Текст книги "Любитель сладких девочек"

Глава 5

Этот вопрос волновал ее с той самой минуты, как этот человек возник в поле ее зрения. Сначала она услышала его голос. Так, ничего себе голос, хотя особенной мужественности в его вальяжных перекатах при слове «господа» она не услыхала. Потом появились его ботинки на толстой подошве, добротные и наверняка дорогие. Брюки… хм-м, аккуратно выглаженные, но почему-то все в снегу. Как если бы он долгое время катался по земле, имитируя лошадиные забавы. Теплая пуховая куртка… Ну, конечно же, «Блок Бастер», и не из тех, что на рынке по полторы тысячи рэ. В этом Маша разбиралась неплохо. Стильная вязаная шапочка, низко надвинутая почти на глаза. Рассмотреть их цвет не представлялось возможным: перед ней постоянно метались тени ее мучителей. И этот непонятно откуда взявшийся человек то появлялся, то вновь исчезал из поля ее зрения. Они закурили, потом что-то обсуждали. Говорили даже что-то о ней. Пару раз недоуменно ударило по ушам патриархальным словом «свадьба», непонятно, конечно же, в какой связи. Ей удалось незаметно ото всех за рукав подтянуть к себе отброшенную ими телогрейку и кое-как пристроить ее на своем почти обнаженном теле. Холодно было до зубовной ломоты. Еще больше стыдно – за свою беспомощность и глупость. Мелькали же в мозгу подозрения, что Нинка неспроста отлучалась пару раз, а потом вдруг ни с того ни с сего поволокла ее бог знает куда по мизерной нужде. Нет, поперлась. И вот, пожалуйста… Хорошо, что этот добряк вовремя появился, а то бы разнесли ее клочки по закоулочкам этого кладбища разлагающегося хлама. Хотя кто его знает – такой ли уж он добряк?..

Она стала вслушиваться, и когда тот внезапно отвердевшим голосом начал требовательно называть Марию своей женщиной, ей снова сделалось жутко.

Почему, спрашивается, каждый считает своим долгом вмешиваться в ее жизнь и корежить там все, выворачивать наизнанку, навязывать ей что бы то ни было? Это что, епитимья такая на нее наложена вкупе с традиционными именем, фамилией и отчеством? Когда же ей будет дозволено, наконец, сделать хоть что-то самостоятельно? Принять какое бы то ни было решение? Устроить все так, как хочется ей и только ей одной. Без вмешательства пап, мам, мужей, друзей…

Но тут он упал перед ней на колени. Зарыл свои длинные, совсем не рабоче-крестьянские кисти рук в грязный снег и принялся тереть их друг о друга.

Маша поняла это по-своему. Потому и протянула ему свой платок. Скользнула быстрым взглядом из-под упавших на лоб волос по его лицу и подивилась темным кругам у него под глазами. Сами же глаза были совершенной, нетронутой ни единым вкраплением прозрачной голубизны. Девчоночьи длинные ресницы, бровей видно не было из-за нижнего края шапки, но ресницы были приятного темно-русого оттенка. Голубые глаза, пушистые ресницы, яркий, совсем не властный рот, далекий от совершенства хрящеватый нос и эти темные полукружья… Нет, что-то с ним все-таки было не так, с этим парнем. Вроде на первый взгляд приятен и презентабелен: одежда, манеры, опять же глаза смотрят достаточно открыто, пусть с легкой самоиронией, но безо всякого зла на самом их дне.

Но вот как раз это-то и настораживало…

С чего бы такому славному парню оказаться в их захолустье? Что он забыл на их консервном заводишке? Пускай платят неплохо, но совсем недостаточно для того, чтобы носить на мизинце золотую печатку с россыпью бриллиантов по черному полю оникса… И уж совсем-совсем непонятен его рыцарский порыв, затащивший его в этот отстойник. Она же не была дурочкой и знала, что бесплатный сыр может быть только в мышеловках. А отсюда следует: если он взялся вытаскивать ее из дерьма, значит, что-то ему от нее нужно.

Об этом она у него прямо и спросила.

Первое мгновение, самое первое крохотное мгновение, он озадачился враждебностью, с которой Маша задала вопрос. Но тут же беспечно пожал плечами и совсем уж беззаботно брякнул:

– А черт его знает! Сам не знаю, что на меня накатило! Ладно, поживем-увидим. Ты бы это… встала все же. У вас ведь, женщин, там всякого добра внутри полным-полно. Застудишься, начнутся какие-нибудь осложнения, потом рожать не сможешь.

– А нужно, чтобы я рожала? – подивилась она такому повороту и сделала попытку приподняться со снега.

Заледеневшие ноги плохо слушались и расползались в разные стороны, колом торчали посиневшие коленки, руки не хотели разжиматься. Тут ведь еще нужно было заботиться о том, чтобы никакая часть ее тела не стала предметом достояния его пристального внимания. А смотреть, да как пристально, он умел. Серьезный, ничем не замутненный взгляд. Смотрит, как на копошащегося под микроскопом паука и гадает, наверное, как долго еще протрепыхается ее приплюснутое обстоятельствами тельце.

«Упрямая…» – думал Володя, наблюдая за тем, как Маша пытается подняться на ноги.

Его помощь она отвергла сразу, не позволив даже подхватить за локоть. Отчаянно затрясла заострившимся подбородком и пискнула что-то жалобно-беспомощное. При всем при том старательно пыталась скрыть от его глаз свою наготу. Чудачка!.. Пока она куталась в свою уцелевшую телогрейку, он предостаточно натаращился на все, что плохо скрывали разодраные в клочья ее тряпки. Все рассмотрел и с прискорбием констатировал, косясь на нежно-розовый сосок груди, что девочка-то, оказывается, очень-очень даже ничего. Почти даже в его вкусе. Поразительно белая и, невзирая на крупные пупырышки мурашек, гладкая кожа. Длинные ноги. Странно, что он этого не заметил раньше. Хотя такие порты да сапожищи любое совершенство изуродуют. Объем груди – к чести его надо отметить – Володя определил навскидку еще в столовой. Как только Федька облапил ее, выставив на всеобщее обозрение, так он сразу, почти автоматически его и засвидетельствовал. И сейчас удовлетворенно хмыкнул, поняв, что не ошибся: конкретный третий, сомневаться не приходилось. В этот момент, поймав его взгляд, сопровождающийся удовлетворенным похмыкиванием, Маша как раз в очередной раз съезжала по бортику ржавого автомобильного кузова в снег. Руки ее, словно крылья, инстинктивно разлетелись в разные стороны, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь. Телогрейка свалилась с голых плеч, и ее белые крупные груди, словно ошалевшие голодные поросята, вывалились наружу, розовыми пятачками сосков целясь прямо в него.

«Черт, черт, черт! – мысленно простонал Володя, едва не дав отсюда деру. – Вот влип так влип! Гарик меня повесит за одно место, если узнает! Могу представить его вселенский вопль по этому поводу! Черт, но хороша же… Ну так хороша… Хотя при таком теле мордашка могла бы быть и поинтереснее… Нет, надо срочно спасать ситуацию!»

Как это ни странно, спасти ситуацию удалось Нинке. Словно и не она являлась участницей подлого тайного заговора против своей напарницы. И вовсе не она завлекала ее в ловко расставленные отщепенцами сети. Она ворвалась с накрашенным возбуждением лицом и, рухнув перед Машей на колени прямо в снег, принялась натягивать на нее принесенную одежду. Чьи-то гигантских размеров спецовочные штаны и растянутый до размеров ветряной мельницы неопределенной расцветки свитер.

– Давай, Машунь, – хлопотала благочестивая Нина, терпеливо втискивая негнущиеся Машкины ноги в широченные штанины. – Твоих вещей что-то в шкафу не оказалось. Вот, принесла что сыскалось. Застыла совсем, беда какая…

О том, что беда с той могла произойти порядков на сотню покруче, Нина благополучно подзабыла. Прямо как подключилась к акции по спасению, так все напрочь из головы и вылетело. Ухлопотала Машу едва не до обморока, не поленившись даже завязать концы платка у той на затылке.

– Все, Мань, порядок, – с воодушевлением пробормотала Нинка и любовно оглядела напарницу с головы до ног. – Будто ничего и не случилось. Только это… Чего же дальше-то теперь будет?

И тут ее взгляд переметнулся на Володю. И его снова, в который раз за сегодняшний день покоробила ее подлючая сущность. Только-только буквально захлебывалась в добродетельном порыве и тут же – бац! – все пропало. Настороженное любопытство проступило на ее лисьей физиономии, как проступает портрет лица из купающегося в ванночке с химикатами негатива.

«Тьфу ты, чертово отродье! – выругался про себя Володя, почти грубо хватая Марию за руку и увлекая за собой. – Надо же было Машке так вляпаться! Мало ей было очутиться именно в этой географической точке, тоже ведь не за романтикой сюда рванула, наверняка не за ней… так еще господь ей эту бабищу послал в подруги…»

– Эй, Николаич! – растерянно крикнула ему в спину Нина, с точностью копируя манеру обращения к нему заводского охранника. – Так что там теперь будет с Машкой-то?

Он разозлился, загородил собой Марию, неуклюжей тряпичной куклой перебирающую ногами, и с неожиданным апломбом заявил:

– Все с ней будет хорошо, понятно? Более того, с ней теперь уже ничего плохого не будет! Ничего и никогда! Поняла? И передай там это по своей сети!

– Ишь ты! Вот ведь… – ошарашенно моргала круто подведенными глазами Нинка, потом, когда они уже почти скрылись из вида, опомнилась и загорлопанила: – А по какой сети-то, Николаич? Что за сеть? Я ведь не поняла ничего!

В ее растерянность ему верилось мало. Но не возвращаться же с объяснениями, в конце концов! Тем более что Мария того и гляди снова сил лишится. А дотащить ее он вряд ли сможет. И не потому, что девушка была достаточно высокой и совсем не хрупкого телосложения, а потому что проклятый камень снова омерзительно шевельнулся, полоснув по левому боку острой болью.

Володя не повел ее тем путем, которым сам сюда попал. Белым днем попадать под перекрестные взгляды любопытствующих ему очень не хотелось. Они сделали крюк в полкилометра и зашли в его заповедное закордонье совсем с другой стороны. Все то время, что они месили ногами крупку наметенного зимними ветрами снега, пробираясь окольными путями, Маша терпеливо плелась следом и молчала. Но стоило подойти к крыльцу его вагончика, как она вдруг строптивой жихаркой уперлась обеими руками в притолоку входной двери и отчаянно замотала головой.

– Ну что, опять? – не в силах более сдерживаться, заорал Володя, стараясь не корчиться от того, как тупой бритвой вгрызается ему в левый бок боль. – Чего ты головой мотаешь из стороны в сторону? Не хочешь идти?! Не надо! К черту! Вали отсюда! Я и так влип с тобой в историю! Теперь придется перед Витебским объясняться, а бесплатно это не делается!

Маша вдруг ослабила оборонительный упор руками и, изумленно заморгав ему прямо в лицо, еле слышно пробормотала:

– Так я вас об этом не просила.

– Не просила, конечно! А что, надо было дать им разорвать тебя на куски?! Сначала от души дать покуражиться, а потом позволить пустить тебя на ремни? Машка, ты знаешь хоть, что ты дура? – Последние слова он почти простонал, потому что въедливая боль сползла по боку в ногу и теперь у него отнималось колено.

– Знаю, – согласно кивнула она и уронила руки вдоль тела. – Идемте в дом. Вам плохо. Я вижу, что вам плохо. Идемте.

Самокритичность он уважал. Но всегда считал, что женщинам подобная добродетель не свойственна. Ему, во всяком случае, с такими встретиться не пришлось. Нет, мог кто-нибудь из них лицемерно воскликнуть, крутясь перед зеркалом накануне званого ужина: «Господи, какая я уродина!» Говорилось все это с одной единственной целью – выкружить у него пару-тройку сотен долларов на очередной гарнитурчик либо туфли. Он вслушивался плохо в этот лепет, заведомо зная, что подобные дерзновения ему бы не простились никогда. А тут поди же ты… Согласилась, что дура. Может, все-таки судьба сжалилась над ним наконец и послала ему в Машкином лице надежду на тихую надежную заводь с уютным домиком, кучей ребятишек, умной верной супругой и тихой спокойной старостью? Нет, одно слабое место во всем этом уже было: сама же призналась, что она дура. К тому же что-то такое она там говорила о своем муже вчерашним вечером в заводском коридоре. Так что и верность под вопросом…

Н-да, Гарик точно его убьет. Либо пошлет ко всем чертям и перестанет носиться с его проблемами, как со своими собственными. А дело только-только сдвинулось с мертвой точки. Нет, наверное, дурак все-таки он, а не Машка. Или оба. Вот и не верь после этого в народную мудрость, что дурак дурака видит издалека…

Володя переступил следом за Машей порог. Запер дверь. Снял куртку, шапку, ботинки, все развесил и расставил по своим местам, старательно не замечая ее изучающего взгляда. Привычно смел снежный валик у двери, потревоженный их подошвами, и подоткнул овчиной дверь.

– Заходи, – буркнул он, абсолютно не имея понятия, о чем можно с ней разговаривать. Подвергать сейчас анализу последние несколько часов ему хотелось меньше всего, оттого глубоко внутри проклюнулось и начало разрастаться сизой плесенью по организму глухое недовольство собой. – Тапочек запасных у меня нет. Придется шагать к тебе и брать тапки. Есть такие?

– Были, – кивнула она и одним ловким движением освободилась от резиновых сапог и телогрейки. – Но после того, что там… там произошло, я не могу…

– Что не можешь? – Раздражение начало набирать обороты. – Сходить к себе в комнату и забрать свои вещи не можешь? Кому же ты их подарила? Этой дамочке с физиономией хорька? Или в сэконд-хенд отправила?

Она снова оторопело заморгала и опять резонно парировала:

– А это не ваше дело.

– Ага, вот так вот! Значит, так мы умеем разговаривать!

У него уже болело все тело: сердце, печенка, ноги, руки. Он подозревал, что губы его превратились в две обугленные желчные нитки, а язык сейчас напоминал раздвоенное жало змеи. Но позволить боли взять верх над ним он не мог. Не мог позволить ей глумливо опрокинуть его на глазах у этой долговязой девицы на диван и заставить корчиться и стонать, стонать от боли и холодного ужаса перед этой болью, которой, казалось, не будет конца.

– Вам надо лечь, – спокойно сказала Маша, и ее холодные пальцы вцепились ему в запястье. – Идемте. Вам совсем не обязательно корчить передо мной героя. Всю глубину ваших душевных качеств я уже успела оценить по достоинству. Что это – язва?

– Ка-амень… – Володя, сцепив зубы, шел за Марией, почти не видя нелепого очертания ее фигуры в огромных портках и длинном, вытянутом в разные стороны свитере. – Ка-амень в поч-ч-чке. О черт, я сейчас издохну! Скорее бы уже!

«Вот они, мужчины! – Ироничная улыбка еле заметно скользнула по ее губам. – Где бы им еще и родить… Это точно был бы конец света…»

Она едва не волоком дотащила Володю до его спальни, где огромным парусником белела неприбранная постель. Аккуратно закинула его ноги на простыню, так как он, едва почуяв подушку, сразу обмяк и кулем свалился навзничь, сняла тапочки и тут же укрыла одеялом до подбородка. Потом присела на маленькой табуреточке в изголовье и уставилась на него с любознательностью первоклашки, изучающей кляксу на девственно – белом листе своей первой тетрадки.

Выглядел Володя паршиво. Щеки побледнели до синевы. Темнота под глазами светилась сизыми полукружьями, словно он по странной прихоти облачился в солнцезащитные очки. Губы побелели, и их разом обметало. Дышал часто и коротко. Видимо, каждый вдох отдавался коликой в почке и потому он старался делать это очень осторожно. Ему было больно. И Маша не без изумления вдруг почувствовала, как в промерзшей ее душе шевельнулось что-то такое, что отдаленно напоминает жалость. Каких-то полчаса назад она боязливо разглядывала этого человека и силилась угадать, что именно сподвигло его на опрометчивый поступок, граничащий с глупостью. Страх, неверие, и вдруг – жалость… Она и правда дура. А точнее – кошка. Бездомная облезлая кошка, вопящая от страха и одиночества в подворотнях и ищущая себе любого пристанища. Стоило этому незнакомому, в сущности, человеку лишь немного постараться, как она уже готова ластиться у его ног, заискивающе мурлыкать и заглядывать в глаза. Ну, может быть, и не совсем так-то уж, но помочь очень-очень хотелось.

– У вас есть баралгин? – решилась она на вопрос и тихо тронула его за плечо.

– Что? – еле просипел Володя и слегка приоткрыл лихорадочно поблескивающий левый глаз.

– Баралгин у вас есть? Это обезболивающее такое, достаточно сильнодействующее.

– Да-да, знаю, слышал… Не знаю, есть ли, нет. Нужно в аптечке посмотреть. Там, где-то на книжных полках. Поищи, а то я сейчас точно издохну.

Баралгин нашелся минут через пять суматошных поисков. Падали на пол какие-то глянцевые журналы, дразня на разворотах загорелыми женскими задницами. Автомобильные каталоги осыпались ворохами, ненавязчиво предлагая заграничный комфорт, сверкающий лощеными, словно у дельфинов, боками дорогих машин. Альбом для фотографий ей встретился всего один, и Маше до зуда в ладонях хотелось полистать его. Но за спиной, стиснув зубы, стонал и метался ее спаситель, и ей приходилось спешить.

– Вот, выпейте сразу две. – Она протянула ему на узкой ладони две таблетки, в другой руке держа кружку с водой. – С одной лучше не будет…

Володя принял лекарство, отвернулся от нее на правый бок, и тут же его голова с коротким ежиком русых волос скрылась под одеялом.

– Конечно, конечно… – тихо молвила Маша в его свернувшуюся бубликом спину. – Поспите… А я пока расставлю по местам все ваши журналы.

На самом деле ей не терпелось полистать альбом фотографий, на который она наткнулась, разыскивая аптечку.

Небольших размеров, с твердыми темно-синими обложками и с золотым тисненым экслибрисом в верхнем правом углу. Маша села с ним на диван, положила на колени и несколько мгновений поглаживала гладкие корочки, не решаясь перевернуть их. Ей самой не очень нравилось непрошеное вторжение в чужую жизнь, но коль уж так распорядилась судьба и все считали своим долгом вмешиваться в ее жизнь, то чего уж ей-то…

Она открыла альбом, несколько минут недоуменно моргала, потом долго листала его, снова и снова возвращаясь к первой странице.

Фотография была всего одна. Большой, на всю страницу портрет женщины. Красивой женщины… Нет, не так. Это был портрет божественно красивой женщины. Фотограф, снимавший ее, несомненно, должен был быть безумно влюблен в нее. Задний план, свет, поворот головы – все было продумано до мелочей и очень выгодно оттеняло ее красоту. Это мог сделать только человек, влюбленный либо в свою профессию, либо в женщину. Маша подозревала, что профессия здесь ни при чем. Смотреть на эту даму и не заболеть ею было просто невозможно.

Пронзительные черные глаза, высокие скулы, изумительной формы тонкий нос с трепетно нежными дужками ноздрей, и рот… Господи, даже евнух возжелал бы припасть к этим сочным капризным губам и впиться в них в жажде испить до дна всю красоту их сладкого яда.

Нет, не ревность и даже не зависть забурлила в ее груди в тот момент, когда она захлопнула альбом и осторожно пристроила его поверх стопки журналов. Какой-то непонятный стыд, сожаление и еще робкое желание рассмотреть себя в зеркале. Будто оно могло отразить что-нибудь новое, а не ее темные невыразительные глаза с запущенными бровями и стрельчатыми ресницами, которые ни одна крутая тушь не способна была загнуть кверху. А нос?! Боже, Маша ненавидела его всем сердцем. В его «милой курносости», как определяла для себя ее мать, Маше виделась картошка. А в тонких, будто обведенных слабым розовым карандашом, губах, вопреки материной «аристократичности», угадывалась безвольная нетронутость. Что уж говорить о волосах… Разве могут ее серые патлы, летом выцветающие отдельными пегими прядями, сравниться с блестящей шевелюрой черноволосой красавицы? Нет, не станет она смотреться в зеркало. И спрашивать о ней она ничего не станет, когда он проснется. Не потому, что прав на это у нее никаких не имеется, а потому, что глупо задавать вопрос, на который заведомо знаешь ответ.

Почему-то Маша была уверена, что эта красавица приходилась ему женой. Причем женой горячо и преданно любимой. Оттого и не нашлось в альбоме рядом с ней места никому из его друзей и близких. Там на этих пустых, нетронутых страницах царила только она. И только она царила в его сердце.

Почему же тогда он здесь? Почему не рядом с ней? Вопросы, вопросы, вопросы… Будет ли когда-нибудь конец им, наступит ли когда-нибудь ясность?..

Осторожно ступая, Маша подошла к нише, ведущей в его крохотную опочивальню, и прислушалась. Дыхание ровное и достаточно глубокое, значит, боль отступила. Спит… Ну и пусть себе спит. О чем и как с ним разговаривать, она пока представляла с трудом. Как с трудом представляла возможность совместного проживания в этом крохотном вагончике. Хотя спать она вполне смогла бы и на диване, его даже раскладывать нет необходимости: сиденье достаточно мягкое и широкое. Другой вопрос: найдется ли у него подушка с одеялом и сменой белья. Все ее имущество, уцелевшее в кровавой вакханалии, было добросовестно разворовано еще ночью. Той самой ночью, которую она провела в многочасовых допросах, а потом корчилась на узкой Нинкиной койке в ее комнате. Утром оказалось, что пломба с двери кем-то сорвана, а все, что подверглось милицейской описи, подверглось позже набегам алчных соседей. Ни денег, ни относительно приличных вещей Нинка там не нашла. Хотя могла и соврать…

Маша оторвала взгляд от его спины и снова огляделась. Чисто, тихо и вполне уютно. Все это она научилась ценить – покой, тишину. Когда никто не старается залезть тебе в душу. Не теребит с решениями. Не торопит с действиями. Хорошо бы случилось так, что ей вдруг повезло с ним – этим современным рыцарем…

Маленький холодильник, больше напоминающий тумбочку, был почти пуст. Десяток яиц, два перемороженных окорочка и ополовиненная коробка сметаны. В отделении для фруктов, правда, корчилась в предсмертных муках пересохшая морковка и луковица, пустившая длинный-предлинный хвост зеленых стрелок. В навесном шкафу нашлась горсть риса и упаковка вермишели быстрого приготовления. Маша убрала вермишель подальше. Слишком уж скептическим было ее отношение к подобного рода гастрономическим удобствам. Кофе три в одном, бульонные кубики со вкусом свинины или курицы. Никакие пищевые добавки, хорошо сдобренные химикатами, не способны заменить кусок хорошо прожаренной отбивной или зажаренной в духовке курицы.

Быстро разморозив окорочка в кастрюле с горячей водой, она освободила мясо от костей и мелко его порубила. Бросила все это в глубокую сковороду с растительным маслом, накидав сверху измельченные овощи. И спустя полчаса засыпала все это рисом. Это, конечно же, не было пловом. Тем пловом, который они так любили стряпать с матерью, но все же это было лучше, чем столовская еда, при воспоминаниях о которой к горлу подкатывал неизменный тошнотворный комок.

Еда поспела. Тарелки были извлечены из сушки. Чай вскипел и был заварен. Маша нарезала хлеб, аккуратно уложив его в мелкой плетеной сухарнице, в которой хозяин хранил оторвавшиеся и вовремя не пришитые пуговицы. Придирчиво оглядела накрытый на две персоны стол и решительно пошла будить персону номер один. Болезнь болезнью, а кушать надобно всегда. К тому же и она не железная. Обеденный перерыв пропустила, перенервничала, пока готовила, слюной исходила, и терпеливо ждать теперь, когда он соизволит открыть глаза, было выше ее сил.

– Эй, проснитесь! – Маша склонилась над согбенной под одеялом фигурой хозяина и прислушалась: дышит, конечно же, дышит. – Давайте просыпайтесь! Будем ужинать. Время близится к вечеру, а мы с вами еще и не обедали. Вы слышите меня?

Володя пробормотал что-то нечленораздельное, еле заметно шевельнулся под одеялом и тут же потянулся, комично, словно на физзарядке вытянув руки и ноги. Потом перевернулся на спину и, не открывая глаз, ухватил ее за затылок. Привлек к губам ее голову и жарко зашептал в самое ухо:

– Катька-а, сладенький мой… У-у-ум-м, какая ты… Иди ко мне сейчас же! И прекрати упираться, а то отшлепаю. Я так соскучился, иди ко мне немедленно.

И он что-то еще говорил и говорил. Быстро, красиво и требовательно. Говорил и тянул ее на себя. Маша не знала, что и делать. Опершись руками о край дивана и изо всех сил стараясь не свалиться, она лихорадочно соображала.

Он спит! Точно спит! Спит и видит сон, в котором принял ее – Марию – за свою жену. Стало быть, ее зовут Катериной. Надо было срочно разжать рот и развеять его иллюзии относительно собственной персоны, не идущей ни в какое сравнение с его «милой, родной Катенькой». Но язык, как на грех, сделался вдруг деревянным и никак не хотел шевелиться. Губы дрожали и не слушались, руки от напряжения онемели. Еще мгновение – и он сломит ее сопротивление. Она упадет. Упадет и испугает его. Она же совсем-совсем не умеет быть грациозной. Терпеливой, молчаливой, гордой – это да. Да какой угодно, но только не красивой и не грациозной. Вот сейчас она ухнется на него и спугнет его красивый бред. Вот стыдоба-то! Надо было срочно что-то делать…

– Катенок мой… – простонал в последний раз Володя и открыл глаза.

В следующий момент его замутненный сном взгляд сделался испуганно-безумным. Рука, все еще продолжавшая крепко сжимать Машин затылок, мгновенно разжалась и безвольно упала на диван. Колени подтянулись к животу, и тут же, простонав что-то сквозь зубы, Володя отвернулся от нее.

Маша выпрямилась и только тогда перевела дыхание. В голове все ухало и стучало. Щеки горели нещадно, руки подрагивали. Но более собственного смущения, которое ей не так уж легко было согнать с себя, ее беспокоило его безмолвие. Уж лучше бы накричал, чем выставлять ей на обозрение свою согбенную горем спину. Она знала в этом толк, точно знала и безошибочно угадала по испуганному взмаху его ресниц, как больно ему далось пробуждение.

– Идемте ужинать, – со вздохом произнесла Маша, несколько раз повторив эту фразу про себя, прежде чем решилась сказать ее вслух. – Все остывает.

– Иди ко всем чертям, – отозвался он с вполне милой интонацией.

– Только недавно как оттуда, собственно говоря, – печально ухмыльнулась Маша, вспомнив заводской тупик, и решительно потянула с него одеяло. – Я совсем не хотела красть ваших снов. Я пришла позвать вас покушать, а вы вцепились мне в волосы и…

– Не нужно мне об этом говорить! – Володя сбросил с себя одеяло и, приняв низкий старт, рванул в кухню. Маша поспешила следом. А ну как, движимый порывом, хлобыстнет сковородкой об пол. Плакал тогда ее ужин. В магазин сейчас не выбраться, к тому же не с чем. Просить у него денег она не станет. Поэтому летела за Володей стрелой, зорко отслеживая каждый взмах его руки. Но он пролетел мимо накрытого стола и спустя мгновение уже хлопал входной дверью.

Раздетым на мороз – и это с больными-то почками! Н-да… Ситуация из разряда запущенных. Бедная, бедная Катенька. Пришлось, наверное, повоевать с этим господином, отстаивая право на дрейф в его территориальных водах.

Володя вернулся быстро. Вымыл руки над помойным ведром. Тут же сел к столу и потянулся к куску хлеба.

– Чего уставилась, присаживайся! – буркнул он и принялся щедро наваливать себе рис из сковородки. – Пахнет вкусно. Сама готовила?

– Нет, по соседям прошлась, – едко парировала Маша, седлая вторую табуретку и тоже накладывая себе.

– Ладно, извини. – Володя неловко, словно стесняясь, тронул ее за плечо. – Так вышло… Я спал. Приснилось, понимаешь…

– Понимаю. – Маша заученно аккуратным движением отправила в рот ложку с крохотной щепоткой риса. – Она ваша жена?

– Кто?

– Катенька, – без намека на сарказм уточнила Маша и подивилась бледности, выползшей на его лицо. – Вы именно так ее называли, пока… пока спали.

Он успел опорожнить тарелку, подложить себе добавки и снова съесть все, прежде чем невнятно выдавить из себя «да».

– Она очень красивая, – постаралась хоть как-то утешить его Маша, совсем не опасаясь вопроса: откуда это она могла узнать, уж не в личных ли вещах хозяина пошарила, пока он спал… – Я видела фотографию в альбоме, когда искала аптечку. Вы, наверное, счастливый человек.

– Был. – Бледность на его щеках сменилась сизой рябью, и Володя с грохотом отодвинул от себя тарелку. – Я был счастлив какое-то время. Очень счастлив. Но потом все рухнуло, все. В один день, час, минуту. Знаешь, как это бывает, когда узнаешь…

– Знаю, – перебила его Маша, опасаясь его дальнейшей откровенности, от которой ей вдруг стало неуютно. – Когда выходишь из дома вполне нормальным, пусть и не совсем счастливым человеком, а возвращаешься в него, уже став изгоем…

Володя резким движением схватил со стола кружку и начал излишне торопливо лить в нее кипяток, заварку, сыпать сахар, роняя сахарные крупинки на стол и тут же сдувая их, смешно надув щеки.

– Ты сказала тогда в заводском коридоре, что убила своего мужа… – Он шумно втянул в себя кипяток, зорко следя за ее реакцией поверх края кружки.

– Вы не совсем внимательно меня слушали. – Лицо ее словно покрылось коркой льда после его слов. – Я сказала, что меня подозревали в его убийстве, но я не делала этого. К тому же нашлись свидетели, подтвердившие мое алиби.

– Тогда почему ты здесь?

«Хотела бы я знать!» – едва не фыркнула ему в лицо Маша, но потом передумала. С чего это ей пускаться в откровения с малознакомым человеком, пускай даже ей и придется жить с ним под одной крышей? Вместо этого она вкрадчиво поинтересовалась, аккуратно положив подбородок на сцепленные пальцы:

– А вы?

– Я? А при чем тут я? Мы говорили о тебе! – Под ее спокойным, словно замороженным взглядом ему сделалось неловко. Вот ведь затеяли такой никчемный разговор!..

– Нет, мы говорили о вашей жене. Потом вы сказали, что были счастливы какое-то время, потом…

– Потом все кончилось. Счастье очень быстротечно. Почти так же, как любовь и доверие. Согласна?

Она промолчала, неуверенно пожав плечами. Ей не понравилась его реакция. Она не была подвластна ее пониманию и будила ненужные подозрения, а это уже лишнее. Это шло вразрез с их программой «совместного проживания под одной крышей».

– Любить красивую женщину очень сложно. – Володя выхлебал-таки свой чай, поставил пустую кружку на столешницу и принялся крутить ее так и сяк, дергая за дужку ручки.

– А некрасивую легче?

– Нет, наверное. Хотя не знаю. Не приходилось. Может, с некрасивой все проще. Может быть… У меня всегда все сложно как-то… Посмотришь вокруг, люди как люди. Семья, дети, положение. А у меня все не так…

– А как?

– Помнишь, как покойный Тальков пел? А у нас все через з… Н-да… Вот и с тобой тоже…

– А что со мной не так? Ну про то, что я некрасива, можете не напоминать. Про это я знаю сама. А что еще со мной не так?

Он вдруг бросил вертеть пустую кружку по столу и уставился на нее так, словно видел впервые. За то время, пока он спал, она успела умыться и причесаться. Стащила с себя дурацкие брюки, благо свитер закрывал ее ноги почти до колен. Поела, правда, мало. Пригубила чаю. Немного порозовела и… не то чтобы вдруг превратилась в красавицу, но немного посвежела, это точно. К тому же тело, которое он видел сегодня, с лихвой компенсировало ее невыразительную неухоженную мордашку.