Текст книги "…Все это следует шить…"

Галина Щербакова
…Все это следует шить…
О странностях любви

Моя подруга американка, узнав, что я пишу о странностях любви, сказала:

– Хорошо придумано! Когда кончится любовь, будешь писать о странностях ненависти.

Помню свой внутренний протест, какое-то почти бурное несогласие. Можно подумать – живу в стерилизованной колбе. Сдержалась и сказала нечто аморфное:

– Писать о ненависти не буду. Это чувство неэкологично и опасно.

Сказала, чтоб что-то сказать, а попала в точку. Чистюль американцев сразить страхом загрязнения – плевое дело. Пугаются как маленькие. Это нам пустить вошь в голову, яд в реку не то что пустяк, а так… Всплеск. Дуновение… Даже захотелось утешить Америку, мол, ладно вам… Одним словом, мысленно пишу письмо милой моей американке: «Мэм! Дорогая моя! Меня душит смех из-за твоего испуга. Как ты не понимаешь, что рассказ о любви – он почти всегда и о ненависти. Про один шаг между ними молчу – банальность. И чем странней и сильней любовь, тем они ближе, эти две проклятущие бабы – любовь и ненависть, тем все перепутанней между ними. Иногда их и в лицо не различишь… Я к тому, мэм, что для экологии лучше всего перерабатывать ненависть в любовь. Ну нет, хоть ты тресни, более подходящего и близкого по природе материала.

Еще Бёме – жадных до знаний американцев ссылка на кого-нибудь убеждает особенно, – так вот, этот самый лучший философ из сапожников говаривал, что „доброта, не имеющая в себе зла, пуста и сонна“. Не правда ли, загнул? А ничуть! Любовь и ненависть, добро и зло самозабвенно булькают в одном котле, и попробуй расщепи их.

Я расскажу тебе историю, которая…»

…которая не дает мне покоя, потому как я не знаю и не понимаю, откуда у нее растут уши. Я ее расскажу так, как мне расскажется именно сейчас. Пиши я ее завтра, она могла бы описаться по-другому. Она проста, как та самая русская репа, но, клянусь, ни один компьютер не выдаст по ней адекватного жизни ответа.

Значит, так…

…У Тамары Ивановны был легкий грипп. Чудное время для неленивой женщины. Она решила распустить наконец старую хорошей вязки шерстяную кофту, которую дочь давно забросила на антресоли. Тамара выудила мешок с барахлом при помощи лыжной палки, осыпавшаяся на нее пыль вызвала в ней естественную мысль, что только дурак в наше время занимается таким делом – ну, распустит кофту, грипп кончится, что она будет делать с мотками? Опять же придется запихивать в пыль антресолей. Но голова бурчит, руки делают… Вытащила кофту, мешок так толкнула назад палкой, что откуда-то из глубины раздался писк… Ах ты, боже мой, подумала Тамара, там ведь где-то лежат и детские игрушки дочери, и надо бы их тоже достать, вдруг что-то пригодится уже внучке. Хотя дочь сказала ей сразу: «Только, мать, без разных окаменелостей. Динка будет играть в игрушки своего времени». Сейчас Динке шесть лет, все стоит безумно дорого, и надо, надо достать тот мешок, который пискнул.

Мало ли.

А пока же в руках была кофта. Толстая, цвета абрикосового джема, на пуговицах, сделанных на заказ. Копейки тогда это стоило. Тамара для смеха попробовала ее натянуть на себя и, хоть это было глупо с самого начала, – расстроилась. Тогда, когда дочь носила эту кофту, в дочерины пятнадцать лет, Тамара могла ее носить тоже, если не застегивать пуговицы. Теперь же кофта мертвой хваткой обняла плечи и руки. Получалось, что у Тамары не нормально пятидесятый размер, а какой-нибудь пятьдесят шестой. А кому претензии? Сама же сдуру полезла в эту чертову кофту. Теперь стаскивай с себя, сопи гриппозным носом, злись, а кофта зацепилась за что-то сзади, пришлось в ней, жаркой, крутиться, рука попала в накладной карман, а в нем был секрет, придуманный самой Тамарой: маленький карманчик с пуговичкой из атласного шелка внутри большого. Для сторублевки, которую спрятали, когда дочка в восьмом классе ездила сама к бабушке, а ехать надо было целых шесть часов ночного времени.

В карманчике что-то лежало. И Тамара подумала: а может, это та самая сторублевка? Сунули и забыли.

Вывернула карман, расстегнула маленькую пуговичку. Квадратик тетрадного листа. Развернула.

Не было предэмоций. Последним чувствованием перед тем, как Тамаре прочитать то, что было на листке, осталась мысль о сторублевке в тоне «ха-ха». А потом, без перехода, было сразу падение в бездну.

«Сергей! – было написано ее дочерью Леной. – Сейчас мне уже все равно: я могу ее убить. Какое это имеет значение – мать-дочь, – если она стоит между нами? Ты весь трусишься, когда ее видишь, можно подумать, она тебе жена. А она тебе, как и я. Мы на равных, но сейчас-то нет. Или мы объявляемся, или я ей скормлю крысид.

Это мое последнее слово».

В бездну Тамара летела вниз головой. Она точно это знала, потому что ждала, когда голова найдет у бездны дно и расколется о него, как пустой орех. Но ничего подобного не случилось.

– Так странно, – скажет она мне потом, – когда я поняла, что не разобьюсь, я просто перевернулась, общупала ногами низ бездны, общупала и поняла, что буду жить. Более того, у меня напрочь пропал грипп.

Это было первое ощущение «другой жизни» – полное отсутствие соплей и состояние глубокого физического здоровья. Слетала в бездну – и как новенькая. Вторым чувством была ненависть, которая, видимо, заняла пространство гриппа и других Тамариных недомоганий. Одним словом, ненависть разместилась в Тамаре широко и глубоко. Но самое ужасное было то, что она как бы выплеснулась в прошлое, и то, что давно заняло свои места в жизни Тамары и было хорошим и ясным, опрокинулось, было облито ядом, прошлое шипело, как плохое масло на сковородке, чадя, воняя, и что там ваши сквозняки для вытяжения! – прошлое не проветривалось.

Тамара ходила по квартире, лапая стены, это странное хождение вдоль стен продолжалось, видимо, долго, во всяком случае, подступила легкая тошнота, и пришлось сесть. Напротив в серванте прислоненно к стеклу стояла фотография Лены и Динки. Дочь улыбалась нежно, внучка вовсю щерила роток без двух передних зубов, которые лежали в крохотном бархатном футлярчике, где когда-то лежало Тамарино обручальное. Его она бросила мужу в морду в суде, и именно это послужило основанием решения в пользу мужа, который в иске ссылался на ее дурной нрав, а он возьми и проявись – нрав – в виде броска кольца в цель с соответствующим словесным сопровождением. Надо сказать, что слова были еще те!

У мужа давно была женщина, Тамара честно с ней боролась чистотой и порядком в доме, всем стираным и выглаженным, боролась разнообразием меню и билетами в театр, кино и цирк. Не в коня корм – все мимо!

Потом, когда в жизни Тамары появился Сергей, она поняла, что вела себя глупо. Что ни одну любовницу нельзя победить походом в кино и чистыми простынями. Что это все по разным ведомствам. Но надо было самой попасть в любовницы, чтобы не то что понять, просто узнать.

Сергей был женат. И, как и Тамара, имел пятилетнюю дочь. Познакомились они во дворе, раскачивая девчонок на качельках. Такой был у них вегетарианско-лирический период, когда ничего еще нет, но уже есть предчувствие радости, когда еще легко спрашивается о жене, но есть в вопросе и некая снисходительность к теме, потому как оба понимают: жена, она как бы уже и вторична. Просто они порядочные люди и проявляют душевный интерес и такт, а на самом-то деле им до нее уже далеко – отплыли.

У Тамары была лучшая подруга – поджарая тренерша по легкой атлетике Вероника. Длинное имя не годилось ей ни с какой стороны, ни со стороны быстроты и стремительности самой профессии, ни со стороны характера девушки – решительного и короткого в решениях. Подруга отрезала у имени конец и начало и звалась Роной. Так вот, Рона после развода Тамары сказала: «Нужен сильный антибиотик в виде хорошего мужика, чтоб снял стресс». Когда Тамара смехом поделилась, то есть некий «песочный папочка», который «смотрит не так, как если бы я была просто чья-то мама», Рона сказала: «Покажи. Я лицо третье и холодное, как морж… Я сразу скажу – антибиотик он или не антибиотик».

Делов! Подгребла к ним, когда девочки в четыре руки строили в песке замки, присела на лавочку, протянула руку Сергею: «Рона». Тот слегка пискнул, выдергивая руку, а потом, как свой, развернул для обзора мозолистую, бетонистую Ронину ладонь. «Ни фига себе! – засмеялся он. – Вы скульптор?»

Рона зарделась, как тот самый маков цвет, ну сроду ей такого не говорили, сроду! Роковым стало делом это несчастное слово.

А простодырая Тамара улыбалась вяло и загадочно, не подозревая, что на офлажкованном для личного счастья пространстве села посторонняя птица, раненная насмерть. Скульптор.

Вам такое говорили?

И все равно это еще вегетарианский период. С анекдотами, рассказами о детях, медицинскими советами и прочее, и прочее. Даже когда к песочнице выходила жена Сергея, всегда с книжкой или журналом, и пальчиком двигала вверх по носу сползающие очки, даже тогда все были хороши и любили друг друга.

Жену Сергея звали Люся, она была корректором, слепла над гранками, но тем не менее самозабвенно читала и читала… «Что даже очки сползали от усталости», – шутила Рона. И без всякой подначки. Почти с сочувствием…

Был ли вынесен диагноз относительно Сергея – антибиотик он или что?

Рона сказала Тамаре: «Он, Томка, друг, и не нагружай его большим». – «Я? Нагружаю?» – возмутилась Тамара. «Ладно, ладно!» – ответила Рона.

Ну кто ж будет вглядываться в тайность зрачка подруги? Кто будет искать там скрытое? Например, Рона стала лечить свои ладони оливковым маслом. Душа ее возжаждала мягкости их.

Некоторые истории имеют свойства прерываться, дабы дать нам время на размышление над ними.

Сергей получил назначение на работу во Вьетнам «для улучшения качества промышленности восточного друга», снял с работы слепнущую Люсю, взял в охапку дочку Свету и – как их и не было. Толком даже не попрощались, потому как мужчины редко умеют думать две мысли сразу, и, когда замаячил Вьетнам, странное шевеление в душе при виде Тамары как-то само собой усохло, а Рона вообще была тут ни при чем… Он понятия не имел, что она отпаривает свои ладони. Для него, дурака, между прочим.

В этот просвет истории Тамара вошла с чувством обиды и разочарования, все-таки что-то давало завязь, и еще бы чуть-чуть… Но, увы! Рона же была убита напрочь, потому что у нее вообще, кроме мальчика в восьмом классе, который потрогал в лифте указательным пальцем ее грудь, никого не было. Товарищи по спорту, конечно, трогали ее запросто, профессионально, но ни один не сказал ей волшебного слова «трибли-трабле-бумс», то есть – «скульптор».

За время отсутствия Сергея (а это было – на минуточку – восемь лет) Тамара дважды чуть не вышла замуж, заминалась едва ли не на финишной прямой.

К бывшему мужу остервенелую ненависть испытывать перестала и жалела кольцо, которое так по-дурному тогда выбросила. Лена росла хорошей девочкой, ходила за хлебом и молоком, умела сварить геркулес и поджарить глазунью. Рона плюнула на ладони и вспоминала Сергея с легким отвращением, как посещение врача по очень уж внутренним органам.

Когда через восемь лет Тамара встретила Сергея в булочной, она сразу даже не сообразила, кто перед ней. Он отрастил усы

...

конец ознакомительного фрагмента