь лет, и что мне делать теперь? И может быть, кто знает, в тот день, когда он позволил уговорить себя дать согласие на переизбрание, он дал его потому только, что кто-то предложил ему изменить злополучный церемониал. И кто знает, может быть, он подумал: это последний раз, а потом проведут реформы, и я подам в отставку.

Как бы не так! Он побоялся, что реформы затянутся, почувствовал неотвратимое приближение очередной церемонии вручения премии «Давид ди Донателло» и подал в отставку.

Приехав к кому-нибудь погостить, ты первым делом должен принять душ. Иногда ты делаешь это охотно, иногда нет. Иногда тебе это нужно, иногда в этом нет ни малейшей необходимости. Но в любом случае ты должен принять душ, ибо, принимая с дороги душ, показываешь, что ты моешься. Ты просто обязан успокоить хозяев дома.

Когда кто-то говорит тебе, что ты должен знать, как он тебя любит, почти всегда он собирается сказать тебе что-то неприятное.

«Даже если я меняю место жительства, даже если представить, что поменял этот свет на тот, я почти всегда оказываюсь с самим собой, с привычным самим собой», – говорил Чоран.

Но, по крайней мере, он оказывался с Чораном.

Когда ты называешь молодцом сына, который попросил тебя: папа, посмотри на меня, а ты на него не посмотрел и все равно уверенно называешь его молодцом. «Молодец!» И в ту же секунду понимаешь, что никакой он не молодец, что он не сделал ничего достойного похвалы, о чем свидетельствует его удивленный вид.

Всю жизнь, задолго до того, как я стал взрослым, меня не покидало чувство неудовлетворенности. Ребенком – по воскресеньям и в праздники, взрослым – за ужином с друзьями. Когда мы закончили есть, наступает время сладкого, мороженого, воскресных пирожных. Кремов, сливок, рикотты, шоколада. Пирожных, тортов, канноли. Когда я был маленький и теперь, в зрелом возрасте, я спрашивал и спрашиваю: «Можно я пойду и выберу сладкое?» Или не спрашивал и не спрашиваю, а решительно говорю: «Схожу за сладким».

С тех пор как я обрел дар речи, дар понимания, мне всегда отвечали: «Подожди».

И я ждал, ждал долго, и когда ожидание начинало казаться мне бесконечным, спрашивал снова. И снова, всю жизнь, мне отвечали: «Подожди».

Я так и не понял, почему сладкого нужно ждать. Вечная история.

Когда настает летний день и начинают готовить рисовые салаты.

К людям, многими особенностями отличающимся друг от друга, можно добавить тех, что ждут не дождутся, когда наступит лето, и тех, что ждут не дождутся, когда оно кончится. Представители этих двух человеческих особей делятся в зависимости от чувства времени: первые считают, что лето кончается слишком быстро, тогда как вторые находят, что ему нет конца.

Последних меньше, но они есть. Их меньше, но при этом больше, нежели явствует из статистики, поскольку они стесняются выражать нетерпение, скуку. Они маскируются, подобно тем, кому на экзитполе бывает стыдно признаться, за кого они на самом деле проголосовали, и они называют кандидата, который, как им кажется, нравится опрашивающим. И когда кто-то говорит противникам лета: «Какое прекрасное лето, правда?!», их так и подмывает ответить нет, но они отвечают да.

Я принадлежу к последним и долгие годы стыдился признаваться в этом. Однако в конце концов мне надоело играть в прятки, и я робко стал намекать на нелюбовь к лету, вызывающему у меня разве что глухое раздражение. Это свойство никак не отразилось на моей жизни по той простой причине, что многие любители лета не допускают даже мысли о том, что кому-то оно может не нравиться. Если ты об этом говоришь, они тебя не слушают или смеются и хлопают тебя по плечу, словно хотят сказать, что ты шутишь. С тех пор как я осознал свою принадлежность ко второй разновидности, ничего ровным счетом не изменилось: я говорю о своих летних планах начиная с весеннего дня, когда открывается сезон навязчивых вопросов о том, что ты собираешься делать этим летом, и в результате провожу лето где-нибудь на море или в горах, чтобы, вернувшись, рассказывать, что я делал этим летом, и даже показываю летние фотографии, если ко мне пристают с настойчивыми (причем очень настойчивыми) просьбами показать их. Одним словом, радости мало.

Нам, закоренелым нелюбителям лета, кажется, что разговоры об августовских отпусках продолжаются чуть ли не восемь месяцев кряду. Нам нравится первый день на море и уже меньше – второй. И потом баста. Баста потому, что, приезжая на море, даже на такое прекрасное море, как на многих побережьях Италии, ты можешь купаться. И что дальше? Сколько времени занимает одно купание? Скажем с преувеличением: полчаса. Нет, скажем, дольше: час. А что потом? Все остальное время? Все остальные дни отпуска? Ты можешь только купаться. Сегодня, завтра, послезавтра… Ни о каком удовольствии не может быть и речи. Жара, липкий пот, разного рода неудобства, включая песок, забивающийся всюду, острые камни, оставляющие следы порезов на всю жизнь. Летом ты должен оставаться самим собой, но в улучшенной версии: тебе следует быть более симпатичным, более общительным, более беспечным, более безрассудным. Какую бы глупость ты ни сделал, на тебя смотрят снисходительно: дескать, ну и что? Мы ведь на отдыхе…

Газет не читаешь, книги разбухают от влажности. Нельзя смотреть без раздражения на взрослых людей, которые, выйдя из моря, катаются, мокрые, по песку, а другие, стоит попасть песчинке на их подстилку, проклинают во всеуслышание прошедших мимо и час с лишним трясут подстилку, чтобы потом еще час с лишним тщательно ее расстилать. Вдобавок ко всему поблизости обязательно находится человек, который, едва начинает портиться погода и тучи заволакивают солнце, говорит: «А ведь надо сказать, что так гораздо лучше пристает загар». Не знаю, кто первым пустил этот слух и почему люди приняли его на веру и повторяют, а также что мешает им в таком случае ездить на море зимой, а не летом. И тебя со всех сторон непрерывно зовут купаться, и даже если ты говоришь: «Не могу, я только что поел», это не помогает. Уговаривающим кажется, что это не имеет значения, как и то, что дети отправляют в рот еду, подобранную с земли, – дескать, это полезно, поскольку способствует образованию антител. И ты уже не знаешь, может, ты должен говорить сыну: «Смотри, что валяется на земле. Почему бы тебе не поднять и не съесть?»

Что касается меня, я провожу лето, старательно улыбаясь налево и направо, чтобы показать всем, что доволен, потому как другие счастливы, если видят тебя на отдыхе счастливым. Но в глубине души я мечтаю о том, чтобы рано темнело, перебираю в памяти все свои красивые свитера, у меня текут слюнки, когда я думаю о густых зимних супах, о горячем бульоне с тортеллини. Я завораживаю себя воображаемыми картинами, где прижимаюсь лбом к оконному стеклу, за которым хлещет дождь, или торопливо запахиваю пальто, выходя из парадного.

Все лето я провожу в ожидании зимы.

Вообще-то лучше не говорить, что ты сидишь летом в городе, потому что, скажи ты это, как тут же набежит куча желающих оставить тебе ключи, чтобы ты поливал у них дома цветы.

Одна женщина сказала мне, что находит меня по-настоящему привлекательным и что, окажись я в ее вкусе, между нами что-то обязательно было бы.

После этих слов я больше недели ходил как в воду опущенный.

Не могу сказать, что мне не нравится ужинать в гостиницах. Напротив: ужиная в гостинице, я чувствую себя уютно, как дома.

Единственное неудобство – необходимость ужинать рано. Нельзя засиживаться, чтобы не остаться в числе последних. Наступает минута, когда официанты начинают бегать, и ты слышишь отовсюду легкое позвякивание: это накрывают к завтрашнему завтраку освободившиеся столы, расставляя на них чашки и раскладывая ложечки.

Рождественское убранство улиц сразу после Рождества.

Сколько себя помню, дома говорили, что, если пить воду после молока, будет изжога. Неудивительно, что эта история с изжогой меня всегда пугала. Мне объясняли: «Если пьешь сначала воду, а потом молоко, ничего не будет. Но помни, что ты не должен пить сначала молоко и сразу после него воду, иначе у тебя будет изжога. Изжога означает, что начнется отрыжка, тебя станет тошнить и может вырвать».

Я вырос с убеждением, что так и должно быть. После молока – никакой воды. Это было одним из первых усвоенных нами уроков. Если мне хотелось пить, я ждал по два и даже по три часа, умирал от жажды, но не пил. А если больше не мог терпеть, единственное, что я мог себе позволить, – пить то же молоко. Но это делало бессмысленным счет времени от питья молока до питья воды. И становилось непонятно, когда можно будет наконец-то попить водички.

Когда я вырос настолько, что во мне проснулся бунтовщик, я решил проверить справедливость родительского предостережения. Я выпил молока и сразу после него глоток воды – всего один глоток. Мне было страшно, но я это сделал, после чего сел в кресло и стал ждать результата. Не знаю почему – может быть, от страха, от нервного напряжения в ожидании последствий, а может, в подтверждение родительских слов, которым мне, с моими бунтарскими настроениями, упорно не хотелось верить, но случилось худшее: я почувствовал кислый комок, подступающий к горлу, своего рода позыв к рвоте. Ощущение было до того отвратительное, до того мерзкое, что я в панике вскочил на ноги и бросился к туалету, распахнул дверь и еле успел наклониться над унитазом. Короче говоря, меня все-таки вырвало.

С тех пор я решил больше не рисковать.

Спустя много лет я встретил Габриэллу. Мы полюбили друг друга. Утром после того, как мы первый раз спали вместе, мы позавтракали круассанами с горячим молоком. И тут Габриэлла взяла большой стакан и наполнила его водой. Я смотрел на нее с ужасом, думая: нет, это невозможно, а она тем временем подносила стакан ко рту. Я не выдержал и, вскочив, закричал:

– Стой! Что ты делаешь? Опомнись!

Она замерла в страхе со стаканом в руке.

– Подожди, не делай того, о чем пожалеешь, поставь стакан, – сказал я. И объяснил, что нельзя пить сначала молоко, а потом воду. – Разве не знаешь? Твои родители тебе этого не говорили?

Габриэлла, когда я замолчал, а она перестала бояться, что я сошел с ума, спокойно объяснила, что с малых лет каждое утро пьет по стакану воды после молока. Это привычка, в которой она не видит ничего плохого и от которой не собирается отказываться.

– Но сперва, наверно, ты пьешь воду, а потом молоко, – предположил я. – Так можно. Нельзя делать наоборот.

– Ничего подобного. Всегда воду потом.

И, взяв стакан с водой, она осушила его залпом.

Я все утро не отходил от нее, недоверчиво наблюдая за ней, чтобы она ни делала.

Все обошлось: ни отрыжки, ни мучительной гримасы, ни малейшего намека на тошноту.

В следующие дни я спрашивал всех и каждого:

– Знаешь, что делает Габриэлла? Пьет воду после молока – и хоть бы хны.

– Ну и что из того? – слышал я в ответ.

Со временем я обнаружил, что мир полон людей, которые пьют воду после молока – и хоть бы хны. Подумать только!

Звуковая заставка телевизионных новостей, доносящаяся из окна чужого дома утром или в часы послеобеденного отдыха.

В Мантуе, в номере гостиницы, мне сразу бросился в глаза фумигатор от комаров.

Неудивительно, что мне это не понравилось: вместо того, чтобы гарантировать защиту, его наличие настораживало, наводя на мысль о неизбежности комариного нашествия.

Когда в любом уголке мира ребенок с конструктором «Лего» на столе спрашивает отца: «Ты мне поможешь?»

Играя с сыном в футбол или во что-нибудь еще, я часто даю ему выиграть. Особенно когда вижу его чересчур азартным. Я знаю, что он не любит проигрывать, но знаю также, что всегда выигрывать нельзя, и учу его мириться с поражениями. И с моей помощью он учится проигрывать, хотя, глядя на него, я понимаю, что он делает это исключительно ради меня, как ему это ни трудно. Я уверен, что поступаю правильно, знаю, что действую ему во благо.

Но уже через минуту мне больно на него смотреть, и я, не выдержав, спрашиваю: