Текст книги "Отвращение"

Галина ЩЕРБАКОВА
ОТВРАЩЕНИЕ
(История Устиньи Собакиной, которой не было)

Повесть

Теперь, чтобы приехать из Донецка в Москву, нужно пересечь границу. И она нервничала. Ее всегда пугали любые новые правила. Не могла привыкнуть, когда в их доме расколотили парадный вход и стало возможным выходить не в помоечный двор, а на улицу, прямо на остановку троллейбуса. Каждый раз после последней ступеньки лестницы тело ее разворачивалось к старой заплеванной черной двери. И то сказать, не пять там лет или десять, а прожила она с черным ходом всю жизнь. Через него ее внесли в этот дом, через него она шла в школу, сюда же вернулась после университета. А тут – на тебе! Явился некто в черном пальто и белом шарфе и отделал им подъезд как конфетку, оттяпав себе за это весь второй этаж, а это – на минутку – три квартиры, то есть восемь комнат, три кухни, три ванных, три туалета, не считая кладовок и прочих прохожих мест. За мрамор и цветы в кадках он не взял с них ничего, но предупредил, что выгонит первую сволочь, которая оставит автограф на стене, плюнет на сверкающий пол или чиркнет ножичком в лифте. И не чиркали, между прочим. Черный вход тоже был оставлен, только пользовались им строители, доставщики мебели и прочий рабочий люд. Но этот ее поворот телом в сторону плохо освещенного, но такого привычного хода жил в ней, как жили в ней суставы и мышцы. И может, только тогда она в полной мере осознала, не умом – телом, зависимость человека от привычки, даже столь бездарной, как у нее – ходить через черную дверь. А если помножить это на миллионы людей из бараков, из халуп, вросших в землю? Людей, одетых в румынские пиджаки и цэбовские ботинки, сносу которым нету, а то, что искривлена стопа, так что, мы в войну не носили голую резину на голую пятку? О! Эта память людей, вскормленных минтаем и суповым набором, кашей из брикетов и колбасой из обрезков, разве перечислишь все, из чего мы вышли и почему у всех тело не умеет – боится, боится – привыкнуть к хорошему. Голова как бы даже понимает, сердце даже как бы радуется, а сволочь-тело требует рейтуз с начесом, войлочных сапог, чая со слоном и филе трески, истекающее талой грязной водой.

Ей стыдно, что она так прилеплена к этой мякоти по имени народ, ей хочется победить в себе страхи и привычки того, что сын и невестка называют «совком», но нет – не получается, и она боится таможни, боится Москвы, боится завтрашнего дня. «Оставьте мне мой черный ход», – колотится в ней такая маленькая и слабая душа, что даже стыдно, что она такая. Ей, душе, ведь полагается быть широкой, щедрой, ой-ля-ля какой. И на этом «полагается быть» она выпрямляется.

Ну, как-то так, одним словом.

Свернувшаяся калачиком женщина в поезде Донецк-Москва была существом мнительным, нервическим и трусоватым, и если в первом и втором она бы вам в этом и сама призналась, то в третьем – ни боже мой! Как всякий нехрабрый человек, она старалась казаться отважной, и что самое смешное, в жизни так себя и вела, пряча от других и неправильные движения тела, и гневливость на изменчивую пакостность жизни, и даже трусость, отчаянно кидаясь то спасать неспасаемых, то говорить с улыбкой истину власть предержащим, да мало ли поступков несоразмерных обстоятельствам натворила за полста лет эта худенькая маленькая женщина с подсиненной сединой ради Москвы и непривычным лиловатым цветом маникюра, опять же для нее.

Сейчас она сидела у окна поезда и думала о встрече с таможенниками, которые, как ей объясняли, будут щупать ее рубашки и трусы в чемодане и, возможно, станут перелистывать ее многострадальную диссертацию, которая и есть причина ее поездки и бездарных мыслей о таможне, черном входе и прочей хрени, которые настигают ее всегда в минуты паники любого качества, будь то нездоровье близких или поехавшая снизу вверх стрелка на новых колготках, или «здравствуйте» не той степени приветливости, на которую настроилась душа.

Пора ее назвать, наконец. Но я оттягиваю этот момент, ибо, как и она сама, слегка стесняюсь и робею ее имени. Я таких по жизни больше не встречала. Она такая одна, отвоеванная матерью в борьбе с мужем, который ушел из семьи из-за имени дочери. Представляете, какое это должно быть имя?

Но какова мать! Все снесла, а дочь назвала так, потому что ей приснилось счастье.

Счастье – две пары детских ножек в затоптанных сандаликах с дырочками упираются друг в друга. Девочки сидят напротив на качелях-лодочке, а мужская загорелая рука их раскачивает. Волосы то летят назад, то возвращаются на щеки, и они смеются так, что кажется, с ними смеются пыльная акация, кривой тополь, электрический столб с белыми красивыми штуковинами, из которых идет провод, смеется провод, он уносит их смех в дом, и на крыльцо выходят мамы и кричат мужчине, что нельзя раскачивать так сильно. «Можно! Можно! – отвечают девочки. – Еще, еще!»

Потом они слезают с лодочки, почему-то кидаются друг к другу и так обнимаются, что слышно, как стучат их сердчишки, такие маленькие и такие громкие.

Ах, как она ее любила, свою первую подружку! Так любят только дети.

Ее звали Рахилью.

Перед самой войной их семья уехала в Киев. Как плакали девочки, и как счастливы были родители Рахили. Киев! Столица! Рахиль будет, наконец, учиться в музыкальной школе.

Мать проснулась. Разве она помнила эти качели? Эти сандалики на полненьких ножках подружки и то, как они обнялись тогда и сердца рвались друг к другу через ситцевые сарафанчики?

Это было их прощание навсегда, хотя до войны еще было шесть или семь лет. Но сейчас матери казалось, что в счастье ее сна уже было все. И война, и Бабий Яр, и то, как она плакала после войны, узнав про этот ужас, и как она себе клялась честным пионерским не забыть Рахиль, но забыла… Ни разу не вспомнила.

Она встала с кровати, ей было нехорошо, как-то стыдно за себя, живую, взрослую, и получается, неверную, тут-то и стали у нее отходить воды, бурно, будто ее надрезали. Испугалась, закричала, забыла сон. А кода после криков и ужаса ей сказали «девочка», то она уже знала, что это Рахиль к ней вернулась. Больше некому. Сон ей снился не просто так.

А год был непростой, пятьдесят третий, и евреев уже трамбовали в теплушки для долгих переездов. Сволочи-врачи хотели сгубить самого Сталина, и настроение дрожащего от справедливого гнева народа было круче действий властей. Их бы – всех! – поставить к стенке Лубянки и одним единым махом. А если уж отправлять, то не поездом, а голой ступней по замерзшей сибирской земле.

А мать возьми да назови русскую курносую деваху Рахилью. Это ж какие надо иметь мозги, и вообще и в частности, какую тайную преступную мысль надо носить в головенке, если не сложить эти простые как три рубля факты жизни!

Папочку от обиды непослушания его мнения сдернуло с места, мать выгнали с работы, и если бы не дедушка и бабушка, которые были счастливы розовой девочке с белыми кудряшками за ушками, и им было совершенно все равно, как звали внучку… Дедушка звал ее Рашенькой, а бабушка Хилечкой. Выжили. Тем более что на этот раз все так быстро и легко кончилось. И даже было подвергнуто, опять же, народному осуждению за излишнюю ретивость.

Так русская девочка навсегда в людском понимании осталась клейменной глупым материнским сном. Отца все забыли, дедушка с бабушкой были убиты на собственном огороде, за бутылку водки, которая оказалась простой водой. От злости разочарования парни лопатами порубили стариков. На суде они рвали рубахи, мол, разве б они стали за простую воду жизни решать, они ж хорошие ребята, просто опохмел требовал решительных мер. Их родители в суде же с места тоже кричали, что мальчикам цены нет в трезвости.

Рахиль окончила филологический факультет Московского университета и хотела идти в школу, чтоб помочь жить маме, но ей предложили аспирантуру, так как ее дипломная работа «Письма Чехова как нравственное завещание двадцатому веку» получила первый приз на конкурсе чеховских работ. И хоть жить на одну учительскую зарплату было трудно, мама, гордая таким предложением дочери, строго сказала: «Иди, и думать нечего. Что мне надо эдакое, чтоб не хватало. Аспирантура – это же счастье».

Так решением мамы Рахиль осталась в Москве, с блеском защитилась, вышла замуж, родила сына, вернулась в Донецк, стала доцентом филфака, а на одно время стала и его деканом; похоронила маму, у которой инсульт случился в момент, когда она входила в троллейбус, инсульт, как выяснилось, копеечный, зато удар затылком при падении был вполне несовместим с возвращением к живым. Комнату бабушки занял сын, а потом как-то, почти через день или два, с ним поселилась птичка-невеличка с постоянно голыми и видимыми до трусов ногами, из комнаты раздавался здоровый детский смех, и Рахиль как-то спокойно, почти радостно поняла, что бежит уже по окончательной дороге, потому что все главное свершилось. Конечно, надо бы дождаться внуков. Но сигналы из этого отсека души шли слабые, как бы и не очень ей нужны были внуки. Больнее щипало другое: у нее лежала почти готовая докторская, одно время только о ней и думалось, а потом все как-то заглохло. Ну, идет себе жизнь, спокойная, размеренная, зачем ей другая. А диссертация – это такая дырка в голове!

Нет, ничего ей не надо. Ей и так хорошо.

Что мы знаем про свое завтра? Ничего! О нем знает только дама-судьба, которая практически, не дыша, практически не задевая по пустякам, идет рядышком, и ты не поскользнешься, если она не захочет, но, бывает, попадешь туда, куда тебе и в дурном сне не снилось.

Можно ли было вообразить, что Украина отлепится от России и станет жить сама по себе? Что в какое-то мгновение ока русская кафедра тихонько уступит место украинской. Что будет взлет до задыхания национальной гордости? Да пожалуйста! Разве она против? Украина – ее родина, но вот что Коцюбинский и Франко круче русской классики, а вся украинская литература мудрее, старше русской, так, может, вы, хлопцы, погорячились? Нет, отвечали ей, смотрите, Рахилька, сами.

Все великое в русской литературе с украинской плодородной земли – и Гоголь, и киевлянин Булгаков, и вся Одесса – это наша, украинская, Одесса. Ну, в общем, было бы смешно, если бы не было так грустно. Но пришли такие времена.

Будучи человеком деликатным, Рахиль против натиска новых идей поперек не встала, а как-то сразу заняла то скромное место, которое ей осталось. И на этом месте ей ничего не сулилось, и мысли о докторской ушли навсегда.

Вспоминался Ростов, в котором она работала несколько лет сразу вскоре после защиты кандидатской. Ей было там хорошо, но не было жилья. Обмен Донецка, где ее всегда ждала мама, на Ростов не получался. Что вы хотите получить, мадам, с вашими шахтами, которые стоят, можно сказать, в центре города? И хоть весь Донецк уже был в зелени и розах, это как-то не звучало супротив Дона-батюшки, рыбца и необсуждаемой красоты Ростова. Пришлось вернуться в Донецк, к маме, которая стерегла квартиру, тосковала и в своих страданиях подустала. Время как-то неумолимо несло маму к тому троллейбусу, она этого, конечно, не знала, но каким-то образом и знала. Между знать и не знать вообще стены нет, тонкая не видимая глазом шторочка, бывает, и шагнешь ненароком за нее и ахнешь, как же я этого не видел, а она возьми и шелохнись обратно, и ты, как потерянный, опять на поле незнания, а ведь что-то сейчас было, вот-вот было, так ясно виделось. И зналось. Неужто озарение, блин? Но это так, к слову, подобного сленга типа «блин» ни мама, ни Рахиль не употребляли и даже страдали бы, услышав его.

Рахиль вернулась в Донецк, похоронила маму и дожила до времени, когда все пошло-поехало. Мова, мова, мова… Конечно, она русская, знала украинский язык, но языком ее ума, ее природы, ее чувств он не был. Университету же – оказалось! – нужны были доктора, университет пыжился стать большим и важным. Кандидаты пеклись, как пончики в жаровне. С докторами было хуже. Ладно, пусть! Пусть – решили – будет и русская тема, у этой Рахили уже все, кажется, готово. Попросили только связать Чехова с Украиной. Таганрог, его родина, рядом, а Ялта вообще украинская. Копнуть бы тут, копнуть! Копните, Рахиль Батьковна!

Рахиль смеялась и плакала, а потом достала папку с диссертацией, которая кусочками была опубликована и там, и сям. Она называлась «Драматургия Чехова как феномен онтологического дальновидения».

Она долго читала свое же сочинение, где-то удивляясь неожиданности еще молодых выводов, где-то смеясь над наивностью советского образования, которое оказывало себя в самых неожиданных местах.

За этим делом застал ее сын.

– Давай я тебе сделаю книгу, – сказал сын. – У Сережки, помнишь его, есть своя типография. Я думаю, он возьмет не больше «штуки».

Столько лет другой жизни. Но она продолжает каменеть перед такими словами, как «своя типография» или «свой магазин». И у кого? У мальчишки-двоечника, тройки для аттестата которого наскребали за всю десятилетку. А теперь ездит в какой-то неимоверной машине, похожей сразу и на танк, и на лакированную ассенизационную бочку. Но это у нее дурное воображение. Как она говорит: я не могу привыкнуть к квадрату, который еще вчера был кругом. Началось все с квадратных кофейных чашек. К чему это она? А! У Сережи, владельца «бочки» своя типография.

– Ты меня слышишь, ма? Не беспокойся, я оплачу это дело.

Да, он ведь уже сказал «за штуку».

– Прости, я всегда забываю: «штука» – это сколько?

– Мама, не придуряйся. Ты еще не столетняя бабка, чтоб не знать.

Она знает: это тысяча баксов. Она не столетняя бабка. Она ровно наполовину.

– У меня и сотни таких нет.

– Я же говорю: я оплачу. Я в состоянии. Эта цифра в моей голове вполне помещается. Она нормальная. Понимаешь? Я это знаю.

Она делит, множит, она переводит сумму в привычные ей деньги, в рубли, потом в гривны.

– За свой счет, мама, можно все.

Господи, зачем он это сказал?

Можно все. Когда печатали брошюрку ее кандидатской, это была награда за первое место в чеховском конкурсе. Боже, когда это было? Четверть века тому. Другая жизнь, другая жизнь… Без ностальгии. Без сожаления. Она старается жить в этом времени. Она знает, оно другого цвета, другого запаха, другого вкуса. Она называет его банановым временем. Этих фруктов завались на каждом углу, а яблок нет. Хотя яблони ломятся в садах, а бананы и близко не растут. Но не надо спорить с сыном. Если он так считает, пусть делает. Приехать в Москву с книжкой престижно.

Книгу сделали за месяц. Зелененькая, гладенькая. Шрифт на обложке под старину. Ну и что? Она и есть для этих мальчиков, владельцев газет, пароходов, старина. Разозлилась. Зачем она себя уговаривает? Она же в глубине души так не думает. У нее острый ум и острый язык, просто она не умеет ими пользоваться в банановом времени. Так считает ее университетская подруга Лилька, ведущий в Киеве менеджер некоей фирмы, которая – так она говорит сама – может все.

– Все – это что? – спросила Рахиль, когда та приехала в ее город на какой-то их сбор новых, умелых, ловких.

– Все – это стать. Состояться. Помнишь слоганы юности? Встань и иди. Иди и смотри. Пришла и говори. От зубов же отлетало, а внутрь не вошло. Я помогаю людям стать. Даю консультации. Учу.

Ей тогда показалось, что Лильке хотелось и ее поучить жить. И не то что она была упряма и не хотела новых знаний от успешных людей… Именно это и было. Не хотела. «Я сама знаю, что мне нужно».

– Тебе надо купить дорогой костюм и туфли. И сбросить эти чертовы совковые обноски. Пойдем вместе, я покажу, что тебе надо. Ты молодая и красивая, а ходишь и клонишь выю. Стыдно, подруга.

Она тогда общупала свои вещи. Ну, и чем они плохи? Тем более если их все перепутать, чтоб они вскрикнули от испуга… Она смеялась, соединяя верхи и низы, но туфли купила новые, эдакие на квадратном каблуке для устойчивости и из такой мягкой кожи, что пальцы будто выдохнули и расслабились, забыв привычную судорогу.

«Если поеду в Москву…»

Существование книги требовало каких-то других поступков. Например, захотелось послать ее в Ростов тем, с кем работала. Они сохранили связи. Хорошо бы и в Волгоград. Там была ее однокурсница. Вела двадцатый век. Но главное – главное – было послать ее в Москву, тем, кто ее учил. И прежде всего любимому старому профессору, если он еще жив. На этом она запнулась, потому что почувствовала стыд. Ведь на самом деле «если». Ему уже, поди, за восемьдесят, и куда делось то буколическое время писем, открыток и даже телеграмм ко дню рождения. Больше того, куда делись телефонные звонки? Мосты были разведены до упора и заржавели до навсегда. Так что, получалось, что первым побудительным шагом к возвращению диссертации был горький стыд за себя.

Она не решилась звонить после столь долгого молчания, она написала письмо на кафедру. Такое сдержанно-виноватое письмо. Ни о чем не просила – стыдно, просто информировала, что жива, здорова, но отстала от времени новых идей и понятий. Профессор ответил сразу, пожурил, посочувствовал, написал, что ею интересовались немцы, но он, старый дурак, потерял ее адрес. Закончила ли она докторскую или борется за жизнь на другом пространстве? В общем, если что, пусть приезжает, ее помнят и любят, а немцам он напишет сегодня же.

«Какие еще немцы? – подумала она. – Не знаю никаких немцев». Но ответила, что если можно, она приедет показать свою работу. Хотя она в ней очень не уверена. Боится, не позавчерашняя ли она?

А тут явился приятель с кафедры. Прямо с порога закричал, чтоб слышал муж, который смотрел по телевизору футбол.

– Еду в Волгоград к мамане. Давай свою книжку, передам твоей Ольге или как ее там.

У них был разговор о том, что Рахиль не знает ни домашнего адреса бывшей однокурсницы, ни адреса университета. Договорились, что Рахиль еще напишет письмо и завтра принесет книгу ему домой, чтоб он успел ее положить в чемодан.

…В коридоре его квартиры чемодан уже стоял, рядом грубо были брошены вещи, на взгляд Рахили, слишком много вещей для недельной поездки, но это она, аккуратистка, относится ко всяким сборам с излишним тщанием, так что нечего ей придираться к тому, что не имеет к ней никакого отношения.

– Рахиль! Это ты? Зайди, я в спальне, – услышала она голос жены приятеля, Жени, которая уже давно болела мучительными мигренями, а их, как известно, никто не лечит. Рахиль расстроилась, она не хотела встречаться с Женей, не потому что плохо к ней относилась, а именно потому, что хорошо. Дело в том, что Рахиль знала, что у Жени неоперабельная опухоль мозга. В клинике, где лежала Женя, работала тетка Рахили, собственно она делала томографию и показывала снимки. У Рахили даже голова закружилась от блеска черно-белых разводов и пятен, ей пришлось нюхать нашатырь, и тетка, очень разозлившись на слабонервную племянницу, зашипела ей в ухо: «Не вздумай кому ляпнуть. Дело безнадежное. Будем играть светлую музыку мигрени». Даже с мужем Жени, приятеля все называли Жоржиком-Коржиком (Георгий Суренович Коржиков), она никогда не говорила о болезни Жени – мигрень и мигрень, то хуже, то лучше. Вот и вся недолга, только у Рахили всегда в этот момент в носу щипало нашатырем, в горле першило легким привкусом обморока.

Женя лежала, как всегда, у окна, подняв прикрытые пледом колени, на которые опирался журнал кроссвордов.

Она помяла в руках книжку. Не листала, не разглядывала – именно мяла. И в этом было столько вкуса к жизни, к ее ощущениям, что у Рахили чуть не закапали слезы.

– Ну, дай тебе Бог, – сказала Женя.

– Это за деньги, – почему-то сказала Рахиль. – Представляешь, у одноклассника сына своя типография.

– Хорошо же! – воскликнула Женя. – Иметь, терять, бороться, побеждать, быть то сверху, то снизу, знать вкус, запах победы. Хорошее время, жаль – не мое.

– И не мое, – сказала Рахиль. – Я не хочу быть ни снизу, ни сверху.

– Ну разве не гадство, что я не смогу тебе по жизни доказать, как я права?

– Докажешь! – излишне бодро сказала Рахиль.

– А я думала, ты скажешь, что бодливой корове Бог рог не дает.

– Как же не дает, если ты лежишь, а бодаешься.

– Просто я тебе намекаю. Не сдавайся. Мало ли, кроме меня, лежачей и теоретически бодливой, бродит разных глоких куздр.

– Да кому я нужна? – засмеялась Рахиль.

* * *

Таможню проехали быстро, и никто не рылся в чемодане Рахили. Книжка лежала под подушкой вместе с письмом, в котором ее приглашали в Москву немцы на предмет переговоров о лекциях в Мюнхенском университете. Как они про нее узнали? По правилам нынешней географии, ее по такому поводу можно звать только через Киев, но звала почему-то Москва, черным по белому, на красивой, даже как бы веленевой бумаге. Приятно было об этом думать и вести мысленный спор с Женей: видишь, дорогая, не отрастила рогов, никому не давала в солнечное сплетение, а меня как-то вычислили. Сама удивляюсь, как.

Напротив в купе сидела пожилая пара. Они ехали в Москву к дочери, по вечной провинциальной традиции везли банки с вареньями и соленьями. «Дочь говорит, что все можно купить, но разве в магазинном есть вкус?» Они сами себя уговаривали, потому что дочь по телефону сказала: «Припрете банки – выкину. Мы их не едим». И сейчас в приближении к Москве их охватывала легкая паника и стыд, что они такие вот… Дочь говорит: «Вы у меня лохи».

Соседи с банками старше Рахили. Но они ей так понятны. Ей тоже мама передавала банки, и она тоже сердилась, что та таскает тяжести. Но назвать тогда маму лохом разве поднялся бы у нее язык? А сейчас поднялся бы?

Эта страсть к поискам сравнений, параллелей… Тогда и сейчас. Они и мы. Хорошо – дурно. Дети живут без этого. Они «не создают лишних сущностей без надобности». Это сказал еще Оккам в четырнадцатом веке, хотя на Украине считают, что это мысль Сковороды. Такие устроили споры! А вникнуть – зачем? У мысли нет родины, нет национальности, она существует везде и нигде. Вот прилетела в это купе в ее голову, посидит в ней и выпорхнет, чтоб еще раз объяснить дурным людям – не надо лишнего. Не придумывайте себе ни борьбу с банками варений, ни смирения перед ними. Признайте их существование без гнева и пристрастия… Но тут с верхней полки свесились голые ступни девчонки, что ехала над Рахилью. Девчонка была абсолютным дитятей бананового времени. Она, слезая, становилась ногой на столик и шевелила пальцами, чтоб не задеть печенье там или крыло курицы. Она сидела с голыми ногами вниз подолгу, щелкая орешки. И Рахиль, одновременно злясь и восхищаясь, наблюдала эту невоспитанность как явление природы, которая какая есть, такой и будет, нравится нам это или нет. А пятки у природы были мягкие, ухоженные, и ноготочки пальцев были аккуратненько перламутровые. Дитя уже не знало плохой обуви и не подозревало о возможности дурного запаха ног.

Она ехала в Москву на кастинг. Девочка мечтала стать сначала моделью, а потом Милой Йовович. Ей ли не встать ногой на столик, за которым пила чай доисторическая эпоха, которая понятия не имела, какие грандиозные у нее планы на жизнь и сколько в ней силы, чтоб разнести всех, кто станет у нее на пути, к чертовой матери.

В Москве Рахиль обещала встретить некая фрау Финкель, которую она, естественно, не знала. А потом выяснилось, что фрау Финкель – ее студентка полька Боженка, судьба их свела в Ростовском университете, где она работала именно тогда, когда группа поляков приехала учиться в бывший когда-то давным-давно Варшавским университет.

На перроне ее ждала солидная дама в сером широченном саке и нахлобученной по самый нос шляпе, – ну кто б ее узнал! Но дама сняла шляпу, тряхнула волосами соль с перцем, и Рахиль расплакалась, огромная пасть лонгольеров, что откусила куски жизни жадно и безжалостно, вернула время. «Боженка! Боженка!» Ан, нет. Пышноволосая брюнетка Боженка давно онемечилась, звалась Бертой – но одновременно стала слависткой и уже давно мечтала пригласить ту, первую ростовскую молодую преподавательницу, которая раскрыла ей глаза на писателя Чехова, в котором она не видела ни мощи Толстого, ни страсти Достоевского, ни тургеневской шелковистой мягкости и лепоты… Одним словом, Чехова как бы для Боженки не было. А эта худенькая женщина с курносым носом и еврейским именем на ее гримаску по поводу родившегося под Ростовом доктора из лавочников так стукнула кулаком по столу, что подпрыгнул томик какого-то современного поэта и как бы завис в невесомости, стесняясь вернуться на оттолкнувший его стол и не умея подняться выше, дрожал в воздухе не то от стыда, не то от слабости.

Молоденькая Рахилька гремела на всю аудиторию.

– Критерий «один пишет лучше, другой хуже» не может иметь места, ибо времена переменчивы, взгляды и вкусы различны, как фасоны платьев, кто сегодня писал хорошо, тот завтра может казаться бездарным, и наоборот. Чехов из всех один был вне времени, которое, конечно, для каждого и несет смерть. Толстой упивался величием своего ума, Достоевский чванился нищетой и бедностью, Тургенев – отверженностью женщиной. А Чехов был сразу и велик, и беден, и отвержен, но был счастлив жизнью, которой у него было так мало. «Смертного часа нам не миновать, жить еще придется недолго, а потому я не придаю серьезного значения ни своей литературе, ни своему имени, ни своим литературным ошибкам». Так сказать мог только он. Он один.

Кажется, именно в этот момент висевший в невесомости томик распушил листочки и шмякнулся на пол, как связанная перед смертью курица.

Так все помнила Берта.

А Рахиль помнила другое. Их испуганно открытые тогда рты и как ей стало потом неловко, что она кричала им по-русски, а они ведь в нем пока еще были очень слабы. Кроме этой девчонки со смоляными волосами. Она одна свободно чирикала по-русски, украшая его своим очаровательным пше-пше-пшеканьем.

Берта отвела Рахиль в гостиницу, а сама пошла утрясать все с украинцами – дала Берта маху в этой новой истории.

Что мы знаем об ожидающем нас за дверью? Стоило Берте уйти, как противно и пугающе заломило в боку. Рахиль знала все признаки начинающейся почечной колики. Она выпила лекарства, села в горячую ванную, но уже вылезти из ванной не смогла. Она стучала в стенку мыльницей, может, час, может, десять минут, рвущая изнутри боль и бесконечная рвота путали и сознание, и время.

В конце концов, кто-то что-то услышал. И прямо в закутанном одеяле ее отвезли в больницу. От укола стало легко, и она объяснила, что вечером у нее деловая важная встреча по поводу приглашения в Германию.

Но ее везли в операционную, с одной стороны, быстро, а с другой – с резкими остановками, колесики каталки застревали в неровно наклеенных пластинах пола, и в какой-то момент приподнимания каталки Рахиль снова потеряла сознание и пришла в себя уже под колпаком операционного стола, с ясной головой и абсолютно мертвым телом ниже пояса. Очень близко к уху кто-то дышал нежно, и она испугалась нежности после боли. Она приняла ее за смерть. «Хорошее название для детектива – «Смерть в операционной», – сказала она, как ей казалось, тихо.

И тут же отключилась, так как получилось у нее громко, и хирург в этот момент как раз удачно зацепил остро впившийся в мочеточник камень, а от ее слов едва его не выпустил и крикнул анестезиологу, – это он нежно дышал ей в ухо, – «Выруби ее!» И Рахиль получила наркоз по полной программе, а потом ее едва из него вывели, вот почему она попала в реанимацию. В больнице извлечение камня не считалось делом сложным, больных возвращали в палату, но эта «психопатка с фантазией» сама себе подгадила. Рахиль выходила из предсмертных покоев с трудом и не знала, что в Москву были вызваны муж и сын, но приехала невестка Маришка, и опекала их Берта. Именно наличие иностранки влияло на уход за Рахилью. Она, зная русский склад отношений, таскала сестрам в больницу башенные торты, конфеты в сундучках от Коркунова. Она хорошо понимала Россию и умела ей соответствовать.

Муж и невестка жили у родственников, которым были некстати, в доме сестры мужа набухал развод, но супротив реанимации он все-таки выглядел мелковато, даже слегка и подловато было с этим тягаться – тоже мне, развод. Слава Богу, гости с Украины ничего не видели и даже не заметили, что родственники спят порознь, а потому в семейную кровать с теткой попала невестка. Ей было не по себе, кровать пахло остро по-чужому, а тетка – исключительно по сложившейся привычке, а не из неприязни – оборачивалась дважды тонким одеялом и лежала на самом краю. Она уже три года изучала рисунок прикроватного коврика, который имел свойства показывать ей разное – и храмы, и груженных балдахинами слонов, а сейчас исключительно гробы – то слева, то справа, то сверху, и Вера Петровна, рассматривая их, не сомневалась в смерти жены брата. Сочувствовала той частью сердца, которая была свободна от собственного горя-негоря – все-таки на развод подала сама, но все равно – такая гадость, что смерть практически ничем не хуже. Муж изменял Вере Петровне с первых дней их жизни, более того, он упредил ее еще до свадьбы, что у него такая природа, она тогда зарыдала, закричала, но он ее утешил, опытно, со вкусом, объясняя, что ей никогда меньше не достанется, а даже наоборот, и за ее широту он будет к ней щедр во всем. Если и у нее появится интерес к кому-нибудь, то бога ради, это будет очень даже смачно. Такой был продвинутый муж, хотя время было еще советско-моралите. И она терпела. И он был щедр. И все деньги приносил в дом. До поры до времени. А потом случилось другое время и другие деньги. Чистые блядки по симпатии, сговору, а главное – за так, кончились, барышни стали расчетливыми, и как-то все пошло «вверх тороманом» (выражение мужа). Он стал злой, его мужские доспехи даром не брали даже профурсетки-секретарши, а требовали у «дяди» предоплаты. Ну и что с ним сталось? А что становится с русским мужиком, когда у него проблемы? Он стал пить, пить зло – назло, с коленцами и частушками, которые сам сочинял. Вот эта пошлость и достала Веру Петровну. Ее она не снесла. Рифмованная глупость сделала то, что не мог даже сделать десять лет тому полученный от мужа триппер. Тот хотя бы был молчалив и как бы стеснялся нового местопребывания, а этот пьяно поющий за столом, в сортире, в постели мужчина был столь омерзителен, что, отдавая себе отчет, что она обречена на одиночество и бедность, – какие деньги у учительницы младших классов? – она шла в загс решительно, как Зоя Космодемьянская на виселицу. Да, смерть, но за Сталина! Теперь вот она разглядывала гробики, которые «показывал» ей коврик, а на другой стороне копошилась вертучая чужая девчонка.

В другой же комнате на диване и раскладушке лежали мужчины, и у них были свои мужские страдания. Иван Петрович, муж Рахили, не допускал и в мыслях смерть жены. Он знал, что все прошло хорошо, но в почке сидит еще один камень-паразит, и надо будет по месту жительства за ним послеживать, всячески его растворять, например, тем и этим, и еще чем-нибудь. Он был мил и добродушен этот хирург, тем более что получил некую сумму в виде дойчемарок. Это было неожиданно и очень даже приятно. Все-таки здорово иметь больных с приятелями в конвертируемых странах. Иначе этот бледный муж сунул бы ему какую-нибудь занюханную тысчонку-две, а ведь помудохался он с камушком будь здоров, да еще эти сумасшедшие под руку крики этой Ракели. Интересное кино, между прочим. Ничего ведь еврейского ни в лице, ни в фигуре, нигде. Ему нравилась мощная лобковая растительность еврейских женщин, ее жалко было сбривать, она с трудом поддавалась, она скрипела под лезвием. Русские же лобки супротив тех никуда не годились. Они были мягки, нежны, но слабоваты, чирк – и нету на них ничего. Как у этой Ракели. Она его поправила уже в реанимации, он засмеялся и сказал: «Да знаю! Но Ракель вам идет лучше, вы дама тонкая, буква «х» вам не годится».