Текст книги "Мечи в тумане"

Аудитория Иссека, значительно расширившаяся за счет людей, привлеченных рассказами о вчерашних подвигах неистового прислужника и дикими пророчествами Бвадреса, перегородила всю улицу, оставив с каждой стороны лишь узкие проходы под аркадами. На вечерней службе присутствовали все слои ланкмарского общества: тут можно было увидеть неописуемые лохмотья и мех горностая, босые ноги и усыпанные самоцветами сандалии, сталь наемников и тросточки философов, лица, разрисованные редчайшей косметикой, и лица, припудренные лишь пылью, глаза голодные и глаза пресыщенные, глаза, в которых светилась безумная вера, и глаза, в которых за скептицизмом скрывался страх.

Отдуваясь после большой литании, Бвадрес стоял напротив дома, где спал связанный Фафхрд. Его дрожащие руки покоились на бочонке, который был прикрыт мешком из-под чеснока и служил одновременно алтарем и ящиком для пожертвований. Почти вплотную к нему располагались самые истовые прихожане – кто сидел, скрестив ноги, кто на корточках, кто стоял на коленях.

Мышелов поместил Виггина и Кватча подле перевернутой тележки торговца рыбой, на самой середине улицы. Они передавали друг другу похищенный Кватчем кувшин с вином, – очевидно, чтобы скрасить свое пребывание на столь благоуханном посту, однако всякий раз, когда Мышелов замечал, что они прикладываются к кувшину, его вновь и вновь охватывало ощущение некоей оккультной несообразности.

Пульг выбрал себе место у низкой арки подле дома, где находился Фафхрд. Грилли был при нем, а Мышелов, закончив приготовления, присел неподалеку на корточки. Маска Пульга никому особенно не бросалась в глаза: в толпе было еще несколько мужчин и женщин в масках – пустые разноцветные пятна в море лиц.

Море это никак нельзя было назвать спокойным. Многие присутствующие были немало раздражены отсутствием рослого служки (они-то и шикали и свистели во время литании). Завсегдатаям тоже не хватало его лютни и нежных напевов, и они обменивались тревожными вопросами и предположениями. В конце концов кто-то выкрикнул: «Где служка?», и через несколько мгновений вся аудитория начала скандировать: «Хотим служку! Хотим служку!»

Но Бвадрес быстро заставил присутствующих замолчать: приставив руку козырьком ко лбу, он стал вглядываться в верхний конец улицы, словно увидел там кого-то, а потом внезапно указал туда пальцем, как будто там появился человек, которого все так звали. Люди принялись вытягивать шеи и толкаться, пытаясь увидеть, на кого указывает Бвадрес, заодно они перестали скандировать, – и тут старый жрец приступил к проповеди.

– Я скажу вам, что случилось с моим служкой! – вскричал он. – Его поглотил Ланкмар. Он пожрал его – этот нечестивый Ланкмар, город пьянства, распутства и разврата, Ланкмар, город зловонных черных костей!

Последнее кощунственное замечание относилось к истинным богам Ланкмара (их под страхом смерти нельзя было даже упоминать, хотя простых богов в Ланкмаре можно было оскорблять сколько угодно) и заставило толпу потрясенно умолкнуть.

Бвадрес запрокинул лицо и воздел руки к бегущим тучам:

– О Иссек, милосердный и могущественный Иссек, смилуйся над своим смиренным слугой, который лишился друга и остался один. Был у меня один служка, твой неутомимый защитник, и того у меня отняли. Ты говорил ему, Иссек, о своей жизни, посвящал в свои тайны, у него были уши, чтобы слышать твои речи, и губы, что их петь, но черные дьяволы унесли его! О Иссек, смилуйся надо мной!

Бвадрес простер руки над толпой и оглядел слушателей.

– Когда Иссек ходил по земле, он был юным богом – юным богом, говорившим лишь о любви, но его схватили и привязали к пыточной дыбе. Он принес людям воду мира в священном кувшине, но они разбили его.

Тут Бвадрес весьма пространно и гораздо живее обычного (возможно, он чувствовал, что должен чем-то восполнить отсутствие своего служки-скальда) описал житие и, главное, муки и смерть Иссека Кувшинного, так что среди слушателей не осталось ни одного человека, у кого не встал бы перед глазами образ Иссека на дыбе (вернее, на нескольких дыбах по очереди) и не сжалось бы сердце при мысли о страданиях бога.

Женщины и сильные мужчины плакали безо всякого смущения, нищие и судомойки выли в голос, философы затыкали уши.

Стенания Бвадреса достигли душераздирающего апогея:

– И даже когда, о Иссек, твое бесценное тело оказалось на восьмой дыбе, когда ты переломанными руками превратил шейный обруч своего мучителя в изображение кувшина невиданной красоты, ты думал лишь о нас, о святое дитя. Ты думал лишь о том, чтобы сделать прекрасной жизнь даже самых страдающих и обезображенных из нас, твоих ничтожных рабов.

И тут Пульг, сделав несколько неверных шагов вперед и ведя за собой Грилли, опустился коленями на грязные булыжники. Его серебристо-черный полосатый капюшон откинулся на спину, украшенная самоцветами черная маска упала с лица, и все увидели, что оно залито непритворными слезами.

– Отрекаюсь от всех иных богов, – выдавил главный вымогатель между всхлипами. – Отныне я буду служить лишь кротчайшему Иссеку Кувшинному.

Остролицый Грилли, извиваясь изо всех сил, чтобы не запачкаться о грязную мостовую, смотрел на своего хозяина как на полоумного, однако высвободить свою руку из пальцев Пульга все еще не решался.

Действия Пульга не привлекли особого внимания – в этот миг обращенных можно было брать по смердуку за дюжину, – однако Мышелов все видел, тем более что Пульг теперь оказался совсем рядом с ним, и Мышелов мог без труда погладить его по лысине. Человечек в сером испытывал известное удовлетворение, вернее облегчение: если Пульг уже какое-то время был тайным поклонником Иссека, то все его причуды можно было легко объяснить. И одновременно Мышелова пронизало какое-то чувство, похожее на жалость. Взглянув вниз, Мышелов обнаружил, что сжимает в левой руке золотую безделушку, украденную у Фафхрда. Его так и подмывало тихонько положить ее в ладонь Пульгу. «Как было бы уместно, трогательно, хорошо, – думал он, – если бы в миг, когда его захлестнул поток религиозных чувств, Пульг получил бы столь прекрасное напоминание о выбранном им боге». Но золото есть золото, а черный одномачтовик требует такого же ухода, как и судно любого другого цвета, и Мышелов подавил искушение.

Бвадрес широко распростер руки и продолжал:

– Наши пересохшие гортани, о Иссек, жаждут твоей воды. Рабы твои с горящими и потрескавшимися губами молят хотя бы о глотке из твоего кувшина. Мы прозакладываем свои души за одну каплю твоей воды, которая остудила бы нас в этом мерзком городе, проклятом черными костями. О Иссек, низойди к нам! Принеси нам твою Воду Мира! Ты нужен нам, мы стремимся к тебе! Приди же, о Иссек!

И столько было в этом последнем призыве страстной мольбы, что коленопреклоненная толпа подхватила его и начала все громче и громче, словно загипнотизированная, скандировать нараспев:

– Приди же, о Иссек! Приди же, о Иссек!

Эти ритмические возгласы проникли в темную комнату, где лежал пьяный Фафхрд и добрались до какой-то бодрствующей частицы его оглушенного вином мозга, хотя очень возможно, что путь туда уже был проторен упоминаниями Бвадреса о пересохших гортанях, потрескавшихся губах и целительных глотках и каплях. Как бы там ни было, но Фафхрд внезапно пробудился с одной лишь мыслью в голове: еще чего-нибудь выпить, и помня только одно – что где-то еще оставалось вино.

Его несколько встревожило, что рука его не покоится на горлышке стоящего под кроватью кувшина, а по каким-то непонятным причинам находится где-то в районе уха.

Он потянулся было за кувшином и с возмущением обнаружил, что не может пошевелить рукой. Кто-то или что-то ее держит.

Не теряя времени на полумеры, могучий варвар мощно повернулся всем телом, желая одновременно высвободить руку и сунуть ее под кровать за вином.

В результате ему удалось перевернуть кровать на бок и себя вместе с ней. Это его отнюдь не обеспокоило и не причинило никаких неудобств его онемевшему телу. Обеспокоило его другое – вина поблизости не было: он не чувствовал его запаха, не видел кувшин даже краем глаза, не треснулся о него лбом…. а ведь Фафхрд помнил, что оставил не менее кварты как раз для такого случая.

В то же самое время он начал смутно догадываться, что каким-то образом прикреплен к тому, на чем спал, в особенности в районе кистей, плеч и груди.

Впрочем, ноги его казались сравнительно свободными, хотя у коленей что-то мешало. Поскольку же, перевернувшись вместе с кроватью, Фафхрд оказался частично лежащим на низком столике и упирался головой в стену, он с помощью очередного могучего поворота и рывка встал на ноги с кроватью на спине.

Оказавшись в вертикальном положении, он огляделся. Занавешенная дверь выделялась на фоне мрака более светлым пятном, и Фафхрд устремился к ней. Кровать застряла в дверном проеме, не давая ему пройти, однако в конце концов, покрутившись так и сяк, Северянин одолел и это препятствие и двинулся вперед со шторой на лице. Он смутно подумал, что выпитое вино, должно быть, парализовало ему руки или какой-то колдун наложил на него заклятие. Уж больно унизительно было Фафхрду идти с руками, поднятыми к ушам. К тому же его голове, щекам и подбородку почему-то было прохладно, – вероятно, и тут не обошлось без черной магии.

В конце концов штора сползла с его головы и он увидел перед собой довольно низкую арку, а за ней – что, впрочем, не произвело на него особого впечатления – толпу коленопреклоненных и раскачивающихся из стороны в сторону людей.

Опять наклонившись, Фафхрд пролез под аркой и выпрямился. Свет факелов буквально ослепил его. Северянин остановился и заморгал ресницами. Когда его глаза немного привыкли к свету, он увидел Серого Мышелова – это было первое, что хоть как-то возвратило Северянина к действительности.

Он тут же вспомнил, что Мышелов был последним человеком, с которым он пил. А значит – в этих делах затуманенный ум Фафхрда работал на удивление быстро, – значит, Мышелов и увел у него из-под носа кварту или даже больше столь ценного снадобья. Северянина обуял неистовый, но праведный гнев, и он набрал в легкие как можно больше воздуха.

Это пока все о Фафхрде и о том, что он увидел.

А вот толпа – впавшая в экзальтацию, поющая и рыдающая толпа – увидела нечто совершенно иное.

Она увидела мужчину божественного сложения, его руки были высоко подняты, а сам он привязан к какой-то раме. Могучего, мускулистого мужчину в одной набедренной повязке, с бритой головой и лицом мраморной белизны, которое казалось на удивление юным. И на этом мраморном лице застыло выражение невыразимой муки.

Если толпе и нужно было еще доказательство (хотя вряд ли), что перед ней стоит бог, всеблагой Иссек, которого она призывала в своих страстных криках, то такое доказательство тут же было представлено: семифутовое видение заорало громовым басом:

– Где кувшин? Кувшин где?

Тут уж даже те несколько человек, что до сих пор оставались стоять, рухнули на колени, а кое-кто из них даже простерся ниц. Стоявшие на коленях лицом в другую сторону принялись поворачиваться на месте, словно перепуганные крабы. Несколько десятков людей, включая и Бвадреса, потеряли сознание, причем у пятерых из них сердце прекратило биться навеки. Около дюжины, и в их числе семь философов и племянница ланкмарского сюзерена, сошли с ума, хотя в данный момент они ничем не отличались от остальных. Толпа прямо как один человек пришла в экстатический ужас: люди ползали по земле, корчились, били себя в грудь и по голове, закрывали ладонями глаза и в страхе смотрели сквозь щелочку между пальцами, как будто перед ними сиял нестерпимо яркий свет.

Нам могут возразить, что хоть несколько человек все же могли узнать в видении рослого служку Бвадреса. Ведь рост у того и у другого был один и тот же. Но ведь сколь разительны были и различия: служка был бородат и космат, видение – безбородо и лысо и, как ни странно, даже безброво; служка всегда ходил в балахоне, видение было почти голым; служка пел приятным высоким голосом, видение хрипло ревело примерно на две октавы ниже.

И наконец, видение было на чем-то растянуто (не иначе как на дыбе) и, мучительно рыча, требовало свой кувшин.

Словом, толпа, как один человек, покорилась.

За исключением, естественно, Серого Мышелова, Грилли, Виггина и Кватча. Они очень хорошо знали, кто стоит перед ними. (Пульг, конечно, знал тоже, однако он, человек вообще-то очень проницательный и теперь твердо обратившийся в иссекианство, просто решил, что Иссек счел нужным явиться им в облике Фафхрда и что им, Пульгом, двигало само провидение, когда он готовил тело Северянина для этой цели. Он даже немножко гордился тем, какое важное положение ему удалось занять в процессе перевоплощения Иссека.)

Однако трех его соратников религиозный экстаз обошел стороной. Правда, Грилли пока не мог ничего предпринять: Пульг все еще лихорадочно цеплялся за его руку.

Но вот Виггину и Кватчу никто не мешал. Несмотря на известное тупоумие и отсутствие привычки действовать по собственной инициативе, они сразу поняли, что гигант, которого нужно было убрать с дороги, может испортить всю игру их странноватому хозяину и его ловкому помощнику в сером одеянии. Более того: они прекрасно знали, что за кувшин с такой яростью требует Фафхрд и кто этот кувшин стянул и опорожнил, поэтому ими, кроме всего прочего, двигал и страх, что Фафхрд может их увидеть, вырваться из своих оков и отомстить.

Молодчики поспешно взвели свои арбалеты, вложили стрелы, встали на одно колено, прицелились и выстрелили прямо в обнаженную грудь Фафхрда. Кое-кто в толпе заметил это; послышались крики ужаса, вызванного таким злодейством.

Стрелы ударились Фафхрду в грудь, отскочили и упали на булыжники. В этом не было ничего удивительного, поскольку это были стрелы для охоты на мелких птиц (с деревянными шишечками на конце), которыми предусмотрительный Мышелов заполнил колчаны своих соратников.

Толпа охнула при виде такой неуязвимости Фафхрда и тут же разразилась криками радости и удивления.

Но, хотя такими стрелами поранить человека невозможно даже с близкого расстояния, укусы их тем не менее весьма чувствительны и для одеревеневшего тела человека, выпившего недавно не одну кварту вина, Фафхрд зарычал, задергал руками и сломал раму, к которой был привязан.

Толпа истерически завизжала: ее глазам был явлен еще один акт драмы Иссека, которую так часто декламировал нараспев его служка-великан.

Кватч и Виггин, увидев, что их арбалеты почему-то стали совершенно неопасными, однако из-за тупости или опьянения не усмотрев в этом ничего сверхъестественного или подозрительного, схватились за мечи и бросились к Фафхрду, дабы сразить его, прежде чем он освободится от обломков кровати. Северянин с весьма озадаченным видом как раз этим и занимался.

Итак, Кватч и Виггин бросились вперед, но почти сразу остановились как вкопанные, очень напоминая при этом людей, которые пытаются поднять себя в воздух за собственные пояса.

Их мечи ни за что не хотели выходить из ножен. Мингольский клей – средство вполне надежное, а Мышелов твердо решил, что приспешники Пульга не нанесут никому вреда.

Но вот обезвредить Грилли ему не удалось: крошечный человечек и сам был не промах, да и к тому же Пульг все время держал его рядом с собой. Брызжа пеной, словно разозленная лисица, Грилли наконец вырвал руку из пальцев своего впавшего в религиозный экстаз хозяина, выхватил бритву и ринулся к Фафхрду, который к этому моменту уже понял, что ему мешало, и под приветственные крики толпы с наслаждением расправлялся с остатками докучливой кровати.

Но Мышелов среагировал еще быстрее. Завидев, что человечек в сером бросился к нему, Грилли мгновенно сделал в его сторону два ложных выпада и один настоящий, который едва не достиг цели. После этого, правда, он резко утратил интерес к фехтованию, поскольку стал быстро терять кровь: лезвие у Кошачьего Когтя было хоть и узкое, но вполне пригодное для перерезания глоток (ни загнутого острия, ни зазубрин на конце этот кинжал не имел – вопреки утверждениям кое-кого из ученых педантов).

После короткой схватки с Грилли Мышелов оказался совсем рядом с Фафхрдом. И тут до него дошло, что он все еще держит в левой руке сделанное Фафхрдом золотое изображение кувшина. В голове у Мышелова тут же промелькнула вереница идей, которые мгновенно воплотились в действия, последовавшие одно за другим, словно фигуры танца.

Прежде всего он шлепнул Фафхрда по щеке тыльной стороной ладони, чтобы привлечь его внимание. Затем подскочил к Пульгу, широким театральным жестом протянул к нему левую руку, словно передавая что-то от обнаженного бога, и вложил в умоляюще воздетую длань вымогателя золотую безделушку. (Настало одно из тех мгновений, когда происходит стремительная переоценка ценностей, и теперь золото для Мышелова, пусть даже на короткий срок, ничего не стоило.) Узнав в безделушке священный кувшин, Пульг от восторга чуть не испустил дух.

Но Мышелов был уже на другой стороне улицы. Подбежав к сейфу-алтарю Иссека, рядом с которым лежал потерявший сознание, но все еще улыбающийся Бвадрес, он сдернул с него мешок из-под чеснока, вскочил на бочонок и принялся на нем приплясывать, пытаясь криками привлечь внимание Фафхрда и указывая пальцем себе под ноги.

Как и хотел Мышелов, Фафхрд наконец увидел бочонок, однако никак не связал его с приношениями Иссеку (о божественных материях он забыл начисто), а просто решил, что это – источник столь вожделенного спиртного. С радостным воплем он бросился к нему через улицу; поклонники поспешно удирали с его дороги или стонали в блаженном экстазе, когда он ступал босыми ногами по их распростертым телам. Добравшись до бочонка, Фафхрд схватил его и поднес к губам.

Толпа решила, что Иссек хочет выпить содержимое своей казны – необычный, но бесспорно эффектный способ приема приношений.

Затем, взревев от ярости и недоумения, Фафхрд поднял бочонок высоко над головой, намереваясь грохнуть его о мостовую, – трудно сказать почему: то ли от безысходности, то ли надеясь добраться таким способом до вожделенной влаги, которая, по его мнению, содержалась в бочонке, – но тут Мышелов снова привлек его внимание. Схватив с забытого кем-то подноса две недопитые кружки с пивом, маленький человечек принялся переливать жидкость из одной в другую, пока в обеих не образовалось по громадной шапке пены.

Сунув бочонок под мышку – многие пьяницы обладают странной бережливостью и цепляются за вещи, особенно если в них может содержаться спиртное, – Фафхрд двинулся вслед за Мышеловом, который нырнул в ближайшую арку, потом приплясывая появился снова и обвел Фафхрда вокруг бурлящей конгрегации.

Строго говоря, это было не слишком душеспасительное зрелище – громадный бог идет спотыкаясь за юрким серым демоном и пытается схватить кружку с пивом, которая все время от него ускользает, – однако ланкмарцы тут же придумали на сей счет две дюжины аллегорий, несколько из которых попали впоследствии в ученые манускрипты.

На второй раз Иссек и маленький серый демон скрылись под аркой навсегда. Некоторое время в толпе раздавались тревожные, полные ожидания возгласы, но два сверхъестественных существа так больше и не появились.

В Ланкмаре полно всяких извилистых переулков, и особенно ими богат район улицы Богов; некоторые из них темными и окольными путями доходят даже до доков.

Но иссекианцы – как старые, так и новообращенные – даже не принимали во внимание столь мирские пути, когда размышляли об исчезновении их бога. У богов свои способы перемещения во времени и пространстве, а неожиданные и необъяснимые исчезновения – просто свойство их натуры. Короткие повторные появления – вот все, на что человек может надеяться со стороны бога, драма жизни которого на земле уже сыграна; и в самом деле: ничего хорошего, если он никак не уходит, затягивая свое второе пришествие – слишком большая нагрузка на нервы.

Как и следовало ожидать, толпа удостоившихся лицезреть Иссека расходилась неохотно: людям нужно было слишком много сказать друг другу, слишком о многом поразмышлять и, разумеется, поспорить.

Чуть позже люди вспомнили о кощунственном нападении Кватча и Виггина на бога и отомстили им, хотя некоторые склонны были считать инцидент составной частью все той же аллегории. Оба молодчика получили изрядную выволочку и были рады, что остались после нее живы.

Труп Грилли был без лишних церемоний брошен на утреннюю покойницкую телегу. На этом его история и закончилась.

Бвадрес, придя в чувство, обнаружил, что над ним заботливо склонился Пульг – эти два человека в основном и определили всю последующую историю иссекианства.

Вкратце она такова. Пульг сделался, если можно так выразиться, великим визирем Иссека и неустанно трудился к его вящей славе, как знак своей должности постоянно нося на груди сотворенную богом золотую эмблему священного кувшина. После своего обращения, он не оставил и прежнего ремесла, как могли бы ожидать моралисты, а стал заниматься им с еще большим рвением, чем прежде, безжалостно вымогая деньги у служителей всех других богов и нещадно их притесняя. На самом взлете иссекианства у этого бога было в Ланкмаре пять больших храмов, множество часовен и громадное число священнослужителей, лишь номинально руководимых Бвадресом, поскольку тот стал снова впадать в старческий маразм.

Под руководством Пульга иссекианство процветало ровно три года. Однако когда из неосторожного и невразумительного бормотания Бвадреса стало известно, что Пульг под видом вымогательства не только ведет священную войну против остальных богов в Ланкмаре, имея своей целью изгнать их из города, а по возможности и из всего мира, но и вынашивает темные планы относительно того, чтобы свергнуть истинных богов Ланкмара или хотя бы заставить их признать превосходство Иссека, – словом, когда об этом стало известно, участь иссекианства была решена. В третью годовщину второго пришествия Иссека ночь выдалась зловещая и крайне туманная; все здравомыслящие ланкмарцы сидят, как правило, в такие ночи дома у очагов. Примерно в полночь по всему городу стали раздаваться жуткие вопли и жалобный вой, а также треск ломающегося дерева и грохот разламываемой каменной кладки – причем, как дрожащими голосами утверждали некоторые, все это начиналось и заканчивалось пощелкиванием, какое обычно слышится, когда ходят скелеты. Некий юнец, выглянувший из окна мансарды, успел рассказать, прежде чем скончался от буйного помешательства, что видел, как по улице шло множество фигур в черных тогах, с темно-коричневыми руками, ногами и лицами и тощих, как скелеты.

Наутро обнаружилось, что все пять храмов Иссека пусты и осквернены, все часовни разрушены, а многочисленное священство, включая верховного жреца и честолюбивого великого визиря, совершенно непонятным образом пропало все до единого человека.

Вернувшись ровно на три года назад, мы смогли бы увидеть, как Серый Мышелов и Фафхрд перебираются на заре из утлой лодчонки на борт черного одномачтовика, пришвартованного у Большого Мола, который выдается далеко во Внутреннее море близ устья реки Хлал. Прежде чем взойти на судно, Фафхрд передал бочонок Иссека бесстрастному и желтолицему Урфу, после чего с нескрываемым удовольствием затопил лодчонку.

После пробежки вслед за Мышеловом через весь город и непродолжительной, но крайне интенсивной гребли (сидя на веслах, почти полностью обнаженный Северянин очень напоминал галерного раба), голова у Фафхрда окончательно прояснилась от винных паров и теперь зверски трещала. Мышелов тоже чувствовал себя не лучшим образом – после месяцев ничегонеделания и обжорства он был в неважной форме.

Тем не менее оба героя помогли Урфу поднять якорь и поставить парус. Вскоре дувший им в правый борт ветер уже нес их в открытое море. Пока Урф суетился вокруг Фафхрда, заворачивая его в толстый плащ, Мышелов подошел в полутьме к бочонку Иссека, полный решимости завладеть его содержимым, прежде чем Фафхрда как человека религиозного и к тому же благородного Северянина начнут одолевать всякие дурацкие сомнения, в результате которых он может даже выбросить бочонок за борт.

Поскольку было еще довольно темно, Мышелов пошарил рукой по верхнему донышку в поисках прорези для монет и, не обнаружив таковой, перевернул тяжелый приятной тяжестью сосуд, набитый так плотно, что ни одна монетка в нем даже не звякнула. С другой стороны тоже не оказалось никакой прорези, однако было что-то вроде выжженной ланкмарскими иероглифами надписи. Но поскольку света для чтения явно не хватало, а Фафхрд уже приближался к бочонку, Мышелов схватил подвернувшийся ему под руку тяжелый топор и вонзил его в дерево.

В воздух взметнулся фонтан жидкости с резким, но очень знакомым запахом. Бочонок был наполнен бренди – до самых краев, так что даже не булькал.

Чуть позже друзья прочли выжженную надпись. Она была весьма лаконичной: «Дорогой Пульг! Утопи свое горе. Башарат».

Теперь все стало понятно: накануне днем вымогателю номер два представилась прекрасная возможность осуществить подмену – улица Богов пустынна, Бвадрес спит чуть ли не наркотическим сном после необычно плотного рыбного обеда, Фафхрд ушел с поста, чтобы попьянствовать с Мышеловом.

– Ничего удивительного, что вчера вечером Башарата не было, – задумчиво проговорил Мышелов.

Фафхрд стал предлагать выбросить бочонок за борт, и не из-за разочарования, терзавшего его из-за потери добычи, а исключительно из отвращения к его содержимому, однако Мышелов велел Урфу закупорить бочонок и убрать куда-нибудь: он знал, что отвращение такого рода скоро пройдет. Фафхрд, однако, вырвал у него обещание, что огненная жидкость будет использована только в случае непосредственной опасности для поджога неприятельских кораблей.

Из-за волн на востоке выглянул солнечный диск. В его красноватом свете Фафхрд и Мышелов впервые за последние месяцы смогли как следует рассмотреть друг друга. Вокруг них простиралось бескрайнее море, Урф стоял на руле и шкотах, и наконец-то спешить было некуда. В глазах героев светилась некоторая робость: каждый внезапно подумал, что заставил своего друга сойти с жизненного пути, выбранного в Ланкмаре, – с пути, быть может, самого для него подходящего.

– Я думаю, брови у тебя отрастут, – сделал в конце концов довольно бессмысленное предположение Мышелов.

– Отрастут, – согласился Фафхрд. – К тому времени, как ты расстанешься со своим брюхом, волос у меня будет о-го-го.

– Благодарю тебя, яйцеголовый, – отозвался Мышелов и неожиданно хихикнул. – Ланкмар мне не жалко, – соврал он, правда не на все сто процентов. – Теперь мне ясно, что если б я остался, то пошел бы по пути Пульга и прочих великих людей – все они жиреют, помыкают другими, окружают себя помощниками и танцовщицами с лживыми сердцами и в конце концов запутываются в тенетах религии. Во всяком случае, теперь я избавлен от этой последней болезни, которая хуже водянки. – Он пристально посмотрел на Фафхрда. – Но как с тобой, приятель? Будешь ты скучать по Бвадресу, своему каменному ложу и ежевечернему распеванию сказок?

Фафхрд нахмурясь смотрел, как одномачтовик разрезает воду, соленые брызги то и дело падали гиганту на лицо.

– Не буду, – сказал он наконец. – Всегда можно придумать новую сказку. Я хорошо служил богу, одел его в новые одежды и сделал кое-что еще. Кто захочет возвращаться в прислужники, когда побывал неизмеримо выше? Понимаешь, дружок, я действительно был Иссеком.

– В самом деле? – поднял брови Мышелов.

Фафхрд, сохраняя убийственную серьезность, дважды кивнул.