Текст книги "Ребенок зеркала"

Л. Золти:

– Я хотел бы задать Вам вопрос. Вы говорили о неких формах, присутствующих в детском рисунке, таких, например, как дом-Бог, солнце, цветок и т. д., которым Вы придаете общее значение, именно на них некоторые детские психотерапевты опираются, чтобы читать рисунок ребенка. Однако рисунок – это не речь, не чтение, но вынесение некоего фантазма, имеющий отношение к бессознательному образу тела, как Вы его определяете, то есть живому синтезу эмоционального опыта субъекта, связанный с его историей, сплетенный языком переживания ребенка на уровне отношений и чувств. Тогда разметка общих форм рисунка, которую Вы делаете, не будет ли она противоречить специфическому слушанию образа тела? Или мы можем рассматривать, что эти формальные эквиваленты представляют часть реальности, носителем которой является каждый субъект?

Ф. Дольто:

– Да, Вы правы, эти общие эквиваленты служат установлению отношений с реальностью общего кода носителей. Изображение прямоугольного дома с крышей-трапецией, то есть крышей, лишенной одного угла, например, отсылает к собственному Я ребенка, увенчанному крышей, представляющей мать с некоторой ущербностью. И это только один из подходов, поскольку искажение формы крыши («toit»крыша омофонично личному местоимению «toi» ты) является таким знаком некоего события, записанным в какой-то момент жизни ребенка и продолжающим существовать. В более узком понимании крыша означает больше, чем поврежденную мать, она означает ущербный образ тела в качестве посредника в отношении. Даже если этот опосредующий образ присутствует в течение всей истории субъекта, мы тем не менее можем в нашей аналитической работе определить время, когда ребенок смог произвести на свет эту особую форму крыши с отбитым углом.

Л. Золти:

– Значит, Вы признаете, что существует все-таки часть рисунка, которая может быть прочитана терапевтом без обязательной необходимости апеллировать к речи ребенка.

Ф. Дольто:

Это язык, отличный от разговорного. Рисунок – это телесная структура, которую ребенок проецирует и с ее помощью выражает свое отношение к миру. Я хочу сказать, при посредничестве рисунка ребенок устанавливает свое отношение к миру во времени и пространстве. Рисунок – это нечто большее, чем эквивалент сновидения, он сам по себе сновидение, или, если хотите, оживший фантазм. Рисунок заставляет существовать образ тела во всей его конкретности и в его опосредующей функции. Именно это важно. Конечно, мы можем рассматривать рисунок с точки зрения его графики, анализировать избранную ребенком манеру организовывать составляющие рисунка. Если мы способны распознавать ритмы движений, используемые для изображения фигур, или, в частности, фактуру заполнения фона при закрашивании, мы можем определить, какому уровню развития структура ребенка соответствует. Например, при неврозе навязчивости, независимо от возраста, ребенок располагает изображение тела на каком-то фоне, используя его в качестве опоры для выделения форм. Важен не рисунок в качестве образного материала, а то, как представлены фоновые компоненты, что действительно выявляет бессознательный образ тела. Вспомните дом, который я назвала «дом-Бог», поскольку он построен в период, когда ребенок считает себя господином мира и хочет им быть. Он – Бог и таковым себя чувствует. Если мы рассмотрим такой дом как некую форму, которая эволюционирует вслед за означающими изменениями, мы с удивлением увидим, что на этом пути дом, увеличившись, станет колокольней, а съежившись, превратится в собачью конуру. Подобный тип рисунков мы часто наблюдаем у обсессивных невротиков, задержавшихся на стадии развития, отмеченной некой мегаломанической этикой. Эти дети пережили искажение кода, существовавшего на данной стадии образа тела, так и не испытав достаточного желания пройти через кастрацию. Что всегда связано с непризнанием их половой идентичности или их влечений ухаживающим человеком, будь то родная мать или няня.

Ж.-Д. Назьо:

– То есть ты рассматриваешь кастрацию не как искажение кода бессознательного образа тела, а, напротив, как некий опыт, испытание, через которое проходят и которое преодолевают.

Ф. Дольто:

– Именно так. Кастрация представляет собой испытания, ведущие к изменению, иногда неудачные, иногда успешные, которые приводят к повышающему символизацию или патологическому результату.

Ж.-Д. Назьо:

– В связи с этим одна из самых плодотворных мыслей твоей книги – возвести кастрацию в ранг порождающей операции, позитивно воздействующей на тело ребенка, социализирующей и гуманизирующей. Конечно, все зависит от способа, каким субъект преодолевает это испытание кастрации…

Ф. Дольто:

… а также от того, кто будет этой кастрирующей фигурой, и особенно того, как ребенок сопровождается в этом своем испытании. Поскольку данный переход предполагает в качестве определяющего фактора фактор Я-идеала, который представлен сопровождающим ребенка лицом. Ясно, что взрослый или любой «другой», сопровождающий ребенка в момент испытания, должен был сам через него пройти, и пройти благополучно. Такому взрослому ребенок сможет доверять, и он будет представлять для него того, кто успешно прошел испытание. Взрослый должен еще уметь сопровождать ребенка в течение всего испытания, ставя себя на тот же уровень. Как, будучи взрослым, войти в болезненный опыт ребенка?

Ж.-Д. Назьо:

– Как только ребенка признают в качестве субъекта, преодолевающего кастрацию, у тебя появляется выражение «сопровождать неким идеалом», то есть Я-идеалом.

Ф. Дольто:

– Я-идеал – это человек или животное, но всякий раз тот же самый. Он может быть, например, собакой или каким-то другим домашним животным – или даже диким – еще до того, как ребенок узнает, что он человек. Необходимо, чтобы Я-идеал был представлен кем-то существующим, за кем ребенок с восхищением наблюдает. Он может быть также представлен образами, не существующими реально, почему нет, такими, например, как Мюсклор и Гольдорак[6]6
  Роботы-супермены, герои известных во Франции мультипликационных фильмов.


[Закрыть] и т. д. Все они являются Я-идеалами, антифобическими по сути. В то время как нам они могут показаться фобогенными, для детей они представляют великолепные объекты – постоянные, не поддающиеся разрушению, а значит, максимально антифобические и защищающие. Такие фигурки из пластмассы или металла никогда не рождались, ничего не чувствовали, они не умирают. Это великолепно, потому что ребенок, идентифицируясь с подобным воображаемым существом, сделанным из металла, не будет подвержен фобии. Ты понимаешь, Я-идеалы являются самой настоящей поддержкой и гарантией первоначальной базовой безопасности.

Ж.-Д. Назьо:

– Только что, говоря о вмешательстве психоаналитика, ты подчеркивала, как важно говорить ребенку о его половой идентичности и устанавливать запреты – не в смысле запретов авторитарных, а скорее, по типу некоего напоминания Эдипова закона. Означает ли вмешательство такого рода некую символообразующую кастрацию, неотъемлемую от опыта переноса?

Ф. Дольто:

– Именно так, в этом кастрация как раз и заключается, при условии, что ребенок чувствует, что тот, кто говорит ему о половой идентичности, объявляя: «Ты не можешь меня желать», – будет также тем, кто любит ребенка. Что есть любовь, как не сублимация желания, а не его удовлетворение? Чтобы ребенок чувствовал себя любимым, нет необходимости целовать его, достаточно правдивого слова. Это любовь, опосредованная словом, и она позволит ребенку достигнуть расцвета и стать источником желания другого. Это общий принцип по отношению ко всем пациентам, потому что мы не сможем слушать пациента, если не сможем его любить. Но, я настаиваю, любить посредством слова, слова, сопровождающего его в преодолении испытания. В этом состоит главная находка Фрейда: именно вместе с правдивым словом кастрация задана, она осуществляется и преодолевается.

Ж.-Д. Назьо:

– Теперь я хотел бы приступить к обсуждению важнейшего раздела твоей книги, посвященного зеркалу. Ты развиваешь глубоко оригинальную концепцию функции зеркала в построении бессознательного образа тела. В качестве вступления, если позволишь, я хотел бы познакомить присутствующих с одним очень старым текстом, который представляет собой запись живой дискуссии на тему зеркала и связан также с одним из первых твоих исследований: «Курс лечения с помощью Куклы-цветка»[7]7
  Отчет об этом обсуждении опубликован в журнале «Revue Française de Psychanalyse», № 4, oct.-déc. 1949, pp. 566–568. Paris, 1949.


[Закрыть]. Это происходило на заседании парижского психоаналитического общества при участии таких известных психоаналитиков, как Лакан, Нахт, Лебовиси, Хелд, Блажан-Маркус и… госпожа Франсуаза Дольто-Маретт.

Во время дискуссии каждый из участников стремился получить от тебя ответ. Процитирую из отчета все, что относится к обширному замечанию Лакана: «Доктор Лакан все более и более убеждается, что «Куклу-цветок» госпожи Дольто можно рассматривать в контексте его собственных исследований Стадии зеркала, Образа собственного тела и Тела расчлененного. Он считает важным, что «Кукла-цветок» не имеет рта, а в конце выступления, заметив, что она является сексуальным символом и скрывает человеческое лицо, высказывает надежду написать когда-нибудь теоретический комментарий вклада госпожи Дольто». А теперь я приведу ответ, который ты даешь Лакану: «Да, «Куклу-цветок» можно рассматривать наряду с реакциями стадии зеркала, при условии, что мы понимаем идею зеркала в качестве объекта рефлексии не только видимого, но и слышимого, осязаемого и осознаваемого. У куклы нет лица, нет ни рук ни ног, ни живота ни спины, нет сочленений, нет шеи». Я уверен, вы все, и ты, Франсуаза, смогли почувствовать не только значение этого текста, как документа, не только глубину приведенных нескольких фраз, но также разрыв между зеркалом Стадии зеркала Лакана и зеркалом Дольто, лежащее в основе бессознательного образа тела. Уже тогда твоя необычная концепция зеркала, как некой все отражающей поверхности по отношению к любой чувственной форме, необязательно только видимой, отличалась от лакановской теории, в которой решающее значение отводилось плоскостно-отражающему зеркалу стадии зеркала. Если я верно понимаю твою мысль, то, что было важно в 1949 г. и продолжает оставаться важным сегодня, – это не отражающий характер зеркала и не скопический образ[8]8
  Скопический образ (франц. image scopique) – здесь и далее термин, используемый Ф. Дольто для обозначения образа, видимого на экране.


[Закрыть], в нем отраженный, но функция отношений, выполняемая зеркалом совершенно иной природы: зеркалом бытия субъекта в другом.

Используя очень схематичный подход, я выделил бы три главных отличия «стадии зеркала» Лакана от, позволю себе такое выражение, «зеркала первичного нарциссизма» Дольто. Первое отличие касается плоскостного и зрительно отражающего характера поверхности зеркала у Лакана в противоположность психическому, все отражающему по отношению к любой чувственной форме характеру поверхности зеркала у Дольто. Конечно, ты тоже говоришь о зеркале плоском, но лишь для того, чтобы тотчас соотнести его с целым рядом подобных же инструментов в качестве одного из них, способствующего индивидуации тела в целом, лица, разницы полов и в конечном счете бессознательного образа тела ребенка. Становится ясно, что в твоей теории отраженный образ зеркала представляет всего лишь некую совокупность стимулов наряду с другими подобными стимульными совокупностями, участвующими в оформлении бессознательного образа тела.

Второе, более важное отличие касается отношения реального тела ребенка к образу, возвращаемому зеркалом. Как известно, в теории Лакана образ стадии зеркала» предвосхищает на уровне воображаемого более позднее единство символического Я и является в первую очередь неким миражом целостности и зрелости при наличии реальной разобщенности и незрелости тела ребенка. Поэтому стадия зеркала Лакана будет неким исходным и первичным опытом. Положение, которое ты выдвигаешь в своей книге, предполагает совершенно иной подход к проблеме. Прежде всего, тело ребенка, которое подвергается воздействию зеркала, не является реальностью разобщенной и расчлененной, но слитной и непрерывной. Вместо противопоставления расщепленного тела глобальному отраженному образу, которое мы имеем в теории Лакана, ты противопоставляешь – одновременно взаимно их дополняя, – два различных образа: образ отраженный и бессознательный образ тела. Другими словами, ты смещаешь основополагающее противоречие стадии зеркала Лакана. Он делает ставку на противоречие реального тела и отраженного образа, считая, что в нем все решится; а для тебя, напротив, реальное тело само уже является неким континуумом, и ты ставишь на противоречие между двумя образами: с одной стороны, бессознательный образ тела, с другой стороны, отраженный образ, который способствует оформлению и индивидуации первого. Если вы принимаете предлагаемые мной теоретические различения, мы можем заключить, что стадия зеркала у Лакана знаменует некое начало, а у Дольто подтверждает первичную нарциссическую индивидуацию, уже запущенную вместе с глубинным нарциссизмом.

Отличие третье и последнее имеет отношение к аффективной природе воздействия, которое образ зеркала производит в ребенке. Лакан квалифицирует это воздействие как «ликование», в то время как Дольто видит в нем болезненное переживание кастрации. Первый рассматривает ликование как аффективную захваченность, означающую допущение ребенком собственного образа. Напротив, Франсуаза Дольто видит в кастрации болезненное признание ребенком пропасти, отделяющей его от образа. Мы могли бы подвести итог, утверждая: с точки зрения Дольто, первичный нарциссизм появляется в результате преодоления испытания, и ребенок это проделывает с тем, чтобы не быть отраженным образом, который зеркало ему посылает.

Подводя итог, расстояние между лакановской позицией и позицией Дольто может быть представлено различием способов понимания природы поверхности зеркала (плоскостной или психической), другое различие состоит в выборе противоположных полюсов зеркального опыта (реальное тело/отраженный образ); и, наконец, третье различие заключается в способе оценивать аффективное воздействие зеркала.

Прошу меня извинить за пространное вводное рассуждение, но учитывая роль, отводимую в книге Франсуазы Дольто зеркалу, сопоставления с лакановской теорией стадии зеркала избежать невозможно.

Ф. Дольто:

– Я от души благодарю тебя за напоминание о моих первых шагах, и за такое ясное изложение многочисленных вопросов, составляющих сложную проблему, проблему зеркала. Парадоксальным образом дети, ставшие моими главными учителями в том, что такое зеркало, а через это – что такое первичный нарциссизм, были как раз теми, кто не имел глаз, чтобы видеть, то есть слепыми от рождения. Эти дети никак не могли исследовать проявления зрительного образа, но тем не менее сохраняли неповрежденным развитый бессознательный образ тела. Их лица обладают поразительной подлинностью и создают впечатление, что сквозь них проглядывает образ тела, живущий внутри.

Ж.-Д. Назьо:

– Пример слепых детей представляет особый интерес, поскольку ставит проблему построения бессознательного образа тела, несмотря на отсутствие испытания зеркала.

Ф. Дольто:

– Любопытно, но я без колебаний готова утверждать, что образ тела у слепых остается бессознательным намного дольше, чем у зрячих. Терапевты, работающие с характерологическими расстройствами у детей, страдающих врожденной слепотой, часто слышат рассказы Эдиповых историй, которые содержат включения, относящиеся к зрению. Слепые всегда говорят: «Я вижу». Мне случалось спрашивать: «Как можешь ты видеть, если в действительности ты слепой?», на что они отвечали: «Я говорю, что я вижу, потому что слышу, как все вокруг так говорят». И я продолжала: «Все говорят «я вижу», но это означает, что понимают». Эти дети, слепые, одарены замечательной чувствительностью. Например, когда они лепят фигуру, ее руки занимают преобладающее положение. Бывает, они делают рисунки, но не на бумаге, а выдавливая их на плоском куске пластилина. И таким образом, как и для зрячих детей, для них доступен настоящий образ тела, который проецируется в графическую деятельность. Однако руки у их скульптур значительно длиннее, чем у фигурок зрячих; причина очень проста: именно руками они видят, именно в руках помещаются их глаза. Вы понимаете, почему их рисунки – это скорее гравюры, а не графические изображения. Очень большой интерес представляет анализ человека, лишенного определенного сенсорного параметра, поскольку в качестве субъекта языка эта личность должна была реорганизовать символизацию других параметров. В таком случае аналитик отдает себе отчет, что сосредоточен в своем слушании на отсутствующем сенсорном параметре, в то время как тот же самый параметр остается незамеченным при обычных условиях анализа…

Ж.-Д. Назьо:

– Мне хотелось бы перефразировать это твое замечание: «Если глаза слепого помещаются на кончиках пальцев, психоаналитик этого слепого должен иметь глаза в глубине своего слушания». Но вернемся, если позволишь, к опыту зеркала как такового и рассмотрим его в связи с кастрацией. Почему можно считать этот опыт некой кастрацией?

Ф. Дольто:

Потому что, я уверена, это испытание. Я думаю о ребенке, который вдруг увидел внезапное возникновение собственного отражения в зеркале, которое до сих пор не замечал, – ведь дети всегда крайне чувствительны к неожиданным воздействиям какой-либо вещи. В этот момент он с радостью подходит к зеркалу и восклицает, довольный: «Вот малыш!»; затем играет и в конце стукается лбом, уже ничего не понимая. Если ребенок один и в комнате нет никого, чтобы объяснить ему, что это всего лишь отражение, он впадает в смятение. И здесь разыгрывается испытание. Чтобы испытание имело символообразующий эффект, необходимо, чтобы присутствующий взрослый назвал происходящее. На самом деле матери в такой момент часто допускают ошибку, показывая ребенку на зеркало и говоря: «Смотри, это ты». В то время как было бы очень просто и правильно сказать: «Ты видишь, это твое отражение в зеркале, точно такое же как мое отражение рядом, которое ты видишь». Из-за отсутствия символизации в первых приведенных словах ребенок, несомненно, получит некий опыт зрительного восприятия – например, констатируя исчезновение собственного изображения, если он не находится перед зеркалом, и то, что оно вновь появляется, когда он перед зеркалом. Но, не получив ответа и возможности общения, ребенок так и останется с неким болезненным опытом зрительного восприятия. Для ребенка труднопереносимо, если рядом с ним перед зеркалом никого нет. Другой должен присутствовать не только для того, чтобы говорить, но и для того, чтобы ребенок наблюдал в зеркале отражение взрослого, отличное от его собственного, открывая для себя, что он ребенок. Ведь ребенок не знает, что он ребенок, что он мал ростом и имеет вид ребенка. Чтобы узнать, ему надо смотреть в зеркало и констатировать различия между собственным образом и образом взрослого. Если, напротив, тот же ребенок находится рядом с ребенком более младшим, он страдает, чувствуя нестабильность своего самоотождествления. Дети не хотят быть в зеркале вместе с младшим ребенком, вступать в личностное общение. Это также одна из причин, почему ребенок, подрастая, толкает самых маленьких. Например, случается, дети не просто вырывают игрушку у более младших, но норовят толкнуть и сбить с ног. Надо объяснить, что он оттолкнул товарища по игре, чтобы удостовериться, что не стал таким, как он; иначе он мог бы потерять себя, свою личность. После объяснения взрослого ребенок счастлив и больше не нуждается в том, чтобы толкать других детей. Ты видишь, как все взаимодействия между детьми детерминированы зеркалом, которое искажает реальность.

Ж.-Д. Назьо:

– Ты определяешь опыт зеркала как некую рану, символическую дыру, определяя ее следующим образом: «Эта незакрывающаяся рана, связанная с опытом зеркала, ее можно назвать символической дырой, откуда проистекает для всех нас рассогласование образа и схемы тела» (стр. 151). Таким образом, эта рана, обусловленная скопическим образом, может вызвать у ребенка некую постоянную тревогу, и тогда он не сможет получить для себя подтверждение, что образ хорошо настроен в отношении его существа, каким он себя видит, к другому; не сможет защищать свою идентичность.

Ф. Дольто:

Точно так. Самой лучшей иллюстрацией послужит случай той самой девочки, о которой мы только что говорили, которая потеряла «рот руки» и никак не могла хорошо глотать. Прекрасный, здоровый ребенок, она в два с половиной года заболела шизофренией. У меня не было возможности наблюдать ее долго, поскольку она была из американской семьи, всего два месяца прожившей в Париже. Пока родители осматривали город, ребенок оставался в отеле с малознакомой няней, которая хотя и говорила по-английски, но не знала американских особенностей языка настолько, чтобы девочка могла общаться. К тому же на стенах комнаты висели зеркала, и мебель тоже была с зеркалами. Оказавшись в пространстве этой зеркальной комнаты без внимательного участия, она совершенно потерялась, раздробившись на кусочки тела, видимые кругом. В довершение всего, постоянное присутствие младенца, которым няня все время занималась, привело ребенка в еще большую растерянность. Возвратившись в Соединенные Штаты, девочка начала лечение. Позднее я получила письмо от ее матери с великолепными фотографиями ребенка, сделанными за два месяца до кризиса, в связи с которым я ее консультировала. Ужасно было видеть, как опыт зеркала диссоциировал и раздробил все ее существо. Добавлю, что вначале родители были довольны и верили, что эти многочисленные фрагменты зеркала забавляют ребенка… они не заметили, что девочка становится безумной.

Ж.-Д. Назьо:

– Этот волнующий случай напоминает мне настойчивость, с которой ты в своей книге показываешь смертоносное очарование зеркала. Мы видим, как отраженный образ может как интегрировать, так и уничтожить бессознательный образ тела.

Ф. Дольто:

– Безусловно. С точки зрения образа тела ребенок никогда не может быть расчленен; расчленены другие. Однако он может подвергнуться расчленению в воображении в идентификации с другим или воображаемыми представлениями другого, как это случилось с девочкой, идентифицированной с многочисленными отделенными друг от друга скопическими образами. Вы часто наблюдаете детей, страдающих от воображаемой идентификации подобного типа, даже в повседневной жизни. Например, некоторые дети очень смущаются, видя в кровати под одеялом только лишь голову родителей, или перед экраном телевизора. Телевизор является очень расчленяющим, потому что изображения – бюсты, которые прогуливаются, приводят очень маленьких детей к убеждению, что люди разрезаны на две половины. Другой обманчивый эффект скопического образа, я о нем только что говорила, когда дети верят, что имеют дело с собственным двойником в зеркале. В этот момент – я настаиваю – необходим старший, который будет говорить и научит различать теплоту настоящего отношения с другим от обманчивого отношения с образом. Тем не менее, благодаря воображаемому обману, все дети также гримасничают и строят сами себе рожи перед зеркалом. Так оно учит улыбаться и в конечном счете пользоваться обманчивым образом, чтобы обезопасить себя в отношениях с другим или, напротив, с ним разделяться.

Ж.-Д. Назьо:

– Поэтому в своей книге ты придерживаешься точки зрения, что скопический образ является вытесняющим?

Ф. Дольто:

– Безусловно. Скопический образ будет вытесняющим по отношению к образу тела.

Ж.-Д. Назьо:

– Вытесняющий, потому что искажает.

Ф. Дольто:

– Да. Искажающий в той мере, в какой скопический образ показывает только лишь лицо субъекта, в то время как на самом деле ребенок ощущает себя целиком в своем существе; сзади точно так же, как спереди. Тем не менее влияние скопического образа и связанных с ним влечений таково, что мы обращаем внимание почти что исключительно на переднюю часть тела. Это очень любопытно, наверняка и вы, и я – каждый имел такой опыт – спускались по плохо освещенной лестнице: меры предосторожности, которые мы применяем, показывают, что несмотря на темноту, мы используем глаза, а не только лишь ноги. Ноги находятся также в глазах. Говоря иначе, в сложных реальных условиях, например в темноте, скопический образ уступает место бессознательному образу тела. Если бы мы всегда имели, как дети или акробаты, глаза в ногах, это было бы замечательно! Мы живем настолько полагаясь на видимость, что восприятие глубокое, связанное с образом тела, который мы не видим, остается, как правило, отрицаемым образом зеркальным.

Понимаешь, скопический образ – это ничто с точки зрения чувств; и рана или, если угодно, кастрация со стороны опыта зеркала – это шок для ребенка, когда он замечает, что отраженный образ, изображение, совершенно лишенное жизни, сильно отличается от образа тела. В моей книге, кажется, на странице 155, я привожу одно наблюдение близнецов. Я очень признательна матери этих близнецов, женщине, с которой я не знакома, за предоставленные сведения. Будет лучше, если я вам прочитаю описание случая: «Близнецы никогда не разлучались и никто не мог отличить одного от другого, даже члены семьи, за исключением матери и младенца, который родился после них и который обращается с ними уже по-разному, пользуясь разными приемами, и безошибочно их различает». Это очень интересное наблюдение, младенец безошибочно распознает старших братьев-близнецов, в то время как отец ошибается. Это означает, что младенец чувствителен к образу тела, а не к образу скопическому. Вернемся к чтению нашей истории: «Однажды (они уже ходят в детский сад) один из близнецов простудился и мать решила оставить его дома, а другого отвести в сад. Она вернулась и, занятая своими делами, услышала, как ребенок кого-то умоляет, играя в комнате один. Умоляющая интонация усилилась, появилась тревога, и все же ребенок не звал мать. Она подошла к приоткрытой двери и увидела ребенка, упрашивающего свое собственное изображение в зеркале взять деревянную лошадку и сесть на нее. При этом тревога все время возрастала. Тогда мать вошла, показывая, что она здесь, и позвала сына, он тотчас устремился к ней на руки и сказал требовательно, совершенно расстроенный: «Х (имя брата) не хочет играть в лошадки». Обеспокоенная мать поняла, что ребенок принял собственное отражение в зеркале за действительное присутствие своего брата. Она подошла к зеркалу, держа его на руках, взяла лошадку и рассказала об отражении, которое зеркало позволяет видеть, их изображении, которое не является ни ею самой, ни лошадкой, ни отсутствующим братом. Тот, чье отражение он видит, это он сам. Она напомнила, что с утра он плохо себя чувствовал, а брат хорошо, что она оставила его дома, а брата отвела в сад, что она его оттуда заберет. Ребенок слушал очень внимательно.

В этом особенном случае так похожих друг на друга близнецов зеркало, всегда присутствующее на двери шкафа в их комнате, ни разу еще не задало ребенку вопрос о его внешности. Когда он в нем себя увидел, он без сомнений принял, и брат сделал то же (им было полных три года), что видел брата, не удивляясь «двойной локализации» этого последнего, то есть способности брата находиться одновременно в двух разных местах. Когда брат-близнец вернулся из сада, мать снова стала экспериментировать, теперь уже с двумя детьми, поставив их перед зеркалом по разные стороны от себя, заставляя таким образом каждого из них видеть собственное изображение как свое, а изображение другого как изображение брата. Она объясняла, что они похожи, что они – братья-близнецы и родились в один день. Было видно, что эти объяснения, в полном молчании внимательно выслушанные, ставили перед ее сыновьями серьезную проблему. «Наблюдение поистине фантастическое, поскольку эта женщина, никогда до этого не слышавшая моих выступлений по радио и не имевшая дела с психоанализом, испытала потребность познакомить меня с собственным опытом. В своем письме она заключает, что впоследствии все нормализовалось, но ей было необходимо передать мне эти потрясающие свидетельства. Они хорошо иллюстрируют уже сказанное мной о пропасти, существующей между неживым скопическим образом и бессознательным образом тела, жизненно необходимым. Влияние зеркала, которое каждый раз заставляет нас открывать лицо, а также, при взгляде с той же стороны, открывать половые различия, проявляется для некоторых людей в невозможности переносить одновременно вид полового органа и лица одного и того же человека. Стоя перед кем-то из родителей, ребенок сталкивается с альтернативой видеть или только его половой орган, или только лицо: он игнорирует пол, если видит лицо, и игнорирует лицо, видя пол.

Ж.-Д. Назьо:

– В связи с этим ты пишешь в своей книге о важности первого человеческого лица, которое ребенок видит.

Ф. Дольто:

– В нескольких случаях мне удалось наблюдать, как какая-то черта человека, ухаживавшего за ребенком в первый период жизни, остается навсегда присутствующей. Например, ребенок, за которым в первые дни жизни ухаживала голубоглазая женщина, начинал расстраиваться каждый раз, когда видел лицо с голубыми глазами. Я делаю ссылку на этот случай, потому что он напоминает мне об удивлении вьетнамцев, когда они столкнулись лицом к лицу с голубоглазыми европейцами. Для них видеть голубые глаза было источником сильной тревоги, женщины прятали лица, закрывая их юбками. Откуда такая тревога? Оттого, что они никого не знали с голубыми глазами, в ком могли видеть себя, как в зеркале. Потому что, мы уже сказали, существуют не только плоские зеркала, но также зеркало, которое, главным образом, представляет для нас другой и особенно тот первый другой персонаж, увиденный при рождении человеческим существом, или еще первые слова, услышанные в первые часы жизни как эхо зеркала звукового. У меня была возможность проследить лечение мальчика 13 лет, больного шизофренией, который однажды заставил меня пережить драму, связанную с событием в первые часы его жизни. Никто о нем не знал кроме приемной матери, а она, узнав, не сказала даже собственному мужу, настолько оно было разрушительным. Ребенку помогло то, что он сам мне рассказал об этом событии. В дальнейшем мне посчастливилось узнать, что он полностью вылечился, женился, имел ребенка. Обычно мы помогаем людям, о которых впоследствии не имеем сведений и не знаем, что с ними стало.

Выступающий:

– У меня создалось впечатление, что Вы обсуждаете вопрос о связи между травмой и фантазмом. Сказанное Вами позволяет задать вопрос о значении реконструкции или даже анамнеза первого события. Какое отношение должен иметь аналитик к некоему первому предполагаемому травматическому событию? Должен ли он стремиться его узнать?