Текст книги "Шесть дней месяца Авив. Повесть параллельной жизни"

Шесть дней месяца Авив
Повесть параллельной жизни
Геннадий Литвинцев

© Геннадий Литвинцев, 2023

ISBN 978-5-0060-0066-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ШЕСТЬ ДНЕЙ МЕСЯЦА АВИВ
Повесть параллельной жизни

Соблюдай месяц Авив…

Втор., 16:1

ПРОЛОГ

Девятого дня месяца Авив восточнее Беэр-Шевы, но западнее бедуинского посёлка Тель-Шева, чуть севернее Неватим и немного южнее Омера, промеж холмов возник кочевой стан – полумесяцем семь одинаковых шатров из бурой овечьей шерсти, а в центре, под бело-голубым стягом, шатер повыше и покрупнее.

Кремнистая, ржавая земля вади, в каменной крошке и щебне, цвела в эту пору анемонами, ирисами, дикой горчицей и луком, и от множества лиловых, красных и желтых пятен казалась брошенной кем-то сверху парчовой ризой. Воздух же в долине был недвижим и прозрачен, как будто его не было вовсе. Солнце, не жгучее и доброе из-за войлочной облачности, шло к заходу, отчего отдаленные ковриги гор на востоке нежно порозовели, а в складках холмов залегли синеватые тени.

Лагерь, казавшийся до того безлюдным, стал оживать. В отверстии одного из шатров показались двое мужчин – один в спортивном костюме Адидас, другой в шортах и майке. Имена их, если потребуются, назовем в свое время. Персонажи эти обычно избегают лишнего внимания и славы, предпочитая оставаться в тени, за кулисами, над схваткой, вне протокола. Повествователю приходится с этим считаться. Так вот, показались герои (в литературном, конечно, смысле герои) и тут же пали в обтянутые парусиной раскладные стулья. Тот, что в шортах, достал сигареты, а «спортивный» приложился к баклажке с водой.

– Ты без курева не можешь, а я вот без телефона, – заговорил он напившись. – Тоже наркотик, хоть на минуту, а затянуться надо. И так каждые полчаса. Не знаю, как обойдусь без него пять целых дней.

– Да ведь и контору без присмотра не бросишь, – молвил курильщик. – Я, скажем, ни разу настолько не пропадал. Кому надо, те, конечно, знают, где я, а все равно искать будут… кому не надо.

– Я, признаться, ради дела поехал. С ними ведь (кивок в сторону соседних шатров) дома так просто не встретишься, чтобы без спешки и по душам. А здесь вроде все свои.

– Избранные.

– Вот-вот, больше, чем родственники. Что дозволено одному избранному, дозволено и другому. А пять дней, что ж, потерпим, это не сорок лет бродить по пустыне.

– Еще и без всякой связи, – засмеялся курильщик. – Я вот перечитывал перед поездкой…

Внезапно он смолк и уставился на дальний справа шатер, в проеме которого, как видение, показалась женщина. Одета она была непритязательно-просто – в цвета сливок холщовые штаны и легкую открытую блузку, однако все остальное – рыжие, распущенные по плечам волосы, голые икры, грация движений – здесь, в пустыне, удивляло и волновало. За нею вышел наружу мужчина.

– А, Добровейн! – негромко сказал один из друзей. – Это не честно – договаривались холостяками, чтоб без обид. А он с гаремом…

– Боится оставить ее одну. Это, кажется, его новая жена.

– Для чего всякий раз жениться, когда можно просто заплатить за эскорт?

ОГНЕННЫЙ АНГЕЛ

Между тем Ефим Добровейн с подругой удобно расположились в низких плетеных сиденьях. Тут же из большого срединного шатра показался и поспешил к ним официант.

– Сока, лимонада, чаю? – спросил он, склоняясь.

В строгой белой рубашке с бабочкой и черных брюках, официант здесь, в пустыне, выглядел привидением или, во всяком случае, персонажем из другого фильма. Ефим не сразу и понял, чего от него хотят. Рената, его подруга, нашлась быстрее:

– Мне коктейль, не очень крепкий.

– Пожалуй, и мне, – согласился Ефим. – Крепкое как-то не по погоде.

Официант сходил в свое убежище и спустя пару минут вернулся с двумя оснащенными соломинками запотевшими бокалами.

Тридцатисемилетний Добровейн – седеющий блондин среднего роста, с фигурой бывшего спортсмена, с неглупым, окаймленным светлой бородкой среднеевропейским лицом – одет был в зеленоватый дорожный костюм, дорогой и удобный.

Его стройная рыжеволосая спутница издали смотрелась совсем юной. Особенно хороши были ее лучисто-янтарные, с золотыми точками, глаза. Умные и чувственные, они, подобно лампадам, озаряли ее бледное и худощавое лицо с неяркой естественной алостью губ. От редкой, но открытой улыбки трогательно напрягались веки и вздрагивали жилки на бледных прозрачных висках.

– Не знаю, зачем мы сюда приехали! – сказала она, отпив из бокала. – К чему этот маскарад? И эти все… Они тебе не надоели? В Москве пропустим такой интересный вечер (назвала модного режиссера). Нас приглашали. И еще много чего. А здесь (крутит головой) пустыня, скука… И ради чего? Что за фантазии!

Они сидели в пестрой кружевной тени крупных акаций, между каменистой осыпью и цветущим островком маков, пили холодный напиток и старались не смотреть друг на друга. Ее грудной, низкий голос, еще не совсем проснувшийся, дремлющий, в котором и сонная сладость, и зябкость, каприз и детская беззащитная интонация, – действовал на Ефима безоговорочно, лишая его всякой способности возражать и сопротивляться. Он увидел, что Рената может сейчас заплакать. Он ждал этого и очень боялся. Того особенно, что своим хныканьем и капризами она может выставить его в дурацком виде перед партнерами по поездке, каждый из которых был старше, солиднее и влиятельнее его.

Они жили вместе около года, но Рената уже порывалась уйти от него. И уходила, но всякий раз Добровейн разыскивал ее и возвращал к себе обратно. Он был крупно богат, с каждым годом каким-то образом становился еще богаче, а значит, как считается, еще сильнее и привлекательнее. И при этом у него не было совсем уверенности, что эта сумасбродка, единственная, ни на кого не похожая, его не бросит. Это и удивляло, и бесило, и вязало его.

Страх и мученье всех богатых людей: они не верят, что их любят или что с ними дружат не из-за денег, что кому-то просто так, без притворства и обмана, нравятся собственно их человеческие качества, например, их глаза, походка, талант, щедрость и простота, юмор и дружелюбие. Они, конечно, ни в грош не ставят отношения с партнерами, всеми этими новыми друзьями и любовницами, появившимися в их орбите в годы прибытка и успеха. Но подозрительность и недоверие вскоре начинают переходить и на старых друзей, на товарищей по «простой жизни», по школе и вузу, на родственников и возлюбленных. Ржа разъедает их душу, говорить просто и искренне, как прежде, становится все труднее. Люди чувствуют это и многие из них сами собой начинают отдаляться от богачей.

Выйти из этого круга нелегко. Богатым особенно тяжело с женщинами. С годами в каждой они начинают видеть охотницу за миллионами, подставу, шпионку, в лучшем случае честную проститутку. К тому же Ефиму наотрез не нравились «куклы» и «модели» – конкурсные красотки, глупые и манерные, с нарисованными лицами, с подкачанными губами и ягодицами, форменные идиотки, с металлической прописью в глазах «Все продано!» или «Предложите свою цену». От вида их, от одного лишь их голоса, Ефима начинало подташнивать. Но именно с такими водились его знакомые, такие заполняли салоны и клубы, предлагались конторами по торговле «лохматым золотом». Конечно, секс-продюсеры могли предоставить и «свежую девочку», этакий полевой цветок, из провинциалок. Но вскоре выяснялось, что дикой ее свежестью уже успел надышаться кто-то из твоих знакомых. А за наигранной чистотой и неопытностью выглядывали все те же цап-царапистые коготки. Ефим не был ни скупым, ни жадным, но служить кошельком ему было досадно.

Рената пришла в его жизнь необычно – не по заказу, без рекомендации, самовольно. Он сам подцепил ее в клубе, куда и попал-то случайно, по недоразумению. Зашел, присел на свободный стул. Она оказалась напротив, глаза их встретились – и Ефим вдруг ощутил себя двадцатилетним студентом, раздухарился, стал смешить, говорить глупости, а она, удивленная напором, весело-поощрительно заискрилась. Незаметно, условным сигналом, Ефим отпустил водителя и охранника, а сам потом ловил такси, разыгрывая безлошадного, не сильно обеспеченного клерка, правда, с претензиями по части культуры и вкуса. Первые две недели они заходили только в недорогие кафе, и Ефим, для чистоты эксперимента, даже не возражал, если дама вносила при расчете какую-то денежку за себя. Но когда розыгрыш раскрылся, он с тревожным чувством ждал перемены в их отношениях. А она, казалось, не придала его новому статусу никакого значения, не показала большого интереса к смене такси на первоклассные машины с водителями, кафешек на шикарные рестораны и клубы, съемной квартирки для встреч – на особняк в поселке «Сады Майндорф».

Рената тоже поначалу играла с ним свою роль Золушки. Не сразу узналось, что, ныряя за устрицами, Ефим по воле случая схватил раковину с драгоценной жемчужиной. Но однажды она назвала местом встречи необычайно дорогой и престижный клуб. Он пришел, всюду искал и вдруг увидел Ренату на сцене – в фантастически красивом испанском наряде она танцевала под музыку Сарасате. Пораженный, видел он: как спичка, чиркнув ногой по полу, выбросила она языками пламя, вспыхнула – и танец-огонь охватил ее с головы до пят. Зажав огонь в горстях, вдребезги о землю разбивала его, словно огонь был стеклянный – с величавой горделивой улыбкой. И пламя в бешенстве вновь овладевало плясуньей. Но взгляд ее, повелевающий дыханием зрителей, смирял огонь. Отточенно и четко – каждый жест чеканом в меди выбит – входила в сердце шестью ударами в секунду, шестью стуками каблуков, отбивающих чечетку. И в бедро упершись рукою, стояла потом, задыхаясь, перед праздностью сытых, и смеялась над тщедушными и тщетными их желаньями. Тогда-то, в тот вечер, она и взяла над ним власть – когда отдалялась от толпы, уходила в свободный свой образ, отдаленный от жалких потуг на восторг, от растерзанных похотью лиц. И как божество, была осыпана рукоплесканьями и цветами, и поклонниками вознесена на руках.

Время от времени Рената возникала на телевидении. Она накоротке зналась с многими людьми-звездами. В их компании Добровейн все-таки чувствовал себя папашей Гобсеком, годным лишь на то, чтобы платить по счетам. Импозантный, толковый, уверенный в себе среди бизнесменов, он терялся в обществе артистов и художников, которые, как он вскоре убедился, способны говорить лишь о себе любимых да о своем искусстве, а о всем другом и о всех других умеют только злословить. Откровенно скучавшая среди его друзей-деляг, Рената казалась ему иногда дивной птицей, вроде Алконоста или Сирин, чудом залетевшей в курятник и тоскующей без надежды найти среди бескрылых бройлеров хотя бы какое-то подобие себе.

Для балерины она высока, при этом стройна и изящна. Художник мог бы всю ее – от макушки до пят – нарисовать одной волнистой линией. Венчает ее не «змеиная головка», как у большинства балерин, не прилизанные волосы, а копеночка свободно лежащих, ловко вьющихся огневых волос. Небольшое, удлиненное лицо с горбатым и тонким носом. Пунцовые губы, влажные без блеска, всегда готовы к улыбке.

В ней мало русского, но нет и кавказского типа, хотя сразу видишь южанку. Нет, не грузинка и не гречанка. Вроде бы что-то еврейское, но совершенно не похожа ни на одну знакомую еврейку. Еврейское в Ренате, пожалуй, только внутренний огонь и мягкая, но непреклонная сила. Лицо бледное, но цвет бледности горячий, матовый. Глаза большие, янтарные, и светятся из глубины, из-за чего вся она видится фарфоровой лампой с жарким внутренним светом. Вроде бы спокойна, весела, а между тем от ее присутствия ощущение какой-то тревоги.

Как-то поначалу, в один из тихих любовных вечеров, она с видом вынужденного признания рассказала, что Ренатой Боярковой она назвалась только в Москве, настоящее ее имя – Хазва, что родом она черкешенка, на свет явилась в кавказских горах, высоко в ауле, чуть ли не в орлином гнезде. Ефиму легенда понравилась, она очень подходила к ее внешности и характеру, к ее многоликости, но он продолжал называть ее Ренатой.

По мнению хроникеров московской тусовки, они были блистательной парой, но из тех, что сошлись на непродолжительное время, без всяких видов на перспективу. Сам же Ефим думал иначе, хотел другого. Чего хотела Рената, он не всегда мог понять.

– Нет, в самом деле, что ты ждешь от этого путешествия? В стране этой ты бывал много раз. А встречать Пасху в пустыне, четыре дня идти пешком по камням – что за игра, право! И ты так легко подчиняешься…

– Помилуй, тебе же самой понравилась эта идея. Вспомни, ты загорелась…

– Мне хватает несколько мгновений, чтобы от любой идеи остался пепел. Если подумать всерьез…

– Рената, только не это! Тебе не идет быть серьезной.

Ефим обнял ее, силой привлек к себе и поцеловал. Они нередко мучили и раскаляли друг друга – так в пальцах разминают цветок, чтобы сильнее чувствовался его запах. «Блажь, пустяки, – сказал он в самом себе. – Дорога, усталость и все такое. Сейчас выпьем – и все пройдет».

– Повторим? – предложил он.

Но Рената уже смотрела в другую сторону, на вышедших из шатра двух мужчин.

– Ой, кто это! – воскликнула она оживленно. – Юсуф, настоящий Юсуф!

– Ты его знаешь?

– Нет, но посмотри, как хорош! Юсуф… в ком собралась вся красота мира.

Ефим вгляделся и понял, что слова Ренаты относились к младшему из мужчин, юноше лет двадцати, раскладывавшему на коленях планшетку.

– Что в нем особенного? Смазливый мальчик, не больше. А ты уж сразу – Иосиф Прекрасный! Кстати, почему ты его назвала Юсуфом?

– Да так, как арабы.

– Здесь все-так Израиль, а не Арабистан, – проворчал он ревниво.

Рената смолчала, она досасывала свой коктейль. Потом сказала, не переводя глаз:

– А давай с тобой выпьем на бис!

ИОСИФ ПРЕКРАСНЫЙ

Яков Борисович Магнер со стаканом сока в руке недовольно посматривал на сына. Тот, вперившись в экран, не отвечал на его взгляды. Наконец Магнер не выдержал:

– Кажется, чтобы глазеть в интернет, незачем идти в Иерусалим, – проворчал он негромко. – Живете как с завязанными глазами, ничего не видите и не хотите видеть

– Что тебя раздражает? Я читаю Тору, – не отрываясь от экрана отвечал сын.

– Вот как, читает Тору! Да ее нужно наизусть знать.

– Как будто ты знаешь!

– Нет, но мы жили в другое время.

– Время всегда одно и то же. Все, что было, есть и сейчас, будет и после.

– О Господи! Опять какие-то формулы. Смотри проще. Мы приехали сюда, чтобы пройти дорогой отцов, подошвами ног, так сказать, ощупать историю.

– Тебе с твоими друзьями лучше было бы пройтись дорогами Ермака. Ведь это он, Ермак, открыл Сибирь, страну ваших богатств. Там, согласись, должно быть и сердце ваше.

– Вот я тебя самого скоро отправлю в Сибирь, поймешь, как богатства достаются.

Магнер допил сок и растянулся в шезлонге. Он не терпел беспредметной болтовни, к которой был склонен его сын Гидон. Но, странное дело, тот часто втягивал его в ненужные диспуты, более того, умел разбередить и растревожить, лишить привычного покоя и устойчивой здравости мысли. Яков Борисович любил сына и в то же время невольно остерегался близкого общения с ним. Тот мог спросить то, на что у него не было ответа, сказануть такое, что прежде ни от кого не доводилось слышать.

С Еленой, русской матерью Гидона, Магнер развелся, когда тому было двенадцать. Елена вышла из консерваторской семьи и, хотя самой пришлось податься в экономисты, с рождения сына мечтала о его музыкальной карьере. Хотела назвать его Фредериком, согласилась, в виде компромисса, на Гидона. Но он, обнаружив хороший слух и способности, не прикипел к клавишам, прикидывался чайником, изводил преподавательницу. Его пытались вести по дороге Рубинштейна и Гилельса на веревочке, но однажды, восьмилетним, Гидон пригрозил сбежать из дома или броситься в пролет лестницы – и от мальчика отступились.

Уйдя из семьи, Магнер верно и аккуратно заботился не только о сыне, но и об Елене, понимая, что лишь здоровая и благополучная мать вырастит ему достойного наследника. А в том, что он сделает из Гидона наследника своей бизнес-империи, Магнер не сомневался. Потому – самая элитная школа, развивающие программы, языки, поездки – чаще с ним, чем с матерью – по мировым столицам. Любознательный и смышленый, с еврейской энергией и славянской вдумчивостью, Гидон явно опережал в развитии сверстников, причем имел оригинальный склад ума, отличался быстротой реакций, своеобразным юмором и независимостью суждений, чем все больше и больше нравился отцовскому честолюбию. Удивлял он и внешней своей миловидностью. Удивляться было бы вовсе нечему, если бы мальчик походил на мать – Елена была (и оставалась!) привлекательной женщиной. Но Гидон явно не в ее породу. Не было у него сходства и с отцом, над внешностью которого, прямо сказать, Господь не особенно старался. А в Гидоне от неведомого какого-то корня, из библейских глубин, явилась подлинная семитская красота, теперь редкая, заставляющая вспомнить Иосифа, того самого, проданного братьями, и восторженные восклицания «Песни песней».

И вдруг скандалец, в десятом классе – из-за обнаруженного в Сети любопытного видеоролика. Магнеру любезно о нем донесли, скопировали и доставили на просмотр. И вот что он увидел: вход в парк Горького, из машины вываливается сынок с двумя дружками, один из них с камерой.

– Сегодня мы приехали в парк Горького, чтобы проверить, на какие унижения способны люди ради денег, – объявляет Гидон в камеру. После чего начинает ходить по аллеям парка и приставать к прохожим.

– Если я дам денег, вы согласитесь выпить моей мочи? – предлагает девушкам-сверстницам. – Тысяч за десять-пятнадцать?

Те смущенно разбегаются. А сидевший на лавочке потрепанного вида молодой мужчина при виде купюр вступает в переговоры. Сговариваются на десяти тысячах. Отходят за какие-то строения…

Парень лет двадцати пяти, к которому Гидон подходит после с тем же предложением, ни слова не говоря, бьет его с правой в голову. Сынок скувыркивается на газон и пускается наутек. Хорошо, будет уроком!

Так, снова девушки. Ну и наглец же! Предлагает им раздеться «прямо здесь». О, эта не против! Красивая, а вот же не устояла – за пятнадцать тысяч. Стягивает с себя одежду, в одних трусиках прохаживается по аллее. А ему все мало – теперь предлагает ее подружке лизать подошву туфель.

Дальше еще забавней – Гидон покупает в киоске две банки красной икры и здесь же в парке любезно кормит ею бомжей.

Снова говорит в камеру:

– Я не осуждаю этих людей. И не смеюсь над ними. У каждого бывают ситуации или проблемы, из-за которых человек способен на что угодно. Мы не знаем, как сами бы себя повели, если бы попали в тяжелую ситуацию.

«Наглец, подонок! – кипел отец. – Запись растиражируют, звон поднимется на весь свет. И на кого пальцами будут показывать? Не на тебя – ты на хрен никому не нужен. На меня все шишки – подонка воспитал, с жира бесятся, глумятся над людьми. Развращающая власть больших денег! И национальность не забудут припомнить».

– И откуда это в тебе? Что ты культивируешь? Какие при этом чувства испытываешь? Превосходства, садистского удовольствия? – перекипев, спрашивал он Гидона. – Способен ты себя поставить на их место? А если б тебе предложили то же самое? Или заставили под каким-нибудь условием? Стал бы?

– Не знаю, все может быть. Мы себя мало знаем. Себя-то, пожалуй, меньше всего. И при том, учти, сам я больше их унижаюсь. Я ведь понимаю, что выгляжу как подонок, как последняя мразь! Они-то уж во всяком случае чище меня, хоть и мочу пили. Пить легче, чем предлагать. Тебе этого не понять…

– Где уж! Элементарный Мазох.

– А не вы создали мир, полный насилия и извращений? – продолжал Гидон. – Разве стриптиз, без которого вам вечер не вечер, не то же самое? Меня вот один из наших звал в усадьбу на девушках покататься. Они там в коляску, как лошадки, впряжены и можно погонять плеткой. А детские бои чуть не на смерть… Все можно, потому что карманы кое у кого трещат от дармовых денег.

– Ты что… что ты несешь? Где ты этого нахватался!

– Да, нахватался. А вы все в белом!

«Все-таки он странный! – думал Магнер после разговора. – И какая наглость! Захотел провести эксперимент – и не постеснялся, провел. Не побоялся ничьих мнений. Наверное, это хорошо для руководителя. Детей надо баловать – тогда из них вырастают настоящие разбойники. Не умеешь управлять собой, научись управлять людьми, говорил кто-то из англичан. Эх, мы-то были другими!»

Прошел еще год – и настало время решений. Магнер выбрал сыну место в Лондоне, в школе экономики и политических наук. В самом сердце британской столицы, по соседству с Королевским колледжем. Готовит та школа правящую элиту 140 государств. Жилье – в Ковент-Гардене, с видами на Стрэнд, центральную улицу Лондона. «Это стоит мне миллион фунтов в год!» – говорил Магнер. Сферой познавания Гидону выбрали финансы и юриспруденцию.

Вдруг зимой, не дождавшись Рождества, Гидон сам, без предупреждения, свалился из Лондона. «Там я учиться не буду!» – заявил, как отрезал. И в глазах блеск. Магнер уже понял: нажимать бесполезно, может замкнуться и нагрубить. Дал ему отдышаться, даже виски плеснул в бокал. Поговорили о лондонской погоде. После чего сынок выдал: «Там расисты, папа, настоящие расисты! Меня, как русского, третируют, оскорбляют, обзывают путинским шпионом, не хотят общаться, не принимают в игру».

– Как русского? Ничего себе! Они что, не знают твоей фамилии?

– Считаешь, мне надо было отрекаться? Кричать: «Я не русский!» Ты рассказывал мне, еще в детстве, как при нацистах некоторые из солидарности с евреями нашивали себе на одежду могендовид. Я тогда, слушая, даже плакал, от радости за человеческое благородство. А те наши люди, что попадали в гетто? Они понимали это как знак избранности. «Тот, кого не преследовали, не еврей», ты мне сам говорил.

– Да, это из Талмуда.

– А теперь, представь, в гетто попали русские. Из них делают отверженных, их называют изгоями, унижают и оскорбляют, простых людей, просто за национальность. И я должен был, по-твоему, отречься, встать на сторону гонителей? Может быть, топать и свистеть вместе с ними? Вот им! Я заказал и стал носить футболку с надписью «Good thing I’m Russian». А потом купил билет на самолет. Ничего, есть места и получше ихнего рая!

– Постой, постой! А что, другие русские, из вашей школы, все такие майки надели? Кто-нибудь из них устроил скандал, бросил учебу, уехал из Лондона?

– Нет, папа, кроме меня никто не уехал. Может быть я более русский, чем они. Кстати, как интересно: Пастернак, согласись, более русский поэт, чем Маяковский, несравненно более. А Бродский более русский, чем Евтушенко или Вознесенский. Ведь так же, так! Выходит, не в крови дело.

– Ладно, ладно, пустое, не в тему! Где ж ты собираешься теперь учиться?

– Смотря чему учиться. Мне, знаешь, интересней было бы историей заняться, причем самой древней, археологией, например. Иврит выучить, арамейский! Тоже зов крови, наверное. А насчет Лондона не ругайся и не жалей. Не хочу быть среди избранных… В общем я, как говорили о диссидентах, выбрал свободу!

Магнер досадовал, но смирился. Порода! Он чувствовал в сыне свою породу и невольно сочувствовал ей. Конечно, археология в бизнесе не контрактна. Но кто его знает, кем сын станет в конце концов. Перебесится! Сам-то он тоже учился не маркетингу и финансам, а театральной режиссуре. И ничего, получается. Просто ум нужен, элементарный практичный ум. И характер. А бизнес тот же театр – с комедией положений, абсурдом, драмой судьбы. И зачастую не с той развязкой, что прописана в сценарии. И сколько же вокруг артистов из погорелых театров!

Спустя месяц Гидон уже ездил в МГУ, на исторический. А в его поведении после Лондона произошли крутые перемены. Прежде всего, резко сменился круг общения. Исчезли прежние стритрейсеры, модные тусовщики и вообще мажоры. Никто не заезжал за ним на дорогих авто. Но по телефону он то и дело говорил о каких-то сходках, концертах, акциях, дежурствах. От всех материнских вопросов отмахивался: «Мне надо. Обещал. Да, собираемся. Нужно идти». Озабоченная Елена нажаловалась отцу. Магнер вызвал сына к себе. Снова попробовал сманить на откровенность с помощью аперитива. Но Гидон бокал решительно отодвинул:

– Спасибо, не буду.

Магнер как-то сразу сердцем почуял неладное.

– Это почему же? Глоток не повредит, а больше я тебе сам не налью.

– Много ли, мало – все равно бухло. Противно, когда вокруг все бухают.

– Ну и словечки у тебя! Что-то новое. Бухают, насколько я понимаю новую лексику, в подворотне. А мы…

– Вы культурно потребляете. Какая разница?

– Ну ладно, не пьешь и не надо, о чем говорить. Я рад. Но вот Елена обеспокоена – где-то шляешься, поздно приходишь, подозрительные знакомства…

– Друзья у меня как раз нормальные. Я теперь только понял, что есть еще люди на свете. А то говорили, что история кончилась. У нас каждый личность, занят каким-нибудь делом. Я вот инфоцентром, хотя времени много уходит.

– Чем-чем?

– Инфоцентр – такая свободная, некоммерческая площадка, мы сами ее организовали. Для дискуссий, концертов, киносмотров, других всяких штук. Назвали «Авант».

– Что за дискуссии? Где это? И кто туда ходит?

– Ходят кому не лень. И кому жаль тратить себя на ерунду. Кто способен мыслить или хотя бы рассуждать.

– У вас, конечно, не ерунда. Хотел бы верить. Дышать, глотать и переваривать еду учить никого не надо, а вот мыслить… Мысль, знаешь ли, не в числе обязательных функций организма, особенно молодого.

– Конечно, никто у нас и не сидит в роденовской позе. Лучше действовать. На днях провели фримаркет, пришло человек шестьсот. Студенты, школьники, девушки из магазинов, абсолютно трезвые люди, не панки. Собрали кучу одежды и увезли раздавать, кто нуждается.

– После чего, наверное, млели от собственной доброты и красовались друг перед другом! Ничего плохого в этом нет, но я бы посоветовал тебе подумать, как сейчас говорят, чуть длиннее. Помогаешь бедным и неудачникам – признаешь тем самым свою вину перед ними. А эти бедные и несчастные привыкнут полагаться на чью-то помощь и вовсе разучатся работать. Добиваетесь справедливости? Но у тех, кому вы благодетельствуете, свое понятие о справедливости, они понимают ее как равенство. А равный доступ к благам и удовольствиям неизбежно приведет к общей пещерной дикости. Исторически доказано.

– Но ведь вы, успешные, между собой тоже стремитесь к равенству. Кто не имеет миллиарда – пошли на хер, так у вас выражаются? Вам бы восстановить контакт с реальностью. Время от времени выключать гаджеты. Дышать, думать. Чаще ходить пешком. Слушать музыку, настоящую, вроде Баха. Вечером смотреть на звезды…

Отец смотрел на него с любопытством, но без всякого раздражения.

– Постой, вот ты и проговорился. И я узнаю, что, во-первых, ты сноб, к жизни относишься эстетски, судишь обо всем свысока. Во-вторых, свою свободу выбора уважаешь, а права других нет. Тебя на этом легко поймать.

– Кому ловить-то? Разве кто-нибудь сейчас способен услышать другого? Думают, что просто сбои в программах. Необычные формулировки, новые тексты… Многим они могут казаться абсурдом, отклонениями от здравого смысла, от рациональности. Но они несут в себе сигналы…

– Это не вы пишите на заборах «антифа» и go vegan? – нетерпеливо прервал Магнер-старший.

– Сам я не пишу ничего, хотя, кстати, тоже перестал есть мясо.

– Серьезно? Вот куда тебя занесло! Значит, как я понял, ты с теми, кто на словах против капитализма, осуждает «мир наживы». Мол, трудовой народ – справедлив и добр, а богачи – эксплуататоры, от них зло и порок. А ведь этому мифу столько же лет, сколько самому человеку. И сколько раз уж доказано, что это вздор, и вредный вздор. Да вы и сами, даже отказавшись от вина и мяса, пользуетесь всем, что дает экономика. Ездите в транспорте, едите не выращенный вами хлеб, болтаете по айфону…

– А разве вы сами растите хлеб или собираете машины? Ах да, вы же организаторы производства и обращения! Знаем мы эти теории! Бедные и эксплуатируемые сами виноваты в своем положении, генетически к нему расположены. Живут за счет преуспевающих и богатых, то есть фактически сами-то и есть эксплуататоры. Да, да, бесстыдно обирают тех, кто в Куршавеле платит за вызов девушки на два часа месячную, а то и годовую зарплату рабочих. Мы таких зовем каннибалами. С ними надо разбираться, и это, согласись, в ваших же корпоративных интересах.

И эту эскападу Магнер-старший терпеливо дослушал со спокойным и серьезным выражением лица, только морщинки у глаз выдали напряжение.

– Не боитесь, что вас причислят к экстремистам, со всеми вытекающими?

– Я думаю – могут, – согласился Гидон. – Когда кругом ложь, думать самому и говорить правду – уже экстремизм.

– Что одному правда, другому кажется ложью.

– Значит, ложь и правда для некоторых неотличимы? Потому и спят спокойно, хотя зачастую с психотропными средствами. Мы это знаем. И просто ждем, когда все поменяется, слепые сменятся на зрячих, поддатые на трезвых, мертвые на живых.

– Значит, потрясений не ждать? А пока будем учиться?

– Будь спок.

– Спасибо.

«Кто в юности не играл в радикала! – говорил себе Магнер, допивая в одиночестве бокал. – Вылупившегося птенца обратно в яйцо уже не засунешь. Ничего, пройдет и это, говаривал царь Соломон».

Каждая жизнь – борьба, и Магнер видел и осознавал, как Гидон борется, чтобы стать самим собой, получить право на собственную жизнь. Борется ни с кем-нибудь, а прежде всего с ним, с отцом, как библейский Иаков за место в истории боролся с Б-гом.