Текст книги "Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза"

Из распахнутых французских окон на веранду центрального корпуса лился свет, темнели здесь только простенки да причудливые, соскальзывавшие на клумбу гладиолусов тени железных кресел. За окнами переходили из комнаты в комнату какие-то люди, из их-то вереницы и выделилась мисс Уоррен – поначалу расплывчатая, но затем, когда она увидела Дика, очертания ее стали приобретать все большую отчетливость, а едва девушка переступила порог, на лицо ее упал последний отблеск света, и она словно вынесла его с собой из дома. В походке Николь присутствовал ритм – всю эту неделю что-то звучало в ее ушах, летняя песня пылкого неба и привольной прохлады, и теперь, с появлением Дика, пение стало столь громким, что она могла бы во весь голос вторить ему.

– Здравствуйте, капитан, – сказала она, отрывая от него взгляд с таким трудом, точно их обоих уже оплели некие путы. – Присядем?

Она стояла неподвижно, двигались только глаза, вмиг обшарившие веранду.

– Почти уж лето.

Следом за ней вышла из дома женщина, приземистая, с шалью на плечах, и Николь представила ее:

– Сеньора…

Франц, извинившись, ушел, Дик придвинул поближе друг к другу три кресла.

– Прекрасная ночь, – сказала сеньора.

– Muy bella[80]80
  Очень красивая (исп.).


[Закрыть], – согласилась Николь и повернулась к Дику. – Надолго сюда?

– Если вы о Цюрихе, то надолго.

– Первая по-настоящему весенняя ночь, – сообщила сеньора.

– До какого времени останетесь?

– По меньшей мере, до июля.

– А я уезжаю в июне.

– Июнь в этих местах прелестный, – заметила сеньора. – Вы могли бы провести его здесь, а уехать в июле, когда наступит жара.

– Куда собираетесь? – спросил Дик у Николь.

– Сестра решит, надеюсь, там будет весело, ведь я столько всего пропустила. Но, возможно, они сочтут, что для начала мне стоит поехать в какое-нибудь тихое место – может быть, в Комо. Вы не хотите побывать в Комо?

– Ах, Комо… – начала было сеньора.

Внутри дома инструментальное трио разразилось увертюрой к «Легкой кавалерии» Зуппе. Николь воспользовалась этим, чтобы встать, в полной мере явив Дику свою молодость и красоту, и сердце его судорожно сжалось, омытое всплеском эмоций. Она улыбнулась трогательной детской улыбкой, вместившей всю юность, затерявшуюся в нашем мире.

– Слишком громкая музыка, не поговоришь, может быть, пройдемся немного? Buenas noches, Señora[81]81
  Спокойной ночи, сеньора (исп.).


[Закрыть].

– G’t night – g’t night[82]82
  Спокойной ночи (англ. искаж.).


[Закрыть].

По двум ступенькам они сошли на дорожку – и миг спустя сумрак поглотил их. Николь взяла Дика под руку.

– У меня есть пластинки – сестра прислала из Америки, – сказала она. – Когда приедете в следующий раз, я вам их поставлю, я знаю одно место, где можно завести граммофон и никто его не услышит.

– Это будет чудесно.

– Вы знаете «Индустан»? – мечтательным тоном поинтересовалась она. – Я его раньше не слышала, мне так понравилось. А еще у меня есть «Почему их зовут малышами?» и «Рад, что могу довести тебя до слез». Вы, наверное, танцевали под них в Париже, да?

– Я и в Париже-то не был.

Ее кремового тона платье становилось, пока они шли, то голубым, то серым, очень светлые волосы ослепляли Дика – всякий раз, как он поворачивался к ней, Николь легко улыбалась, а стоило им приблизиться к какому-то из горевших пообок дорожки фонарю, лицо ее озарялось ангельским светом. Она благодарила его за все – так, точно он сводил ее на веселую вечеринку, – и Дик понемногу переставал понимать, как он относится к ней, ее же уверенность в себе лишь возрастала, Николь охватывало волнение, бывшее слепком всех волнений, владевших когда-либо миром.

– Мне теперь позволяют делать все, что я захочу, – говорила она. – А еще я дам вам послушать две хороших песенки – «Подожди, когда коровы вернутся домой» и «Прощай, Александр».

В следующий раз, неделю спустя, он немного опоздал, Николь ждала его на развилке дорожек, которой он не смог бы миновать, покинув дом Франца. Волосы ее, зачесанные над ушами назад, спадали на плечи, и казалось, что лицо Николь только что выступило из них, как сама она могла выступить из леса под ясный свет луны. Неведомое отпустило ее. Дику хотелось, чтобы у Николь не было прошлого, чтобы она была просто заблудившейся девушкой, не имеющей дома – помимо ночи, из которой она появилась. Они пошли к тайнику, в котором Николь припрятала граммофон, свернули за угол мастерской, вскарабкались на большой валун и присели за низкой стеной, глядя на мили и мили холмистой ночи.

Теперь они были в Америке, и даже Франц, считавший Дика беспутным соблазнителем, и представить себе не мог, что эти двое зайдут столь далеко. Им было так жаль, дорогой; они ехали навстречу друг дружке в такси, моя сладкая; оба предпочитали всему на свете улыбку и встретились в «Индустане», а после, должно быть, поссорились, кому это знать и кому оно важно, но кто-то из них ушел, оставив другого в слезах, в унынии и печали.

Меленькие мелодии, связующие утраченные времена и будущие надежды, извивались в ночь кантона Вале. Когда граммофон замолкал, сверчок заполнял паузу своей единственной нотой. Время от времени Николь останавливала музыку и пела Дику сама.

 
Lay a silver dollar
On the ground
And watch it roll
Because it’s round…
 

Невинные губы ее раскрывались, но дыхание как будто и не овевало их. Внезапно Дик встал.

– Что случилось? Вам не понравилось?

– Конечно, понравилось.

– Меня этой песенке наша кухарка научила еще дома.

 
Баба, она ж не знает,
Какой у нее классный мужик,
Пока его не прогоняет…
 

– Нравится?

Она улыбнулась ему, постаравшись вложить в эту улыбку все свои мысли и чувства и вручить их Дику, пообещав отдать себя за сущую мелочь, за миг ответного движения души, за уверенность в том, что он радостно примет ее. Минута за минутой сладостность и свежесть этой ночи стекались к ней от тихих ив, из всего сумрачного мира.

Она тоже встала и, споткнувшись о граммофон, на миг припала к Дику, упершись руками в ямку под его плечом.

– У меня есть еще одна пластинка, – сказала она. – Слышали вы «Пока, Летти»? Наверное, слышали.

– Честное слово, вы так и не поняли, – ничего я не слышал.

Не знал, не обонял, не пробовал на вкус, мог бы добавить он, не считая девушек с жаркими щеками в жарких укромных комнатах. Юные девы, которых он знал в Нью-Хейвене 1914 года, целовали мужчин, и говорили: «Ну вот!», и упирались руками им в грудь, отталкивая. Теперь же чудом спасшийся от погибели беспризорный ребенок норовил принести ему в дар квинтэссенцию целого континента…

Следующая их встреча произошла в мае. Завтрак в цюрихском ресторане стал для Дика упражнением в осмотрительности. Он понял, что логика его существования недоступна Николь, но, когда какой-то сидевший за соседним столиком мужчина уставился на нее и глаза его вспыхнули – внезапно и устрашающе, как не обозначенный на карте маяк, – Дик обратил к нему полный учтивой угрозы взгляд, заставивший наглеца отвернуться.

– Это всего лишь зевака, – улыбаясь, объяснил он Николь. – Разглядывал ваше платье. Откуда у вас их столько?

– Сестра говорит, что мы теперь очень богаты, – смиренно ответила она. – После смерти бабушки.

– Я вас прощаю.

Он был старше Николь – в мере достаточной, чтобы получать удовольствие от ее юного тщеславия и прелести; от того, как она, покидая ресторан, на краткий миг замирает перед вестибюльным зеркалом, чтобы увидеть себя в его неподкупной амальгаме. Он был доволен тем, что она разрабатывает пальцы, беря все новые октавы, по-новому осознавая свое богатство и красоту. Дик честно старался изгнать из головы Николь навязчивую мысль о том, что это он сшил ее заново из разодранных лоскутов, и радовался, наблюдая, как она обретает счастье и уверенность в себе без какой-либо помощи с его стороны; беда состояла, однако же, в том, что все обретенное ею Николь приносила к его стопам, как подношения священной амброзии, жертвенного мирта.

Первую неделю лета Дик провел, заново устраиваясь в Цюрихе. Он пересмотрел свои статьи и армейские записи, скомпоновав из них будущий текст «Психологии для психиатров». Издатель, как он полагал, у него имелся, и Дик, подыскав бедного студента, договорился о том, что тот отутюжит текст, изгнав из него ошибки в немецком языке. Франц счел издание этой книги поступком опрометчивым, Дик указал в ответ на обезоруживающую скромность ее темы.

– Добавить к собранным мной сведениям какие-то новые я уже не смогу, – сказал он. – А сдается мне, эта тема не стала фундаментальной лишь потому, что никто и никогда всерьез к ней не относился. Недостаток нашей профессии в ее привлекательности для человека отчасти ущербного, надломленного. В лоне ее он компенсирует свою неполноценность, ухватываясь за клиническую, «практическую» сторону дела – и побеждает без борьбы.

– Вы, Франц, это другая история, судьба выбрала для вас профессию еще до того, как вы родились, – и благодарите Бога за то, что у вас нет «склонности» к ней. Я же подался в психиатры благодаря слушавшей одни со мной лекции девушке из оксфордского колледжа Святой Хильды. Может быть, я и банален, но мне не хочется, чтобы нынешние мои идеи смыло несколькими десятками кружек пива.

– Ну хорошо, – ответил Франц. – Вы американец. Вы можете проделать это, не понеся профессионального ущерба. Но мне такого рода обобщения не по душе. Этак вы скоро начнете сочинять книжицы под названием «Глубокие мысли для непосвященных», до того упрощенные, что они просто-напросто с гарантией задуматься никого не заставят. Будь мой отец жив, он только посмотрел бы на вас, Дик, и крякнул. А после снял с шеи салфетку, сложил ее, вот так, взял салфеточное кольцо, вот это, – Франц указал на него – кабанья голова, вырезанная из темного дерева, – и сказал: «Ну, на мой взгляд…» и тут посмотрел бы на вас еще раз и подумал: «Да что толку?» – и продолжать не стал бы, а крякнул бы снова; чем наш с ним обед и закончился бы.

– Сейчас я одинок, – запальчиво ответил Дик, – но завтра это может перемениться. И тогда я тоже стану складывать салфетки, как ваш отец, и крякать.

Франц помолчал немного, потом спросил:

– Как там наша пациентка?

– Не знаю.

– Ну, теперь-то вы должны знать о ней многое.

– Она мне нравится. Она привлекательна. Вы, собственно, чего хотите, чтобы я водил ее в горы любоваться эдельвейсами?

– Нет, но, полагаю, раз вы сочиняете научные книги, у вас должны быть какие-то идеи на ее счет.

– К примеру, идея насчет того, чтобы посвятить ей всю мою жизнь?

Франц повернулся к кухне, крикнул жене:

– Du lieber Gott! Bitte, bringe Dick noch ein Glas-Bier[83]83
  Радость моя! Принеси, пожалуйста, Дику еще стакан пива (нем.).


[Закрыть].

– Нет, хватит, мне сегодня еще с Домлером разговаривать.

– Мы считаем, что нам нужна определенная программа. Прошло четыре недели – ясно, что девочка влюбилась в вас. Живи мы в обычном мире, нас это не касалось бы, но здесь, в клинике, мы кровно заинтересованы в ней.

– Как доктор Домлер скажет, так я и сделаю, – согласился Дик.

Впрочем, ему не верилось, что Домлер способен пролить на эту историю какой-то новый свет – он, Дик, сам был ее непредсказуемым элементом. И что бы он себе ни думал, все теперь зависело от него. Это напомнило ему эпизод из детства: все домашние искали и найти не могли ключ от буфета, в котором хранилось столовое серебро. Дик-то знал, что спрятал его под носовым платком в верхнем ящике материнского комода, и испытывал тогда некую философическую отстраненность, – она же овладела им и теперь, когда он пришел с Францем в кабинет профессора Домлера.

Обрамленное прямыми бакенбардами лицо профессора, прекрасное, как заросшая лозами веранда изысканного старого дома, обезоружило Дика. Ему доводилось встречать людей более одаренных, но ни один из них не превосходил Домлера личными качествами.

…Полгода спустя он подумал о том же, увидев Домлера мертвым, – свет на веранде погас, лозы его бакенбард щекотали жесткий белый воротник, битвы, которые разворачивались перед узкими глазами профессора, навсегда затихли под его хрупкими мягкими веками…

– …добрый день, сэр, – Дик принял стойку «смирно», как в армии.

Профессор Домлер переплел спокойные пальцы. Франц заговорил тоном не то офицера связи, не то секретаря, но старший по званию прервал его на середине фразы.

– Мы прошли определенный путь, – спокойно произнес он, – и теперь наибольшую помощь можете оказать нам вы, доктор Дайвер.

Сбитый с толку Дик признался:

– Я не очень понимаю, чем могу быть полезен.

– Дело отнюдь не в вашей личной реакции, – сказал Домлер, – дело главным образом в том, что так называемый «перенос», – он бросил короткий иронический взгляд на Франца, и тот ответил ему таким же, но более добродушным, – следует прервать. Мисс Николь прекрасно со всем справляется, однако ее состояние не позволит ей пережить то, что она может истолковать как трагедию.

Франц снова попытался вставить слово, но доктор Домлер повел рукой по воздуху, заставив его замолчать.

– Я понимаю, что положение ваше затруднительно.

– Да, это так.

Профессор откинулся на спинку кресла и засмеялся, поблескивая узкими серыми глазами, а отсмеявшись, сказал:

– Возможно, и вы прониклись к ней определенными чувствами.

Дик, сообразив, что его заманили в умело расставленную западню, засмеялся тоже.

– Она красива, а на это откликается каждый, в определенной степени. Я не имею намерения…

И снова Франц попытался сказать что-то, и Домлер опять остановил его, задав Дику вопрос:

– Вы не думали о том, чтобы уехать отсюда?

– Уехать я не могу.

Доктор Домлер повернулся к Францу:

– Ну, тогда мы можем отослать куда-нибудь мисс Уоррен.

– Как скажете, профессор Домлер, – согласился Дик. – Положение действительно непростое.

Профессор Домлер начал привставать из кресла, точно безногий, опирающийся на костыли.

– Но профессиональное! – негромко воскликнул он.

И, вздохнув, снова осел в кресло, ожидая, когда в комнате утихнет эхо его восклицания. Дик понял: кульминация миновала, однако уверенности, что он прошел ее без потерь, у него не было. Зато Франц получил наконец возможность высказаться.

– Доктор Дайвер – человек тонкий, – сказал он. – И сколько я понимаю, для того чтобы справиться с любой ситуацией, ему довольно лишь разобраться в ней. На мой взгляд, Дик способен помочь нам здесь, на месте, и уезжать никому не придется.

– Что вы на этот счет думаете? – спросил у Дика профессор Домлер.

Дик понимал: он ведет себя как упрямец, – а молчание, наступившее после того, как профессор задал свой последний вопрос, позволило ему сообразить, что бесконечно пребывать в бездействии он не сможет, – и неожиданно для себя выложил все:

– Я наполовину влюблен в нее – и мысль о женитьбе уже приходила мне в голову.

– Те-те-те! – выпалил Франц.

– Подождите, – попытался остановить его Домлер.

Однако Франц ждать не желал:

– Как! Провести половину жизни домашним доктором, и сиделкой, и Бог весть кем еще – да ни в коем случае! Я повидал таких больных, и немало. Только один из двадцати выздоравливает при первой попытке лечения – нет, вам лучше никогда ее больше не видеть!

– Что скажете? – спросил Домлер у Дика.

– Разумеется, Франц прав.

Разговор о том, что должен сделать Дик: самоустраниться со всей возможной добротой и мягкостью, закончился уже под вечер. Когда доктора поднялись наконец из кресел, Дик посмотрел в окно – там сеялся легкий дождик, под которым ждала его где-то полная надежд Николь. Когда же он вышел, на ходу застегнув на все пуговицы дождевик и надвинув на глаза шляпу, то почти сразу наткнулся на нее, стоявшую под навесом главного входа.

– Я вспомнила место, в котором мы еще не бывали, – сказала она. – Когда я болела, то сидела вечерами внутри со всеми прочими, слушала их разговоры и ничего не имела против – люди как люди. Но теперь я, разумеется, понимаю, что они больны и это… это…

– Вы скоро уедете отсюда.

– Да, скоро. Моя сестра Бесс – правда, все зовут ее Бэйби – приедет через пару недель, чтобы отвезти меня куда-то, а потом я вернусь сюда на последний месяц.

– Сестра старше вас?

– О да, и намного. Ей двадцать четыре, она совершенная англичанка. Живет в Лондоне с сестрой моего отца. И помолвлена была с англичанином, но он погиб – я ни разу его не видела.

Ее лицо, казавшееся в расплывчатом закатном свете, что пробивался сквозь редкий дождь, выточенным из золотистой слоновой кости, содержало обещания, никогда прежде Диком не виденные: высокие скулы, отдаленный намек на бледность, скорее спокойствие, чем взволнованность, – все это приводило на ум породистого жеребенка, существо, чья жизнь сулила не проекцию юности на понемногу сереющий экран, но подлинный расцвет; лицо ее будет красивым в зрелости, оно будет красивым и в старости: об этом говорило и строение его, и строгая экономность черт.

– Что это вы разглядываете?

– Да просто думаю, что вы наверняка будете счастливы.

Николь это испугало:

– Я? Ну, хуже, чем было, уже не будет.

Она привела его к навесу, под которым хранились дрова, и села, скрестив ноги в спортивных туфлях, плащ ее немного перекрутился вокруг тела, щеки порозовели от влажного воздуха. Николь серьезно посмотрела Дику в глаза, а затем принялась вглядываться, словно запоминая ее, горделивую – даром что стоял он прислонившись к деревянному столбу, – осанку Дика; в его лицо, которое после всякой вспышки веселья или шутливости неизменно старалось вернуть себе выражение серьезной внимательности. Эту особенность Дика, которой так шла его ирландская рыжеватость, Николь знала меньше всех прочих и побаивалась ее, но тем сильнее желала исследовать, – то была самая мужская его сторона: другую, более вышколенную, уважительную предупредительность его глаз, она, как это свойственно большинству женщин, считала принадлежащей ей безусловно.

– По крайней мере, – сказала Николь, – я попрактиковалась здесь в нескольких языках. С двумя моими докторами разговаривала по-французски, с сиделками по-немецки, с парой уборщиц и одной из пациенток по-итальянски, во всяком случае, это походило на итальянский, а у другой переняла немало испанских фраз.

– Это хорошо.

Он все пытался нащупать правильную манеру поведения с ней, но никакие логические соображения помочь ему в этом не могли.

– …и в музыке тоже. Надеюсь, вы не думаете, что мне только рэгтаймы и нравятся. Я упражнялась каждый день, а в последние месяцы прослушала в Цюрихе курс по истории музыки. Собственно, временами только она и позволяла мне не опускать руки – музыка да еще рисование. – Николь вдруг наклонилась, отодрала от подошвы одной из своих туфель начавшую отставать полоску резины и снова подняла взгляд на Дика. – Мне хотелось бы зарисовать вас сейчас, вот в этой позе.

Когда Николь рассказывала о своих успехах, надеясь заслужить его одобрение, Дику становилось грустно.

– Завидую вам. А меня сейчас только моя работа и волнует.

– О, по-моему, для мужчины это хорошо, – быстро сказала она. – А женщине, как я считаю, следует накопить побольше пусть и малых, но достижений – тогда у нее будет что передать детям.

– Наверное, – с намеренным безразличием согласился Дик.

Николь притихла. Дику хотелось, чтобы она продолжала говорить, это позволило бы ему с большей легкостью изображать занудное равнодушие, однако Николь молчала.

– Вы молодец, – сказал он. – Постарайтесь забыть о прошлом и не слишком утомляться в ближайший год или около того. Возвращайтесь в Америку, заведите побольше светских знакомств, влюбитесь в кого-нибудь – и будьте счастливы.

– Я не могу влюбиться.

Она сбила носком поврежденной туфли кокон пыли с полена, на котором сидела.

– Ну конечно, можете, – стоял на своем Дик. – Если и не в этом году, то рано или поздно. – И беспощадно добавил: – Вы можете жить совершенно нормальной жизнью, обзавестись целой кучей прелестных детишек. Одно уж то, что вы, в вашем-то возрасте, сумели полностью выздороветь, доказывает: провоцировавшие вашу болезнь факторы себя практически исчерпали. Женщина вы молодая и будете идти по жизни вперед еще долгое время после того, как ваши здешние знакомые сойдут, визжа и плача, в могилу.

…Однако в глазах ее плескалась боль, слишком большую дозу нового лекарства она приняла, слишком жестоким было напоминание.

– Я знаю, что еще долгое время не буду годна для замужества, – смиренно сказала она.

Дик был слишком расстроен, чтобы добавить что-то еще. Он смотрел в поле, стараясь вернуть себе жестокую бесцеремонность.

– Все наладится – здесь все очень верят в вас. Да вот доктор Грегори, он так гордится вами, что, пожалуй…

– Ненавижу доктора Грегори.

– Ну, это вы зря.

Мир Николь распадался, но он ведь и был непрочным, сотворенным на скорую руку, а за ним продолжали борьбу ее настоящие чувства и инстинкты. Неужели всего только час назад она ждала Дика у входа в центральное здание, любуясь своими надеждами, точно приколотым к поясу букетиком?

…Платье, стань для него накрахмаленным, пуговица, держись что есть сил, цвети, нарцисс, – воздух, стань спокойным и сладким.

– Да, приятно будет снова зажить, не зная беды, – пробормотала она. В голове Николь мелькнула шальная мысль: может, рассказать ему, как она богата, в каких огромных домах жила, сколь большую ценность представляет, – Николь словно обратилась на миг в своего деда, барышника Сида Уоррена. Впрочем, она одолела искушение, грозившее спутать и сбить всю шкалу ее ценностей, отогнала его туда, где ему самое место, – в запертый чулан викторианского дома, даром что у самой Николь дома теперь не осталось, лишь пустота и боль.

– Пора возвращаться в клинику. Дождь прекратился.

Дик шел рядом с ней, понимая, что она несчастна, жаждая снять губами капли дождя с ее щеки.

– Мне прислали несколько новых пластинок, – говорила она. – Так не терпится их послушать. Знаете…

Дик думал, что в этот же вечер, после ужина, он постарается окончательно закрепить разрыв с Николь, а еще ему хотелось от души пнуть ногой в зад Франца, который принудил его совершить дело столь подлое. Он ждал в вестибюле центрального здания, поглядывая на берет, не намокший, как у Николь, от ожидания, но прикрывавший недавно прооперированную голову. Мужчина в берете встретился с Диком глазами и подошел к нему:

– Bonjour, Docteur.

– Bonjour, Monsieur.

– Il fait beau temps.

– Oui, merveilleux.

– Vous êtes ici maintenant?

– Non, pour la journée seulement.

– Ah, bon. Alors-au revoir, Monsieur[84]84
  Здравствуйте, доктор. – Здравствуйте, месье. – Хорошая погода. – Да, превосходная. – Вы теперь здесь работаете? – Нет, просто приехал на денек. – Вот оно что. Ну, до свидания, месье (фр.).


[Закрыть].

Довольный тем, как он справился с разговором, бедняга в берете удалился. Дик ждал. В конце концов сверху спустилась сиделка, доставившая ему сообщение.

– Мисс Уоррен просит простить ее, доктор. Ей необходимо полежать. Ужинать она будет наверху.

Сиделка умолкла, ожидая его ответа, наполовину надеясь услышать, что, разумеется, от такой сумасшедшей, как мисс Уоррен, ничего другого и ожидать не приходится.

– О, понимаю. Ну что же… – Дик проглотил ставшую вдруг обильной слюну, приказал сердцу колотиться помедленней. – Надеюсь, ей станет лучше. Спасибо.

Такой поворот озадачил и раздосадовал его. Но, во всяком случае, освободил от дальнейшего.

Оставив Францу записку с просьбой извинить его за то, что к ужину он не придет, Дик направился полями к остановке трамвая. А дойдя до платформы, увидев ее вызолоченные весенним закатом перила и стекла торговых автоматов, почувствовал вдруг, что и остановка, и клиника застряли между двумя состояниями – центробежным и центростремительным. И испугался. Спокойно на душе Дика стало, лишь когда его каблуки застучали по солидным камням цюрихской мостовой.

Он ожидал получить назавтра весточку от Николь – и не получил ни слова. Уж не заболела ли? – подумал он, и позвонил в клинику, и поговорил с Францем.

– Она спускалась сегодня к ленчу, как и вчера, – сказал Франц. – Выглядит немного рассеянной, словно бы витающей в облаках. Как все прошло?

Дик предпринял попытку перескочить разделяющую мужчин и женщин альпийскую пропасть.

– До сути дела мы не добрались – по крайней мере, я так думаю. Я старался изображать холодность, однако мне кажется, для того чтобы изменить ее установку, если она укоренилась достаточно прочно, этого мало.

Возможно, тщеславие его было уязвлено тем, что он не сумел нанести coup de grâce.

– Исходя из того, что она сказала сиделке, я склонен считать, что она все поняла.

– Хорошо.

– Это лучшее, что с ней могло случиться. И она не выглядит перевозбужденной – всего лишь витающей в облаках.

– Хорошо, ладно.

– Возвращайтесь поскорее, Дик, нам нужно поговорить.