Текст книги "О женщинах и соли"

– Не смейте пропагандировать среди наших рабочих бредни европейской богемы, ничего не смыслящей в честном труде, которым заняты наши славные граждане! – закричал Портеньос.

Антонио посмотрел на свиток, смятый в рябой от солнца руке Портеньоса. Он пробормотал что-то, прозвучавшее как извинение, и отвернулся так, что Мария Изабель видела только его спину. Ее била такая сильная дрожь, что она даже просыпала сигарную начинку себе на колени.

Антонио встал к кафедре, перевернул страницы лежащей перед ним книги, поправил очки. Как ни в чем не бывало он продолжил читать им «Отверженных». За весь день он ни разу не взглянул на Марию Изабель и ускакал прежде, чем она успела поймать его после работы. И слова Виктора Гюго, обращенные к Эмилии Казанове де Вильяверде, эхом отзывались в ней в ту одинокую ночь: «Кто мы? Слабость. Нет, мы – сила». Ей хотелось, чтобы он прочел им слова самой Эмилии.

* * *

С каждой неделей число крутильщиков неумолимо сокращалось, пока в цеху не осталось всего две дюжины рабочих.

Некоторых поразили болезни, широко распространившиеся после сражений. Тогда их кожа с каждым днем приобретала все более землистый оттенок, и они бросали курить сигары из-за болезненной одышки. Когда они прекращали выходить на работу, Мария Изабель предполагала, что они либо умерли, либо слишком ослабли, чтобы продолжать трудиться на фабрике. Другие упорно копили все свои заработки, чтобы обеспечить себе место на частном пароходе или шлюпке, которые ходили в Тампу. Война сказывалась и на торговле тоже. Из восточных провинций экспортировали все меньше сигар, хотя спрос и не думал падать.

Тон чтений тоже изменился: Антонио теперь зачитывал только самые духоподъемные выдержки из «Ла Ауроры», которая наконец снова стала до них доходить, и выбирал романы, описывающие приключенческие авантюры и драматичные адюльтеры. По завершении «Отверженных» Антонио больше ни словом не обмолвился о Викторе Гюго. Голосования тоже прекратились. Теперь Портеньос лично проверял материалы для чтений, которые Антонио раскладывал перед ним на столе каждое утро, и иногда Мария Изабель слышала робкие возражения Антонио, которые стихали с ударом начальнического кулака по столу.

Но в обед, когда они ели фрукты и соленое мясо под деревом за цехом, Антонио делился с ней своими находками. Он прочитал ей второе письмо Виктора Гюго, напечатанное в газете, обращенное на этот раз ко всему кубинскому народу, в котором писатель ратовал за отмену рабства и восхвалял кубинское восстание против колониального господства, адресуя напутственные слова повстанцам, чьи ряды стремительно редели. Иногда слова Гюго вызывали у нее слезы. Тогда Антонио заключал ее в свои объятия, и Мария Изабель дрожала и отогревалась в его руках. В лице Антонио она приобрела хорошего друга, что раньше казалось ей невозможным в общении с мужчиной; он же относился к ней чуть более возвышенно и, казалось, восхищался в Марии Изабель той самой силой духа, которую многие, напротив, стремились в ней подавить.

Там же, за цехом, Антонио читал ей и выдержки из «Ла Ауроры». Портеньос с каждым днем запрещал все больше и больше статей оттуда к прочтению на фабрике. Он был индифферентен к обеим воюющим сторонам, но преследовал свои, коммерческие интересы. Предприятие терпело крах, но Портеньос пока держался на плаву, уверенный в том, что испанцы победят и с наступлением мира его дело снова будет процветать. Вот он и держался, изображая верность губернаторским инспекторам. И Мария Изабель начинала понимать, почему он подвергал «Ла Аурору» такой цензуре – редакторы газеты час от часу выражали все большее беспокойство в связи с репрессиями, охватившими страну. Они осуждали владельцев табачных фабрик, запрещающих лекторские практики, обвиняя тех в препятствовании культурному прогрессу и намеренном сокрытии от рабочих истинного положения вещей. Что ж, думалось ей, своими действиями Портеньос только доказывал их правоту.

– Они перестраховываются и не пишут статей в прямую поддержку повстанцев, – объяснял ей Антонио. – Но намеки более чем прозрачны.

В день, когда Антонио предложил ей стать его женой, с неба как из ведра хлынул проливной дождь, застав их под деревом, и они побежали искать укрытия под карнизом цеховой крыши. Вокруг не было ни души – даже Портеньос ушел обедать к себе домой, на плантацию. Промокшая до нитки, Мария Изабель вынула булавки из своих волос, и те рассыпались у нее по плечам. Он потянулся к ее влажному локону, и она отстранилась, не в силах поднять на него глаза. Она знала, что Антонио влюблен в нее, это было очевидно. Но они никогда не говорили о браке, и хотя он тоже знал, что просить ее руки не у кого, он не рассказывал ей ни о своей семье, ни о своих планах. Она была постоянно настороже, не зная его намерений, и гадала, видит ли он в ней что-то большее, нежели мимолетное развлечение.

Склонившись перед ней, он мял в руках шляпу, и у него самого волосы тоже блестели от дождя.

– Я, увы, не могу предложить вам золотые горы, – сказал он. – Но я люблю вас и клянусь, что буду любить всегда.

Она сказала «да», имея в виду «возможно»; свадебные клятвы давно не вызывали в ней желания бежать за тридевять земель. Она сказала «да», потому что осталась ни с чем, а образованный мужчина казался ей самой удачной партией, на которую она могла рассчитывать. Она чувствовала, что и он тоже ищет умиротворения от этого брака. В Марии Изабель Антонио нашел способ сбежать, не мечтая о других берегах, в ней он нашел причину встречать каждый новый день с новыми силами. Она все понимала и, несмотря на тяжесть этого бремени, согласилась на роль освободительницы испуганного мужчины. Мария Изабель думала, что именно женщины всегда ткали будущее из огрызков пряжи, всегда были героинями, но не авторами. Она знала, что со временем женщина может возненавидеть подобное положение, но вместо этого обещала себе прочесть сотню книг.

* * *

Она переехала жить к матери Антонио, уже овдовевшей, и его незамужней сестре. Женщины были добры к ней, но Мария Изабель видела, что они никак не могут взять в толк, почему она продолжает работать. Каждый день, возвращаясь домой, она пересекалась на крыльце со свекровью; та качалась в кресле, обмахиваясь веером, и Мария Изабель избегала ее пристального взгляда.

Но как объяснить, что фабрика стала для нее избавлением? Что без слов, которые ждали ее в цеху, починка мужниных сорочек и растирание вареных плантанов в ступке рано или поздно поработят ее разум?

Когда Антонио спал, она плакала по матери, по отцу, по такой одинокой самой себе. Она тянулась к мужу, не понимая, можно ли считать временное облегчение, которое приносили касания теплых рук, сжимающие ее дрожащие ладони, любовью. И часто шептала себе слова утешения: «Слабость. Нет, мы – сила». Теперь это были ее слова.

День, когда чтения прекратились, был ясным, солнечным.

Если раньше ей нужно было напрягать зрение, приглядываясь к лежащим перед ней листьям, то в этот день над всеми столами протянулась завеса бледного света. Воздух был таким густым, влажным, что Марии Изабель едва ли приходилось смачивать листья.

Она слышала, что от мамбисов почти ничего не осталось, и мечты о захвате Гаваны угасали. Слышала о пропадающих семьях, о героически погибающих повстанцах, об изгнанных генералах по всей Северной Америке. Близился мир, она это чувствовала, хотя мир означал капитуляцию, рабство, слишком много напрасных смертей.

Антонио читал разрешенные разделы «Ла Ауроры». Редакторы газеты с каждым выпуском ударялись во все большую заумь – они никогда не писали о свободе, или о восстаниях, или о войне. Но они говорили о самоопределении. Говорили о культуре как о средстве освобождения. Критиковали рабовладельцев и призывали к отмене рабства. Они просили рабочих крепиться.

И они крепились. Каждый день они занимали рабочие места и кивали друг другу, сообщая свою поддержку взглядами исподтишка. Они проходили мимо пустых столов и благословляли их. Они отдавали большую часть своего жалованья лектору, понимая, что их стало намного меньше; подкармливали фруктами и хлебом самых тощих; оставляли более толстые сигары и более полные чашки рома перед ликами святых у себя дома. Слова Антонио успокаивали.

– «К молодости», стихотворение Сатурнино Мартинеса[18]18
  Сатурнино Мартинес – кубинский поэт, журналист, основатель «Ла Ауроры» и идейный вдохновитель просветительских чтений для рабочих кубинских фабрик.


[Закрыть], напечатано в сегодняшней «Ла Ауроре».

 
О! Не танцуйте – за горой далекой
Глядите на нее,
На тучу, что застит горизонт собою
И предвещает близость бурных гроз.
 

Прибытие бойцов испанского ополчения прошло без пыли и шума. Раздался стук. Сеньор Портеньос вскинул голову. Рабочие встретили его взгляд. Он метнулся вниз по лестнице, на бегу вытирая лицо от пота.

Их было трое – стройные, усатые мужчины с красивыми лицами. Они явились с официальным указом от губернатора. Рабочие благоразумно не смотрели в их сторону, но Мария Изабель видела, как замер весь цех, видела, как люди напрягали слух, прислушиваясь к разговору.

Пока Портеньос читал врученный ему свиток под наблюдением солдат, Антонио свернул «Ла Аурору» и отложил газету на кафедру. Портеньос проговаривал слова себе под нос и водил пальцами по строчкам. Затем, положив руку на спину одного из солдат, он вывел их за дверь, где они продолжили разговор шепотом, низко склоняясь друг к другу.

– Господа, – кивнул Портеньос.

По цеху эхом разнесся звук закрывающейся двери.

– Чтений больше не будет, – сухо объявил он.

Антонио смотрел в пол, когда Портеньос выводил его из цеха. Мария Изабель слышала, как они разговаривают снаружи, но не могла разобрать слов. Антонио казался взволнованным, а Портеньос как будто успокаивал и в чем-то упрекал его одновременно. А потом – тишина, нарушаемая только чеканным стуком каблуков Портеньоса, который вернулся в мастерскую и направился к своему столу.

Всем своим существом Мария Изабель чувствовала, что должна пойти вслед за мужем. Она закрыла глаза и беззвучно повторила слова, которые придавали ей сил в последние недели: «Мы – сила».

Она встала. Придвинула стул к столу и вышла за дверь, зная, что больше никогда не пройдет через этот арочный свод. Часть рабочих последовали ее примеру. Портеньос даже не потрудился поднять глаза.

* * *

Они понимали, что рискуют жизнью. Но Марию Изабель и Антонио это уже не волновало. Нечто большее, чем они сами, текло в их жилах; это будет их война.

Каждый день, когда оставшиеся на фабрике рабочие уходили на обед, Мария Изабель и Антонио встречались с ними на лужайке посреди поля сахарного тростника. Поскольку Антонио больше не работал на «Портеньос-и-Гомес», ему не всегда удавалось раздобыть свежие экземпляры «Ла Ауроры», но раз в несколько дней он обязательно ездил в город и привозил оттуда другие новости. Они шли к месту встречи, и каждый нес с собой по связке книг, чаще всего – философских трактатов и политических манифестов. Рабочие платили им дрожжевым хлебом, жирными колбасами и ахиако[19]19
  Ахиако – традиционный на Кубе креольский густой суп из картофеля.


[Закрыть] в котелках. А в канун Рождества даже закололи и зажарили свинью, на что ушло много часов. В полдень они закуривали сигары и рассаживались на высохшей пальмовой листве, расстеленной на земле. Они кивали и хлопали, когда слышали пассажи, которые вдохновляли их или облекали в слова то, что каждый из них чувствовал.

А Мария Изабель училась читать и делала все большие успехи. Теперь, когда у нее было много свободного времени, она часами занималась с Антонио, а когда все ложились спать, при свете свечи перебирала пальцами хрустящие страницы, пока не догорал огарок, погружая все в темноту.

И все же для нее это были темные дни, дни голода, паники и скорби, даже тогда, когда она носила под сердцем радостную тайну: она ждала ребенка, и ее живот уже начинал выпирать и округляться. Она знала об этом не первый месяц, прежде чем поделилась новостью с Антонио и его матерью; знала еще до того, как покинула «Портеньос-и-Гомес». Но она молчала, потому что грезить о счастливом будущем казалось рискованным, когда смерть могла повсюду дотянуться своими щупальцами. Наконец она призналась Антонио, и он просиял так, словно на его лице отразилось зарево пожара, и еще сильнее укрепился в своей решимости противостоять тому аду, который посеял в их умах губернаторский указ.

Но Антонио не хотел, чтобы она продолжала ходить с ним на лужайку. Он умолял Марию Изабель отдыхать и не находиться подолгу на солнце. Свекровь соглашалась, делая горячие компрессы из марли и ваты для ее ноющей спины, и велела задуматься о своих приоритетах. Несколько дней Мария Изабель следовала их советам и оставалась дома, в их уютной хижине, тушила бобы и вышивала чепчик для младенца. Но даже в положении ей не сиделось в четырех стенах. Она подолгу гуляла, пока ее ноги не отказывались идти дальше. А потом откладывала все домашние дела и часами читала.

Теперь она могла составлять из букв слова. Ее восхищала магия этого действа: то, как люди додумались высекать символы в камне, чтобы рассказывать свои истории. Она думала, что всякая жизнь слишком велика, слишком интересна, чтобы не запечатлеть ее. Она клала руку на живот и чувствовала, как что-то в ней шевелилось и потягивалось, словно ища себе свободы, и ей казалось, будто весь мир был ее утробой. Она хотела написать свои собственные слова. Она хотела написать свою жизнь и прожить ее. Возможно, в глубине души она знала, что смерть притаилась рядом.

Откуда узнали солдаты? Выяснить так и не удалось, и они еще долго будут ломать себе над этим головы: то ли Антонио обронил у «Портеньос-и-Гомес» что-то компрометирующее (перевод письма Виктора Гюго?), и Портеньос сдал его властям, то ли его предал кто-то из рабочих, то ли им просто не повезло, и солдаты, идущие по полю, заметили их на лужайке, услышали голоса, услышали слова.

Четверо солдат любезно согласились отпустить рабочих после того, как прервали лекцию щелканьем кнутов и выстрелом из пистолета. Но Антонио они заставили встать на одну из его толстых книг.

– Спасет ли тебя теперь твоя литература? – сказал один.

Антонио сцепил руки за спиной и поднял глаза.

А Мария Изабель, будто знала, рухнула на пол их дома и застонала, глядя, как ей под ноги хлынула жидкость. Она схватила золовку за руку и вскричала, взывая к santos[20]20
  Святым (исп.).


[Закрыть]. Она не возражала, когда мать Антонио стала вытирать ей лоб и молиться за нее. Она звала по именам всех, кого любила и кого потеряла.

– Признай свою верность Короне, – сказал солдат в поле, целясь из ружья в голову Антонио.

– Libertad![21]21
  Свобода (исп.).


[Закрыть] – крикнул Антонио громко, надеясь, что Мария Изабель услышит и поймет, что он будет бороться до конца.

Но мир затихал вокруг Марии Изабель, пока она держалась из последних оставшихся в ней сил. Она ощущала во рту соленый вкус пота, она тужилась и хваталась за все, до чего дотягивались руки, она видела, как комната плывет перед глазами, и чувствовала, как внутри плещутся волны. Голоса свекрови и золовки доносились до нее, будто пропущенные сквозь много слоев марли, и она чувствовала, что то и дело впадает в забытье. Ее пальцы коснулись чего-то липкого – ее собственной крови.

Мария Изабель почувствовала, когда свекровь обхватила показавшуюся наружу мясистую головку. И услышала свой собственный пульс, громкий, набирающий скорость, словно борющийся за двоих, за троих, отдающийся вибрацией во всем ее теле. Мы – сила. Надрывный крик жизни вырвался из нее.

Солдат отдал своим товарищам приказ поднять ружья.

Антонио снова закричал.

Раздался щелчок. Раздалось:

– Пли!

Плач ребенка смешался с хлопушечным громом оружейных залпов, взорвавших небо. Мать Антонио перерезала пуповину, вложила вертлявого младенца Марии Изабель в руки и накрыла их одеялом, мать и дитя. Но она через силу встала на нетвердые ноги. Ослабевшая, дрожащая, грязная от крови и пота. Ребенок снова заплакал, и она крепко прижала девочку к сердцу, пытаясь вспомнить свои детские ощущения от прикосновения материнских рук. Сесилия. Она качала ее, пока та не выбилась из сил и ее крошечные веки потихоньку не сомкнулись, все время неотрывно глядя на поле в рамке окна. Сестра Антонио отправилась на поиски брата. Но Мария Изабель уже знала, что та вернется ни с чем. Она прочувствовала истину этого мига собственной кожей, собственным дыханием. И ей казалось, она его услышала: слабый, едва различимый крик о свободе.

Слезы застили ей глаза, но она поднесла Сесилию к груди, и малышка, едва заплакав вновь, затихла, когда нашла сосок и взяла его в рот. Марию Изабель беспокоило, что ей может не хватить молока, потому что регулярные приемы пищи становились для нее все более редкой роскошью. Она подавила тревожные мысли о том, как сможет обеспечить ее твердой пищей, когда придет время. Вместо этого Мария Изабель уставилась на ленту дыма за окном, который поднимался в небо в медленном вальсе, постепенно сворачиваясь в клубок. Она думала только об этой сигаре, догорающей на закате жизни, и почти осязала ее темное древесное тепло. Но в следующую секунду небо снова стало ясным.

2. Все, что тебя держит

Джанетт

Майами, 2014

Ее будят красно-синие огни, скачущие по стенам, как светомузыка на дискотеке; она смотрит из окна своей спальни. Белый фургон с официальным гербом. Два агента в черных куртках со светоотражающими буквами. За занавеской она вжимает голову в плечи. Ей виден только краешек происходящего, и единственный на всю улицу не перегоревший фонарь источает холодный свет. Буквы на куртках описывают атмосферу сегодняшней ночи: ICE[22]22
  ICE (Immigration and Customs Enforcement) – Иммиграционная и таможенная служба США.


[Закрыть]. Лед. Джанетт кутается в халат.

На улицу выводят соседку в наручниках, она в пижаме. На пижамных штанах Минни Маус стоит на цыпочках, сложив у лица ладошки, и сердечки разных размеров лопаются вокруг ее мышиных ушей. Джанетт с ней не знакома. Только знает, что она работает каждый день, даже по воскресеньям. Видит, когда она выходит из дома, всегда в одной и той же розовой форме, с одним и тем же контейнером для уборки. Дыхание Джанетт оставляет на окне маленькие завитки тумана. Агент, женщина с густой копной каштановых кудрей, одной рукой застегивает куртку, а другой держит цепочку, соединяющую браслеты наручников на соседке. Ни шума, ни криков, ни драки. Агенты и соседка идут к фургону молча, огни продолжают вращаться, как фейерверки на День независимости. Второй агент, мужчина, со стуком захлопывает дверцу. Рык мотора. Облако выхлопных газов. Все окна крест-накрест затянуты тонкой проволокой, и Джанетт не видит, что происходит внутри фургона, не видит соседку, когда фургон проезжает мимо таун-хаусов с темными окнами и, свернув направо, исчезает из вида. Все происходит за считаные минуты.

Джанетт пытается снова заснуть и не может. Она втирает лавандовое масло в запястья, принимает таблетку мелатонина. Лежит с открытыми глазами, кажется, не меньше часа. В конце концов она набирает номер, не забыв предварительно нажать *67, чтобы отключить определитель номера. Марио отвечает сонным голосом. Марио отвечает, потому что Марио отвечает всегда, в любое время дня и ночи. И даже сейчас, спустя шесть месяцев после развода и шесть месяцев чистоты, Джанетт сглатывает ком в горле, пока ждет щелчка, знакомого голоса.

Она говорит:

– Я скучаю по тебе.

Любезности и притворство ни к чему. Даже представляться тоже ни к чему. Разумеется, это она. Вздох на том конце провода. Шелест простыней.

– Джанетт.

– Привет.

– Это не может так продолжаться.

– Мне не спится.

Звук, вроде щелчка. Включил свет?

– Та марка имбирного эля, которую ты так любишь, – говорит она, – которую еще перестали продавать в супермаркете возле нашего прежнего дома? Я видела ее сегодня в магазине, куда теперь хожу за покупками.

– И куда ты ходишь за покупками?

– Ты же знаешь, я не могу тебе этого сказать.

– Скажи мне хотя бы, что ты все еще в Майами?

Молчание.

Вздох.

– Джанетт, как долго мы будем продолжать играть в эти игры? Если ты даже не хочешь мне говорить, где ты, зачем ты звонишь? Для того, чтобы еще сильнее разбить мне сердце? Для того, чтобы сделать мне еще больнее?

Она легко представляет его сейчас. Спит без майки и в боксерах. Она легко представляет принт на простынях, цвет, запах свежевыстиранного белья. Стопку библиотечных книг у него на тумбочке. Цвет стен. Они вместе выбрали краску: яичная скорлупа и баварские сливки. Что он читает сейчас?

Он говорит:

– Просто скажи мне, что с тобой все в порядке.

Она отвечает:

– Все в порядке.

Она думала, что звонит ему, чтобы рассказать о рейде, о женщине по соседству. Оказывается, ей нечего сказать по этому поводу. Еще, оказывается, чистота – это непрекращающаяся работа, особенно по ночам. Она вспоминает, как выглядела ее тумбочка год назад: толченые таблетки оксиконтина, сироп от кашля со вкусом винограда, чтобы снимать боль по утрам. Своего рода молитва. Она натягивает одеяло до подбородка. Думает, о чем была бы ее настоящая молитва, если бы она была из тех женщин, которые молятся.

* * *

Что она знает о соседке: вероятно, ей за тридцать, похоже, она из Центральной Америки, домой каждый день возвращается в районе шести-семи часов вечера. У нее кожа цвета жженого сахара и черные волосы. Всегда безупречный макияж. Изогнутые брови. Темно-коричневые губы.

Ресницы, которые загибаются, как цветочные лепестки.

Одинокая? Джанетт никогда не видела ее в обществе мужчины или даже подруги. У нее есть только маленькая дочь, которую подвозят к дому каждый вечер около восьми. Что стало с дочерью? Она понимает, что до этого не задумывалась о девочке. Человек за рулем, который ее подвозит, никогда не выходит из машины. Каждый день девочка сразу бежит к своей двери и стучится. Навскидку Джанетт дала бы ей лет семь-восемь. Иногда их пути с соседкой пересекаются, когда они встречаются на соседних подъездных аллеях. Они здороваются, дочь улыбается ей. Больше они ни о чем не разговаривают. Джанетт двадцать семь, она практически не замечает детей и не думает о них.

Сейчас, после рейда, в Майами наступает кроваво-апельсиновое утро, такое же, как и любое другое. Естественно, она все еще в Майами. Эти улицы текут у нее в крови, со всем своим пастельным одноэтажным провинциальным запустением, тропическим шиком в каждом вялотекущем мгновении, где каждое бетонное бунгало – воплощение своего рода американской мечты, и неважно, насколько грабительской была ипотека. Ни один другой город так не отзывается в ней домом. Просто еще один день в еще одном доме, практически неотличимом от того, который она делила с Марио, только Марио здесь нет.

Джанетт ставит ноутбук на кухонный стол у окна. Отсюда видно дом соседки. Весь день она сидит в наушниках и слушает, как психиатр классифицирует пациентов по номеру социального страхования и типу заболевания. Обсессивно-компульсивное расстройство. Гипомания. Шизотипическое расстройство личности, смежное с генерализованной социофобией. Она увлеченно печатает, время от времени ставя запись на паузу, чтобы сверить правописание и учетные шифры с ДСР[23]23
  ДСР (Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам) – стандартная номенклатура психических расстройств и диагностических критериев, широко используемая американскими специалистами по психическому здоровью.


[Закрыть]. Она думает, что нужно заказать новое издание. Она разогревает в микроволновке диетические полуфабрикатные фрикадельки под пармезаном с гарниром из нарезанных соломкой овощей. Она курит сигарету за сигаретой, хотя ее спонсор настаивал, чтобы она бросила, потому что «от зависимости от любого вещества или препарата полшага до рецидива». Можно подумать, кто-то не курит после завязки. За окном опускается тишина, машины одна за другой, как костяшки домино, отъезжают от домов, пока на улице не остается ни одной, кроме машины Джанетт. Шелестят редкие деревья. Случайно мелькнет ящерица или птица. Никаких признаков соседки. Никаких признаков того, что прошлой ночью здесь произошло что-то необычное.

К вечеру Джанетт закончила расшифровку записи и отправила текст по электронной почте в агентство временной занятости. Она готовится к ужину, шарит по морозилке, напевает что-то из топ-40 – Рианну, Бейонсе или Адель. Мельком замечает, как к соседскому дому подъезжает машина. Из машины выходит дочь соседки, водитель делает разворот в тупичке и отъезжает от дома. Джанетт подумывает о том, чтобы выбежать и остановить машину. Объяснить, что мамы девочки нет дома. Но она застывает в нерешительности, мысленно взвешивая дальнейшие действия, не понимая свою роль в этой истории. Она выглядывает в окно. Девочка стоит перед соседской дверью в фиолетовых легинсах и поло в цветочек. Обеими руками она держит розовый рюкзак. Смотрит на дверь. Стучит. Снова смотрит. Снова стучит. Девочка смотрит по сторонам, и задерживает взгляд на кухонном окне Джанетт. Они смотрят друг на друга.

* * *

А что ей делать? Холодная трава хрустит под босыми ногами. Порывами налетает морской бриз, шебуршит в пальмах. У девочки на лице – выражение не то робкого интереса, не то тревоги, а может, и того, и другого сразу, когда Джанетт подходит к ней и приглашает в свой дом. Девочка выглядит нерешительно, хмурится, когда Джанетт приседает перед ней на колени.

– Это только пока мы не найдем твою маму, ладно? Ты знаешь, где она?

– Нет.

– Кто тебя подвез?

– Джесс.

– Ты знаешь, как позвонить Джесс?

– Нет.

– Ты знаешь, как позвонить твоей маме? У тебя есть номер ее мобильного?

– У нее нет мобильного. У меня есть обычный, домашний номер.

– А кому-то из твоих родственников мы можем позвонить?

– Нет.

– Нет – в смысле, ты не знаешь их номеров? А как их зовут, знаешь?

– Нет.

– Может, у тебя есть тетя или дядя? Бабушка?

– Они живут в Сальвадоре.

– Ладно, хорошо. Тогда пойдем в дом. А пока мы будем искать твою маму, я приготовлю тебе что-нибудь поесть, договорились?

Девочка колеблется, но затем берет протянутую Джанетт руку. Она послушно идет за Джанетт в дом, где плюхается на кухонный стул и ставит рюкзак на пол. Она болтает ногами и молчит, теребя оборку на тенниске.

– Любишь жареные пирожки?

– Да.

– Будешь жареные пирожки?

– Да.

– Как тебя зовут?

– Ана.

– Очень приятно, Ана, а меня – Джанетт.

– Мама умерла?

– О господи, солнышко. Нет, она не умерла.

Односложные ответы. Короткие слова. Дзынькает микроволновка. Джанетт разрезает горячий пирожок пополам, и от него валит пар. Она ставит бумажную тарелку перед Аной и предупреждает:

– Горячо.

По телевизору объявляют распродажу матрасов от такой-то фирмы на любой вкус. Огромные скидки. Небывалая экономия. Только сейчас. Джанетт собирает воедино свои бредовые фантазии: агенты иммиграционной службы арестовывают мать за использование фальшивого номера соцстрахования или за любое другое безобидное деяние, продиктованное необходимостью. Мать пытается объяснить, что у нее есть дочь, которая должна вернуться домой после…

– Скажи, а где ты была прошлой ночью?

Ана держит пирожок бумажной салфеткой и дует на начинку. Она останавливается, откладывает его на тарелку.

– У Джесс.

– Ты ночевала у нее? А почему?

Девочка смотрит на нее так, что Джанетт неожиданно становится неловко. Как будто Ана знает, что что-то не так. Как будто Ана думает, что Джанетт знает больше, чем говорит. Как будто Ана видит ее насквозь.

– Иногда я остаюсь у Джесс с ночевкой.

– Кто такая Джесс?

– Моя няня.

– Она еще придет?

– Она приходит, когда мама звонит ей и просит забрать меня из школы.

– Она заберет тебя в понедельник?

– Если мама позвонит ей.

Или: ее мать совершила серьезное преступление, и за нее взялась служба иммиграции. Мать учуяла, что повеяло неприятностями, и отправила дочку ночевать к няне. Прямо сейчас она звонит родственникам или подругам, чтобы те забрали ее к себе. С минуты на минуту кто-нибудь появится. Джанетт разочарована полярностью своих мыслей. Хорошая иммигрантка – плохая иммигрантка? Она же знает что к чему.

– Говоришь, все твои родственники живут в Сальвадоре?

– Да.

– Все твои родственники?

Ана кусает пирожок. Прожевывает. Проглатывает.

– Да, – отвечает она. – Можно мне попить воды или сока? Пожалуйста.

Джанетт открывает холодильник. Кусок заплесневелого сливочного сыра. Тертый обычный сыр. Белый кубинский хлеб. Она наливает Ане стакан воды из-под крана. Стыдится хода собственных мыслей. Разве это важно, за что загребли ее мать? Так или иначе – у нее на кухне ребенок. Так или иначе – ужасно, что она ни разу не поинтересовалась, как зовут соседку. Она протягивает Ане стакан с водой.

– Я скоро вернусь. Посиди пока тут.

Джанетт закрывает за собой дверь спальни. Она ложится на кровать и ставит ноутбук себе на живот. Поиск в Google: «Что происходит с детьми, когда их родителей депортируют?» Ссылка на службу защиты детей. Ссылка на список центров семейного содержания мигрантов под стражей[24]24
  Семейное содержание под стражей – метод иммиграционного контроля, получивший широкое распространение в США после 2014 года, когда приток в страну нелегальных иммигрантов с детьми резко возрос. Детей нелегальных мигрантов фактически сажали в тюрьму вместе с родителями, что вызвало волну резкой критики у общественности, и к 2018 году Штаты решили отказаться от повсеместного использования этой политики, хотя в меньших масштабах она применяется и по сей день.


[Закрыть]. На адвоката за адвокатом, адвоката за адвокатом. Новый поиск: «Как найти человека после его ареста». База данных иммиграционной и таможенной службы, которая запрашивает регистрационный номер иностранца задержанного. Никаких телефонных номеров. Адвокат за адвокатом, адвокат за адвокатом. Тихий стук в дверь. Ане нужно в туалет. Джанетт показывает ей, где ванная, и решает, что Ана останется на ночь.

* * *

В постели Джанетт просыпается, захлебывается воздухом, задерживает дыхание. Острая боль в груди. Почти как любовь к Марио, желание бежать к Марио. Она держит это чувство в себе, как пулю. Нет, она слишком далеко продвинулась, чтобы теперь сломаться. Снаружи гроза щелкает каплями дождя по больным, умирающим банановым листьям. В ночи, подобные этой, она даже не замечает, как ее пальцы сами тянутся к тумбочке, пытаются нашарить пузырек, который целебно загремит. Она сжимает пальцы в пустой кулак и кладет его под голову. Ана спит в маленькой комнате за стеной. Джанетт напрягает слух, но ничего не слышит.

Марио. Его щетина всегда росла как попало, а он упрямо продолжал отпускать бороду. По подбородку местами проступала рыжина, хотя его волосы вообще не были рыжими. Марио. Шрам от аппендицита внизу живота, по которому она любила водить пальцами. Он был более организован, чем она, но некоторые его привычки раздражали, например, то, что оставлял мокрую одежду в стиральной машине. Он боялся высоты.

Когда его родители разошлись, отец Марио вернулся в Аргентину и в Аргентине завел новую семью. Марио в нем души не чаял, но отец никогда не звонил. Его мать повторно вышла замуж, и Марио ненавидел отчима, говорил, что тот всегда относился к нему с неуважением, однажды даже дошло до драки. Марио всегда замечал «неуважение». Он тратил массу энергии на то, чтобы оскорбляться на мнимое «неуважение». После ссор они любили ездить на пляж, молча, подальше на север, подальше от туристов, к самым тихим песчаным полосам. Просто посидеть, иногда подержаться за руки. Марио больше всего на свете боялся, что близкие люди бросят его.

Джанетт сворачивается на боку калачиком и кладет ладонь на стену, как будто та сообщит ей ответ: что делать завтра, что делать каждый день впредь. Как называется цвет этой краски? Она думает, возможно, Ане тоже не спится.