Текст книги "Белый мамонт (сборник)"

А Энат не поверил: «Не даст ему черепаха».

Вождь, в общем, держался широких взглядов, но не поверил.

Зато черепаха, запутавшаяся под ногами охотников, заволновалась. Она жила насыщенной тихими событиями жизнью и никаких ужасных потрясений не хотела. И связываться с белым мамонтом не хотела. Подумав, Энат так и сказал: «Теперь холгут убьет Людей льда. Он создал землю для первого человека, но время ушло и он убьет нас. Первого человека любил, а трибу не любит. Считает оборванцами».

На всякий случай уточнил: «Это холгут?»

«Это он», – ответил Нинхаргу.

«Кто научил такому?»

«Сам научился».

«От чего умер Нинхаргу? – интересовались люди после неожиданной смерти Нинхаргу. – Надеемся, ничего страшного?»

«Совсем ничего, – мрачно отвечал вождь и взвешивал на ладони каменный топор, запятнанный кровью художника. – Совсем страшного ничего. Все, как обычно. Всё, как бывает. Первый человек Эббу умер. Охотник Кухиа умер. Хишур с большой ступней умер. Теперь Нинхаргу. Только белый мамонт Шэли живет всегда».

Злобно пнул попавшую под ноги черепаху:

«Если мамонт умрет – мы будем?»

5

«Сердитый!»

6

Иаллу был.

Субшарту был.

Старый Тшепсут был.

Шли дожди, сменялись морозами.

 
«…опять серебряные змеи через сугробы поползли…»
 

К костру выползала зябнущая старая черепаха. Панцирь побит, зацвел седыми лишайниками, но всё ещё различалось изображение человеческой ладони. Никто не помнил, кто именно втер охру в процарапанные на костяном щите линии, но старую не трогали.

Охотник Хурри вернулся.

У него было волосатое лицо и прищуренные глаза под густыми бровями.

По тундре его с утра долго гонял шерстистый носорог. Потом гонял белый мамонт. Этот никак не хотел научиться глядеть на людей, как на существ высшего порядка. Из-под своих белесых ресниц всяко глядел, но как на оборванцев. Хурри с трудом убежал от шерстистого носорога, потом от холгута. Даже упал, испачкался. Хотел почиститься, да тут снова выскочил носорог, хотел растоптать, но учуял запах испачканного.

Стоял, тащился.

Теперь Хурри сердился.

Ему требовалось немного уверенности.

Он вонзил крепкое копье в сырую глину перед траченными молью оленьими шкурами, отгораживавшими особое ответвление пещеры, в котором диковала красивая девушка.

«Ты пришел?» – спросил отец девушки.

«Я пришел», – ответил Хурри.

«Что видел?»

«Многое видел».

«Что слышал?»

«Многое слышал».

«Зачем пришел здесь?»

«У тебя дочь. Хочу взять».

«Возьми, – согласился старик. – Но она быстро бегает. Много молодых охотников хотели взять, состязались с нею в беге, ни один не догнал».

Напомнил, помолчав: «И ты не догнал».

«Теперь догоню».

Отец покачал головой и позвал дочь.

Мохнатая девушка сползла с каменной, забросанной шкурами лежанки, накинула на себя шкуру, тоже удивилась:

«Ты пришел?»

«Я пришел».

«Что видел?»

«Многое видел».

«Что слышал?»

«Многое слышал».

«Зачем пришел здесь?»

«Хочу победить тебя в беге».

У девушки были длинные тяжелые косы.

Они доходили ей до лодыжек и почти мели по земле, если бы при беге не летели горизонтально, так быстро бегала. Сейчас переоделась в мягкую беговую одежду, надела тонкие штаны, тонкую куртку. Отец напомнил: «Зря бежите. Никто еще такую не догнал. И Хурри не догонит».

Хурри рассердился:

«Теперь обязательно догоню!»

 
«…вся жизнь моя была залогом свиданья вечного с тобой…»
 

Легкая девушка сразу опередила соперника. Она взбежала на высокий известняковый холм, лежащий на пути, и обернулась, почти не приминая летящими ногами траву. Она даже жалела косолапого Хурри. Ей нравились его волосатые руки. Ей нравилось, как движутся его мощные кривые ноги. Опытный. Много бегал от носорога, от белого мамонта бегал, но меня не догонит, жалела девушка. Очень жалела. Немножко утешалась тем, что если не догонит, то со временем может стать товарищем по жене того, кто когда-нибудь ее догонит.

От этой мысли стало сладко.

Представила: Хурри будет приходить.

Он будет приходить к ней в спальный полог и морщить густые брови.

Если хорошо его кормить, он будет просить добавки. Это тоже хорошо, подумала она. И увидев, что она замедлил бег, Хурри вдруг вперед бросился. Теперь пальцы его ног упирались в ее горячие пятки. И девушка бежала вперед так быстро, что длинная коса вытянулась в воздухе как трость. Белый мамонт Шэли издалека услышал жаркое человеческое дыхание, теплый дух пещеры, вырвавшийся на волю, дух желания и спешки, и недовольно затрубил за холмом.

Девушка испугалась, и Хурри грубо схватил ее.

 
«…без этих маленьких ужимок…»
 

Конечно, девушка могла превратиться в утку и улететь, но она этого не захотела и, закусив губу, как маленькая испуганная олениха, вернулась домой. Здесь обнюхались. Потом сказала отцу: «В эту ночь не выйду к общему костру». Постлала поверх старых шкур новые мягкие шкуры убитых оленей и другим, незнакомым голосом сказала Хурри: «Ложись». Прикрыла его легким одеялом из совсем новых пыжиков, сама сняла кожаное платье и легла рядом.

7

 
«…она лежала на спине,
нагие раздвоивши груди,
и тихо, как вода в сосуде,
стояла жизнь ее во сне…»
 

8

Одноглазый был.

Совсем одноглазый был.

Зимний туман. Нежный рисовый свет заката.

Дикий чеснок хорош к мясу. Пучок чеснока только и принес Одноглазый в пещеру, но вкус пищи сильно изменился. У многих из плоских губ сразу потекла обильная слюна. Вот у Одноглазого совсем немного глаз, один, в общем-то, а увидел, что зерна некоторых растений снова и снова растут. Их приятно жевать, а там, где зерна случайно падают на землю, опять вырастают растения с нежными зерновыми колосьями. Будто сильный дух откуда-то подсказывает: таким надо питаться.

 
«…я обещаю вам сады, где поселитесь вы навеки…»
 

Ноги у Одноглазого разной длины, грудь покрыта глубокими шрамами, следами старых ножевых ран. Из-за большой слабости не ходил на охоту, зато пел гортанно и неустанно, отбивая ритм по высушенному мочевому пузырю старого мамонта, когда-то погибшему в болоте.

 
«…так тихо, так тихо над миром дольным,
с глазами гадюки, он пел и пел
о старом, о странном, о безбольном,
о вечном, и воздух вокруг светлел…»
 

Кудлатая девушка Эмхед смотрела на Одноглазого с восхищением.

Она уже набрала свои семнадцать пудов. Когда Одноглазый пел, хриплый голос наполнял девушку тайным желанием. Никто не сушил мухомор лучше нее. Она специально подсовывала Одноглазому самые сухие пластинки. Если не придумать совершенное оружие, пел Одноглазый, белый мамонт Шэли перетопчет всю трибу. Он умный. Он злой. Он все слышит. Птицы рассказывают холгуту про Людей льда. Рыбы разевают рты, только не умеют произнести вслух. Все против трибы. Все считают Людей льда оборванцами и наглыми. Белый мамонт будет топтать охотников в долинах и возле болот. Он не пустит охотников к ягодным полянам. Он не пустит их к оленьим стадам, перекочевывающим на север. Он не даст старушкам брать хворост. Он будет калечить Людей льда мохнатым хоботом, мохнатыми толстыми ногами, сточенным острым бивнем и нелепой своей роговой бородавкой.

«…убейте белого мамонта…»

Лукавый мухомор вызывал видения. Он нашептывал в оттопыренное волосатое ухо Одноглазого, что белого мамонта Шэли можно, наверное, убить большим камнем, если закатить его на вершину крутой горы, а потом спустить сверху прямо на лоб холгута. Правда, камень понадобится такой большой, что вся триба с трудом будет его катить, а белый мамонт Шэли может и не подставить свой лоб. Конечно, у подошвы горы много нежной травы и мягкого тальника, но жирный турхукэнни если и подойдет к горе, то все равно отвернет лоб в сторону, потому что птицы ему все рассказывают. Холгут теперь к пещерам стал приходить специально ради убийства. Раньше приходил посмеяться, а теперь приходит убивать. Трясется от желания, свирепо смотрит из-под рыжей челки. А невдалеке над кучей шерстистый носорог тащится.

«Сердитый!»

Слушая Одноглазого опытный охотник Ушиа сердился.

Глаза у него стекленели. Он искал, что такое сказать в ответ.

Всяко рылся, всяко ворошил мысли в своих небольших мозгах, но ничего в голову не приходило. Отчаялся. Совсем задиковал. Что бы ни сказал Одноглазый, на все стал отвечать: нет!

«Товарищ ты по жене?»

«Нет!» – сжимал каменный топор Ушиа.

«Дети эти не твои разве?»

«Нет!» – стучал топором Ушиа.

«Много зверя убил?»

«Нет!» – отвечал Ушиа.

«Почему так долго поешь? Почему холгут? Почему у человека две руки? Зачем звезды над головой? Река почему поворачивает, рыба плывет? Почему спина чешется, волк воет?»

«Нет!» – отвечал Ушиа, стуча каменным топором.

И сердито объяснял: «Одноглазый не может знать правды».

«Да почему?» – дивилась неожиданным словам кудлатая девушка Эмхед.

«Потому что у Одноглазого всего один глаз и разные ноги. А у меня, у охотника Ушиа, два глаза и обе ноги ровные».

 
«…я призываю вас в страну, где нет печали, нет заката…»
 

Настоящая правда, утверждал Одноглазый, в большой боли. Вот холгут далеко, утверждал он, а я чувствую большую боль, которую холгут может мне причинить. Значит, и холгут может чувствовать боль на расстоянии.

Сказав такое, ударял концом копья в силуэт, выцарапанный на стене.

Белый мамонт, конечно, ничего не слышал, а охотник Ушиа даже сердился: нет!

И всех спрашивал: «Как холгуту на расстоянии станет больно от того, что Одноглазый бьет копьем по камню?»

«А разве тебе не больно, если ты думаешь, что тебя ударили?»

Охотник Ушиа сердился: нет! Но тянул крепкую руку к склеенному из пластинок копью, так загадочно умеющего наносить большую боль на расстоянии. Отталкивал в сторону ребенка, бессмысленно жующего заячий хвост. Скоро слух о мамонте, которому будто бы становится больно, когда по его изображению бьют крепким копьем, облетел всю пещеру.

«…убейте белого мамонта…»

Хриплый голос Одноглазого отражался от невидимых сводов, зажигал хищные искры в глазах Людей льда. Ящерица, отвратительно бесцветная, слушала, свесив голову с каменного уступа. Под ногами, шурша, ползала тихая древняя черепаха. Она совсем заплесневела, поросла лишайниками. Плоскую, побитую щербинами спину украшал всё тот же неясный отпечаток человеческой ладони с затертой в трещины желтой охрой. Похожие отпечатки, только поменьше, виднелись на многих глиняных горшках, которые лепили у костра женщины.

«…убейте белого мамонта…»

Последним доходило до молчаливого охотника Ушиа.

«А если не мы, если турхукэнни убьет нас?» – сердито спрашивал.

«Сделайте совершенное орудие, – требовал Одноглазый. – Тогда не убьет. Тогда сам выйду навстречу холгуту!»

Ушиа замахивался каменным топором: «Лучше тебя убью!»

«Убей, убей жалкого калеку, – торжествующе хрипел Одноглазый, ловя на себе восторженный взгляд девушки Эмхед. – Убей, убей меня – жалкого калеку с одним глазом и с разными ногами. Если не убьешь, из уст в уста насмешливо будет передаваться, что это я и есть тот жалкий певец, который выиграл спор у сердитого охотника Ушиа. А если убьешь, из уст в уста презрительно будет передаваться, что ты и есть тот охотник, который только что и смог убить калеку!»

Когда Одноглазый умер, Ушиа горько бил себя кулаками в грудь.

При Одноглазом в задымленной пещере было весело. При нем женщины плясали у костра, дети плакали меньше, песни зажигали мужчин на живое. Некоторые по-настоящему задумывались о большой охоте. Теперь только птицы и ветер разносили новости. Однажды, подкараулив охотника, белый мамонт Шэли затрубил, выскочил из-за куста и схватил Ушиа за косу.

На глазах у всех укоризненно повел к лесу.

Тучи тоненьких стрел летели в гиганта, но он только смеялся, громко хлопая ушами.

Несколько копий ударили в засмоленную шерсть белого мамонта, но и это не вывело гиганта из равновесия. Шел, нисколько не торопил пленника.

Увел в лес. Неизвестно, о чем разговаривали.

9

«Сердитый!»

10

Напилхушу был.

Когда Одноглазый умер, хромому Напилхушу как раз исполнилось двенадцать лет.

Он был чуть выше оленьей спины и боялся быков с широкими рогами, зато бегал за каждой молодой женщиной. Рос нехорошим мальчиком, и девушки часто сидели у костра с красиво расписанными лицами и обнаженными грудями, приготавливая детскую одежду и распевая про себя песенки о нехорошем Напилхушу. Когда Охотники уходили надолго в леса и в тундру, некоторые девушки специально для него расписывали охрой лица и груди.

 
«…эти дни восхитительных оргий и безумной любви…»
 

Однажды Напилхушу ходил по гальке, где было старое русло.

Навстречу вышли две незнаемые женщины. Когда Напилхушу между ними оказался, почувствовал, что тянет от них холодом, илом, темной водой, а не сладким женским теплом и потом. Все равно втроем спали на гальке, где было старое русло. Потом женщины в неглубокую каменную чашку подоили каждая свою грудь и напоили этим молоком Напилхушу. Сами развеялись, как нежные облачка, стекли росой по деревьям, а он стал многое видеть. Стал задумываться о неведомом, терял память, бился в судорогах. Однажды внутренним взором увидел, как сильным порывом ветра унесло куда-то вождя. Вождь стоял на краю известняковой скалы и кричал обидное проходящим степенно внизу мамонтам. Шли они один за другим, маленькие за хвосты держались. Потом дунул ветер, парка раздулась, и вождь улетел.

 
«…дуй, ветер, дуй…»
 

Напилхушу задумался.

Он не знал, что такое парус, но видел, как под ветром раздулась парка.

Пусть вождь не вернулся, но какое-то время он все же летел. Если бы Люди льда догадались держать вождя на веревке, может, вытащили бы оттуда, куда унесло ветром. И весил вождь много. Значит, решил Напилхушу, тяжелое копье тоже можно сделать летающим. Если к копью… Не просто к копью, а к особенному… к Большому копью… прикрепить кожаный парус… И поймать этим парусом ветер…

Новому вождю идея не понравилась. «Смысл всего – добывание пищи, – мудро объяснил он Напилхушу. – Пищу лучше добывать так, чтобы не умереть самому».

И вызывающе спросил: «Кто хочет охотиться на белого мамонта?»

Все промолчали. Никто в пещере не нарушил тишину.

«А кто не хочет охотиться на белого мамонта?»

«Я…» – выдохнул тихий Тефт. «И я…» – выдохнул трусливый Настишу. «И я… и я… и я тоже…» – зашелестело вокруг.

«Но как же тогда мечта? – спросил пораженный Напилхушу. – Люди льда много веков мечтают есть жирных холгутов. Были крысы, ловили каждую. Птицы воровали вяленую рыбу, мы отгоняли птиц. Земля тряслась, прятались в пещере. Дети мертвецов отгоняли олешков, мы нападали и отнимали олешков. Белый мамонт Шэли затаптывает самых лучших охотников. Большое копье, оно как любовь, – от чудесного голоса Напилхушу многие девушки в темноте призывно стонали. – Оно нам даст мясо, жир… исполнит мечту…»

«Бросьте его в колодец, – приказал вождь. – И не давайте пищи».

В одном из глухих переходов открывался под ногами темный сухой колодец.

Люди трибы ходили в этом участке пещеры осторожно, поэтому на сырых стенах запечатлелось множество отпечатков самых разных рук. Вот в такой колодец бросили Напилхушу. Добрые женщины тайком подбрасывали ему куски вяленого мяса, пластинки сухого мухомора. Он медленно жевал мухомор и мелодично стучал чужими берцами по каменным стенам.

 
«…когда б вы знали, из какого сора растут стихи,
не ведая стыда…»
 

Было слышно, как в темной галерее по соседству по скользкому спуску известняковых плит с уханьем катается пещерный медведь. Грязную поверхность ноздреватых плит медведь, наверное, заездил до блеска. В кромешной темноте взбирался на самую верхотуру, фыркал от удовольствия, съезжал вниз. Он делал это снова и снова, и Напилхушу стал бояться, что однажды медведь съедет прямо к нему. Вот почему, когда вождь наклонился над колодцем и в тысячный раз спросил: «Мечта или пища?» – Напилхушу скромно ответил: «Пища».

Девушки и женщины стонали от разочарования.

Проклятые суфражистки! Чтобы сдавшийся певец не мог приблизиться к их лежанкам, на всех подходах они рассыпали теперь сухую скорлупу колючего дикого ореха и хрустящие раковины пещерных улиток. И к общему костру Напилхушу больше не допускали.

 
«…и меж детей ничтожных мира, быть может, всех
ничтожней он…»
 

А спал Напилхушу на голом полу, положив круглую плешивую голову на спину древней неприхотливой черепахи, помеченной ладонью какого-то допотопного художника.

11

Ушшу был.

Хаммату был.

Хутеллуш был.

Еще второй Тишуб был.

Второго Тишуба убили женщины.

Так незаметно убили, что если бы не вылезший язык и черное лицо, подумали бы – сам умер. Его до этого так и прозвали: Тишуба – Костяное лицо. Такое твердое было лицо, что его удары нисколько не портили.

Однажды пришли нежные дни тепла. Зеленые листья выросли до размеров ушей бурундука. Триба запаслась мясом и кореньями на всю зиму. Радуясь, Тишуб громко пел у костра. «Женщину хочу», – пел иносказательно. Опухший от переедания и мухомора вождь понимающе кивал.

«Чужую женщину хочу», – иносказательно пел Тишуб.

«Чужая женщина – ловушка для мужчины, – понимающе кивал вождь. – Чужая женщина – она как глубокий ров. Она – как нож, бьющий в сердце. Как Старая падь, которую не каждый пройдет».

Старой падью звали угрюмое ущелье, прорезанное в скалах рекой.

Известняковые склоны там были такие крутые, что зимой тяжелый снег почти не держался. Большим преступлением считалось говорить в Старой пади даже шепотом. Может, поэтому, рассердившись, вождь однажды ударил Тишуба тяжелой костью по голове. Если бы по лицу – это еще ничего. Но ударил по голове.

Тишуб хворал целое лето. А, отхворав, стал жалкий, согбенный.

Все равно, пугливо пригибаясь, ходил за дочерью вождя, отслеживал все ее передвижения.

 
«…молился всерьез
(впрочем, как вы и я)
тряпкам, костям и пучку волос –
все это пустою бабой звалось,
но дурак ее звал Королевой Роз
(впрочем, как вы и я)…»
 

Пугался, но ходил. Вожделение владело Тишубом.

Притаившись за темным углом, подолгу прислушивался.

Вот протопал старый Ухеа, потащил бивень для зачистки… Вот вскрикнула поганая летучая мышь… Вот ужасно захохотали косматые подружки, нежно прошлепала ножками младшая жена вождя… Если неожиданно выскочить, мечтал Тишуб, можно стать товарищем по жене… Но понимал: лучше не выскакивать…

Терпеливо ждал встречи с дочерью вождя. Очень радовался.

Но дочь вождя ему не радовалась. А однажды ударила его в костяное лицо тяжелой бычьей челюстью. Строгая. У нее были толстые ноги и чувственные красные губы. С нею всегда ходили три косматых подружки. Родив горластого первенца от плечистого охотника Хутту, умевшего в одиночку поднимать камень, запиравший вход в пещеру, дочь вождя заодно выкармливала и некоторых чужих детенышей. У нее было доброе нежное сердце и самое вкусное молоко. Она могла обнимать любого мужчину всю ночь, только Тишуба не хотела.

 
«…от моей юрты до твоей юрты горностая следы
на снегу…»
 

Дочери вождя вообще не нравились низкие хриплые голоса. Но она любила драчунов и сама любила подраться. По ее указанию косматые подружки часто колотили Тишуба в темных переходах. Они были веселые. Иногда садились на Тишуба и подолгу ездили на нем, как на олешке. Как уздой схватывали костяное лицо ремнями, отводили в отдаленный грот, хихикая, насиловали. Говорили: «Вот веселые посиделки». От всего этого Тишуб, вдобавок к слабости и синим губам, еще начал хромать. Потом волк откусил ему два пальца на левой руке. Стал стесняться, прятался от косматых подружек.

 
«…от юрты твоей до юрты моей потянул сероватый
дымок…»
 

Только на Праздник первого снега вышел из пещеры. Но и сейчас боялся, что в такой день обязательно будут веселые посиделки и косматые подружки опять поймают его и изнасилуют.

Шел медленный снег.

В природе растворена нежность.

Решил заночевать вне пещеры, где плохо пахло, – нашел пустую медвежью берлогу и там лег. Зарылся с головой в ветки. Полный хороших снов, проспал всю зиму. Как медведь, оброс бородой. Целых шесть месяцев проспал, за все это время только два раза перевернулся с боку на бок. И встал весной.

Белый мамонт, проверявший пастбища, увидел Костяное лицо.

Сильно удивился. Долго гонял выспавшегося певца по лесу, даже косматые подружки так его не гоняли. Рыжая челка вперед, как козырек бейсболки. Хобот как волосатая рука. Один бивень огромный, стертый, позеленевший от лишайников, но все равно блестящий, потому что все время в работе, другой – как безобразная роговая бородавка. Догнав, бросил сильно помятого Тишуба у входа в пещеру. Сам довольно встал рядом. Трубил, вытирал толстые ноги о траву.

С этой поры Тишуб неподвижно лежал в своей темной каменной нише.

Ничего больше не мог, только заняться горловым пением мог. Тайно приходили к Тишубу косматые подружки, тискали его, гладили по голове, занимались с ним торопливым сексом, он отказать не мог – сил не было.

Падали с кровли камешки. Вечность текла, искусство мельчало.

В темные вечера Люди льда подвывали горловому пению Тишуба.

Страшные отзвуки долгих продымленных голосов далеко разносились над заснеженными равнинам. Услышав такое, белый мамонт Шэли останавливал свое неторопливое стадо, и удовлетворенно покачивал хоботом в такт.

12

Шиффу был.

При Шиффу не было равенства.

При вожде Шиффу запрещалось смотреть на Северное сияние.

Певец Харахуру, трясущийся вдовец, тайно подученный трусливым вождем, пел о том, что белый мамонт Шэли вечен. О том, что он вечен – как небо, как земля, и с этим ничего нельзя поделать. Он приходит как снег и уходит как снег. С этим тоже ничего нельзя поделать. И нельзя построить такое большое копье, чтобы его несли сразу много человек. Смотрите, пел Харахуру, какими маленькими и слабыми стали Люди льда. Они рисуют на стене мышей. Они с коротким копьем вдвоем ходят против одного гуся. Как таким справиться с белым мамонтом?

Это раньше Эббу был.

Это раньше Нинхаргу был.

И Набу, и Иаллу, и Ушиу – все раньше были.

Они все были большие. Иногда они убивали отставших усталых мамонтов и добродушно скакали по горячим черным углям. Веселые посиделки. А потом качали над огнем кости мертвеца – презирали судьбу.

 
«…где ты, время невозвратное незабвенной старины?..»
 

На отбойном мысу Харахуру нашел ствол дерева, длинный, как река.

Сильный дух прятался в указанном дереве. Как только человек приближался с намерением отрубить кусок дерева, так падал в воду и тонул. Все же общими усилиями притащили в пещеру, разделили ствол на отдельные пластины, поместили в сухом гроте, освещаемом трещащими факелами из бересты. По указанию Харахуру стали склеивать пластины особенным клеем, а молодые сестры Эйа и Аху, следуя тайным указаниям Харахуру, шили парус.

Охотники, глядя на Большое копье, ахали.

Они уже привыкли к тому, что белый мамонт Шэли вечен, а тут перед ними лежало склеенное, наконец, Большое копье. Держась руками за нижние челюсти, они садились на корточки и ахали. Переглядывались, понимая: это им придется выходить против холгута – по ветру. Услышав ненавистный запах, белый мамонт Шэли встряхнет рыжей челкой, плоской, как крыло, засмеется и встанет на задние ноги, даже, наверное, покачает роговой бородавкой, угрожая оборванцам. Даже, наверное, начнет пританцовывать, заманивать, размахивать зеленой веткой.

Тогда следует поднять парус, кинуться на холгута.

Однако трусливый вождь Шиффу запретил Людям льда испытывать такое Большое копье, особенно, когда узнал, что наконечник выточили из цельного бивня мамонта. А глупых молодых сестер Эйа и Аху, шивших парус, вообще изгнал из пещеры. Сестры были красивые. Когда черпали воду из ручья, костяные серьги стучали, и мелодично побрякивали деревянные браслеты у запястий и у локтей. Набрав воды, болтали, оглядываясь на горбатых мужчин, похотливо тычущих пальцами в их сторону. А волосы, заплетенные в косы, свисали до голых пяток. Все считали, что Эйа и Аху погибнут под ногами белого мамонта Шэли, или замрут от голода, но в первый же день в долине, засыпанной мягким снегом, на сестер наткнулись Дети мертвецов, у рта волосатые. Оба в голубоватых шкурах росомах – единственных животных, которые одновременно живут и в том мире, и в этом. Только росомахи могут рассказать человеку о другом подземном мире. Правда, будешь плохо слушать – загрызут. А будешь хорошо слушать – загрызут непременно.

«Будете нашими женами», – сказали сестрам Дети мертвецов.

И повели испуганных в сторону от холмов, подталкивали копьями в спины.

«Этой дорогой долго будем идти, – повторяли. – До нашего стойбища далеко. Пять раз отдыхать будем».

В первый раз устали, сели на тундровые кочки, стали храпеть.

А рядом сугроб – темный, подтаявший, сильно затвердевший от ветра.

У сестер болели ноги от долгого перехода, они соскучились по похотливым взглядам пещерных мужчин. Эйа шепотом сказала Ахе: «Давай пойдем к сугробу. Я старше тебя. Я тебя спрячу».

Осторожно вытащив нож у одного из спящих, Эйа выкопала под сугробом нужную яму и загнала туда сестру. Потом уничтожила все следы своей работы, присыпала сверху снегом, вернула нож. «Уйду с Детьми мертвецов, – сказала сестре. – Буду мечтать с ними у костра, а ты вернешься в трибу и все расскажешь».

Когда солнце пригрело, Дети мертвецов проснулись.

Головы круглые, как травяные кочки, длинные уши торчком.

Громко зевали, скребли грязными ногтями под мышками, потом спохватились:

«Где другая девушка?»

«Не знаю, – испугалась Эйа. – Я спала».

«Однако убежала», – пожаловались Дети мертвецов.

И набросились на Эйю: «Ты рядом была. Что с ней сделала?»

«Вы – мужчины, но даже вы устали и спали, – испуганно ответила Эйа. – А я слабая женщина, я сильнее устала. Как легла, так уснула, совсем ходить не могла».

«Ладно, – сказал один, хорошо подумав. – Возьмем, которая осталась. Вдвоем возьмем. Будем товарищами по жене».

Но второй сказал: «Посмотрим в сугробе».

Подошли к сугробу. Дул теплый ветер, и снег уже таял.

Один кольнул длинным копьем и чуть не задел прячущуюся в яме Аху. Потом другой сунул копье в снег и задел младшую сестру, но она крутилась в снегу, как рыжая лисица, и избегала самых опасных ударов. Старшая сестра так боялась, что все время плакала.

«Почему плачешь?»

«Я не знаю, – Эйа правда не знала, что сказать. – Я устала».

«Не гони пургу, – рассердились Дети мертвецов. – Твоя сестра здесь?»

«Как я могла вырыть яму в снегу? Или ногтями? – спросила Эйа сквозь слезы. – Вы видели у нас ножи?»

«Тогда почему плачешь?»

«Потому что страшно с вами. Потому что болят ноги. Потому что жить среди Детей мертвецов тяжело будет. Я люблю ходить к роднику, смеяться и греметь деревянными браслетами. Вчера едва шла от усталости, а вы силой тащили меня. Сегодня опять потащите, будете копьями толкать, у меня синяки на спине. Плачу потому, что так вспомнила».

Дети мертвецов поверили Эйе и повели ее в стойбище.

А младшая сестра выбралась из сугроба и побежала домой.

Две ночи и два дня блуждала по тундре. Совсем измученная встретила брата.

«Где Эйа?» – спросил брат.

«Дети мертвецов увели».

«Давай побежим вслед».

«Мне стыдно, – призналась Аха, – я не могу бежать».

«Так сильно боишься?»

«Нет, у меня другое», – сказала Аха и показала брату израненные ноги.

Тогда они вернулись в пещеру, где Харахуру, трясущийся вдовец, все еще пел о невозможности убить белого мамонта, а сам тайком шлифовал наконечник Большого копья, целиком выточенный из бивня мамонта, и слабой рукой ласково гладил плоскую черепаху, на спине которой смутно различался силуэт человеческой ладони, оставленный Нинхаргу два или три тысячелетия тому назад.

13

Нессу был.

Хамшарен был.

Хеллу и Хиту были.

Псих носорог нюхал помет, тащился.

Бросался даже на птичек, если садились в пределах видимости.

Даже на леммингов бросался. Видно было, что мрачные мысли одолевают шерстистого. Ходил совсем один, охотники нигде не встречали его братьев и сестер.

И белый мамонт почему-то нервничал. Сердито смеялся над глупыми Людьми льда. Как хулиган, топтал кустарник, мял мох, скатывал мохнатый хобот в кольцо, громко щелкал по веткам ондуши. Сердился, когда Белая сова села на спину.

«Где летала? Куличок тебя три раза звал».

Мудрая сова не ответила. Она крепко спала перед этим. А когда спишь, много ума не надо. Потому и не слышала, если куличок прилетал.

«Я теперь всех людей убить хочу, – сердито признался Белой сове белый мамонт Шэли. – Все умирают, пусть и эти умрут. Тогда будут вместе, никто скучать не будет. Я землю сделал для человека Эббу. Он тихий сидел среди воды, никому не мешал. А Люди льда стали плодиться. У них неестественное поведение. Они грязные, съели моего дядю. Они суетливые и не засмаливают бород. Их гнус ест. Они глупые, не жуют траву, живут в тесных расщелинах, как ящерицы. Совсем плохое поют про турхукэнни. Так что убью всех. А с ними – рыб и птиц, чтобы не кормили оборванцев. Я теперь всех убью, – сердито похвастался белый мамонт Шэли. – Из костей дом построю. А ты будешь на чердаке жить».

Спросил: «Хочешь на чердаке жить? Что скажешь?»

Сова не ответила, только подумала про себя: совсем белый задиковал.

А белый мамонт не унимался, спрашивал: «Как думаешь, всех можно убить?»

«Берегись, – ответила наконец сова. – Люди льда строят совершенное оружие. Они уже давно строят совершенное оружие. Некоторые даже на охоту не ходят. Их специально кормят, чтобы они строили совершенное оружие. Хотят тебя убить. Если убьют, окончательно полюбят твое сало».

Белый мамонт потряс рыжей челкой, хвост недовольно дернулся.

Но он знал, что когда долго не ходишь на охоту, то непременно теряешь навыки.

Это он хорошо знал, потому что в последний раз, когда напал на оборванцев возле пещеры, убежали только тренированные старушки. Высушенные возрастом, выкрученные, как деревья на косогоре, они всегда держались близко друг к другу. Специально перед выходом за хворостом снимали муклуки, шли босиком. Жилистые, как лосихи, пугливые, как водяные утки.

14

Весной смыло ливнями редкие леса.

Пришли тучи задавного комара, подул ветер.

Ужасные кривые молнии разрывали тьму над плоскими озерцами.

 
«…вот казалось осветятся
даже те углы рассудка,
где сейчас светло, как днем…»
 

У костра хрипел калека Харреш.

Он стонал, катался по грязным шкурам.

Успокаивая слабого, товарищи по жене кидали ему кости.

Давясь и страдая, пел калека Харреш об огромном звере белого цвета, с мохнатым хоботом как рука. Он пел о задравших хвосты молодых быках, о черных глупых быках с гривой, торчащей дыбом. О черных быках, роющих землю рогами. Он пел о мышастых пугливых лошадях, украшенных черными ремнями вдоль всей спины от холки до хвоста. О вкрадчивых росомахах, загрызающих олешков не до смерти. Просто загрызут, а потом целую неделю едят полумертвого олешка, не давая ему умереть – любят свежее.

Однажды, обиженный товарищами по жене, переставшими пускать его под теплые шкуры спального полога, калека Харреш принес с реки дафнию. В реке жили слизняки, мелкие рачки, там всякого много было, но Харреш принес дафнию. Течением мотало над дном зеленую слизь, зевала рыба, пахло мокрой травой, но Харреш сделал выбор.