Текст книги "Повести о карме"

Глава пятая
Гром и молния

1

Допрос стражника Икэды, проведенный Ясуо Хасимото, начальником городской стражи, в присутствии писца

(продолжение)

– Старшина караула остановил ронина. Позже Хидео-сан сказал нам, что у него возникли подозрения.

– Подозрения? На каких основаниях?

– Старшине показалось, что этот ронин нарочно затесался в толпу паломников. Он хотел пройти без досмотра, предположил Хидео-сан. Рассчитывал, что мы сочтем его самураем или паломником, уже прошедшим проверку.

– У ронина была подорожная?

– Да.

– Вы ее видели?

– Да. Мы все ее видели.

– Грамота была в порядке?

– На первый взгляд, да. Но, полагаю, Хидео-сан уже тогда что-то заподозрил. Он оставил грамоту у себя и велел ронину зайти в помещение для личного досмотра. Потом, когда все закончилось, Хидео-сан сказал мне, что некоторые иероглифы были подчищены и написаны заново. Это была краденая грамота, она принадлежала другому человеку.

– Что произошло после?

– Ронин выхватил меч и бросился на нас.

– Он носил меч? Вместо плетей?

– Да, тяжелый деревянный меч. Наверное, дубовый. Таким легко расколоть кому-нибудь череп.

– Я знаю. Поэтому их носят только опытные бойцы.

– Да, очень опытные. Иначе можно убить противника, и тогда: фуккацу! Надо быть сумасшедшим, чтобы размахивать дубовым мечом, не имея к этому таланта. Но этот ронин и был сумасшедшим. Мы сразу решили, что он сошел с ума.

– Почему?

– Мы били его палками и плетьми. Загоняли на обочину, к деревьям. А он кидался на нас, как бык. Размахивал своим мечом и кидался как бык.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как бык. Головой вперед. Казалось, он хочет нас забодать.

– Продолжайте.

– Мы теснили его на обочину, но старшина приказал нам отступить. Прекратить, велел Хидео-сан. Тех, кто в горячке не услышал его, он оттаскивал собственноручно.

– Торюмон Хидео велел вам прекратить схватку?

– Да.

– Вы не сочли этот приказ удивительным?

– Удивительным? Я счел его преступным! Отступить перед очевидным злоумышленником?! Я был среди тех, кого Хидео-сан оттащил прочь.

– Так вы не услышали приказа – или не хотели его исполнять?

– Ой, это я зря. А как лучше, господин?

– Неважно. Что случилось потом?

– Когда мы отступили?

– Да.

– Хидео-сан взял боевой ухват.

* * *

Писец заинтересовался.

Кисть исправно выводила столбики иероглифов, но писец весь превратился в слух. Боевой ухват? Рогатый наконечник, по форме схожий с огромной подковой. Древко длиной в семь сяку[23]23
  Сяку – 30,03 см. Древко ухвата в данном случае более двух метров.


[Закрыть]. На древке – острые шипы, чтобы преступник не хватался за него.

Тяжелая, громоздкая штуковина.

Сам писец никогда в жизни не орудовал боевым ухватом, и не потому что случая не представилось. В арсенале стражи на почтовых станциях ухваты имелись, но скорее из-за традиции, чем для реального применения. Ухватами чаще пользовалась городская полиция. Если требовалось утихомирить и задержать буяна, его загоняли к забору или стене дома – и пришпиливали ухватом за шею, не давая сойти с места. Древко удерживал либо один силач, либо двое напарников, а остальные хватали добычу, скручивали руки и вязали буяна веревками.

Старшина караула отдал приказ отступить? Не трогать преступника?! Об этом следовало доложить кому следует. Но при чём здесь ухват?! На дороге нет стен и заборов, куда можно было бы пришпилить сумасшедшего ронина. Чего добивался подозрительный старшина? И ещё…

«Он кидался на нас, как бык. Казалось, он хочет нас забодать.»

Что бы это значило?!

Писец сделал две пометки: одну на полях, для господина Хасимото, другую в уме, для шпионов бакуфу.

* * *

– Итак, вы отступили, а старшина взял ухват. Что было дальше?

– Они сошлись в поединке. Ронин размахивал мечом, но Хидео-сан не подпускал его к себе. Бил древком по коленям, тыкал «рогами» в грудь. Ронин кричал. Он очень страшно кричал. Казалось, у него вырывают сердце.

– Объяснитесь.

– Ну, сердце. Прошу прощения, господин, я не умею объяснять.

– Неважно. Продолжайте.

– Хидео-сан…

– Почему вы все время называете его Хидео-сан?! Его здесь нет, вы к нему не обращаетесь. Вы говорите со мной. Почему не просто Хидео?

– Потому что я очень его уважаю. Мне нельзя так говорить?

– Можно.

– Хидео-сан теснил ронина на обочину. Мы сперва не поняли, зачем, а потом вспомнили про дерево.

– Дерево?

– От начала дороги до нашей станции – ровно один ри[24]24
  Около четырех километров.


[Закрыть]. Через каждый ри по закону насыпается холмик и высаживается дерево…

– Я знаю. Высаживается железное дерево, чтобы путники могли отдохнуть в тени. Повторяю вопрос: при чем здесь дерево?!

– Там ещё стоит дорожный столб с указателем, но Хидео-сан выбрал дерево. Он бил ронина по коленям, а когда тот прижался спиной к дереву, старшина пришпилил его к стволу. Мы кинулись вперед. На этот раз старшина не стал нас останавливать. Он держал ронина, пока мы не связали негодяю руки и не бросили лицом в пыль. Тогда Хидео-сан велел принести бритву…

– Бритву?!

– Да, господин. Я принес бритву, а старшина обрил ронину голову. Можно было подумать, что он постригает мерзавца в монахи.

– Зачем он это сделал?!

* * *

Ясуо Хасимото кипел от негодования.

История с задержанием преступника напоминала дурной сон. Тупица-стражник, болтливый как скверный актер. Удивительный приказ отступить. Странный поединок, когда ронина следовало просто избить палками и задавить числом. И вот – бритва.

Постриг? В монахи?!

Пытаясь совладать с гневом, Хасимото встал, прошелся по комнате. Из-за спины писца глянул на листы бумаги с записью допроса. Напротив реплики «кидался как бык» стояла пометка: «Уделить внимание».

Он прав, подумал Хасимото. Он прав, а я проморгал.

– Вы говорили, ронин кидался на вас как бык. Вы выяснили причину?

* * *

– Да, господин. Когда мы обрили ему голову…

– Опять?! Я не жалуюсь на память.

– Простите скудоумного! Но иначе я ничего не смогу вам объяснить. Я не умею рассказывать, если не по порядку. Когда меня перебивают, у меня мысли путаются.

– Хорошо. Вы обрили ему голову. Дальше!

– У него была трещина в черепе. Ужасная трещина, не понимаю, как он ещё оставался в живых. Наверное, упал в горах с крутизны и ударился о камень. Или конь ударил копытом. Хидео-сан сказал нам, что ронин хотел умереть.

– Умереть?

– Да, господин.

– Что же мешало ему вспороть себе живот? Утопиться? Кинуться с обрыва?!

– Он хотел, чтобы его убили. Чтобы его прикончил кто-то из стражников. Кажется, у него был зуб на стражу. Он бросался головой вперед и размахивал дубовым мечом. Очень тяжелым мечом, господин. Старшине он причинил много хлопот, да и мне досталось. В ответ мы тоже били очень сильно. Думаю, рано или поздно кто-нибудь попал бы ему по голове. А там и до смерти недалеко. Если череп треснул, много ли надо?

– Допустим, кто-то из вас убил бы его. Но убийцу тут же задержали бы! Отправили бы в тюрьму! В своем теле, в чужом – в любом случае ронин закончил бы свои дни на Острове Девяти Смертей! На что он рассчитывал?!

– Это да, конечно. Фуккацу! Но так бы негодяй отправил стражника в ад. Причинил бы вред его семье. Заставил бы плакать жену и детей. Захватил бы чужое тело. Думаю, это принесло бы ему удовлетворение.

– Пожалуй. С новым здоровым телом можно надеяться и на побег. Значит, ронин искал смерти в бою? Жаждал мести? А старшина караула это понял и отозвал вас?

– Выходит, что так.

– И взял ронина живым? С помощью боевого ухвата?

– Да, господин.

– Где ронин сейчас?

– Мы с Хидео-сан доставили его в тюрьму Бомбори.

– Живым?

– Когда мы ушли из тюрьмы, он был ещё живой. Если он и умрёт, то не по нашей вине.

2

«Вы сама любезность!»

– Ушибы?

– Да, и сильные! Локоть, колено…

Влетев в аптеку, я не сразу отдышался. Запыхался, пока бежал. А когда оказался внутри и имел неосторожность вдохнуть полной грудью – едва не лишился чувств. Ядрёная смесь лекарственных ароматов оглушила меня. Перед глазами всё поплыло, я ухватился за прилавок, чтобы не упасть. Аптекарь решил, что помощь нужна мне, но я в конце концов всё ему объяснил.

– Кровоподтёки? Опухоль?

– И то, и другое.

– Переломы?

На лицо господина Судзуму, круглое, как луна, снизошла тень озабоченности.

– Отец сказал, что кости целы. Я ему верю.

Вряд ли мои слова убедили аптекаря.

– Он может ступать на повреждённую ногу?

– Он сам пришёл домой.

– Это хорошо. Что насчёт руки?

– Двигает. Ну, немного. Старается не беспокоить.

– Ладно, будем надеяться на лучшее. Я назначу ему…

– Прошу прощения, Судзуму-сан! Отец перечислил всё, что ему требуется. Я запомнил слово в слово.

Показывать аптекарю записку отца я не стал. По дороге я внимательно прочёл и запомнил все, что там было написано, слово в слово. Отличный у отца почерк, просто замечательный. Изящный, стремительный. И разборчивый, не в пример каракулям господина Судзуму.

– Кто здесь лекарь, юноша? Я или ваш досточтимый отец?!

– Здесь? Вы, Судзуму-сан.

– Вот! Вот!!!

– Но могу ли я ослушаться отца? Вы же понимаете…

– Благородный юноша, – недовольно проворчал аптекарь. В его устах похвала прозвучала как оскорбление. – Сыновняя почтительность превыше всего. И что же вам принести?

Встав за конторку, он жестом предложил мне сесть на подушку для клиентов.

– Зелёную мазь, – сесть я отказался, показывая, что тороплюсь. – Помните, вы давали её мне от ушибов? В ней, кажется, есть тёртый корень лопуха…

– Я чудесно понял, о чём речь. Да, эту мазь я бы и сам посоветовал. Что ещё?

– Смесь горных трав для припарок. Отец сказал, такая есть только у вас.

– Да уж! Только у меня!

Судзуму был доволен. Широким жестом он указал на потолок, где, подвешенные к балкам, висели десятки мешочков с травяными сборами:

– Только у меня! Это семейный рецепт, мы храним его в строгой тайне. Я напишу, как правильно заваривать травы. Что-то ещё?

– Лекарство с женьшенем, которое вы прописали моей бабушке.

– Лекарство Мизуки-сан? При ушибах?!

– Да.

– Говорите, локоть и колено? А по голове тот разбойник вашего отца не бил?!

– Разбойник? Какой разбойник?!

– Рэйден-сан, помилуйте! Вы что же, ничего не знаете?

– Отец ничего не рассказывал. А что случилось?

– Ваш отец задержал сегодня опасного преступника! Сражался с ним и победил! Об этом шумит весь город. Я сам видел, как разбойника вели в тюрьму мимо моей аптеки. Ну и громила! Ваш отец и другой стражник сопровождали его на лошадях. Потом прибежал мой помощник Йори – я посылал его на рынок – и рассказал, что случилось.

Со всей страстью молодости я жалел, что в аптеке нет Теруко-тян. Ушла к резчикам амулетов? Вот ведь незадача! Конечно, подвиги отца – не подвиги сына. Но хотя бы свой отблеск они на меня бросают? Озаряют светом?! Вне сомнений, да. Прекрасная дочь аптекаря сразу поняла бы, что вишенка от вишни недалеко катится. Она умная, ей долго объяснять не надо.

– Ваш отец – воплощенный герой древности! Передайте ему моё восхищение. Но, боюсь, победа далась ему дорогой ценой…

– Если вы про голову, то голова у отца цела. Он в ясном уме.

– И просит лекарство бабушки Мизуки?

– Да.

– Я, уважаемый Рэйден-сан, потомственный аптекарь в шестом поколении. У меня есть разрешение на торговлю от городских властей. За это разрешение я плачу в казну немалую пошлину. Меня каждый год проверяют, но ещё ни разу – слышите? Ни разу! – мое искусство врачевания не подвергалось сомнению. Я спрашиваю вас в последний раз: ваш отец, пострадавший от разбойника, просит лекарство, которое я прописал его матери?

– Вы совершенно правы.

– Но зачем?

– Чтобы выздороветь.

Мрачней ночи, аптекарь уставился на меня, как филин на мышь. Не произнеся ни слова, мы играли в гляделки – кто кого перемолчит да пересмотрит. Я выиграл. Господин Судзуму отвернулся, втянул затылок в плечи.

– Хорошо, – он даже стал меньше ростом. – Какое моё дело, в конце концов? Если Хидео-сан сошел с ума от побоев…

– Припарки! – напомнил я. – И мазь!

– Припарки, – в голосе аптекаря звенело раздражение. – Мазь. И настойка с женьшенем, медвежьей желчью, маслом софо̀ры и сушеным мясом ужа. Ваш заказ обойдётся недёшево. Надеюсь, у вас есть деньги, Рэйден-сан?

– Вы сама любезность, Судзуму-сан!

Мешочек глухо звякнул, когда я подбросил его на ладони.

С вершины шкафа на меня смотрел зверь Хакутаку, шестирогий и девятиглазый. То, что он был вырезан из зелёного нефрита, не мешало Хакутаку понимать человеческую речь и гнать прочь злых духов, насылающих на людей всяческие болезни. Судя по выражению его морды, Хакутаку был не прочь изгнать и меня за компанию.

3

«На чем держится очарование?»

Старого монаха я нашел на кладбище за храмом.

Стоя на коленях, Иссэн возжигал курения. Послушников рядом с ним не было, но я видел, что они потрудились на славу. Камень на могиле, где покоился прах бабушки Мизуки, был установлен, укреплен и обтесан как следует. На вершину камня приклеили деревянную табличку с каймё – посмертным именем бабушки. Имя монах составил сам, используя редкие, вышедшие из употребления иероглифы.

Зачем тревожить душу покойницы, произнося вслух её настоящее имя? А так произноси, не произноси, хоть язык до корней сотри – душа останется бесстрастна. Что же до каймё, произнести его где-то ещё, кроме поминальных обрядов, считалось дурной приметой.

– Страдания, источника, пути, пресечения пути – нет…

Какой же он маленький, подумал я о настоятеле. Это не привело к следующей, на вид вполне здравой мысли: «Какой же я большой!» Находясь рядом с Иссэном, я никогда не чувствовал себя большим.

– Нет познания, нет достижения, нет недостижения…

Я опустился на колени позади монаха.

– Она жива? – тихо спросил я.

Разумеется, я говорил не о бабушке.

Вместо ответа Иссэн свистнул. Из кустов вывернулась кудлатая собачонка и радостно тявкнула при виде меня. Знала, пройдоха: дружище Рэйден всегда захватит с собой что-нибудь вкусненькое. Разве у монахов, отказавшихся от мясной пищи, разживёшься лакомством?!

Хвост собачонки мотался из стороны в сторону: вот-вот оторвётся.

– Живая! – обрадовался я. – Хвала небесам!

– И весьма бодрая, – добавил Иссэн. – Я бы сказал, чрезмерно.

– Мики! Иди ко мне, красотка!

Собака облизала мне всё лицо.

– Наставник! Вы давали ей то, что я принёс вчера?

– Вчера на ужин она получила хорошую порцию. И сегодня на завтрак – тоже.

– Я боялся, что она сдохнет.

– Я тоже. Но, как видишь, совсем даже наоборот – Мики брызжет энергией.

– Это хорошо? Ведь правда, это хорошо?

– Для Мики – хорошо.

Завтрак? Дело близилось к ужину. Сбежать из дома я сумел лишь тогда, когда отец, утомленный побоями и лечением, заснул. Во сне он храпел, замолкал, опять начинал храпеть, вздрагивал, что-то бормоча – короче, меньше всего походил на героя древности. Мать утонула в домашних хлопотах, О-Сузу штопала прохудившуюся одежду – тут-то я и выскользнул на улицу, рванув со всех ног в гору, к храму.

Небо затянули облака, кучерявые как листья салата. Временами срывался дождь, но быстро затихал, уходил в сторону моря. Жара спа̀ла, но я всё равно вспотел: от бега – и от возбуждения.

Что ждет меня в Вакаикуса?!

– Я принёс вам лекарство, наставник. Обещал и принёс.

– Благодарю, Рэйден-сан.

Иссэн принял из моих рук настойку с женьшенем. Ну да, медвежья желчь, мясо ужа – помню, как же! Открыв флакон, настоятель принюхался, потом отпил капельку. Спустя минуту он сделал глоток побольше.

– Совсем другое дело, – произнёс он. – Совсем другое.

– Как вы, наставник?

– Я? Чудесно. А ты? Как ты, юный упрямец?

Я не нашелся, что ответить.

– Знаешь ли ты, на чем держится очарование? – спросил Иссэн.

Я давно привык к тому, что он меняет тему разговора быстрее, чем сенсей Ясухиро бьёт плетью. В детстве это доводило меня до бешенства. Казалось, старик издевается над своей жертвой, травит её словами, как гончими псами.

– Это четыре резных столба: саби, ваби, сибуй и югэн. Саби – это естественность бытия. Оно кроется в несовершенстве: патина, ржавчина, мох на камне. Время, накладывая свой отпечаток, выявляет суть вещей. Ваби – это обыденность. Простота, воздержанность, отказ от лишнего, броского, нарочитого. Сибуй – это сочетание первых двух качеств, их слияние. Естественость и обыденность, то есть хороший вкус. Если нож сделан из отличной стали, он не нуждается в хитром орнаменте. И наконец, югэн. Намек, недосказанное, оставшееся невидимым…

Монах повернулся ко мне:

– Ты уверен, что всё нужно доводить до конца?

– Да!

– Не боишься, что очарование превратится в разочарование?

– Нет!

– Что ж, тогда слушай.

4

«Или он не в счёт?»

– Судзуму-сан! Откройте!

В ответ – басовитое ворчание.

Нет, это не аптекарь ворчит. Это небеса ворчат. Это сердится бог-громовик Рэйден, в честь которого меня и назвали. Пляшет, бьёт в боевые барабаны. На кого он сердится? Ну не на меня же! Богу подлые дела не по нутру. Он подлецов молнией карает.

– Открывайте немедленно!

Я замолотил кулаком в запертые двери. Створки ходили ходуном, но держались. Над головой по небу – мглистому, быстро чернеющему – неслись клочковатые тени. Они смахивали на злобных духов, учуявших поживу. В прорехах мелькали колючие искры звёзд. Улицу поливал дождь: припустит, стихнет на миг – и вновь зарядит, как бешеный. Порывы ветра раскачивали жёлтый фонарь на углу. По размокшей улице, подражая буйству теней небесных, метались тени земные.

Самой буйной была моя собственная.

– Я всё знаю! Открывай, негодяй!

В лавке стукнуло, зашуршало. Лязгнул засов, дверь открылась. Я как раз собирался пнуть её хорошенько – и чуть не угодил ногой по живому человеку.

– Я всё…

– Простите, Рэйден-сан! Простите меня!

Хрупкая девичья фигурка скользнула наружу, под секущие плети дождя. Рухнула на колени, только брызги полетели:

– Я виновата! Я во всём виновата!!!

– Теруко?!

– Это я, я! Отец ни при чём!

Пачкаясь в размокшей глине, девушка принялась бить поклоны. Лицом в грязь. Лицом в грязь. Раз, другой, третий.

– Избейте меня! Отведите в тюрьму!

– Прекрати! Не надо!

– Это я, всё я! Я его сделала!

– Что ты сделала? Да вставай же!

– Я сделала то лекарство! Я ошиблась! Ошиблась!

– Какое лекарство?

Я знал, какое.

– Другая склянка! Вытяжка марумеро! Это из-за неё!

– Зачем, Теруко?!

– Я ошиблась! Хотите, я покончу с собой?

Мой гнев истаял, будто комок едкой соли под ливнем. Зачем я ломился в аптеку? Чего хотел? Бросить обвинения в лицо Судзуму? Схватить его за шиворот? Пинками гнать до полицейской управы? Требовать написать признание? А теперь что? Тащить в управу рыдающую Теруко?!

– Умоляю простить меня, Рэйден-сан! Я виновата-а-а-а…

Я шагнул к девушке – поднять на ноги, увести под крышу. Меня грубо оттолкнули, я сам едва не шлёпнулся в грязь. Вылетев из дверей, отец Теруко с неожиданным для его телосложения проворством подхватил дочь. Сгрёб в охапку, зажал рот пухлой ладонью, потащил в дом.

Теруко мычала и вырывалась.

– Заберите её! – вопил аптекарь, обращаясь к кому-то, скрытому от меня. – Заприте! Заткните этой дуре рот…

Мой разум превратился в бурлящий кипяток:

– Отравитель! Убийца!

Аптекарь уже бросил дочь в темноту дверного проёма. Когда он обернулся, мой кулак, целивший в ухо, впечатался ему прямо в нос. Под кулаком хрустнуло. В лицо мне брызнуло горячим, липким. Судзуму гнусаво заорал – кажется, звал на помощь.

– Это всё ты! Ты, а не она!..

Я успел ударить его ещё два раза.

На третьем взмахе мир взорвался фейерверком. Чьи-то крепкие руки швырнули меня в лужу. Вскочить удалось не сразу: перед глазами вертелись, медленно угасая, огненные колёса. В ушах звенело, ноги скользили в грязи. Руки скользили тоже. Оказывается, я стоял на четвереньках. Когда же я наконец встал, как человек, я сразу потянулся к поясу.

Проклятье!

Я забыл свои плети дома, когда спешил в храм.

«Ничего не делай в спешке, – учил сенсей Ясухиро. – Ничего, понял? Даже в сражении ты не должен никуда спешить! Для торопыги нет большей опасности, чем он сам!» Понял, сенсей, как не понять! Только поздно, вы уж извините…

Слуг было двое. Крепкие взрослые мужчины: каждый выше и тяжелее меня. Думал ли я об этом? Да я и о себе-то не слишком думал!

– Прочь с дороги!

Я снова вернулся в грязь. Отвратительная жижа набилась в рот, ноздри. Твердая подошва сандалии врезалась под рёбра. Спину обласкала бамбуковая палка.

– Щенок!

– Изувечу!

– Как ты посмел?!

Пинок перевернул меня на спину. Я вскинул руки, прикрывая лицо.

– Назад, мерзавцы!

Рык, полный ярости, рухнул с небес. Бог-громовик пришёл на помощь тёзке-неудачнику?

– Назад? – осклабился слуга. – Может, под зад?!

Он замахнулся палкой. Резкий свист, и палка исчезла, как не бывало. Лишь мелькнуло что-то в пелене дождя. Новый свист, заливистый, в три пальца, и второй слуга завизжал от боли. На сей раз я успел заметить, как надо мной пронеслась чёрная размытая змея. Мокрое кимоно на груди слуги украсили три рваные полосы, сложившись в иероглиф «сен» – «тысяча».

Почерк выглядел знакомым.

– Тысячей добродетелей, – для убедительности мой отец хлестнул по ближайшей луже, – обладает тот, кто видит, когда нужно остановиться. А тому, кто слеп, и глаза ни к чему.

Словно крысы в лаз, слуги нырнули в дом. Дверь захлопнулась, стукнул засов. Скрипя зубами от боли, я поднялся на ноги. Болело всё, болело везде.

– Идём домой, Рэйден.

Отец свернул длинную плеть, сунул за пояс.

– Да, – согласился я. – Домой.

– Ты побрил макушку? – дождь не застил отцу взгляда. – Уложил прическу?

– Да, это так.

– А как же траур?

– Траур? – удивился я. – Какой траур? Рад видеть вас живой и здоровой, досточтимая бабушка!

Бабушка Мизуки вздохнула:

– Траур по твоему отцу. Или он не в счёт?

* * *

Поначалу мы шли молча. Дождь усилился, мы оба промокли до нитки. Но кто станет печалиться о порванных сандалиях, когда небо рушится на голову?

– Было время, – бабушка тронула меня за плечо, – когда я мечтала быть мужчиной. Будь осторожен с желаниями, Рэйден. Они могут сбыться.

– Это когда? Когда вы мечтали о таком?!

– Когда мой собственный отец не смог оставить мне школу в наследство. Я очень страдала, даже хотела наложить на себя руки. Но я не думала, что желание может сбыться таким ужасным образом. Это последнее, чего бы я хотела!

Она плакала. Он плакал.

Не знаю, кто плакал: бабушка или отец.

Какая разница, если лицо и так мокрое от дождя?

– И вы…

– Я приняла решение молчать. Притвориться своим сыном. Иначе семья потеряла бы кормильца.

– Семья?!

– Меня уволили бы со службы. Женщине нельзя быть стражником.

– Да, конечно. Я не подумал.

– На что бы мы тогда жили? Мы бы умерли от голода.

Бабушка права. Но жить в вечном страхе разоблачения? Скрывать фуккацу день за днём, год за годом? Пользоваться сыновним телом?! Что, если правда однажды выплывет?!

– Я расскажу всё твоей матери, – сказала бабушка Мизуки. – Ты уже знаешь, пусть узнает и она. Потом… Поступайте, как подскажет сердце.

Неужели я высказал сомнения вслух?

Да? Нет?!