Текст книги "Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века"

1904 год: газетная хроника

Январь:

«Новое время»:

МОСКВА. «Придерживаясь старого обычая, большая часть населения Москвы встречала Новый год с бокалами вина в клубах и ресторанах. Начиная от «Эрмитажа» и «Тестова» и кончая «Стрельной» и «Яра», везде царило оживление и веселье. Почти до рассвета мчались по городу тройки, развозя по домам публику, хотя и преисполненную светлых надежд, но достаточно уставшую и опустошившую карманы».

ВЛАДИВОСТОК. «Сегодня здешние японцы мирно праздновали свой Новый год. Относительно переговоров между Японией и Россией ничего не известно».

МОСКВА. «В Строгановском училище открылась первая выставка недавно основанного Союза русских художников. Выставка включает в себя до 200 произведений, среди которых находятся работы: В. Васнецова, А. Васнецова, К. Коровина, Малютина, Головина и др. Выставка обильна, но малоинтересна».

МОСКВА. «Вчера на катке Патриарших прудов происходило состязание конькобежцев, устроенное Русским гимнастическим обществом. Дистанция 1500 метров. Из 14 бежавших первым сделал дистанцию г. Седов – 2 мин. 43 сек.».

«Новости дня»:

МОСКВА. «Проживавший в собственном доме, в Малом Харитоньевском пер., г. Рябушинский проезжал на автомобиле по Триумфальной площади, где лошадь лихача кр. Емельяна Рощина, испугавшись автомобиля, помчалась с такой силой, что сдержать ее Рощин был не в состоянии. У соединительной линии Московско-Брестской жел. дор. с Николаевской у Тверской заставы лошадь налетела на острие барьера, пропорола себе живот и тут же пала. Выброшенный из саней Рощин тяжко разбился. Павшая лошадь стоит 600 рублей».

ПЕТЕРБУРГ. «В Зимнем дворце состоялся первый большой бал. Приглашенных было около 3000. В 9.30 вечера вышли в Николаевский зал Их Величества. Первый тур польского Государь Император шел с Государыней Императрицей Александрой Федоровной. Государь был в мундире лейб-гвардии гусарского полка при Андреевской ленте, Государыня Александра Федоровна – в белом серебристом туалете при Андреевской ленте, имея на голове диадему, а не шее ожерелье из дивных бриллиантов».

ПЕКИН (РЕЙТЕР). «На основании последних известий из Токио, в здешних миссиях придерживаются того мнения, что война неизбежна. Разногласия между Россией и Японией не заключаются вовсе в подробностях, а касаются существенного принципиального вопроса о том, имеет ли Япония право вмешиваться в дела Маньчжурии. Россия оспаривает это».

ПЕТЕРБУРГ. «Вчера знаменитому химику Д.И. Менделееву удачно совершена операция снятия катаракты».

Февраль:

«Русь»:

МОСКВА. «Наплыв публики в Художественный театр, желающей посмотреть «Вишневый сад», так велик, что нет никакой возможности вести запись и соблюдать очередь. А потому решено, что сегодня в 9 часов утра будет устроена лотерея для всех явившихся, и в театр попадут, разумеется, только счастливые».

ПЕТЕРБУРГ. «По поручению своего правительства японский посланник при Высочайшем Дворе передал ноту, в коей доводится до сведения Императорского правительства о решении Японии прекратить дальнейшие переговоры и отозвать посланника и весь состав миссии из Петербурга».

МОСКВА. «Телеграмма о перерыве дипломатических отношений между Японией и Россией произвело в Москве колоссальное впечатление. Всюду бодрые лица, бодрые речи.

– Ну, что ж! Война, так война, коли они того хочут, – говорит мастеровой, бережно складывая заскорузлыми руками телеграмму и пряча ее в кошелек. – Все одно они нас не одолеют!

– Где одолеть! – сочувственно подтверждает другой простолюдин. – Мы грудью станем!

Старик вспоминает объявление в Москве войны 1877-78 года. Молодежь слушает его, затаив дыхание.

– А что, японец страшнее турки? – спрашивает какой-то молодец в белом фартуке поверх нагольного полушубка.

Вопрос остается без ответа. Никто не видел японцев, разве только на картинках».

ПЕТЕРБУРГ. «Всеподданнейшая телеграмма, полученная Его Императорским Величеством от наместника на Дальнем Востоке.

«Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что около полуночи с 26 на 27 января японские миноносцы произвели внезапную минную атаку на нашу эскадру на внешнем рейде крепости Порт-Артур, причем броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич» и крейсер «Паллада» получили пробоины. Степень их серьезности выясняется. Подробности предоставлю Вашему Величеству дополнительно. Генерал-адъютант Алексеев».

«Правительственный листок»:

ПЕТЕРБУРГ. «Высочайший манифест.

Божиею поспешествющей милостью, Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский, Государь Польский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; Государь и Великий Князь Новагорода низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея Северныя страны Повелитель; и Государь Иверский, Картлинския и Кабардинския земли и области Арменския; Черкасских и Горский Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голстинский, Сормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем всем Нашим верным подданным:

В заботах о сохранении дорогого сердцу Нашему мира, Нами были предложены все усилия для упрочения спокойствия на Дальнем Востоке. В сих миролюбивых целях Мы изъявили согласие на предложенный Японским Правительством пересмотр существовавших между обоими Империями соглашений по корейским делам. Возбужденные по сему предмету переговоры не были, однако, приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений Правительства Нашего, известила о прекращении переговоров и разрыве дипломатических сношений с Россиею. Не предуведомив о том, что перерыв таковых сношений знаменует собой открытие военных действий, Японское Правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать Нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур. По полученным о сем донесении Наместника Нашего на Дальнем Востоке, Мы тотчас же повелели вооруженной силой ответить на вызов Японии.

Объявляю о таковом решении нашем, Мы с непоколебимою верою в помощь Всевышнего и в твердом уповании на единодушную готовность всех верных Наших подданных встать вместе с Нами на защиту Отечества, призываем благословение Божие на доблестные Наши войска армии и флота. Дан в Санкт-Петербурге в двадцать седьмой день Января в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четвертое, Царствования же Нашего в десятое. На подлинном Собственною Его Императорского Высочества рукою подписано

НИКОЛАЙ».

Хлеб и воля

– Товарищи, товарищи! Ну, невозможно же! Товарищ Стрига с дороги, устал. Имейте сознание, потише!

В комнате табачный дым до потолка, шум, толчея. Столпились вдоль стен, по углам, сидят по двое на шатких табуретах, на кровати, подоконнике. Приезжий – моложавый, с курчавой светлой бородкой член группы «Екатеринославских рабочих анархистов-коммунистов» – привык, судя по всему, к любой обстановке. Ждет терпеливо, улыбается.

– Друзья! – произносит, улучив момент. – Еще раз повторяю: отношение наше к войне решительное: никакого сочувствия кровавой власти! Тем более поддержки. Сцепились буржуи двух империй – не поделили Корею и Маньчжурию. Черт с ними – пусть свернут себе шею! Легче будет справиться, когда наступит час решающего штурма ненавистного режима…

Закашлялся, хлебнул остывшего чая из стакана.

– Давайте обсудим текущие дела. Кто-то из присутствующих, по-моему, вы, товарищ, – кивнул в сторону низкорослого мастерового у стены, – просили рассказать о деятельности наших анархистских ячеек. Скажу честно: похвастать особо нечем. Набираемся сил. В нынешнем году провели одно покушение в Белостоке на владельца прядильной фабрики. Когда его рабочие забастовали из-за невыносимых условий труда, он вызвал на подмогу штрейкбрехеров. Произошла кровавая стычка, пострадали десятки пролетариев. В отместку наш товарищ Нисан Фарбер подкараулил директора на ступенях синагоги и нанес ему несколько ударов ножом… К сожалению, это у нас пока единственное на сегодня громкое дело. Занимаемся устной пропагандой, проводим беседы среди рабочих и ремесленников, устраиваем сходки. Беда: нет своей типографии. Выпустили несколько листовок на гектографе с призывом к бедноте и трудящимся к самовооружению, распространяем инструкции по изготовлению простейших бомб. В случаях преследования пролетариев со стороны хозяев расклеиваем на заводах и фабриках прокламации, обещаем суровую расправу над директорами и их лакеями-мастерами. Один, как вы только что слышали, получил по заслугам, остальные, как говорится, на мушке…

– Ваше отношение к экспроприациям, товарищ?

Из-за спин стоящей у окна молодежи выбирается парень в алой косоворотке с щегольским чубом набоку. Смотрит прищурясь, с вызовом.

– С оговорками, товарищ. А ваше?

– Мое без оговорок. – Парень оглядывается на приятелей, подмигивает. – Грабь, как говорится, грабленое. Без сомнений. Не так разве?

– И так и не так. Должен предупредить… как вас величать, простите?

– Виктор Гарский. Можно Шмидман, можно Мика.

– Так вот, Виктор или Мика. Я высказываю только собственное мнение… Не все его разделяют, даже в нашей ячейке. Анархистское движение очень молодо, мы пока нащупываем правильный путь. Изымание средств у буржуазии, толстосумов пока необходимо, согласен. Без финансового обеспечения мы не можем наладить работу лабораторий по изготовлению взрывчатки, выпускать литературу, организовывать побеги наших братьев из царских застенков. Все так. Но не дай нам бог свести нашу деятельность к «скачкам», как выражаются уголовники, к бандитизму. Уподобиться уличным грабителям, забыть об историческом назначении анархизма – разрушении несправедливого государства со всеми его порядками и законами.

– Мудрено выражается, – голос из зала. – Скажите лучше, что делать конкретно? Нынче, завтра…

– Главное, не ждите повода, товарищи. Расширьте, насколько возможно, антибуржуазный террор. Индивидуальные покушения на представителей власти, на фабрикантов, банкиров, капиталистов. Не за какие-либо их провинности или действия, а просто за принадлежность к классу эксплуататоров. Террор безмотивный, всеобъемлющий! Я и мои товарищи, к примеру, ставим целью превратить Белосток во вторую Парижскую коммуну. Чтоб земля горела под ногами паразитов всех мастей… Давайте споем, друзья. – Обходит стол. – Нашу, «Варшавянку», а? – Обнимает за плечи Гарского… – Вихри враждебные веют над нами, – запевает вполголоса. – Темные силы нас злобно гнетут…

– В бой роковой мы вступили с врагами, – подхватило несколько голосов.

– Тише, товарищи! С улицы слышно…

– …Нас еще судьбы безвестные ждут, – звучит слаженно, горячо… – Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело, знамя великой борьбы всех народов за лучший мир, за святую свободу…

– Расходимся! По одному.

Председательствующий машет рукой.

– О новой встрече оповестим. Внимательнее на улице, товарищи…

– Как тебе Стрига?

– Лапидус? Я не слушал, Виктор.

– Что так?

– Настроение не то. Давай зайдем куда-нибудь, посидим.

Члены житомирской боевой ячейки анархистов Кирилл Илларионов и Виктор Гарский идут вдоль сонных домишек окраины.

Над Житомиром звездная ночь, запах цветущих акаций из палисадников. Они переходят по шаткому мостку через канаву, подходят к шинку под соломенной крышей. Оглядываются, прежде чем шагнуть за порог.

В убогом помещении – духота, коптит на прилавке керосиновая лампа. Посетителей – трое мастеровых за столиком в дальнем углу. Размахивают друг перед дружкой стаканами, шумно о чем-то спорят.

– Милости просим! – Бежит навстречу шинкарь. – Давно не захаживали. Сюда, пожалуйста…

Трет полотенцем столешницу, подвигает табуретки.

– Что пить будем? Медовушку очень рекомендую. Только-только забродила, шампанского не надо.

– Давай медовушку. И сушек соленых.

– Момент!..

– Об чем тоска-кручина? – Гарский иронично смотрит на приятеля. – Случилось что?

– Случилось.

– Втюрился никак? Оставь, Кирилл. Для таких дел заведение мадам Быстровой существует. Барышни на любой вкус. И светленькие и темненькие.

Илларионов угрюм, сосредоточен.

– Давай выпьем. – Разливает в стаканы из глиняного жбана.

Чокнувшись, они пьют сладковато-горький тягучий напиток.

– Хороша, – щурится улыбчиво Гарский. – По жилочкам побежала…

– Я на войну ухожу, Виктор. – Илларионов разламывает сушку. – Добровольцем.

– Вот те на!

На лице Гарского изумление, привстал с табурета.

– Добровольцем? На войну?

– Именно.

– Эй, парень! Ты, случаем, не рехнулся? Что ты говоришь!

– Не рехнулся. Читал, что в газетах пишут?

– На хрена мне твои газеты! Мозги дуракам засерают…

– При чем тут дураки! Порт-Артур в осаде, держится из последних сил, крейсер «Варяг» потоплен. Желтолицые дикари вот-вот на колени Россию поставят.

– И поделом. Пусть поставят. Хотя бы и раком. Наше дело – сторона.

– Понятно. Мы, анархисты, всемирный пожар на планете собираемся разжечь. В нем и цари-кровопийцы, и императоры косоглазые, и прочая эксплуататорская сволочь сгорит…

– Разве не так? Стригу слушал?

– Да слушал, господи! Стрига, Стрига. Мне сейчас не до теорий. Пожар в нашем с тобой доме, понимаешь? Родина в опасности! Тебе это слово что-нибудь говорит?

– Еще как! – зло блеснул глазами Гарский. – У любого еврея оно на лбу написано: «родина-мачеха».

– Родина не может быть мачехой!

– Еще как может… Тебе бы, Кирюша, в Ганчештах моих родиться. За чертой оседлости. Куда Россия отечественных жидов пинком под жопу задвинула. Парочку погромов пережить. Грабежи, поджоги. Увидеть, как у тебя на глазах родную сестру пьяная сволочь насилует. Все это я на собственной шкуре испытал, мне твой Порт-Артур и крейсер «Варяг» до фонаря! Мне хлеб и свободу дай! Свободу и хлеб, понял?

– Табачком не располагаете, господа хорошие?

У столика – взъерошенная личность в замасленной рубахе навыпуск. Покачивается нетвердо на ногах, улыбка до ушей.

– Не курим. Отвали!

– Прощ… щения просим…

Допив медовуху и рассчитавшись с шинкарем, они идут к выходу.

– Хочу спросить у тебя напоследок. – Илларионов нагибается на ходу, срывает ромашку у забора. – Не увидимся, должно быть…

Они доходят до конца улицы, поднимаются по узкой тропинке на косогор.

– Говори, слушаю.

– Ты в самом деле той ночью сумку с деньгами не сумел найти? В крапиве?

– Я же говорил, что нет. Забыл?

– Не забыл.

– Чего спрашиваешь тогда?

– Вспомнилось. Ладно, оставим…

– Нет уж, договаривай! Думаешь, зажилил?

Они остановились, глядят в упор друг на друга.

– Скажи, Виктор… – Илларионов трогает приятеля за плечо. – Откуда у тебя деньги? На девочек мадам Быстровой? На рестораны? На френч этот? Ребята черт знает в чем ходят, подошвы зевают, а ты в новых сапожках щеголяешь. Яловых…

– Понятно. Все-таки думаешь, что зажилил. Коммуну обобрал!

– Не финти, говори прямо!

– Прямо и говорю – нет! Поклясться?

– Что толку теперь! Обрыдло мне все это, понятно? Ложь на каждом шагу! Говорим одно, делаем другое. Я из дома ушел, институт бросил. Мечтал служить святому делу. А связался со шпаной… Прощай, Гарский! Извини, руки не подам…

Илларионов шагает в глубину переулка, исчезает за поворотом.

…На Острожской между деревьями скользит человеческая тень. Мелькнула на глухом пустыре с зарослями лопухов, махнула через забор, пробирается сквозь кусты малины к невысокому флигельку с резными наличниками, тянется к окну.

Негромкий условный сигнал – постукивание костяшками пальцев по стеклу: тук-тук-тук… пауза… тук-тук… пауза… тук-тук…

Скрип оконной рамы, заспанный голос из приотворенного окна:

– Кто там?

– Гарский, Антон Иванович! По срочному делу!

1904 год: газетная хроника

Апрель:

«Житомирский вестник»:

ЖИТОМИР. «Загадочное убийство на Рыбной.

Третьего дня, поутру, хозяйкой дома госпожой Сыромятниковой был обнаружен труп жильца, мещанина Павла Антипина, снимавшего угловую комнату в пристройке. Вызванная полиция обнаружила оного жильца лежащим в луже крови со следами многочисленных ранений в грудь и живот холодным оружием. При опознании трупа и в результате дальнейших расследований следствием установлено, что убитый, живший по подложному паспорту, является в действительности разыскиваемым анархистом Кириллом Илларионовым, причастным к ряду дерзких ограблений на территории города и уезда, в частности недавнего ограбления ломбарда Меира Адисмана.

Несомненная опытность Илларионова в делах конспирации, а также тот факт, что в комнате, снимаемой покойным, не было обнаружено следов насильственного проникновения или взломанного замка, говорят за то, что убийца или убийцы были ему хорошо знакомы, и он собственноручно открыл им дверь.

О дальнейшем ходе следствия и обнаружении новых подробностей происшествия редакция своевременно оповестит наших читателей».

Поворот судьбы

«И море, и Гомер –

Все движется любовь».

Осип Мандельштам

Синеглазый парень не идет из головы. Жив ли, не угодил ли в беду? Страх как хочется поделиться с кем-нибудь ночным приключением, узнать, что за люди эти анархисты, почему занимаются грабежом?

Спросила у Меланьи Тихоновны.

– А бог их знает, – зевнула та в кулак. – Бают, против царя идут, за народ. А по мне – бандиты и бандиты. Адисману из ломбарда башку проломили. Кровосос он, положим, каких поискать. А душегубствовать все одно – грех. Что мое, то мое… Война, девка, чего-то затянулась. Сахар, глянь, как подорожал. Семь копеек за фунт. Когда такое было, скажи?

В середине мая балагула Нехамья, перевозивший чей-то товар на житомирский базар, завез ей письмо. Она прочла его, стоя у калитки, пока Нехамья разворачивал назад бричку.

«У нас все по-прежнему, – писала мать. – Скучаем по тебе, считаем дни, когда вернешься. Отец перенес инфлюэнцу, сейчас на ногах, поправляется. Аленка благополучно окотилась, принесла козочку. Продадим, должно быть, к началу зимы. Приезжала на несколько дней Нава с малышами. У зятя – долги, лавку продали, живут впроголодь. Как быть дальше, не знают. Заходили в гости мясник Эльяким с женой. У них в отношении тебя серьезные намерения. Шмуэль, говорят, ни о какой другой невесте, кроме Фейги, не желает слушать. Мы с отцом ответили, что не возражаем, слово за тобой. Вернешься, все подробно обсудим. Шмуэль для тебя, девочка, подарок судьбы, с ним под хупу любая девушка в штетле с закрытыми глазами пойдет. Эльяким за приданым не гонится, сказал, что обеспечит молодых всем необходимым. Шмуэль у него старшенький, уже сейчас в мясной лавке первый помощник, унаследует со временем дело. Заживешь по-людски, не будешь дрожать над каждой копейкой, как старшие сестры…»

Господи, одно и то же! – прячет она письмо в карман. – Коза окотилась, Шмуэль этот очумелый, долги зятя. Как не надоест! В воскресенье в Житомире уездная ярмарка, они договорились с горничной Людмилой пойти вдвоем. Меланья Тихоновна, добрая душа, подарила ей перешитое шелковое платье беременной снохи. Широкие рукава колоколом, рюши на груди, сзади шлейф. Мурашки по коже, когда представишь себя в таком наряде на людях!

Поросший кустарником пустырь за городской скотобойней, куда они добрались в восьмом часу утра, кишел народом. Свои, приезжие: молдоване, поляки, литовцы, цыгане – не протолкнешься. Вокруг палатки, лавки, лари, свежесколоченные торговые ряды. Шум, гам, крики продавцов. Торгуют оптом, вразнос, с распряженных в ряд телег, с кошм, расстеленных по земле, с рук. Глаза разбегаются, чего только нет! Штабеля строительного леса, кровельное железо, мешки с зерном и солью, плуги, бороны, сеялки. Отдельно – мануфактура, изделия из кожи, валенки, шубы, отдельно – посуда, галантерея, игрушки, особняком – скотский базар: ревут быки, водят по кругу лошадей, несется вскачь вдоль ограды вырвавшийся из рук хозяина красавец-баран с завитыми рогами.

– Слышишь?

Сквозь ярмарочный шум доносятся звуки музыки.

– Идем, послушаем! – тянет она за руку Людмилу.

Они минуют торговые ряды, выбираются на небольшую поляну, огороженную возами. Увеселительный городок! Качели, горки, карусель, в центре – расписной теремок под полотняным навесом с вывеской золотыми буквами: «ПЕТРУШКА». Шныряют в толпе зрителей нарумяненные скоморохи-зазывалы, один с медведем на цепи. Шутки, прибаутки, смех…

Они покатались на качелях, посмотрели представление бродячего вертепа с кукольным Петрушкой. Нахохотались всласть над его приключениями, поднялись по окончании на зеленый взгорок за телегами, где играли клейзмеры-музыканты. Старик-скрипач с лохматой бородой и двое молодых парней в потертых шляпах – один с дудочкой, другой со свистулькой. Все трое приплясывали в такт, подмигивали столпившимся бабам и мужикам. Она какое-то время прислушивалась – что-то знакомое: бешеный ритм, мелодия то взмывает вверх, то рассыпается трелью, застывает на мгновенье, чтобы тут же взорваться бесшабашным азартом, веселой яростью…

«Фрейлехс»! – вспоминает. – Играли прошлым летом приглашенные музыканты на свадьбе сестры».

Похлопав дружно в ладоши, они бросают по медной полушке в мисочку у ног музыкантов.

– Веселые хлопцы… – Людмила утирает платочком пот со лба. – Идем, пожуем чего-нибудь. У меня уже в животе музыка поет.

Протиснувшись с толпой в ряды обжорного ряда, они берут за денежку у толстой тетки в переднике по пирожку с капустой и по кружке ржаного сбитня со льдом. Шагают, дожевывая на ходу, к выходу, проходят мимо прилавка с книгами.

– На какой предмет желают почитать барышни? – крутился рядом продавец в люстриновом пиджаке. – Есть чувствительные истории, есть с колдунами, с привидениями. Сонник новый получили, гляньте…

Они перебирают разложенные на полках книги. «Сказка о Еруслане Лазаревиче»… «Заднепровские ведьмы»… «Басни Крылова»… «Страшный мавр, или Заколдованный замок»… «Как львица воспитала царского сына».

– Вот эта лучше всего! – слышится за спиной.

Она оборачивается.

Ночной парень! Тот самый! Протягивает тоненькую книжку.

– Здравствуйте! Не узнали?

Господи! Не может быть! Он, он! Малиновая рубаха навыпуск, чуб из-под картуза, смеющиеся глаза.

Она в оцепенении, не знает, что сказать. Вертит взятую у него из рук книжку, смотрит на обложку. «Дубровский. Соч. А. Пушкина».

– Читали?

Она мотает отрицательно головой.

– Советую. Не пожалеете.

– Фейга, пойдем, – тянет ее за руку Людмила. – Домой пора.

– Прошу прощения, не представился… – Парень стаскивает с головы картуз, кланяется Людмиле: – Гарский. Виктор.

У Людмилы решительный вид.

– Мы на улице с мужчинами не знакомимся!

– Так ярмарка же, не улица, – широко улыбается парень… – Сколько с меня? – оборачивается к продавцу. – За «Дубровского»?

– Пять копеек извольте.

– Возьми. Без сдачи.

Парень выуживает из кошелька гривенник, сует продавцу.

– Премного благодарен.

Он от них не отстает, идет следом.

– Пирожные не желаете? – Кивает в сторону кондитерской. – Посидим чуток?

– Уже откушали, благодарствуем, – не сдается Людмила.

– А я бы посидела, – произносит она неожиданно. – Ноги затекли.

Прикусила губу: «Господи, чего я горожу?»

– Как знаешь. – Людмила бросает на нее недовольный взгляд. Шагает к выходу, оборачивается: – Дорогу к дому найдешь? Адрес не запамятовала? Ну, покудова. Не заблудись, смотри!

Что происходило потом, она помнила смутно. Все смешалось, было в тумане: кондитерская под полосатой маркизой, сновавший между столиками половой с напомаженными усиками, пирожное эклер на блюдечке, Виктор о чем-то ее спрашивал, шутил. Повторил несколько раз: «Не робей, я не страшный». Она поправляла плечики, отвечала невпопад. Уронила с ложечки комочек эклера на подол. Сидела в напряжении, соображала, как быть: ухватить пальцами? стряхнуть незаметно на пол?

На выходе он крикнул лихача, подсадил в пролетку. Коляска неслась по булыжнику, их подбрасывало на сиденьи, кидало друг к дружке. Он обхватил ее за плечи, стал жадно целовать – в губы, глаза, в вырез платья. Она вырывалась, говорила: «Что вы, Витя! Не надо!» Он не слушался, прижимал все сильнее. Было трудно дышать, коляску заваливало, в какой-то миг она почувствовала, что лежит у него на груди – он притих, гладил осторожно ее волосы, целовал в пробор…

– Я уезжаю, – шепнул перед домом. – На два дня. Приходи вечером в ореховую рощу. В среду, в восьмом часу… Фейгеле! – окликнул, когда она спускалась по ступеньке. – Книжка! Забыла?

Протянул купленного «Дубровского».

– Трогай! – крикнул лихачу.

Невозможно поверить: у нее взрослый кавалер! Красивый, сорит деньгами, не чета какому-то Шмуэлю. Перед глазами его лицо, выражение глаз, когда он обнимал ее в коляске.

Она только что встала, стоит у окна, вглядывается в зеркальце, проводит пальцами по припухшим губам. Господи, уродина! Нос этот невозможный, румянец на щеках – деревня и деревня. Кто с такой захочет водиться?

«Белил у Людмилы попросить, – является мысль. – Неловко зайти, дуется по-прежнему».

Горничная наговорила ей ввечеру с три короба. Что вольничает не по годам, не блюдет себя, доверяет мужикам. У тех ведь одно на уме. Оглянуться не успеешь, как надуют в подол…

Ну ни глупости! Витя разве такой? Глаза ведь не врут!

Думала и раньше о мужчинах – по-всякому. Стеснялась, гнала нехорошие мысли. Прошлой осенью, на свадьбе сестры, танцевала во дворе в паре с одним из братьев-близнецов Ханелисов – Гидоном. Он ее пригласил, когда она стояла в толпе гостей, слушала нанятых отцом клейзмеров из соседнего штетла. Заиграли «Тум-балалайку», гости стали выходить по одному на середину поляны, браться за руки – великан Гидон ухватил ее неожиданно под мышки, увлек в середину круга. Они переступали ногами в такт музыке, кружили в хороводе, он временами подбрасывал ее, ухватив за талию – легко как пушинку, выкрикивал весело: «Оп-ля!», ловил на лету. Она чувствовала сильные его руки, плечи, мускулистую грудь. Смущалась всякий раз, потом встретивши на улице, опускала глаза. Чувство со временем прошло, но посватайся он тогда, ни минуточки бы не раздумывала, пошла за него не колеблясь…

– Фейга, проснись! – покрикивает из-за строчащей машинки Меланья Тихоновна. – Что с тобой? Спишь на ходу!

Ворчит незлобно, заставила перешить именной вензель на покрывале: не те, оказывается, взяла нитки.

Ночь напролет она читала «Дубровского». Утирала слезы: до чего жалостливо, чувствительно! «Вот она, разгадка! – думала. – Недаром он выбрал именно эту книжку».

Приоткрывалась завеса над тайной его жизни. Никакой он не бандит – из благородной семьи. В грабители пошел, чтобы отомстить за что-то богатеям. Веселый нрав, бесшабашность – маска. Одинок, несчастлив, никому не нужен. Сердце разрывалось от желания ему помочь, утешить…

В ореховую рощу она пришла задолго до назначенного срока. В дареном платье, белых чулочках на подвязках, новой соломенной шляпке, купленной на ярмарке. Чувствовала себя Машей, явившейся на свидание с Дубровским к заветному дубу. Прогуливалась между деревьями, срывала тонкие веточки колокольчиков в зарослях бурьяна.

Он появился со стороны оврага. В запыленных сапогах, мокрой от пота рубахе. Озирался воровато по сторонам. Схватил за руку, потащил по тропинке в глубину рощи.

– У меня мало времени, – шепнул. – Как ты? Скучала? За тобой никто не шел?

Толкнул легонько в грудь – она не удержалась, села с размаху на травянистый пригорок, заулыбалась.

– Я, Витя, книжку вашу прочла, – сообщила. – Понравилась очень. Такая печальная…

Он не дал ей договорить. Схватил за плечи, навалился всей тяжестью, стал задирать подол платья, нижнюю юбку. Она упиралась, пробовала его оттолкнуть, удерживала панталончики – тщетно!

– Ноги раздвинь! Ну! – выдохнул он ей в лицо.

Толкнулся с силой в промежность – раз и другой.

Она охнула от боли, впилась ноготками пальцев ему в шею.