Текст книги "Призрак Оперы"

Гастон Леру
Призрак оперы

Gaston Leroux

LE FANTÔME DE L’OPÉRA

© Н. Световидова, перевод на русский язык, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Моему старшему брату Джо, который, не имея ничего общего с призраком, был тем не менее, как Эрик, ангелом музыки.

Предисловие,
в котором автор этого загадочного произведения повествует о том, как он убедился в существовании Призрака Оперы

Призрак Оперы существовал на самом деле. Он не был, как считали долгое время, плодом суеверного воображения артистов и директоров, нелепым созданием фантазии кордебалета, горничных, гардеробщиц и консьержки.

Да, он существовал во плоти, хотя был похож на настоящий призрак, иными словами, на тень.

С того самого дня, когда я начал раскопки в архивах Национальной академии музыки, меня поразило удивительное совпадение явлений, связанных с призраком, и событий самой загадочной, самой фантастичной драмы, и довольно скоро мне пришла мысль, что эти события и эти явления самым естественным образом связаны между собой. Всего лишь три десятка лет отделяют нас от тех таинственных событий, и до сих пор можно встретить в этой обители музыки старичков, достойных всякого уважения, которые помнят – как будто речь идет о вчерашнем дне – непонятные и трагические обстоятельства, сопровождавшие похищение Кристины Даэ, исчезновение виконта де Шаньи и смерть его старшего брата, графа Филиппа, чье тело было найдено на берегу озера, скрытого в подземельях Оперы, неподалеку от улицы Скриба[1]1
  Скриб, Эжен (1791–1861) – французский драматург и либреттист.


[Закрыть]. Однако до сих пор ни одному из этих очевидцев не приходило в голову связать с этими событиями образ Призрака Оперы.

Истина долго и трудно доходила до моего сознания, не на шутку озабоченного расследованием, которое то и дело наталкивалось на события и факты, на первый взгляд сверхъестественные, и я не раз собирался забросить это хлопотное и бесперспективное занятие, отчаявшись напасть хоть на какой-то след. Наконец у меня появились первые доказательства, что предчувствия не обманули меня, и скоро усилия мои были вознаграждены, когда в один прекрасный день я убедился окончательно, что Призрак Оперы был не просто бесплотной тенью.

В тот день я много часов провел в обществе «Мемуаров директора Оперы», весьма поверхностного произведения скептика Моншармена, который за время своей службы в Опере так ничего и не понял в загадочных поступках призрака, потешался над ним до того самого момента, когда сам стал первой жертвой курьезной финансовой операции, связанной с «магическим конвертом».

Утомленный и разочарованный, я уже выходил из библиотеки, как вдруг увидел добрейшего администратора нашей Национальной академии, о чем-то болтавшего на ступенях лестницы с невысоким, бойким и кокетливым старичком, которого он не замедлил мне представить. Господин администратор был в курсе моих изысканий и знал, с каким пылом и как безуспешно я пытаюсь выяснить местопребывание судебного следователя по громкому делу Шаньи, господина Фора. Никто не знал, что с ним стало: жив он или умер; и вот теперь, прожив пятнадцать лет в Канаде, он вернулся в Париж и первым делом пришел к администратору попросить бесплатный билет на вечерний спектакль. Именно господин Фор и стоял сейчас на ступенях лестницы. Я провел с ним почти весь вечер и услышал в его изложении факты того давнего дела Шаньи. За неимением других доказательств он пришел к заключению о безумии виконта и о гибели его старшего брата в результате несчастного случая, однако оставался при убеждении, что между братьями произошла ужасная драма, причиной которой была Кристина Даэ. Он не смог мне сказать, что сталось с Кристиной и с виконтом. И, разумеется, когда я завел разговор о призраке, он только расхохотался в ответ. Он тоже слышал о таинственном существе, которое будто бы избрало местом жительства подземелья Оперы, знал он и историю с «конвертом», но не находил в этом никакой связи с делом Шаньи. Правда, однажды ему довелось выслушать показания свидетеля, утверждавшего, что он встречался с призраком. Этим свидетелем был человек, которого весь Париж называл Персом и которого хорошо знали завсегдатаи Оперы. Конечно же, господин следователь принял его за чудака, страдающего галлюцинациями. Как вы можете себе представить, я чрезвычайно заинтересовался этим Персом и во что бы то ни стало захотел разыскать столь ценного свидетеля. Мне повезло: я нашел его в маленькой квартирке на улице Риволи, в которой он жил с незапамятных времен и в которой умер пять месяцев спустя после моего визита.

Вначале я отнесся к нему с недоверием, но, когда Перс с детской искренностью поведал мне все, что знал о призраке, и передал в мое полное распоряжение свидетельства его существования, в частности удивительные письма Кристины Даэ, повествующие о ее необычной судьбе, я не мог более сомневаться: призрак не был мифом.

Позже мне возражали, что письма эти могли быть и не подлинными, что их с первого до последнего слова мог сочинить человек с богатым воображением, однако мне удалось раздобыть образец почерка Кристины. Я сравнил его с тем, которым были написаны знаменитые письма, и последние мои сомнения рассеялись окончательно.

Кроме того, я навел подробнейшие справки о Персе и убедился в его честности и в том, что он не мог сочинить такую фантастическую историю с намерением ввести в заблуждение правосудие.

Это же подтвердили весьма известные лица, которые в той или иной мере были связаны с делом Шаньи, близкие друзья этой достойной семьи. Я познакомил их с результатами своих исследований и своими выводами, к которым они отнеслись очень благосклонно, и в этой связи я позволю себе процитировать письмо, адресованное мне генералом Д.:

«Сударь!

Я не стал бы спешить с публикацией результатов Вашего расследования. Я помню, как за несколько недель до исчезновения великой актрисы Кристины Даэ и драмы, повергнувшей в траур все предместье Сен-Жермен, в Опере много говорили о призраке, и разговоры эти прекратились только после известного Вам дела. Однако, если есть возможность – в чем я убедился после встречи с Вами – дать новое толкование этой драмы, я не возражаю против Вашей версии призрака: как бы загадочна она ни была, она все-таки более разумна, нежели та темная и неприглядная история, в которую недобросовестные люди впутали двух братьев, обожавших друг друга всю свою жизнь… Примите уверения и пр.».

Наконец, захватив с собой пухлое досье, я вновь появился в обширных владениях призрака – в чудовищном сооружении, которое он считал империей, и все, что я увидел здесь своими собственными глазами, все, что угадывал мой разум, подтверждало свидетельства Перса, и, наконец, венцом моих долгих трудов стала одна удивительная находка.

Многие помнят, что недавно, когда в подземельях Оперы производили захоронение записанных на фонографе голосов артистов, один из рабочих наткнулся на труп, и я сразу увидел на нем доказательство того, что то был труп Призрака Оперы! Я сунул это доказательство под нос администратору, так что пусть теперь газеты болтают, что в подземельях нашли жертву Коммуны.

Несчастных, которых во время Коммуны расстреливали в этих подвалах, хоронили совсем в другом месте. Я мог показать, где покоятся их скелеты – в другой стороне, далеко от этого огромного склепа, в котором в те годы хранились запасы провизии.

Мы еще поговорим об этом трупе и о том, как с ним поступить, а пока пора заканчивать это пространное, но совершенно необходимое предисловие и поблагодарить за помощь и поддержку господина комиссара полиции Мифруа (который первым вел дело об исчезновении Кристины Даэ), бывшего секретаря Реми, бывшего администратора Мерсье, бывшего хормейстера Габриеля и в особенности мадам баронессу Кастелло-Барбезак, которая когда-то была «малышкой Мэг» (и которая, кстати, этого не стыдится), самую прелестную звездочку нашего великолепного кордебалета, старшую дочь почтенной мадам Жири, покойной билетерши ложи призрака, – одним словом, тех, кто дал мне возможность пережить вместе с читателем минуты чистейшего счастья и ужаса.

Я бы чувствовал себя неблагодарным, не выразив, в преддверии этой жуткой и невыдуманной истории, признательность нынешней дирекции Оперы, которая благосклонно отнеслась к моим исследованиям, в частности, господину Мессаже, администратору Габиону и архитектору, до сих пор заботящемуся о сохранении этого величественного сооружения, который, не задумываясь, одолжил мне рукописи Шарля Гарнье, хотя был почти уверен, что не получит их обратно. Наконец, мне остается отметить благородство моего друга и бывшего сотрудника господина Ж.-Л. Кроза, который предоставил в мое распоряжение театральную библиотеку и уникальные издания, которыми он очень дорожил.

Глава I
Призрак?

В тот вечер, когда директора Оперы Дебьен и Полиньи давали банкет по случаю своей отставки, в артистическую уборную Сорелли, одной из прима-балерин, неожиданно влетела стайка девушек из кордебалета, только что покинувших сцену после представления «Полиевкта». Они были в сильном смятении: одни неестественно громко смеялись, другие испуганно попискивали.

Сорелли, собравшаяся хотя бы ненадолго побыть в одиночестве и повторить прощальную речь, которую ей предстояло произнести перед господами отставными директорами, с неудовольствием взглянула на шумную компанию, толпившуюся в дверях. Первой заговорила малышка Жамм – носик во вкусе Гревена[2]2
  Гревен (1827–1892) – художник-карикатурист.


[Закрыть], глаза-незабудки, розовые щечки, лилейная шейка, – которая сумела вымолвить только два слова дрожащим, хриплым от ужаса голосом:

– Там призрак! – И тут же закрыла дверь на ключ.

Уборная Сорелли была обставлена роскошно и вместе с тем донельзя банально: на стенах гравюры – память о матери, заставшей еще прекрасные времена старой Оперы на улице Ле Пелетье. Портреты Вестриса, Гарделя, Дюпона, Биготтини. Но эта комната казалась настоящим дворцом для юных балерин, которые размещались в общих уборных, где они пели, дурачились, ссорились, колотили парикмахеров и костюмерш и баловались черносмородиновой наливкой, пивом или даже ромом в ожидании звонка на выход.

Сорелли была очень суеверной и, услышав слова малышки Жамм, вздрогнула и проговорила:

– Бедняжка!

И поскольку она больше других верила в привидения вообще и в Призрака Оперы в частности, Сорелли нетерпеливо затормошила девочек:

– Так вы его видели?

– Вот так же близко, как вас! – закатила глаза малышка Жамм и без сил опустилась на стул.

– Бр-р! Это просто чудовище! – подхватила младшая Жири, хрупкое создание с живыми карими глазками, иссиня-черными волосами и смуглой кожей, плотно обтягивающей худенькое тельце.

– О! Чудовище! – хором выдохнули балерины и затараторили, перебивая друг друга.

Призрак предстал их взору в виде господина в черном, который неожиданно появился в коридоре неведомо откуда, как будто вышел из стены.

– Да ну вас, – сказала одна из них, сумевшая сохранить хладнокровие. – Всюду вам мерещится призрак.

По-своему она была права: вот уже несколько месяцев в Опере только и было разговоров, что о призраке в черном фраке, который, как тень, прогуливался по огромному зданию, ни с кем не заговаривая, с которым, впрочем, никто и не посмел бы заговорить и который исчезал, будто испарялся, завидев человека. Передвигался он неслышно, как и подобает настоящему призраку. В конце концов некоторые начали посмеиваться над этим оборотнем, одетым как светский человек или как служащий похоронного бюро, причем больше всех смеялись те, кто боялся призрака по-настоящему. Зато среди девушек из кордебалета легенда разрослась до невероятных размеров. Они в один голос утверждали, будто видели это сверхъестественное существо и даже были жертвами его козней. Когда он не попадался на глаза, он обнаруживал свое присутствие необычайными событиями, виновником которых его сделало почти всеобщее суеверие. Любая шутка, любой розыгрыш, даже исчезновение пуховки для пудры у кого-то из балерин, – вменялись в вину призраку, Призраку Оперы!

Но кто вообще его видел? В Опере можно встретить множество фраков, и ничего призрачного в них нет, но этот обладал особым качеством, не присущим обычным фракам: он был надет на скелет.

По крайней мере, так утверждали девушки, добавляя, что вместо головы у него на плечах был голый череп!

Наверняка можно было сказать только то, что образ скелета родился из описания призрака, которое дал Жозеф Бюкэ, старший машинист сцены: он единственный видел его своими глазами. Он столкнулся с таинственным существом – нельзя сказать: нос к носу, так как носа у того не было – возле самой рампы, на узкой лестнице, спускавшейся прямо в подземелье. Он видел его одну секунду, но запомнил во всех подробностях.

Вот какими словами рассказывал Жозеф Бюкэ о призраке всем, кто хотел его послушать:

– Это человек жуткой худобы, и его фрак болтается на костях, как на вешалке. Глаза посажены так глубоко, что зрачков вообще не видно, видны только две большие черные дыры в черепе. Кожа, как на барабан, натянута на костяк, она вовсе не белая, а какого-то мерзкого желтого цвета, вместо носа – еле заметный бугорок, так что в профиль его вообще не видно, и само это отсутствие носа являет собой отвратительное зрелище. Вместо волос несколько длинных черных прядей, свисающих на лоб и за ушами.

Жозеф Бюкэ бросился вслед за странным существом, но оно исчезло, как по волшебству, не оставив никаких следов.

Старший машинист был человек серьезный, рассудительный, лишенный воображения, не болтун и, самое главное, непьющий. Его рассказ выслушивался с почтительным удивлением и интересом, и вскоре нашлись другие люди, которым также встречался скелет в черной одежде и с черепом вместо головы.

Когда эти слухи дошли до людей здравомыслящих, они вначале заявили, что над Жозефом Бюкэ подшутил кто-то из его подчиненных. Но потом, одно за другим, произошли события, настолько странные и настолько необъяснимые, что и скептики начали беспокоиться.

Во-первых, случай с бравым бригадиром пожарных, который, как известно, не боится ничего, а уж огня тем паче.

Так вот, однажды этот пожарный спустился в подземелья проверить, все ли там в порядке, и, очевидно, зашел несколько дальше, чем обычно; через некоторое время он выскочил на сцену испуганный, дрожащий, выпучив глаза, и едва не потерял сознание на руках доблестной матушки малышки Жамм. Оказалось, что там, в потемках, он увидел, что к нему приближается горящая голова, у которой не было тела. А ведь я уже говорил, что бригадир пожарных даже огня не боится!

Этого бригадира звали Папен.

Кордебалет был в смятении. Прежде всего потому, что огненная голова никак не отвечала описанию призрака, которое дал Жозеф Бюкэ. Еще раз хорошенько допросили пожарника, потом снова старшего машиниста, и в результате девушки пришли к выводу, что призрак имеет несколько голов и меняет их, когда ему вздумается. Разумеется, опасность от этого возрастала многократно. Раз уж бригадир пожарников лишился чувств, что же говорить о бедных девочках, которые в ужасе бежали прочь на своих быстрых ножках от любого слабо освещенного места в коридорах.

Ввиду всей серьезности положения, чтобы хоть как-то защитить здание от ужасных козней, сама Сорелли, сопровождаемая всеми танцовщицами и даже девчушками из младших классов, на следующий же день после случая с бригадиром пожарных собственноручно возложила на стол, который стоял в вестибюле административного корпуса, железную подкову: к ней должен был прикоснуться всякий, входивший в Оперу, – разумеется, исключая зрителей, – прежде чем ступить на первую ступеньку лестницы. Это было необходимо, чтобы не оказаться добычей оккультных сил, которые овладели зданием вплоть до самых глубоких подвалов!

Я не выдумал эту подкову, как, впрочем, и всю эту историю, и до сих пор ее можно увидеть в вестибюле на столе перед комнатой консьержки, когда входишь в Оперу через служебный вход.

Вот в каком настроении пребывали девушки в тот вечер, когда мы вместе с ними вошли в артистическую уборную Сорелли.

– Там призрак! – вскричала, как уже говорилось, малышка Жамм.

После испуганных восклицаний и сбивчивых рассказов воцарилось леденящее молчание. Слышалось только дыхание перепуганных девушек. Потом Жамм в непритворном ужасе забилась в самый дальний угол и прошептала:

– Послушайте!

И всем показалось, что за дверью действительно что-то зашуршало.

Никаких шагов – только что-то вроде шороха шелковых одежд, коснувшихся стены. Потом все стихло. Сорелли, собрав все свое мужество, приблизилась к двери и слабым голосом спросила:

– Кто там?

Ответа не последовало.

Тогда, чувствуя на себе напряженные взгляды балерин, она сделала над собой усилие и произнесла громко и резко:

– Кто-нибудь есть за дверью?

– Да, да! Конечно, есть! – поспешно прошептала востроглазая Мэг Жири, схватив Сорелли за газовую юбку. – Только не открывайте! Ради бога, не открывайте!

Но Сорелли, вооружившись стилетом, с которым никогда не расставалась, решилась-таки повернуть ключ и приоткрыла дверь; юные балеринки стояли, сбившись в кучу, возле туалетной комнаты, а Мэг Жири шептала:

– Мамочка моя!

Между тем Сорелли храбро выглянула в коридор. Он был пустынен; газовый рожок в стеклянной оболочке скупо освещал красноватым светом потемки, не в силах разогнать их. Балерина вздохнула с облегчением и снова закрыла дверь.

– Никого там нет.

– Но мы же его видели! – испуганно проговорила Жамм, с опаской подходя к Сорелли. – Он, должно быть, бродит где-то поблизости. Я даже боюсь идти переодеваться. Надо нам всем вместе спуститься в зал, поприветствовать директоров и сразу вернуться.

С этими словами девушка боязливо коснулась висевшего на шее крохотного кораллового талисмана, который должен был охранить ее от несчастий. А Сорелли украдкой, кончиком розового ногтя правого большого пальца, очертила крест святого Андрея на деревянном колечке, охватывающем безымянный палец левой руки.

Один известный журналист писал о ней так:

«Сорелли – высокая, красивая танцовщица с серьезным сладострастным лицом, гибкая, как ива, в театре все говорят о ней, что она «красавица». Золотистые белокурые волосы обрамляют высокий лоб, ниже которого сияют изумрудные глаза. Голова ее плавно покачивается на длинной, точеной и горделивой шее. Во время танца она делает такое неуловимое движение бедрами, от которого по всему ее телу проходит волнующая дрожь. Когда она поднимает руки и слегка приседает, перед тем как сделать пируэт, высовывается все, что скрыто под туго натянутым корсажем этой обольстительной женщины, и это зрелище может любого свести с ума».

Правда, в смысле ума похвастать ей было нечем, однако в этом ее не упрекали.

– Девочки мои, – оглядела она молоденьких балерин, – придите скорее в себя… Что такое призрак? Ведь никто его по-настоящему не видел…

– Нет, мы видели его! Только что видели! – хором запричитали девушки. – У него череп вместо головы и тот самый фрак, в котором он встретился Жозефу Бюкэ!

– Габриель тоже его видел! – добавила Жамм. – Не далее как вчера. Вчера после обеда, средь бела дня…

– Габриель, хормейстер?

– Ну да. Вы разве об этом не слышали?

– И он был во фраке? Средь бела дня?

– Кто? Габриель?

– Да нет же! Призрак!

– Вот именно! Он был во фраке! – закивала головой Жамм. – Мне сам Габриель сказал об этом. Дело было так. Габриель сидел в кабинете режиссера. Вдруг открывается дверь, и входит Перс. Вы знаете, что у Перса дурной глаз?

– Да, да! – хором ответили девушки, которые при имени Перса сделали рожки: вытянули вперед указательный палец и мизинчик, прижав к ладони средний и безымянный и наложив на них большой палец.

– Габриель очень суеверен, – продолжала Жамм, – но вежлив, и когда встречается с Персом, он просто незаметно кладет руку в карман и трогает ключи… Так вот, как только Перс открыл дверь, Габриель вскочил со своего кресла и дотронулся до замочной скважины шкафа, ну, чтобы коснуться железа. При этом он задел своим пальто за гвоздь и вырвал целый клок. Потом, выходя, ударился лбом о вешалку и набил себе огромную шишку. Но и это еще не все: по дороге он зацепился за ширму, стоявшую возле рояля, хотел опереться на него, но крышка неожиданно захлопнулась и прижала ему пальцы; он, как сумасшедший, выскочил из кабинета и в довершение всего споткнулся на лестнице и пересчитал боками все ступеньки до второго этажа. Как раз в тот момент мы с мамой проходили мимо. Мы бросились поднимать его. У него все лицо было в крови, но он тут же разулыбался и воскликнул: «Спасибо тебе, боже, что я так легко отделался!» Мы удивились, и он рассказал нам все. Дело в том, что за спиной Перса он увидел призрака! Призрака с черепом вместо головы, каким его описал Жозеф Бюкэ.

Жамм, запыхавшись, досказала свою историю, и тут же поднялся глухой испуганный ропот. Потом наступило молчание, которое прервал тихий голос младшей Жири, в то время как Сорелли, очень взволнованная, полировала ногти:

– Лучше бы Жозеф Бюкэ ничего не рассказывал.

– Почему? – удивился кто-то.

– Так считает мама, – ответила Мэг еще тише, испуганно оглядываясь, как будто боялась, что ее услышит кто-то посторонний.

– Почему твоя мама так считает?

– Ну как же! Она говорит, что призрак не любит, когда его беспокоят.

– Откуда она это знает?

– Потому что… Потому что она…

Это наигранное заикание разожгло любопытство девушек, которые мигом окружили младшую Жири и, тесно сгрудившись и подавшись вперед в едином просящем и испуганном движении, стали умолять ее рассказать все, что она знает. Они словно передавали друг другу свой страх и получали от этого острое удовольствие.

– Я поклялась молчать, – наконец выдохнула Мэг.

Однако они продолжали тормошить ее, обещая сохранить тайну, и наконец Мэг, сама сгоравшая от желания поведать подругам жуткую историю, заговорила, не сводя глаз с двери:

– Это из-за ложи…

– Какой ложи?

– Ложи призрака!

– У призрака есть ложа?!

При известии о том, что призрак имеет ложу, девушки не смогли сдержать удивления, смешанного с мрачным восторгом.

– О господи, рассказывай же…

– Только тихо! – приказала Мэг. – Это первая ложа, номер пять. Первая сбоку от левой авансцены.

– Невероятно!

– Тем не менее это так. Эту ложу обслуживает моя мама. Но поклянитесь никому об этом не рассказывать.

– Конечно! Давай дальше!

– Так вот. Эта ложа призрака… Уже больше месяца туда никто не заходил, кроме призрака, и администрация получила указание никому не сдавать ее…

– Это правда, что туда приходит призрак?

– Разумеется.

– То есть видели, что туда кто-то заходит?

– Да нет же! Туда приходит призрак, и там никого нет!

Девушки переглянулись. Если призрак приходит в ложу, кто-то должен был его увидеть, потому что у него фрак и череп вместо головы. Они сказали об этом Мэг, и та с горячностью продолжала:

– Как вы не поймете? Призрака не видно, и у него нет ни фрака, ни головы! Все, что рассказывают о черепе или об огненной голове, – это болтовня! У него нет ничего подобного… Его можно только слышать, когда он в ложе. Мама ни разу его не видела, а только слышала. Она и программку ему приносит!

– Да ты просто смеешься над нами, – сочла своим долгом вмешаться Сорелли.

Тогда младшая Жири заплакала.

– Лучше бы я ничего вам не говорила… Если бы только мама знала!.. Но все-таки Жозеф зря занимается делами, которые его не касаются. Это принесет ему несчастье. Мама еще вчера сказала это.

В этот момент послышались тяжелые торопливые шаги в коридоре, и взволнованный голос прокричал:

– Сесиль! Сесиль! Где ты?

– Это матушка, – прошептала Жамм.

– Что случилось?

Дверь распахнулась. В комнату влетела представительная дама, сложенная, как гренадер из Померании, и со стонами упала в кресло. Ее глаза почти совсем вылезли из орбит, и лицо приняло цвет обожженной глины.

– Какое несчастье! – проговорила она. – Какое несчастье!

– Что? Что такое?

– Жозеф Бюкэ…

– Ну и что Жозеф Бюкэ?

– Жозеф Бюкэ мертв!

Комната Сорелли наполнилась недоверчивыми восклицаниями и просьбами рассказать о случившемся.

– Да, его только что нашли повешенным на третьем этаже подземелий. Но самое ужасное, – продолжала срывающимся голосом бедная женщина, – самое ужасное в том, что машинисты, которые нашли тело, утверждают, будто слышали вокруг мертвеца что-то вроде заупокойного пения.

– Это дело рук призрака! – вырвалось у младшей Жири, которая тут же прижала ко рту сжатые кулачки и пролепетала: – Нет, нет! Я ничего не говорила!.. Я ничего не говорила!

А вокруг нее подруги повторяли испуганным шепотом:

– Это призрак!..

Сорелли побледнела.

– Я не смогу произнести приветствие, – прошептала прима-балерина.

Мамаша Жамм опрокинула рюмку ликера, стоявшую на столике, и высказала свое мнение: в подземельях и впрямь живет призрак.

В конечном счете так и не удалось узнать в точности, как погиб Жозеф Бюкэ. Следствие не дало никакого результата: единственной версией было самоубийство. В своих «Мемуарах директора» господин Моншармен, который сменил в этой должности Дебьена и Полиньи, так описывает случай с повешенным:

«Досадный инцидент нарушил маленький праздник, который давали по случаю своего ухода в отставку господа Дебьен и Полиньи. Я находился в своем кабинете, когда неожиданно туда вошел Мерсье, администратор. Он был крайне потрясен и рассказал, что на третьем этаже подземелья, прямо под сценой, среди декораций к «Королю Лахора»[3]3
  «Король Лахора» – опера в 5 актах на музыку Ж. Массне и слова Луи Галле. Первая постановка была осуществлена в Парижской опере в 1877 г.


[Закрыть], нашли тело повешенного машиниста. Я кубарем скатился вниз по лестнице, быстро спустился в подвал, но к этому времени веревки на шее бедняги уже не было».

Господин Моншармен не увидел в этом событии ничего необычного. Человек повесился, его вытащили из петли, а веревка исчезла. И господин Моншармен нашел этому простое объяснение: «Это было время занятий в танцевальном классе, и балерины и ученицы балетной школы быстренько расхватали амулеты от дурного глаза»[4]4
  Согласно поверью, кусок веревки повешенного оберегает от дурного глаза.


[Закрыть]. Все. Точка. Вы можете себе представить, как девушки из кордебалета опрометью несутся в подвал и в мгновение ока разрывают на куски веревку повешенного? Все это несерьезно. Но когда я думаю о том месте, где был найден труп, – на третьем подземном этаже, мне представляется, что там, глубоко под сценой, кому-то было нужно, чтобы эта веревка бесследно исчезла, и позже мы увидим, что я был прав.

Жуткая новость быстро разнеслась по всей Опере, где Жозефа Бюкэ очень уважали. Артистические уборные опустели, и юные балеринки, окружившие Сорелли, как стадо испуганных, сбившихся в кучу овечек, поспешили в общую артистическую залу по скупо освещенным коридорам и лестницам, быстро-быстро перебирая стройными ножками в розовых трико.