Текст книги "История, рассказанная перед концом света, или Черт с вами!"

Г. Брюк
История, рассказанная незадолго до конца света, или Черт с вами!

Вступление

Дорогие собравшиеся! Живые, почти живые и еле живые! Вскорости нас с вами ожидает конец. Совсем конец. Конец всему. Полагаю, теперь уже нет никакой пользы скрывать некоторые факты, которые, не будь я трусихой, возможно, принесли бы нам с вами пользу. Но поскольку теперь уже все равно поздно, я расскажу вам эту историю просто так, для развлечения.

* * *

Вообразите: ночь. Грохот молний, пахнет паленым. Вы просыпаетесь в ужасе, а на кухне, на вашей кухне, стоит черт. Натуральный черт: пузатый мужчина лет сорока пяти, сильный и плотный, с крупной головой на мощной шее и бесстыжими глазами. Его уши, ноздри и пальцы заросли шерстью, от него воняет козлом, серой, он слегка дымится. При этом он мокрый, по нему бегают еще искры, и он говорит:

– Извините, я в первую попавшуюся квартиру. У вас нет двух-трех тефлоновых сковородок?

Тут он заметил, что я сомневаюсь, и прибавил:

– Я вас запомню. Мы таких вещей не забываем.

Нельзя сказать, что его слова добавили мне уверенности, и тогда черт продолжил:

– У нас там (он сделал движение, показывая, где именно) есть разные варианты.

– Да пожалуйста-пожалуйста, – слегка растерялась я, с адским грохотом открывая духовку, чтобы выдать ему просимое. – Тефлон, правда, облез, но это ничего. Вот, посмотрите: эта совсем новая. Эта тоже немножко облезлая, зато она большая! Масла вам дать? У меня оливковое…

– Что? – изумился черт. – Ах, нет. Это мы обходимся. У нас там машинное обычно применяется. А вообще, я бы и чайку выпил.

– Ну, садитесь. Только дайте, я вам лапы оботру и хвост. Вы мокрый.

Я осторожно вытерла черта полотенцем, немедленно превратившимся в паленую тряпку, и он взгромоздился на табурет, источая едкий дым и обозревая всю скромную обстановку моей кухни.

– Я, – черт стеснительно обернулся, – уже там у вас наследил. Ну, сейчас пару душ вызовем, они все вам подотрут.

– Им это будет нетрудно? – спросила я.

– Ну, что вы! – заржал черт. – Кто же от такой командировки отказывается!

– Сейчас как раз и бутерброды подойдут.

– Да. Зачем же… а как вы их делаете?

– Ну, как это, “как”? Тостер.

– Какая ерунда!

И он мгновенно превратил несколько кусочков хлеба в хорошо прожаренные тосты.

– Сейчас мы парочку вызовем грешников… кто тут у dас помирал недавно, не знаете? Ну, чтобы они домой зашли заодно. У нас же все по-человечески. Ха-ха-ха. (Он закашлялся). Ну да. А как вас зовут-то? Елена… Федоровна? Хм. Ваш, стало быть, дедушки вашего батюшка не священником был в ***бурге? Как же! Как же!

Черт просто сиял от радости, хотя казалось, что наглая его рожа уже и без этого рассиялась наподобие медной посуды.

– Как же! Как же! – продолжал он. – Ну вот. Ой. Да. Надо же, какая прелесть. Правильно я сделал, что на хутор не поехал. Но нам и вилы тоже нужны, вы понимаете? Сейчас очень трудно сыскать вилы. Раньше, вы знаете, очень котировались деревенские драки. Оч-чень! Они друг друга вилами, бывало, перепорют и прямо с вилами нам и поступают.

– Очень удобно, – вежливо заметила я.

– Очень удобно, но сейчас, вы знаете, как-то уже и вилы вышли из употребления. И (он залился смехом) все эти травматические пистолеты нам даром не нужны. Вилы – что вилы? Деревянные ручки у них перегорают очень быстро в наших условиях, менять не на что. В общем, бардак. Вот тефлон пошел. С тефлоном крепко, очень хорошо получается. Две-три тысячи лет служит, как новая.

– А чугунная вам не подойдет?

Я показала ему чугунную сковородку.

– Ну, чугун, у нас же, знаете, как? – черт почесал в затылке. – У нас же каждые пятьсот лет техобслуживание, значит. Отключаем огонь, чистим, сковородки щелочью промываем. А чугунная так пригорает, что ее можно только святой водой отчистить. Ежели капнуть святой водой на сковородку с-под-грешника – сразу – хххххаааа! (тут черт продемонстрировал, как именно это бывает) – и она чистая. Чистая, белая и сияет, – добавил он, благодушно посмеиваясь. – Только так и чистим. Но святую воду трудно раздобыть. Чаще всего святую воду мы получаем, когда дистиллируем какого-нибудь святого, который к нам по ошибке…

Эти слова мой гость сопроводил выразительным хихиканьем, которое, по-видимому, не мог дольше сдерживать.

– Что вы! – фальшиво изумилась я, не в силах удержаться. – Я знаю, где взять святую воду!

Тут черт умолк.

– Где? – коротко спросил он.

– Святую воду хорошо добывать у домохозяек-любительниц смотреть телевизор, бабушек и тетушек. Они держат ее в своих кладовках, чтобы брызгать в лицо, например, плачущим внукам, а также вообще пить для общего оздоровления, выведения шлаков и предупреждения онкологических заболеваний.

Черт задумался.

– Видите ли, хе-хе-хе, Елена Федоровна, нищие духом вообще не касаются нашего ведомства. Это все прямиком туда, на арфе играть.

Говоря все это, он постепенно начал похохатывать.

– Мы и при жизни к таким не можем иметь касательства, – продолжал он. – Что у них там налито в баночке – нас совершенно не интересует! А святая вода – вещь редкая, она получается дистиллированием доминиканских монахов. Если дистиллировать бенедектинцев, то получается бенедиктин. Он, конечно, святой, но его очень жалко тратить на сковородки. Мы часто его присваиваем себе – делать нечего. А то от попов вообще никакого толку: надистиллируешь пробирочку кагора, и все. И то почему-то луком пахнет.

Я сочувственно покивала.

– Вы не представляете, как у нас трудно, – пожаловался черт. – Я вот сейчас у вас сижу, чай пью. Мне хорошо. Прохладно – в меру. А вот (вы извините меня?) у вас шампуня нет?

– А вам, – я тоже начала хохотать, – вам какой?

– Ну, я, – смутился черт, приглаживая космы на лбу, – я когда на землю прихожу, я первым делом… У нас такие есть, что и в парикмахерские ходят. Но тут тоже проблема. Понимаете, раньше было много парикмахеров, которые страдали белой горячкой. Лет сто назад, сто пятьдесят. Вот как он попадет в запой, мы – шасть! – к нему. Ведь он же не понимает ничего: что черта постричь, что какого-нибудь мещанина рижского. А сейчас таких нет. Сейчас один выход: надо искать совершенно безмозглых девиц. Они тоже могут и хвост причесать, и все сделать, но они не умеют ничего.

– Как я вас понимаю.

– Ужасно устаешь от этого, – согласился черт. – Вы меня понимаете, да? Это хорошо.

Он прошел в ванную.

– Ничего?.. – он стыдливо обернулся. – У меня зубная щетка своя, а вот пасту вашу… можно попользоваться?

– Да пожалуйста! – ответила я, не в силах скрыть восторга.

– Благодарю вас, – сказал черт и засмеялся мягким смешком, как смеются очень воспитанные, но стеснительные люди, редко бывающие в обществе.

– А то, вы знаете, мы вас не забудем, – он открыл кран и неожиданно рявкнул: – Да!

Я вздрогнула. Я стояла за дверью, чтобы не подглядывать, как он умывается (мужчина, все-таки, хоть и черт!) и, конечно, подглядывала за ним в щель. Я увидела, что он разговаривает с кем-то, протянув волосатую лапу. На стене – я не смогла отказать себе полюбопытствовать – на стене моей ванной материализовался самый настоящий телефонный аппарат с черной эбонитовой трубкой.

– Да! – говорил тем временем черт уже совершенно другим голосом. – Две сковородки здесь. Да. Пошел в ****!

Он послушал, что скажет его собеседник и тон его сделался мягче.

– Да уж какие есть. Сам ты застрял, собака. Ладно. Да. Да. Да. Да.

Черт положил трубку и сделался опять любезным.

– Можно я еще шампуня в баночку наберу? – попросил он, по-видимому, очень стесняясь.

– Давайте, я вам целую отдам. У меня как раз новый.

И тут увидела, как он вздохнул.

– Ничего, что фруктовый? Вам подойдет?

– Да, – с некоторым изумлением ответил он. – Даже очень. Все лучше, чем щелоком.

– Возьмите мыла кусочек.

– Ой, спасибо! – черт опустил мохнатые ресницы на свои багровые щеки. – Я только боюсь, как бы вас от нас не забрали.

При этом голос его сделался томным.

– Уж больно вы…

– Не волнуйтесь, – уверила я.

Мы засмеялись.

– Я знаю, что про нас рассказывают, – добавил он, торопливо намыливая щеки и двумя пальцами вытаскивая из стакана на полке безопасную бритву. – Но это все неправда. Про вас, журналистов тоже всякие ужасы рассказывают, а вы же знаете, вы люди совсем не страшные.

Он захихикал прежним заговорщическим хихиканьем, вытер физиономию поданным ему полотенцем и мы вернулись на кухню.

– Привет вам от вашего бывшего шефа, – кстати добавил черт.

Я ахнула.

– Когда же он успел?

– Да вот, как-то, начали было повышение оформлять, все как-то руки у начальства не доходили – и смотри, инсульт. Кондратий.

– И как он…?

– С шефом с вашим был бардак. Дергали его туда-сюда – обхохочешься. Но это, слава богу, заранее был решено, так что я его ждал. Ну, не я, но тоже, так сказать… ждал, в общем. А то, знаете, бывает смешно: прилетит этот придурок с крыльями, и мы тащим: один за одну ногу, другой – за другую. Уж это главное – вытащить к нам. Там потом разберутся промеж себя. Сейчас эти со всякими реаниматорами дошли не знаю, до чего.

Тут черт вздохнул и умолк – очевидно, был совсем измучен.

– А, – прибавил он вдруг, – а скажите, есть ли у вас кто?

Я медленно наливала чай.

– В каком смысле “есть”?

– Ну, известно, в каком.

Черт отхлебнул из чашки.

Молчание мое было долгим, и чем дольше тянулось это молчание, тем более становилось ясно, что не только о приличиях, но и о самом заданном им вопросе говорить смысла не имеет никакого.

Черт ласково улыбался.

– Есть, стало быть, – произнес он.

Я твердо решила не отводить взгляда. Но странное дело: чем дольше вглядывалась я в его лицо, тем более мне казалось…

– Да, – сказала я. – Вы знаете, мне даже кажется некоторое сходство. Так странно. Скажите, а у вас есть родственники?

– Ха, – сказал он, – ха-ха-ха!

И мрачно прибавил:

– Нам этого не положено.

– Очень странно, – я растерялась. – Такое сходство…

– Это бывает, – смеясь, сказал он, а отсмеявшись, прибавил доверительно: – Вам очень повезло.

– Правда? – это было все, что я могла выразить словами.

Черт кивнул.

– Некоторые из нашего брата бывают в академическом отпуске, – сообщил он. – Или по слабости здоровья, или там, кто у начальства на хорошем счету. Бывает, что год, два. Три.

– Три? – сдержанно, как только было возможно, спросила я. – И все?

– Нет, – ответил он просто, добыл из воздуха сигару и, щелкнув пальцами, закурил.

– Дальше я, – маленькую кухню заволакивал дым, – даже не знаю, как сказать. Есть ведь и десять, и двадцать, и тридцать, и сорок лет. И пятьдесят. Сейчас с этим легко. Раньше они обязательно проходили через…

Он мотнул головой, показывая на потолок.

– И что же, сейчас процедура упростилась? – спросила я.

– Да, – небрежно ответил черт. – У нас собственная прокуратура есть, они выписывают наверх – пусть гуляет. Ведь чтотакое пятьдесят лет – ничего! Так что все зависит, как у нас войдут в положение.

Он посмотрел на стену, как будто его очень интересовали цветочки на обоях и завистливо прибавил:

– Конечно, бывают обаятельные. А хорошо тут у вас. Слава Богу, нет ни крестиков, ни иконок… Меня от этого смех пробирает.

Меня тоже пробрал смех.

– Есть? – удивился черт. – Боже, откуда?

– Маменька дала.

Он смотрел на меня так, что я трусливо прибавила:

– Я ее на дальнюю полку.

– Ну, и слава Богу, – успокоился черт.

– Хотя, конечно, это ни Богу свечка, ни вам – кочерга, – продолжала я. – Но вы же, наверное, знаете, как она настаивает? А у меня там пакетик с рыбьей чешуей и малахитовое ожерелье.

Он скорчил рожу:

– На Новый Год, что ли?

Я кивнула.

– Вот беда: почему-то рыбья чешуя ну никак не связана с деньгами!

Черт засмеялся.

– А малахитовое ожерелье для чего? От запора, от поноса, для спасения души?

– Не помню. Оно очень долго лежало у меня под матрацем, пока я его не нашла. Но это ерунда по сравнению с заговором на удачу, зашитым в ладанку у меня за зеркалом.

– Эх, умная женщина, а ерундой занимается! – крякнул черт. – Вот получит старую арфу с надписью масляной краской.

– “№ 14”? – поддакнула я.

– Какой там номер четырнадцать! Четырнадцать – давно списанные. Нам на рукоятки для вил да лопат.

– Это что, кривые такие? Кривые получаются?

– Ну, какие есть! Есть “четырнадцать”, а есть “пятьсот шестьдесят четыре” красной масляной краской поперек деки. С двумя струнами.

– Значит, из одной арфы в раю получаются две ручки для лопаты в аду?

– А какие крылья им выдают, вы бы видели! Я там на складе был. Ой, обхохочешься! Ой, как в курятнике! И шелестят, и не проветривают их, все крылья потные, пахнут дохлыми курями! Лежат крылья, на них проволокой приделан номер. Причем, выдают не парами. То есть, одно крыло приносишь – дают другое. Половина их летает – одно крыло большое, второе как у… как у голубя.

Он захохотал.

– Ой, не могу! Пальмовую ветвь вот тоже… Правда, сейчас пошли натуральные – вид ничего. Но когда у них парад, то им специальные выдают. Потом обратно забирают.

– Где же они берут? Неужели они выращивают пальмы? Или они… по вашим стопам – у граждан с подоконников?

– Они, – черт никак не мог перестать смеяться, – вообще-то растут у нас. У нас тепло. Ну, пальма как устроена? Там же ведь ей всякие удобрения нужно. Вот. А во-вторых, мы выращиваем на монастырском навозе.

Он кивнул для пущей убедительности.

– Католический навоз, испанский, опять же, из Южной Америки монастырей – он хороший, удобряет здорово. С православных – не поверите, одно сено. С опилками. И чем их только… ой. В общем, пальмы хорошо растут. Там мы обсаживаем – по краям, не у самого жара, сбоку. Ну, из пальмы древесины-то никакой, вот мы и меняем все, что есть. Так что пальмовые ветви у них все от нас. Это сейчас они искусственные воруют с кладбища.

Я накладывала себе варенья.

– С цветами воруют?

– Цветы тоже воруют, с проволокой. На венки. Вы знаете, иной раз обхохочешься: приходишь на поминки – ты покойника вытаскиваешь, а они цветы обдирают. Ну, а что, правда: нам-то венки даром не сдались, а у них не хватает. Так что бери с покойника венки и все остальное, если тебе так нужно, а этого уж как-нибудь оставь нам. А то неприлично получается. Да…

Он помолчал, щуря бесстыжие глаза.

– Джаз любите?

– Какой? – с любопытством спросила я.

– Ну, – черт призадумался, потом ответил со значением: – практически у нас любой.

– А где у вас джаз? – едко спросила я. – Неужели прямо там?

– У нас, – черт даже наклонился через стол, так, что мы оказались нос к носу, – джаз непосредственно в самом процессе. Это самая подходящая музыка для…

Он придвинулся еще ближе, потеряв всякое чувство меры.

– …в ней так много металлического! Это прекрасная мелодия! Нервное шипенье грешников на сковородках, легкий лязг посуды, волны серного воздуха, от которых кружится голова – вот джаз! А кто играет! Боже! Это невероятно!

Дымились пальцы, дымилась сигарета в пальцах, дымились спутанные волосы и даже само его дыхание исторгало дым.

– Скотт Джоплин! – воскликнула я. – Скотт Джоплин должен быть у вас!

И тихо добавила:

– Не там же он…

– Сударыня! – черт поднял руку жестом фокусника. – Все у нас. На этот счет не волнуйтесь и насчет благих дел и глупостей очень не злоупотребляйте. Потому что иной раз кажется, что человек поставил на полочку иконочку, и думает, будучи умный: ну что, поставлю и поставлю. На всякий, так сказать, случай. На самом деле, хе-хе-хе, там галочку поставят. Нам потом неприятность.

Он выпустил дым через ноздри и задумчиво произнес:

– Я не знаю, очень странные есть люди, очень странные, я их не понимаю. Им непременно нужно попасть туда.

Он показал глазами на потолок.

– А куда попадают, – спросила я с интересом, – вегетарианцы? Ну, например. Ведь у них же благие намерения?

Черт вздохнул.

– Бывает, так случается, что человек всем хорош. Но имеет какую-то простительную слабость. Ну, в этих случаях мы его все-таки забираем к нам, если он человек достойный. Ну, мало ли – с ума сошел. Потом, бывает так, что человек прожил тяжелую жизнь, интересную, а под старость лет ударился в какую-нибудь дурь. То душу спасает, то неубиением страдает, то по-вегетариански начинает лопать. Мы снисходительно на это смотрим. Ну, убежденный вегетарианец, конечно, дело другое…

Он раздавил окурок в неизвестно откуда появившейся и тут же исчезнувшей пепельнице.

– Господи, а что они там жрут! – произнес он с презрением. – А они жрут. Это, вон, у нас все по-человечески, а они же делают вид, что не едят ничего. Манную кашку жрут. Сядут по десять вокруг котла и ложками хлебают.

– А как же посуда?

– Да ну ее к черту! Нарзаном запивают. Считают, что это безгрешная каша.

Черт презрительно хмыкнул.

– А если в нее положить, например, – я подумала, – варенья?

– Ну… – по чертовской роже было совершенно ясно, что идея с манной кашей кажется ему неудачной, – если вам хочется, мы всегда можем наверху попросить тарелочку. В обмен на пару сосисок.

Тут захохотала я.

– Это прекрасно!

– Никаких проблем не будет, – сияя, заметил черт. – Она у них только несоленая.

– Ничего, посо… а соль у вас есть?

– Конечно, – не без кокетства подтвердил мой собеседник. – Соль у нас есть. Грехи нашего заведения весь океан морской не может смыть. Соли у нас предостаточно. Все острые высказывания, все слезы, все соленые шутки – все это у нас. Все, что сыплют на раны, все, что применяют для поротых задниц – все это у нас.

– У вас должно быть чертовски много соли.

– У нас чертовски много соли. У нас прекрасная бодрящая атмосфера.

– Соляные пещеры?

– Да, у нас есть и соляные пещеры. У нас нет только ксилита, сорбита и сахарина. Это все в чистилище. Ну, а более всего – там, наверху.

Он захохотал.

– У нас вообще очень хорошо. Единственная проблема – я вам советую приготовиться к этому – у нас очереди.

И немедленно поправился, заметив выражение моего лица:

– Нет, мы-то свое дело знаем, мы обслуживаем, я о другом. У нас очереди к людям. Все хотят увидеть кого-то. Кто хочет увидеть Джека-потрошителя, кто Карла Маркса, кто Иисуса Христа, наконец. Больше всего желающих увидеть Иисуса Христа. Короче говоря, чудовищные очереди.

Он не выдержал и прыснул.

– Чудовищные! Ха-ха-ха! Кто – апостола Петра, кто – апостола Павла, кто… многие наивные люди хотят увидеть Иуду.

Он заржал в голос.

– Идиоты!

– А как Иуда? – все-таки спросила я.

– Ну, это не по нашему ведомству, – черт даже немного обиделся. – Дураками не занимаемся.

И снова захохотал.

– Вот номер! Где, говорят, бывший апостол Иуда? Идиотины! Ха-ха-ха! У нас апостол Иоанн, Петр, и, наконец, Сам. У нас вообще хорошо. Ну, вот это надо заранее записываться. Потому что на одного Шекспира, к примеру, очередь на тысячу лет.

– Но я надеюсь, что та очередь, куда я надеюсь попасть, не слишком длинная?

– Это вы куда хотите попасть? – ревниво поинтересовался черт.

– Ну, у вас там должен быть такой… господин в цилиндре. Историк.

Черт прокашлялся.

– Господин в цилиндре, – строго сказал он, – имеет очень умного… коллегу. Который ему присоветовал заранее занимать все очереди. Если он к вам еще как-нибудь зайдет, скажите ему, что такие фокусы не проходят. Очереди занимаются индивидуально. Вот как поступил – сразу тебе и определять все. Сразу и думай, куда тебе записываться. А то “со мной тут не стояло” – у нас вот этого не бывает. А то он же ходил: можно мне туда-то записаться, туда-то… Нет. У нас этого не бывает. В конце концов, вопрос никогда не решен окончательно. Мы не можем знать, что выкинут там, наверху.

– Ну, а очередь к нему, очередь? – поторопила я. – Там, в этой очереди… Нет, эта очередь еще должна быть невелика. В будущем я предполагаю встретить там человек четырех. А то даже и десять.

Черт вздохнул – обиженно и устало. Историк не вдохновлял его.

– Да, – сказал он как бы кстати, – Понтия Пилата у нас нет. Его вообще не было. Есть один самозванец.

– Как, только один? – удивилась я.

– Только один, – подтвердил черт. – Вообще, самозванцев мы изводим.

– На что? – поинтересовалась я, не дожидаясь, пока он уймет свой слишком веселый смех.

– Но этого мы терпим, – черт не переставал хохотать. – Он хорошо говорит по-латыни. Ха-ха-ха! Настолько хорошо, настолько качественно все это делает, что мы смотрим на него снисходительно.

– А вот если прибудет такая г-жа Д-ч? Тоже историк. Она где будет?

– Без вариантов, – ответил черт, ни секунды не медля.

– Какое несчастье, – заметила я.

Он вздохнул.

– Понимаете, бывают случаи, когда нам очень хочется кого-то получить. Но в силу формальных обстоятельств, в силу какой-нибудь смерти, особого рода сил, в силу какой-либо… странных вещей его от нас забирают. Но (тут он заметно приободрился) мы никогда не испытываем проблем с идиотами, попавшими к нам по ошибке. Всех идиотов, пошляков… ну, сказано же: “Блаженны нищие духом ибо их есть царствие небесное”!

– Ах, вот оно что, – медленно проговорила я.

– Все нищие духом безоговорочно попадают туда, – заверил черт. – Я не помню случая, чтобы к нам попадал кто-то, кого бы мы не хотели у себя видеть.

Он поперхнулся со смеху.

– А, – я подумала, – а Маяковский?

– А Маяковский был поэт, – с уважением сказал черт. – Он занятой поэт. К сожалению, я не могу сейчас вас к нему записать. А почему вас интересует Маяковский?

– Как-то вдруг подумалось. Когда-то, очень давно, когда я еще училась в школе, мы писали сочинение по Маяковскому. Очень обсуждали причины смерти. Я тогда была очень цинична. Потом подумала, что зря.

– Что вы написали?

– Я написала, что он застрелился потому, что не мог вылечить сифилис.

– Бабское невежество! – черт обидно засмеялся. – Сифилис же прекрасно лечится. И лечился. И потом… и потом… ну, я не знаю, поговорите. У нас, слава Богу, никого ничего не заставляют делать. Если ты был поэтом, ты можешь писать дальше. Музыкантом – можешь играть дальше. Насколько тебя хватит.

Тут черт вздохнул.

– Потому что жизнь-то заканчивается. И ты поступаешь к нам такой, какой был в момент смерти. Художник не может жить долго без жизни. Он может еще какое-то время писать то, что недописал там, может написать то, что мог бы написать – ну, пока хватает запасов. Потом он уже перестает писать и просто дает автографы. Мы не мешаем.

– Неужели они занимаются автографами всю оставшуюся вечность? Или у вас не вечность?

– У нас вечность.

– Вечность на автографы – это слишком долго.

Мне послышался вздох.

– Видите ли, – принялся объяснять черт, – есть одна очень интересная вещь, которая представляет для них смысл. Не только автографы. Дело в том, что они знают, что происходит на земле.

– Откуда?

– Они знают все. (Черт оглушительно чихнул и засмеялся). И по этой причине для них представляет безумный интерес, кто их помнит, кто их читает, сколько их читают. Поэтому какой-нибудь Шекспир ужасно рад. Художникам хорошо – они писали картины, эти картины если не сгорели до того, как художнику переживать какой-нибудь очередной пожар – когда он о нем узнает. Вот. Но поэт или писатель – все, к сожалению, зависит от языка. Спокойно у нас только Гомеру и Горацию – они-то уж абсолютно спокойны, потому что для них все кончено. А вот Маяковскому или Шекспиру – не знаю, не знаю… Очень спокойны китайские поэты. Они вообще спокойный народец, да им и беспокоиться не о чем. А вот насчет Шекспира не уверен. Или вот, еще у вас есть Пушкин. Вот кому надо беспокоиться. Его вообще нельзя перевести. Нет языка – нет и Пушкина.

– Тогда, возможно, Аверченко может не беспокоиться? Его так много переводили…

– Ну, Аверченко легко переводится, – черт возвел к потолку мечтательный взгляд. – Какие он делает сосиски!

Он покачал головой, давая понять, что выразить словами вкус сосисок, которые делает писатель Аверченко невозможно.

– Какой соус! Какая чуд-десная разварная лососина а-ля натюрель!

– Послушайте! – спохватилась я. – А вот некий граф. С большими долгами. Где он окажется?

– Сударыня, – черт тоскливо поскреб загривок. – Я вынужден вас огорчить. Взыщите с него все, что можно, на земле.

– Но все-таки куда же он попадет? Это так странно!

– Понимаете, “нищие духом” – это очень общая формулировка. Для непосредственной оценки применяется другая, внутренняя категория, для служебного пользования. Она называется “ничтожество деяний”. Хороший нищий духом по этой части проходит безоговорочно. Если он все время, всю жизнь собирал святую воду, ха-ха-ха, постился, молился, ну, и прожил соответствующую жизнь – он гарантированно подходит. Но ведь вы, наверное, не будете очень жалеть?

– Нет. Не буду.

– К тому же, это приятно, все-таки. Особенно приятно поначалу, не зная деталей, когда кто-то попадает в рай. Правда же? Вы даже сможете его иногда видеть. У нас такая посадочная площадка большая и если туда выйти – видно, как они разлетаются по вечерам к своим… по своим делам.

Он вежливо покашлял в кулак.

– С крыльями, перепачканными манной кашей.

– Ему так пойдут белые крылья и белая ночная рубашка…

– Да, – согласился черт, – да. Выдадут ему пару крыльев. В кредит.

Тут я не выдержала и прыснула. Черт тоже засмеялся.

– Вы не представляете, какие там нравы.

– А какие у вас сроки кредитов?

– У нас? – поразился черт.

– Ой. У них! – поправилась я.

– У них кредиты вечные под проценты бесконечные, без залога, в морду без предлога.

– По-моему, – осторожно сказала я, – это самая удобная для него форма кредитования.

– О, как вы заблуждаетесь, – покачал головой черт. Хотя, конечно, это великолепная формула. Кредит у них – совсем не то, что вы думаете. У них ведь нет материальных ценностей.

– А под что же берут кредиты? – задумалась я. – Под какие-такие ценности? Какие-такие ценности могут быть у неудачливого жулика? Ах да, моральные… Несколько штук.

– Не моральные, – поправил меня черт.

– Но какие?

Черт опять вежливо покашлял.

– Дело в следующем, – сдерживая смех, начал он, – когда человек попадает туда… вот у нас все по-человечески: если ты поэт – ты поэтствуешь. Если ты любишь пиво – ты получаешь кружку с дыркой, полную пива. Если ты любил женщин – ты получаешь кучу женщин, но уже без… гм. Простите, графиня. У нас полный порядок во всем. Если ты мечтал о русалках – получаешь Стеллерову корову. Дюгоня. Представляете себе?

– Конечно.

– Да, – он удовлетворенно кивнул. – Мы вообще любим своих клиентов. Они – не клиенты. Они – хозяева. И делают, что хотят. Как и мы. Когда человек попадает туда – то его улучшают. По их мнению, он недостаточно хорош. Он хорош, но там нужно еще кое-что улучшить. Диета из манной каши без соли и сахара и без варенья, пахнущие нафталином и курятником крылья, искусственная пальмовая ветка, расстроенная дребезжащая арфа, долгие вечера у фонтана, нудные лекции, санитарные изоляторы для больных дизентерией – и все. Если ты получаешь кредит – ты получаешь кусок морали вперед. Затем ты отдаешь его, приближая свой образ к тому, который должен быть.

– Какой ужас! – я попыталась скрыть одолевшее меня хихиканье. – Ведь это жестоко!

Черт вздохнул так глубоко, что у него из пасти вырвалось пламя.

– Очень часто, – сказал он, с печалью глядя на пятно сажи, оставшееся на том месте, где раньше была скатерть, – к нам сверху поступают специальным транспортом специальные клиенты. Это люди, которым мы должны дать по другой щеке. Мы это делаем с большим удовольствием.

Он засмеялся потихоньку и продолжал:

– По одной щеке им дают там. Поступая к нам, они наперед подставляют другую.

На этом месте мой гость перестал сдерживаться, отсмеялся во весь голос и потом сказал:

– Это может продолжаться очень долго. Если ты взял в долг что-нибудь, например, крылья, или вообще взял кредит – то они будут издеваться над тобой до тех пор, пока ты не осознаешь, что отдавать его – хорошо. Им самим эти кредиты даром не нужны.

Он с удовольствием затянулся сигарой и продолжил:

– Господи, ведь самое удивительное, что у них ничего нет! Ха-ха-ха!

– Вот же я и удивляюсь. Как же они могут хоть что-нибудь отдать? Исключая разве что вот эти вот формы рассчета.

– Они рассчитываются вечным блаженством, – сообщил черт, оценил мои раздумья, и, по-видимому, истолковав их по-своему, погрозил волосатым пальцем:

– Нет-нет-нет-нет! Многократная смерть от многочасового оргазма – это у нас.

– Нет, я не про то!

Я хотела оценить кредитный минимум и осеклась.

– Господи Боже мой, да что вы, шутите, что ли! – воскликнул мой собеседник, заливаясь хохотом. – А вы знаете, что у нас самое смешное? Одну штуку… это была замечательная операция. Вообще, у нас небольшая грузоподъемность. Помешать протаскивать покойника может даже легкий ветерок. Мы же не спасаем их, нам приходится продалбываться через, хе-хе, довольно большой массив. Но вы не представляете, не можете представить себе, из какого дерева у нас сделаны ручки самых старых вил.

– Не представляю.

– Мы притащили с собой, – черт давился смехом, – три креста! Причем, этих двух придурков пришлось отдать, они нам даром не нужны. А Сам прибыл вместе с тремя крестами.

Он внимательно посмотрел на меня.

– И вы еще собираетесь осенять себя знамением? Как это я доболтался!

Он прокашлялся и постарался стать серьезным.

– Знаете, это лучше, чем отнимать вилы у… Не зря я все-таки приехал. Вообще, Рига – почти безнадежный город.

– Что же лучше Риги?

– Больше Риги мы любим Москву. Но там нам не любят давать сковородок.

Черт вздохнул. Видно было, что поведение жителей Москвы глубоко его огорчает.

– Неужели москивичи такие жадные, что не дают вам сковородок? – удивилась я.

Черт опять вздохнул и оставил еще одно пятно сажи на скатерти, вовремя прихлопнув ладонью тлеющие края.

– Да даже не знаю, как вам сказать, – признался он. – Они очень разные. Но…

– Они все перешли на микроволновки? – догадалась я.

На сей раз черт успел прикрыть рот прежде, чем вновь тяжело вздохнуть.

– Они ведь плохо питаются, – сказал он неохотно.

– У них нет сковородок! – предположила я.

– Как правило, это одна маленькая сковородка, на которой утром жарят яичницу.

– Бедные москвичи? – я не чувствовала особенной уверенности.

– Ну, вот в прошлом году мы дошли до того, что нам пришлось устроить взрыв в китайском ресторане в Москве. Или в итальянском – я не помню. Там были роскошные сковороды.

Очевидно, находиться долго в сколько-нибудь серьезном состоянии мой собеседник не умел. Он вновь захихикал.

– И они теперь у вас? – поинтересовалась я.

– Да!

– А китайцы? – потребовала я. – И некитайские официанты?

– Ну, я не помню, как там все сложилось, – черт сделал задумчивую рожу, – но повар, конечно, у нас! Это был хороший повар.

Он посидел еще немного, наслаждаясь моими безнадежными попытками подавить веселье и произнес:

– Очень обидно. Очень обидно, когда приходится отдавать душу с большими задатками. Вот официантка (вернее, то, что от нее осталось). Ну, видно же, что человек стоящий! Но… еще ничего не успел. И его утаскивают. И сажают на манную кашу. А младенцы? Вы думаете, их там кто-нибудь воспитывает? Тьфу.