Текст книги "На стороне ребенка"

5 глава
Ребенок – подопытный кролик

Наука о ребенке, все более и более многословная, позаимствовала инструментарий из естественных и гуманитарных наук – биологии, экономики, статистики, экспериментальной психологии. Ей не больше века. Первые публикации по педиатрии относятся к середине XIX столетия. Пожалуй, можно сказать, что исследование поведения новорожденных – нуждается ли он в первую очередь в питании или в любви? – дело совсем новое; последовательное изучение подобных вопросов началось всего несколько десятилетий назад. Не окажется ли при таком научном подходе, что мудрость бабушек, волшебные сказки, мифология, передаваемые из рук в руки идеологии полностью переместятся в область литературы? Или, напротив, ученые доищутся до корней интуиции, питающей творчество поэтов и романистов? Положение детей от этого выиграло бы. Можно было надеяться, что наука, на которую возлагались такие надежды в XIX веке, придет на службу ребенку.

Но этого не произошло. Наука не стала служить ребенку. Она поступила на службу установленным порядкам, общественному образованию, полиции. Или самой Науке. Исследования для исследований. Здесь, к сожалению, снова не обошлось без идеологии. Сталкиваются разные течения мысли, разные тенденции. Детство как объект исследования превратилось в яблоко раздора для современных ученых: одни, социопсихологи, выпячивают роль среды, окружения, другие – биохимические и генетические факторы. И первые подозревают вторых если не в реакционности, то, по крайней мере, в объективном содействии новым правым. Тяжба намеренная, нейробиологи опровергают их, пользуясь их же аргументами, отстаивая свои права с голубиной невинностью.

По словам профессора Эмбера, руководителя лаборатории нейробиологии развития в Парижском университете Paris-Sud (Opcэ), у детей любого происхождения, из любой среды, обеспеченных и необеспеченных, есть нечто общее, и это – мозг.

С точки зрения наук о нервной системе, ребенок – это не взрослый в миниатюре, и разница заключается не только в количественных показателях. Состояние детства обусловлено не только социальными условиями, под которыми подразумевается семейная, юридическая, экономическая зависимость несовершеннолетних.

Центральной нервной системе ребенка присущ ряд особенностей: нейрофизиология показывает, что это, прежде всего, огромная хрупкость, необыкновенная чувствительность к потрясениям, исходящим из окружающей среды. Но эта хрупкость играет не только отрицательную роль. По сравнению со стадией взрослости она несет в себе такое преимущество, как пластичность, большая способность к восстановлению в случае травмы. У взрослых афазия[89]89
  Афазия – группа расстройств речи при сохранности речевого и слухового аппарата. – В. К.


[Закрыть] вследствие поражения мозга неизлечима. А у ребенка она излечима. Отмечалось, что после некроза[90]90
  Некроз – омертвение в живом организме какого-либо органа, его ткани или клеток.


[Закрыть] или удаления участка полушария детский мозг способен создавать замещающие структуры.

Наибольшее внимание нейробиологов теперь привлекает как раз не крайняя хрупкость новорожденного, а его пластичность, то есть способность его мозга и нервной системы возмещать и создавать обходные пути в случае травмы. У ребенка до шести лет можно удалить даже целое полушарие, и если, скажем, произошла травма, то удалить его целесообразнее, чем оставить, потому что оно мешает развитию второго полушария. Ребенок, перенесший такую ампутацию, развивается так же, как ребенок с двумя здоровыми полушариями, а если ему оставить полушарие с анатомическими повреждениями или нарушенным кровообращением, то другое полушарие перестает работать. Это чудо: оказывается, одно полушарие – лишнее! Может быть, клетки мозга всю жизнь мешают друг другу; они словно дублируют работу друг друга, готовясь к несчастному случаю, когда им придется принять эстафету. Мы не используем всех возможностей мозга; у него всегда остаются резервы.

Науки о мозге подтверждают фундаментальную интуитивную догадку психоанализа о потенциале грудного младенца и о важности первых мгновений жизни.

Было сказано: все происходит до шести лет, затем решающими годами в формировании личности были провозглашены первые три года.

Но может быть, все совершается за неделю, за первую неделю жизни. Время первых неизгладимых отпечатков, первых рубцующихся ран следует, возможно, отнести к перинатальному[91]91
  Перинатальный период – внутриутробное развитие плода начиная с 28-й недели беременности, период родов и первые 7 суток жизни ребенка.


[Закрыть] периоду.

Нейробиологи убеждены – так утверждает г-н Эмбер, – что ребенок сразу после рождения отличает языковые, речевые звуки от неречевых. Более того: он уже узнаёт голос матери среди всех других голосов.

Он узнает голос отца, который слышал в материнской утробе: звуки низкой частоты в утробе слышны лучше – и отличает отцовский голос от материнского. В Питивье был поставлен классический опыт, подтвердивший, что человеческий зародыш реагирует на звуковые импульсы, идущие от будущего отца, когда отцу предлагают вступить с ним в контакт[92]92
  См., например, БертинА. Воспитание в утробе матери, или Рассказ об упущенных возможностях. М., 1992. – В. К.


[Закрыть]. Г-н Эмбер из Коллеж де Франс отзывается на этот счет сдержанно: «Это еще надо доказать». Надо сказать, что исследования в этой области продвигаются вперед крайне медленно. Работу тормозят прежде всего препятствия методологического характера; и всякий раз, когда одну из таких трудностей удается преодолеть, к известным до сих пор возможностям новорожденного в области мышления и восприятия добавляется нечто новое. Напрашивается вывод, что потенциал ребенка скорее всего выше, чем принято думать. Можно предвидеть, что в будущем у новорожденных обнаружатся еще более значительные способности, чем те, которые мы ему приписываем теперь.

Младенцы прекрасно умеют сидеть

«Обычное неврологическое исследование использует далеко не все сенсомоторные возможности новорожденных». Педиатр из Больничного центра в Байонне д-р А. Гренье сконструировал приспособление для новорожденных в возрасте от 15 до 20 дней и произвел над этими младенцами опыты с целью освободить новорожденных от некоторых принуждений, скрывающих реальные возможности их моторики.

Фильм, который он отснял со своей командой, показывает, что ему удалось рассадить новорожденных за маленькие столики, поддерживая им головки только двумя пальцами. Общаясь с няней, эти дети могут – что видно на пленке – схватить предмет, который им показывают. Никто не подозревал, что новорожденные уже способны на подобное моторное поведение.

Я знала молодую женщину, которая жила на то, что зарабатывал ее ребенок. Но самому ребенку это было совсем не на пользу. После смерти своего спутника жизни эта женщина оказалась без средств к существованию. Поскольку они не состояли в браке, ей пришлось съехать с квартиры, которая перешла к законным наследникам. Что делать? Кто-то подал ей мысль продавать для рекламы мордочку и попку ее малыша. С 6 месяцев и до двух с половиной лет дважды в неделю этот очаровательный малыш работал моделью. И на деньги, которые он зарабатывал, мать могла жить, содержать ребенка и осваивать профессию. Когда днем у малыша были съемки, ночью он не мог заснуть; он был очень неуравновешенный, нервный, цеплялся за мать; он чувствовал себя очень незащищенным, словно с него содрали кожу, особенно пока он был совсем еще мал. Тогда я его не видела, я познакомилась с ним, уже когда он стал из-за этого страдать, то есть в два с половиной года. Я поговорила с малышом. Я объяснила ему, что его мама живет только благодаря ему. Немного позже она рассказала мне, что было дальше: ребенок стал гораздо лучше переносить работу в студии, после того как мама ему сказала: «Знаешь, та тетя сказала тебе правду… Мы получим деньги…» И как я ей посоветовала, она показала ему деньги, которые получила благодаря ему. Она приняла решение: «Как только ему исполнится три года, я перестану водить его на съемки, потому что кончу к этому времени курсы и получу профессию».

Для ребенка это серьезное испытание – находиться в свете прожекторов, надевать одни одежки за другими, давать себя фотографировать, по команде улыбаться, брать игрушку, словом, самому быть игрушкой операторов и людей на площадке, которые на него смотрят. В этой ситуации первым делом необходимо придать смысл тому, что ребенок должен делать: «Видишь, какая польза от этого маме, когда у нее нет денег: каждый раз, когда ты надеваешь костюмчик и снимаешься для рекламы, ей платят…» Я посоветовала матери показать ему рекламу, на которой он изображен совсем маленьким. Итак, ему все же объяснили, какую пользу приносит матери и ему самому его «работа», но с запозданием, только после того, как съемки стали вызывать у него сильное нервное напряжение. Если бы с ним начали говорить об этом раньше, начиная месяцев с шести, он бы страдал меньше.

Если ребенка привлекают к кино– или фотосъемкам или к каким-либо другим испытаниям, весьма возможно, что его волнение можно значительно уменьшить обстоятельными разъяснениями – предупредить его, что на него будут смотреть, пока он работает, играет и ест, а кроме того, сказать ему, зачем и кому это нужно. Исследователь сам может подтвердить ребенку, что ему в самом деле нужно снимать на пленку детей для продолжения своей работы. Бессмысленно заявлять экспериментаторам: «Ставьте опыты на своих детях, а не на чужих!» В сущности, почему подопытными кроликами должны служить дети исследователя, а не кто-то еще? В конце концов, дети биолога или психолога – не его личная собственность.

Но может, нелишне было бы призвать их к известной деликатности, предлагая в каждом случае один нехитрый вопрос: «А проделали бы вы этот опыт над своими собственными детьми?»

Сколько поколений в XX веке были убаюканы сказочкой о долгой ночи, в которую погружен новорожденный! Педиатры и психологи, специалисты по раннему возрасту, установили правила на всё – на первую улыбку, на первое узнавание собственного отражения в зеркале. И на подражание жестам воспитателя.

Рене Заззо, блистательный продолжатель дела А. Валлона, своего учителя на отделении психологии в Сорбонне, считая, что французские коллеги чересчур увлечены теоретическими спорами, уделял больше внимания своим англо-саксонским и канадским собратьям, ценя их экспериментаторскую работу.

Однажды он сообщил своим коллегам о том, что заметил, наблюдая за собственным внуком: представьте, в возрасте трех недель тот показал ему язык.

Померещилось? Вольная интерпретация случайной мимики? Чтобы удостовериться, Рене Заззо провоцирует реакцию. Он показывает младенцу язык. Тот отвечает тем же.

Даже его учитель не поверил в этот факт. На протяжении двадцати лет руководители психологической службы во Франции не желали принимать в расчет этого жеста у младенцев, хотя он повторялся постоянно. Двадцать лет голос Рене Заззо был гласом вопиющего в пустыне. Ему возражали, что этого не может быть, потому что ребенок не может видеть того, кто строит ему гримасы, даже если лицо наблюдателя находится совсем близко от его лица[93]93
  Où en est la psychologie de l’enfant? Denoёl, Méditations.


[Закрыть].

Думаю, мы не можем говорить о поле зрения у грудного младенца, но на очень коротком расстоянии он наверняка располагает неким полем восприятия.

Сегодня официальная экспериментальная психология допускает, что грудной младенец способен имитировать мимику взрослого.

Эксперименты скорее подтверждают то, что мы знали раньше, а не открывают нам новые факты. Я давно утверждала, что ребенок узнает свою мать при помощи обоняния, но встречала только насмешки и скептицизм. И вот, наконец, на одном конгрессе меня окликает профессор Монтанье, проводящий в Безансоне опыты в детском саду (первый и второй год): «Мадам Дольто, а я доказал, что вы были правы насчет запаха матери. Тридцать лет я считал, что вы сочиняете, что этого не может быть. Но сейчас вы увидите фильм, который подтверждает, что это бесспорный научный факт». Что показывает нам фильм профессора Монтанье? В детском саду, в помещении, где идут занятия с детьми, легко отличить маленьких лидеров, детей с лучшей адаптацией к внешней среде, тех, которые уже овладели своей сенсорной системой, от других, более пассивных. В какой-то момент ставят опыт на запах матери. На маленький шкафчик кладут белье, которое носила мать лидера. Реакции всей группы снимают на пленку. Мы видим лидера, который отделяется от остальных, прекращает игру, начинает кружить по комнате, а потом забивается в уголок, сворачивается клубочком в позе зародыша и сосет палец… Потом мы видим, как девушка убирает белье с запахом его матери, и ребенок потихоньку встает, вынимает изо рта палец, как будто очнувшись от сна, начинает вести себя, как обычно, и вновь обретает свой авторитет у других. Это поразительно! Но если ребенок-лидер, когда в окружающем его пространстве помещают запах его матери, теряет интерес ко всем занятиям, то пассивный, плохо адаптированный, заторможенный ребенок, наоборот, отказывается от прежних привычек и становится веселым, бодрым, живым; он увлеченно играет с другими детьми, он активен, подвижен… Стоит лишь убрать из комнаты запах его матери, он тут же впадает в обычную пассивность.

Все это я знала. Нужно ли было прибегать к таким средствам, чтобы это доказать? Я считаю, что этот опыт, странный и излишне опасный, может обернуться травмой для детей-подопытных кроликов. Я напрямик сказала профессору Монтанье: «Но ведь это то же самое, как если бы вы показали какому-нибудь взрослому, сидящему в компании друзей, призрак его матери, какой она была, когда ему было пять-шесть лет: и вот перед ним этот провоцирующий и невероятный призрак, и человек перестает понимать, где он… Вы полностью отрываете ребенка от действительности, подвергая его такому испытанию, заставляя встретиться с призраком той особой, исключительной связи, которая существовала, когда ему было от ноля до трех месяцев и когда с другими его связывало только обоняние. Неудивительно, что бодрый, продвинутый ребенок, которого внезапно насильно подталкивают к такой регрессии, принимается сосать палец – замену материнской груди, и ищет прибежища в позе зародыша. По моему мнению, этот ребенок на две минуты был превращен в аутиста[94]94
  Аутизм – отсутствие контакта с окружением. – В. К.


[Закрыть]. Запах исчезает, и он возвращается к реальности. А другой ребенок, зависимый и пассивный для своих лет, испытывает что-то вроде галлюцинаторного возбуждения: его мать, от груди которой он был оторван (в достаточной степени страдая от этой оставшейся в прошлом фузионной[95]95
  Сплавляющей воедино (от лат. fusio – сплавление).


[Закрыть] связи), – внезапно оказывается здесь, с ним. Он чувствует себя в полной безопасности… Но затем он возвращается к ущербному состоянию отрешенности, в котором привык черпать безопасность. В этой манипуляции есть нечто пугающее.

Профессор Монтанье ответил мне, что таков единственный способ проверить на опыте научную интуицию. «Может быть. Но, – возразила я, – каковы последствия для ребенка?» В психологии, как и в медицине, прежде чем экспериментировать над человеком, необходимо удостовериться, что тем самым не наносишь вреда. В противном случае следует воздержаться от опыта.

Не лучше ли было бы, исследуя ребенка, привлекать самого ребенка в союзники? Если и впрямь, чтобы не застрять на функциональном этапе обучения мышлению по Пиаже[96]96
  Жан Пиаже (1896–1980) – швейцарский психолог, логик и философ, создатель операциональной концепции интеллекта и генетической эпистемологии. Согласно этой концепции (Психология интеллекта, 1946, рус. пер. в кн.: Избранные психологические труды. М.: 1969), функционирование и развитие психики совершается в рамках адаптации индивида к среде. Ключом к пониманию мышления ребенка Пиаже считал анализ детской речи (Речь и мышление ребенка, 1923, рус. пер. 1932). В последующем источник формирования и развития детской мысли Пиаже усматривает в действиях с вещами (Роль действия в формировании мышления// Вопросы психологии, 1965, № 6; Схемы действия и усвоение языка // Семиотика. М., 1983).


[Закрыть], необходимо изучать скрытые возможности ребенка и приобретенные им на разных стадиях психического развития свойства, – не лучше ли, во избежание большего зла, делать это с ведома ребенка?

Если бы врач, опекающий ребенка, по крайней мере объяснял ему сразу после окончания опыта, что происходило и зачем надо было «играть в эту игру»!

Если обследование ребенка никак не согласовано с его желанием, это значит, что ребенка просто подчиняют желанию взрослого; его заставляют играть роль предмета, доставляющего взрослому удовольствие. В данном случае удовольствие взрослого – это, выражаясь по-научному, вуайеризм[97]97
  Вуайеризм – получение удовлетворения от подглядывания. – В. К.


[Закрыть]. И потом, какова роль, в которой бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, оказалась воспитательница, сообщница профессора Монтанье?

Так, значит, выхода нет? В сущности, велика ли разница между наблюдениями, которые производятся без ведома ребенка, и наблюдениями, в которых он сам участвует… А нельзя ли соблюдать определенную этику эксперимента?

Это крайне деликатный вопрос. Возможно, демонстрация любительского фильма, снятого в семье, может помочь ребенку взглянуть на ситуацию со стороны, начиная с момента, когда появляется то, что мы называем комплексом Эдипа, и ребенок навсегда прощается с детством. Но даже такие образы небезопасны. Приведу в качестве примера маленький фильм, снятый во время наших каникул. Наш старший сын, которому было два с половиной года, указал пальцем на экран: «Погляди, я поливаю цветы, а Ж. (его брат) играет в мяч с дедушкой». Я поправила: «Нет, давай посмотрим еще раз, и ты увидишь, что я сижу, а твой брат стоит возле меня; тем летом он еще очень плохо умел ходить. Это ты играешь в мяч с дедушкой, а цветы поливает П., твой дядя». Ребенок, не отвечая, помрачнел и внезапно, хлопнув дверью, выскочил из комнаты, где мы смотрели фильм, убежал в свою комнату, также хлопнув дверью, и больше уже не выходил к нам до самого обеда. И потом уже, по воскресеньям, когда мы смотрели фильмы, он никогда к нам не присоединялся. «Нет, я лучше поиграю», – говорил он. А потом как-то раз он пришел к нам, когда мы смотрели тот же фильм, и, глядя на дядю, поливавшего цветы, сказал мне (а я уже и думать забыла об этой истории): «Помнишь, когда я был маленький, я не хотел верить, что я – это я». Но теперь он уже мог взглянуть на это прошлое со стороны, и ему было занятно увидеть себя и вспомнить то, что было раньше. Теперь он сознавал себя шестилетним ребенком, а потому не смешивал себя с трехлетним малышом и смеялся, видя себя трехлетним; он знал, кто он такой, со своей сложившейся индивидуальностью, которую сам ощущал. Но когда ему еще не было трех лет, он желал видеть себя в действии, которое больше соответствовало его стремлению к росту, стремлению быть мужчиной. А что в этом, по преимуществу «мочеиспускательном» возрасте больше соответствует стремлению быть мужчиной, чем обращение с огромным шлангом и поливка цветов? Он скорее не мог, чем не хотел себя узнать. Я его оскорбила, сказав ему правду, я ввергла его в состояние «не могу». И все же поддакивать и говорить: «Да, мой родной, это ты поливаешь цветы, а с дедушкой играет твой братик», – безусловно, этого делать не следовало. Это было бы издевательством над ним. Я полагаю, что есть испытания, через которые детям неизбежно надо пройти, лишь бы только родители не обрушивали на них замечания вроде: «Какой же ты глупенький!» Я сказала ему: «Смотри внимательно. Сейчас отец покажет фильм сначала». И меня удивило его бегство, которое для него оказалось спасительной реакцией: он ушел играть к себе в комнату и тут же обрел душевное равновесие. Для него этот опыт – посмотреть на летние каникулы спустя всего три месяца – не представлял никакого интереса. А позже, годам к шести, наоборот, он веселился, глядя на себя маленького. Гораздо охотнее дети рассматривают семейные фотографии.

В конечном счете, я не думаю, что в рамках опытов, которые организует взрослый, возможна реальная просьба, обращенная к ребенку. Но почему не предположить, что когда-нибудь начнет развиваться и такой тип исследований.

При изучении животного мира наблюдение за поведением ночных животных производится с помощью съемок в инфракрасных лучах. Наверняка у нейробиологов существует искушение использовать в будущем сходные методы для наблюдений над детьми.

Хотела бы я знать, что будет с такими детьми, которых исследуют на предмет поведения с точки зрения бихевиоризма[98]98
  Бихевиоризм – направление психологии, рассматривающее поведение как набор реакций на стимулы. – В. К.


[Закрыть]. Важно ведь не то, как ведет себя человек с точки зрения бихевиоризма, а то, что он при этом чувствует. Поведение регистрируется, но что ребенок чувствует? Камеры Монтанье, установленные в двух детских садах Безансона, не обнаружили ни того, что почувствовали дети, ни того возможного ущерба, который был им нанесен. Пожалуй, это интересно, это позволяет понять, как именно дети входят в разные привычные им состояния, позволяет увидеть, как можно на три минуты превратить обычного ребенка в аутиста или маньяка. Такой опыт доказывает хрупкость душевной организации ребенка в этом возрасте, даже бодрого и, на первый взгляд, уверенно чувствующего себя в обществе. Запах матери оказывается для него важнее, чем его собственная деятельность; у него есть интериоризированная[99]99
  Интериоризированная – существующая внутри субъекта. См.: Лапланш Ж., Понталис Ж. – Б. Словарь… М., 1996. С. 170.


[Закрыть] мать, которая позволяет ему устанавливать контакт с другими, но когда в процессе опыта его мать экстериоризируют в доступной для обоняния форме, более условной, чем осязательное или моторное восприятие, ее влияние оказывается сильнее. Когда внезапно в общество, в котором он действует, проникает интимный запах его матери, он перестает быть одним из детей в группе, он превращается в младенца, принадлежащего матери.

А на примере того малыша, что выходит из пассивного состояния, оказавшись в атмосфере, которую создает материнский запах, становится очевидным, что он не приспосабливается к группе оттого, что недостаточно ощущает внутри себя безопасность, создаваемую связью с матерью.

Кажется, Монтанье был в восторге от того, что сам он расценил как объективное сотрудничество между экспериментальной психологией и психоанализом.

Уж если подобных экспериментов нельзя избежать, они могли бы, по крайней мере, послужить предметом обсуждения с психоаналитиками, со всеми, кто интересуется тем, что чувствует ребенок, и имеет гораздо более основательные представления об этом предмете.

Может быть… Но «ребенок» – это нечто несуществующее… Мы анализируем РЕБЕНКА, а между тем, ни один ребенок не похож полностью на другого: ни внутренней жизнью, ни способом структурировать себя в зависимости от того, что он чувствует, воспринимает, и в зависимости от особенностей воспитывающих его взрослых. Детство отличается от взрослого возраста определенными особенностями – например, связанными с этапами развития нервной системы. Так, у детей необыкновенно богаты взаимодействия между нервной системой и окружающей средой, например, у них с фантастической скоростью происходит наращивание словаря. И потом, есть еще половая незрелость. Но если мы рассматриваем одни существа по отношению к другим – следует говорить уже не о детях, а о таком-то индивидууме, которого по таким-то и таким-то параметрам можно сравнить с таким-то индивидуумом раннего возраста, более старшего возраста и т. д.

Неудобства и опасности, которым подвергаются дети при исследованиях, не останавливают экспериментаторов. Все это вызывает большую тревогу, потому что подчинить этот процесс законам не представляется возможным. На худой конец, можно объявить, что эти опыты, быть может, не слишком дорого обходятся наблюдаемым, и вред от них не перевешивает тех благодеяний, которые наука приносит человечеству. Но с другой стороны, поскольку эти исследования неизбежны, можно предвидеть, что они все равно будут развиваться с помощью новых технических средств… И так как игнорировать их невозможно, следует вырабатывать с большими трудностями, быть может, но все же вырабатывать и пропагандировать этический подход к этой проблеме. В соматической медицине клинические исследования тоже не обходятся без жертв. Возможны ятрогенные[100]100
  Ятрогенные – возникающие как реакция на неправильно истолкованные больным слова или поведение врача, прочитанную медицинскую литературу и т. п.


[Закрыть] заболевания, бывают побочные эффекты и осложнения лечения, да и селекция также имеет место: почему одна группа раковых больных имеет право на новое лекарство, а другая – только на классическую химиотерапию? Потому что необходимо сравнить терапевтическую эффективность в обеих группах методами статистики. Здесь неизбежна социальная несправедливость. Но зато есть возможность извлечь из этого пользу для других больных. В экспериментальной психологии исследователи утверждают, что если некоторые из опытов и могут повредить детям или группе детей, над которыми проводятся наблюдения, то результаты пойдут на пользу всем будущим детям. Как доказать обратное? По каким критериям судить заранее, что такой-то, чреватый ущербом опыт не столь уж необходим или даже вовсе бесполезен? Как бы то ни было, не все можно оправдать присущей человеческому уму любознательностью.

Послушайте, господа психологи, много ли говорит о реальном человеческом существе то внешнее, что доступно наблюдению? Изучить гормоны испытуемого, сколько бы ему ни было лет, – это значит принять часть за целое. Если некоторые из этих гормонов оказываются в дефиците, это еще не свидетельствует о том, что помочь ему обрести настоящее равновесие возможно только путем компенсации этой нехватки. Потому что именно психические связи одних людей с другими придают им смысл жизни. Предположим, что кому-либо, чьи связи с другими обрублены, прописана «правильная доза» гормонов. Назначая ему эту фармакотерапию, врач думает только о его физическом состоянии. Но ведь его болезнь – это сигнал. Этот сигнал уничтожают. Как теперь человек даст нам знать, что находится в состоянии безнадежного кризиса межличностных связей? Каждый пациент, каждая личность желает быть, существовать и хочет проявить эту интенциональность[101]101
  Интенциональность (от лат. intentio – намерение, цель) – смысловая направленность чувственно-воспринимающего и духовного познания, целесообразность. См.:ГуссерльЭ. Об интенциональных переживаниях и их «содержаниях» // Проблемы онтологии в совр. бурж. философии. Рига, 1988.


[Закрыть]. Но если вся интенциональность создана, чтобы доставить «его величеству» побольше удовольствия, – это отрицание человеческой личности. Неужели впереди у нас – перспектива производить всяких альфа, бета и так далее? Разве мы строим «дивный новый мир»[102]102
  Имеется в виду тотально техницизированное, начисто лишенное духовного начала общество будущего, представленное в сатирической антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (1932) – в рус. пер. М.: Прогресс, 1990.


[Закрыть]? Мы рискуем взять курс на чудовищный тоталитаризм, при котором Великий Компьютер будет навязывать каждому общие для всех нормы.

Успокаивая нас, экспериментаторы ссылаются на полную научность своих тестов. До сих пор, утверждают они, мы двигались наощупь, ориентировали молодежь, исходя из настроения воспитателей – произвольно и случайно, а отныне сможем куда более строго, куда более объективно составить картину способностей и возможностей каждого ребенка. Пробил час наук о нервной системе. И рост их могущества меня беспокоит. С точки зрения этих научных дисциплин, все центрируется на развитии интеллекта, – но ведь смысл интеллекту каждого человека придает сфера чувств. Интеллект не существует сам по себе. Физическое здоровье не существует само по себе. Все это вместе составляет человеческую личность и диктует в каждом случае свои отклонения.

Я опасаюсь, что период, в который мы вступили после Пиаже, сулит опасный уклон в сторону чудовищного интеллектуализма. Науки о нервной системе чересчур ориентированы на объективность, что противоречит нашим усилиям, направленным на субъективизацию каждой личности: лучше было бы приложить усилия, чтобы поинтересоваться каждым ребенком, каковы бы ни были его любимые занятия, вместо того чтобы слишком рано направлять его интересы в сторону школьных предметов, одинаковых для всех. Тесты – дело нечистое. Они направлены на то, чтобы подтвердить то, в чем хотел бы убедиться учитель. Экспериментатор угождает сам себе. Пример – тест, который проводился в Соединенных Штатах. Тест? Вернее было бы назвать его надувательством, которому подверглась сотня так называемых «детей с замедленным развитием»: пятьдесят из них были выбраны произвольно и составили группу тех, кто за два года должен был преодолеть отставание. Остальным пятидесяти не повезло: тест заранее обрекал их представлять группу тех, кто за ближайшие два года не справится со своими проблемами. Эти пятьдесят также были выбраны наугад. Воспитатели способствовали успехам первых пятидесяти, потому что ученые на основании мифического теста пришли к выводу, что эти пятьдесят расцветут в ближайшие два года пышным цветом. И отношение к этим пятидесяти со стороны воспитателей в самом деле способствовало их расцвету, потому что они гораздо больше интересовались этими детьми, чем другими пятьюдесятью, о которых было сказано: «А про этих неизвестно, когда они начнут прогрессировать, – во всяком случае, не в ближайшие два года». Это нелепо. Правда, едва ли мы вправе утверждать, что эта психологическая хитрость принесла кому-либо вред. Кто может сказать, что успешно учиться с такого-то года по такой-то – полезно, а учиться плохо – вредно?

Появилась мода устанавливать кинокамеры где угодно, чтобы снимать все как есть. Навязывать детям съемки – это неконтролируемые и безответственные действия, поскольку мы не знаем всех результатов воздействия аудиовизуальных средств на более или менее хрупкие существа, какими являются дети.

Меня пригласили на «Телевидение по четвергам» посмотреть отрывки из фильмов, в которых участвовали дети. В том числе были фильмы Годара[103]103
  Жан-Люк Годар (р. 1930) – французский режиссер, сценарист, журналист. Один из наиболее значительных художников и теоретиков направления «новая волна». Дольто упоминаются короткометражные фильмы Годара, поставленные им в начале 1950-х годов.


[Закрыть]. Понятия не имею о политических убеждениях Годара, но его поведение с детьми возмутительно. Это сущее насилие. Он совершенно не понимает детей. Когда он задает детям вопросы, это садизм. Девятилетней смышленой на вид девочке он говорит: «Ты уверена, что существуешь?» – Она отвечает: «Да». – «А почему ты так уверена, что существуешь?» – «Не знаю». – «Видишь, я тебя сейчас снимаю на пленку; потом другие люди увидят твое изображение… А может быть, ты и есть только изображение? Когда ты смотришься в зеркало, что ты видишь? Сама себя или свое отражение?» – «Сама себя!» – «Но ведь это отражение!» – «Да, это мое отражение». – «Так что же существует: твое отражение или ты?» – «Я. Потому что, если зеркало уберут, я все равно останусь». – «А откуда ты знаешь?»

Ребенок, подвергаемый подобному допросу, – трагическое зрелище. А глупая и злая игра продолжается. Не без ожесточения экспериментатора.

«Ты делаешь что-нибудь дома?.. Например, стелешь постель? А кто ее стелет? Мама? Ах, консьержка, когда приходит помогать маме по хозяйству? А ты? А если бы никто не постелил тебе постель?» Ребенок разумно отвечает: «Ну, ничего! Я бы все равно легла спать. Если постель не постлана, какая разница?» – «Ну, раз ты ничего не делаешь, значит, ты – изображение». Глупая игра с той же девочкой продолжается в школе во время перемены. Девочка получила наказание; ей надо было пятьдесят раз написать: «Я не должна шуметь в классе». Малышка знала, что ее будут снимать для кино, это должно было заставить ее стесняться других детей. И ей пришлось стерпеть приготовления, пока тянули провода, устанавливали и испытывали свет; ее возбуждало ощущение, что все взгляды направлены на нее. А ее еще и учительница наказала. Наверное, она болтала с соседкой. «В классе нельзя шуметь». И в наказание ее заставили написать эту фразу пятьдесят раз. А Годар тут как тут со своими вопросами, но она-то знает, что если не выполнит задание, то не пойдет и на следующую перемену. И как глупы учителя, которые заставляют это писать! Показали, как она пишет. Он заговорил с ней, и она перестала писать. Когда он покончил со своими идиотскими вопросами, она вновь принялась за задание. «Ты наказана?» – «Да, я разговаривала во время урока». – «Что ты пишешь?» – «Мне нужно пятьдесят раз написать: „Я не должна разговаривать во время урока”». Он поддразнивал ее. А зачем? «Ты любишь школу? Вот ты наказана. Все от тебя отвернулись». Тут она ему возражает: «Вот уж нет». – «Но ты же не пошла на перемену». – «Потому что мне надо выполнить задание». – «Значит, учительница от тебя отвернулась?» – «Вот уж нет». – «А что она сделала?» – «Ну, она хочет, чтобы я не разговаривала на уроках». Девочка оправдывала идиотскую систему, но ей надо было выполнять задание, а он ей мешал под предлогом того, что хотел добиться от нее протеста. А она вовсе не хотела протестовать, она смирилась и с учительницей, и с этим дураком, который мешал ей писать; теперь у нее не будет и второй перемены.