Текст книги "Бесстыдница"

Впрочем, Мередит уже перестал жалеть себя. Через эту стадию он прошел давно, когда глушил бутылку за бутылкой. Думая о Карлотте, он вспоминал чувство вины, которое захлестнуло его, когда он узнал о своей роли в том, что Карлотта стала бесплодной. И о том, как он пытался найти себе оправдание, что в ту злополучную ночь отправился с Джослин на берег озера, где в кромешной темноте пытался спрятаться от этого чувства в жарких объятиях Джослин. Господи, что он натворил! Разве мог он тогда предвидеть или хотя бы даже предположить, как воспримет случившееся Карлотта? Мог ли попытаться представить, что она захочет утопиться?

В итоге Мередит уже не только не пытался бежать от чувства вины, но, наоборот, начал жить и упиваться этим чувством, отдаваясь ему целиком, как хотел упиваться самой Карлоттой, если бы удалось вернуть ее к жизни. А спиртное, как казалось Мередиту, помогало ему в этом, обостряя чувства. Что, в конце концов, и привело его в клинику Фу Манчу Марстона. В клинику китайских пыток и наимерзейшего будильника. Дешевого гнусного сукиного сына – будильника. Как бы переломить ему хребет? Все равно ведь врет безбожно. Не может же быть, чтобы до звонка осталось пять минут? Пять жалких и худосочных минут.

К черту сон. Мередит зажег сигарету с помощью электрической зажигалки – типа автомобильного прикуривателя. Только такие зажигалки и дозволялось иметь больным, чтобы они не могли сжечь себя заживо. Мередит так и кипел внутри. Надо же было согласиться на такое идиотское лечение. Даже не на лечение, а на промывание мозгов. Совершенно никчемное и бессмысленное. Он уже сыт им по горло. Сколько уже тянется эта канитель – пять дней? Или шесть? В любом случае – целую вечность. Он уже давно уразумел, что это такое. Теперь им достаточно только внести в его контракт условие о том, что если он хоть единожды приложится к бутылке во время съемок, то тут же вернется в лечебницу. И все. Этого будет вполне достаточно, чтобы он и думать забыл о выпивке. Или о еде и питье. И о чем угодно другом. Мередит подумал, не удастся ли ему подкупить медсестру, чтобы она отправила письмо на студию или Сэму. Сэм бы все устроил. Сэм в таких делах дока. Господи, если Сэму удастся вызволить его отсюда, он готов отстегнуть ему не то что двадцать, но пятьдесят, даже сто пятьдесят процентов от любых своих доходов, хоть до конца жизни. Пусть даже Сэм отныне палец о палец не ударит. Только за это. За одну-единственную крохотную услугу. Хотя она того стоит. Ох, стоит, черт побери!

Мередит затянулся сигаретой. Чувство во рту у него при этом было такое, словно он курил солому. И что, черт возьми, случилось с этими дурацкими сигаретами? Нет, дело вовсе не в сигаретах, а в нем самом. Собственный язык казался Мередиту ботинком, который годами пылился где-то в самом углу шкафа, а потом вдруг безо всякой видимой причины оказался во рту. Он снова посмотрел на будильник. Время истекло, но уродец так и не зазвонил. Дешевая дребедень. Мередит сел на край кровати и уставился на будильник. Сейчас он зазвонит, в любое мгновение. Но будильник продолжал мерно тикать, громко отсчитывая секунды. Ожидание было для Мередита совершенно невыносимо, пересиливая даже страх перед звонком. Скорее бы он зазвонил, мысленно понукал Мередит, – тогда у него будет еще час передышки. Может быть, даже удастся заснуть. В какие-то промежутки ему и впрямь удавалось засыпать – от крайнего изнеможения. Впрочем, и сон не приносил облегчения, потому что в таких случаях вожделенный час пролетал за каких-то две-три минуты. После чего поднимался дикий трезвон.

Наконец, будильник все-таки зазвонил. Мередит протянул к нему руку, чтобы надавить на кнопку, но потом вспомнил, что кнопки больше нет. Кнопку унесла медсестра. И Мередит сидел и слушал, как дешевый громогласный будильник надрывает свою дешевую луженую глотку. Потом вошла медсестра и заглушила будильник. Она раскрыла шкафчик, достала бутылку «Блэк лейбл» и налила в стакан двойную порцию виски. Добавила лед, воду «эвьян» и размешала. Ни в одном американском или европейском баре не умели так смешивать коктейли, как это делали медсестры доктора Марстона.

– Возьмите, – приветливо улыбнулась она. – Время принять лекарство.

Мередит покорно взял стакан. В первый раз он попытался сопротивляться, но быстро убедился, что это бесполезно. Два дюжих санитара просто скрутили его и влили виски прямо в горло. Поэтому Мередит взял стакан, знаком показал, что пьет за здоровье медсестры, и выпил до дна. Вкус был просто ужасный. Тошнотворный. Словно лягушачья нога, даже хуже. Такое даже в кошмарном сне не пригрезится. Медсестра забрала стакан и принялась ждать. «Антабьюз» сработал уже несколько секунд спустя. Едва успев воспринять алкоголь, организм тут же изверг его обратно. Подобно отскоку теннисного мяча от стенки. Горло Мередита судорожно сжалось, и в следующий миг его жестоко вырвало. Потом еще и еще. Его желудок уже был совершенно пуст, а тело продолжало содрогаться в страшных конвульсиях, от которых выворачивало наизнанку. Медсестра дала Мередиту тряпку и подождала, пока он вытер с пола зловонную рвотную массу. Это тоже входило в лечебный план. Потом она дала ему таблетку «антабьюза» и минеральную воду. В этих крохотных таблетках и заключался секрет лечения. Впрочем, возможно, это был уже и не «антабьюз». Доктор Марстон постепенно подменял «антабьюз» на плацебо-таблетки, в которых не было ничего, кроме наполнителя. В конце концов, после бесконечно повторяющейся череды приема спиртного и последующей почти немедленной рвотой должен уже срабатывать психологический эффект, по надежности ничуть не уступающий «антабьюзу». Один лишь запах спиртного становился для Мередита невыносимым. И останется таким навсегда. Мередит проглотил таблетку и запил ее минеральной водой. Потом прополоскал рот остатками воды. Медсестра завела будильник и вышла. Мередит обессиленно рухнул на кровать, стараясь не прислушиваться к тиканью. Хоть бы этот ученый сукин сын приобрел менее шумный будильник…

Аборигенки, как порой называли их Хелен и Мерри, подняли жуткую суету. Хайди Крумринд, самая аборигеновая аборигенка, подслушала телефонный разговор Мерри с отцом. Затем, бегая с выпученными глазами и идиотской улыбкой по всей школе, раззвонила о том, что, как якобы поведала ей Мерри, к ним в школу приезжает сам Мередит Хаусман. Что, собственно говоря, было правдой. Мерри покоробило только упоминание о том, что она сама снизошла до разговора с Хайди.

– А чего еще ждать от этой Крум? – пожала плечами Хелен. – Выкинь ее из головы.

– Ты права, конечно, – вздохнула Мерри. – Но это как комариный укус. Пустяк, казалось бы, но жутко зудит.

– Все равно не обращай внимания, – посоветовала Хелен.

– Попробую, – привычно улыбнулась Мерри.

Внешне она казалась совершенно беззаботной. И вообще трудно было подобрать лучший пример проявления непринужденной уверенности в себе, которую должна была выработать у своих воспитанниц хорошая частная школа, чем Мерри. Живая, сообразительная, прехорошенькая, она привлекала всеобщее внимание – и сознавала это. Впрочем, она была также дочерью Мередита Хаусмана, что вынуждало ее держаться на расстоянии и избегать сближения и дружбы, которые охотно предлагали ей со всех сторон. А чем больше преград воздвигала она между собой и окружающими, тем более привлекательной и таинственной становилась для других воспитанниц. В противоречивом видении подростка известная отстраненность в сочетании с чувством собственного достоинства всегда окружена ореолом маняще-завидной загадочности и вместе с тем – отталкивающего высокомерия.

Предстоящий приезд отца, конечно, сильно взволновал Мерри. Ей уже исполнилось шестнадцать, она перешла в одиннадцатый класс, а с того памятного лета, которое она провела в Швейцарии с Мередитом – и с Карлоттой, – отца она видела лишь дважды. Летние каникулы она проводила в специальном музыкальном лагере в Нью-Гэмпшире, директором которого был друг Сэма Джаггерса, а зимой отдыхала вместе с Фарнэмами в Дарьене или в Палм-Биче. Мерри не слишком огорчалась из-за того, что все эти годы почти не общалась с отцом. Она знала, что Энди, брата Вики Далримпл, например, отправили в частную школу уже с четырех лет, тогда как сами Далримплы укатили в Индию. И Энди вообще не видел своих родителей до шестнадцати лет. Вики рассказала, что, когда Далримплы всем семейством нагрянули в школу Энди, он выбежал навстречу и с криком «Мамочка! Папочка!» бросился к своим тете и дяде, поочередно обнимая их. Потом ему очень мягко объяснили, что он ошибся и что папа и мама стоят рядом.

Впрочем, им с отцом будет несложно узнать друг друга, подумала Мерри. Хотя со времени, прошедшего после их последней встречи, утекло много воды, и она изменилась. И даже очень сильно. Изводя себя жесткой, даже фанатичной диетой, Мерри избавилась от лишнего веса и стала стройной, как тростинка. Ну точь-в-точь – сильфида. Она также подросла на дюйм или два, и фигура ее приобрела особую неуловимую грацию, присущую лучшим манекенщицам. Черты ее лица при этом вновь сделались более четкими и тонко очерченными, и сходство с Мередитом снова стало разительным.

Вот почему Мерри вовсе не опасалась, что они с отцом могут не узнать друг друга. Волновал ее только самый миг предстоящей встречи. Она боялась бурного выплеска чувств. Лучше, чтобы встреча была легкой, естественной и непринужденной, как у аборигенок с их родителями – трудолюбивыми и усердными фармацевтами, адвокатами, представителями среднего управленческого звена крупных корпораций. Мерри даже немного завидовала простоте этих встреч, сдержанным приветствиям и небрежным поцелуям. Как будто девочки расставались с родителями всего на какой-то месяц или что-то в этом роде.

Поэтому Мерри не стала дожидаться приезда отца в главном вестибюле и не пыталась высматривать его из эркера, выходящего на подъездную аллею. Вместо этого она уединилась в своей комнате, делая вид, что читает, и дожидаясь, когда отчаянный вопль какой-нибудь из аборигенок известит о его приезде.

В конце концов, все получилось не так уж и страшно.

Пришла Далримпл и сказала, что Мередит Хаусман уже внизу, а Вики была хорошо воспитана и умела сдерживать излишние чувства. Внизу, конечно, кучками роились воспитанницы, старательно делавшие вид, что собрались вовсе не для того, чтобы поглазеть на знаменитость, но Мерри было все равно. Ведь это ее отец. Увидев Мерри, Мередит воскликнул:

– Мерри! О, Мерри, как ты очаровательна!

И простер к ней руки. Мерри бросилась к нему, и они обнялись, и Мерри было совершенно наплевать, что подумают остальные. Это было настолько прекрасно, настолько восхитительно, что никто и ничто не сумели бы испортить Мерри этот миг волшебства, даже расширенные глаза Крум и всех аборигенок, вместе взятых, которые, позабыв о всяких приличиях, уже в открытую пялились на встречу самой необыкновенной школьницы со сверхнеобыкновенным отцом. Это было настолько изумительно, что ничто на свете сейчас не помешало бы Мерри испытать это счастье. И Мередит был великолепен. Он сжал Мерри в объятиях, поцеловал в лоб, а потом обвел глазами всех одуревших от восторга зрительниц, улыбнулся, помахал им и предложил Мерри согнутую в локте руку. Мерри взяла его под руку, и они вышли из здания в сад, раскрашенный в закатные тона.

В сад Марвелла, как официально называли его в школе, или в сады Марвина, как говорили воспитанницы. Свое название сад получил в честь стихотворения Эндрью Марвелла,[13]13
  Эндрью Марвелл (1621–1678) – английский поэт.


[Закрыть] которое школьницам предписывалось заучивать наизусть, чтобы удостоиться чести прогуливаться по дорожкам и аллеям меж ухоженных клумб и газонов.

 
Вблизи замшелого фонтана
Иль возле старого платана
Оставит плоть мою душа,
Под полог лиственный спеша;
Встряхнет сребристыми крылами,
Споет, уже не здесь, не с нами,
И будет радужно-пестро
Лучиться каждое перо.[14]14
  Приведен отрывок из стихотворения «Сад». (Пер. Э. Шустера.)


[Закрыть]
 

– Что ж, не столь уж и неуместно для школьного сада, – заметил Мередит.

– Дальше тебе понравится еще больше, – сказала Мерри. – Вот послушай:

 
Не стыдно ли так размечтаться?
Но нам, увы, нельзя остаться
Ни с чем, ни с кем наедине —
Сюда пришли, что делать мне!
Да, нам до часу
От любопытных глаз нет спасу;
Безлюдный и пустынный край
Для нас недостижим, как рай.
 

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – произнес Мередит. – Но расскажи мне о себе.

– А что рассказывать? Все идет как положено. Посмотри на школу. Посмотри на меня. Теперь сложи все вместе и сделай вывод. По-моему, у меня все удачно. Отметки, во всяком случае, хорошие, да и несколько подружек есть.

– Хорошо, – кивнул Мередит. – Я очень рад.

Он остановился, чтобы полюбоваться на розовый куст, на котором расцвело несколько запоздалых цветков; розы казались особенно прекрасными, нежными и трогательно-бренными, поскольку стояла осень и их ждало скорое увядание. Увы, этим цветам недолго оставалось радовать глаз.

Мерри хотелось задать отцу множество вопросов, но она не решалась. Ужасно несправедливо, конечно, но она продолжала перебирать в голове вопросы, но потом отметала их, поскольку это были как раз такие вопросы, которые задали бы аборигенки – если бы осмелились, конечно. Словно Мерри не гуляла по саду под руку с отцом, но смотрела на себя со стороны, придирчиво оценивая каждый жест и каждое произнесенное слово.

– Как прошли съемки? – спросила Мерри.

Нет, совсем не то. Вопрос, правда, был вполне сдержанный, в меру любопытный и не слишком личный, но все же это был такой вопрос, который задал бы любой журналист, любой репортер, берущий интервью.

– Нормально, – ответил Мередит. – Лучше, чем можно было ожидать. Местами фильм скучноват, но смотрится красиво. Как картина. Скорее всего, это зависит от ширины экрана. Создается впечатление величественности, даже монументальности.

– Я… я не то имела в виду, – призналась Мерри. – Я хотела узнать, как ты.

– О, вполне нормально. Съемки шли довольно неспешно.

– Я имела в виду твои запои, – вдруг выпалила Мерри.

И тут же отвернулась. Теперь она перегнула палку уже в другую сторону. Невежливо и бесцеремонно. Но Мерри не могла допустить, чтобы эти слабоумные лентяйки наслаждались более чистосердечным и искренним общением со своими родителями, чем она со своим отцом.

– Тебе и это известно?

– Мистер Джаггерс написал мне. Он считал, что это огорчит меня меньше, чем твое неожиданное молчание.

– Что ж, если он так считал…

– Он был прав, – быстро сказала Мерри.

– Да, наверное, – произнес ее отец. – Ладно, с этим в любом случае покончено. Я же был на лечении. Оно мне помогло. Оно всегда срабатывает. Больше я не могу позволить себе даже рюмки спиртного, за исключением разве что глотка шампанского. От всего остального меня тут же выворачивает наизнанку. Даже от запаха. Через неделю или две после того, как я выписался из лечебницы, я ехал в одной машине с одним из наших продюсеров, который за обедом выпил пива. Так вот, даже с опущенным стеклом я еле-еле дождался, пока мы доедем до места. И только потому, что от него разило перегаром.

Он так мило, чистосердечно и даже немного весело рассказывал о своих злоключениях, что несколько минут спустя Мерри уже перестала следить за собой и отцом со стороны, из-за кустов, а присоединилась к нему, жадно внимая его словам, задавая вопросы и искренне сопереживая.

– Это все из-за Карлотты, да? – спросила она.

Мередит посмотрел на нее, поднял руку, чуть погладил Мерри по щеке и по вздернутому подбородку, немного подумал и ответил:

– О, Мерри. Пожалуй, я еще не готов к этому разговору. Но настанет день, когда я все тебе расскажу. Обязательно, обещаю тебе. Просто мне кажется, что будет лучше, если ты немного повзрослеешь. Если бы ты сейчас этого не поняла, было бы ужасно. Впрочем, если бы ты поняла, было бы не менее ужасно. Ты простишь меня?

– Да, папочка.

Простит ли она его? Мерри просто ликовала, была на седьмом небе от счастья, что отец обращался с ней так, как и должен обращаться с ребенком любящий отец, она наслаждалась каждым мигом общения, радуясь, что хоть ненадолго сбросила с себя тяжкое бремя сдержанности и напускной изысканности. Мерри испытывала облегчение, сходное с тем, что испытывает моряк, которому удается провести яхту через бушующее море и опасные рифы и достичь тихой уютной бухты. Пусть это и не постоянное убежище в привычной гавани, а только временная передышка, но все равно это прекрасно.

Они еще раз обошли сад, любуясь чудесными лиатрисами и японскими ветреницами, яркими маргаритками и осенними крокусами, а также первыми хризантемами, которые должны скоро расцветить клумбы белыми, оранжевыми и красновато-рыжими красками.

Подойдя к главному входу, Мередит спросил у дочери, как она собиралась провести остаток дня. Мерри ответила, что никаких планов у нее нет. Она была счастлива только оттого, что рядом с ней отец. Мередит предложил организовать пикник.

– Ой, как здорово! – Мерри всплеснула руками от радости. – И день такой прекрасный.

– Хочешь, чтобы мы захватили кого-нибудь с собой? Кого-нибудь из твоих подруг, может быть?

– Да, Хелен Фарнэм. Мы живем в одной комнате.

– Да, я знаю. Я надеялся, что ты ее позовешь. Она и ее семья столько сделали для нас, приглашая тебя провести у них каникулы. Верно?

– Да.

– Что ж, тогда позови ее, и пойдем.

Пикник удался на славу. Мередит прихватил из Ван-дома большущую плетеную корзину, битком набитую всякой снедью. Чего в ней только не было – цыплячий паштет, сыр, ромовые бабы и даже миниатюрные бутылочки шампанского на льду. Лимузин прокатил их по живописным окрестностям, а сам пикник прошел на берегу быстрого ручья. Потом Мередит отвез обеих девушек назад в школу. Мерри и Хелен поблагодарили Мередита, обе на прощание поцеловали его, повторив, что замечательно провели время. Они и впрямь были так довольны, что на какое-то время забылись и даже рассказали о своем замечательном времяпрепровождении нескольким аборигенкам, не умолчав ни о чем, в том числе о шампанском. Аборигенки слушали их с открытыми ртами и выпученными глазами, жадно ловя каждое слово. Мерри и Хелен потом даже пожалели, что сами не могут позволить себе так выражать свои чувства.

В свое время «Французская революция» представлялась многим довольно рискованным начинанием. Как в это, так и в то, что судьба студии Мередита и еще нескольких студий, объединившихся для постановки этой картины, некоторое время висела на волоске, поверить теперь трудно. Почти невозможно. Вон он, этот фильм, в груде коробок с кинопленкой, в которой, как выразился Мартин Зигель в своей неподражаемой евангелической манере: «Нет ничего. Я не ошибся, джентльмены. Ничего. Только кусок кинопленки. Довольно, впрочем, порядочный, с полумилю. Еще на этой пленке есть маленькие изображения, такие крохотные и искаженные, что разглядеть их можно только с помощью специальной и страшно дорогой лупы. Впрочем, эти изображения – тоже чепуха. Никто на них и смотреть не станет. Мы вам предлагаем просто особую игру света и тени, самые завалящие и пустячные вещи. Не думайте, что там есть еще что-то кроме этого. Выкиньте из головы весь реквизит, костюмы, здания и городки, что мы понастроили. Все это мишура. Тем более что их все равно снесли. Забудьте о тех миллионах долларов, что были потрачены на то, чтобы снять эти никчемные крохотные изображения. Забудьте также – если можете, конечно, – про нашу компанию и киноиндустрию – на них и так всем давно наплевать. Зато подумайте как следует о свете и тени, как воплощении человеческой фантазии и воображения. Этот художественный фильм – больше, чем вложение, больше, чем процесс, больше, чем последовательность изображений и диалогов. Этот фильм воплощает собой весь дух человечества и нашу уверенность в этом духе. В этих коробках, джентльмены, покоится многовековая людская мечта о свободе. О свободе, равенстве и братстве. Не меньше. Вот что вы должны предлагать! Я хочу, чтобы каждый владелец кинотеатра или просмотрового кинозала после своей смерти смог предстать перед святым Петром и сказать со всей искренностью и гордостью: «Я первым в своем районе показал зрителям «Французскую революцию».

Зигель уселся на место, достал из нагрудного кармана роскошного двубортного пиджака изящный носовой платочек и утер слезы, навернувшиеся на глаза от собственной страстной речи.

У всех остальных – вице-президентов, ответственных за производство, рекламу, копирование и продажу, а также у их помощников – вид был в разной степени торжественный, вдохновленный и даже потрясенный. Один из них, собиравшийся поджечь сигару золоченой зажигалкой «Данхилл», так и застыл, словно каменное изваяние, или будто собираясь позировать для собственной восковой фигуры. Другой возвел глаза к небу или, точнее – к необыкновенному лепному орнаменту в неоегипетском стиле, которым предшественник Зигеля (он же его отец) украсил потолок этой залы в период финансового расцвета компании.

– Ну, ладно, – продолжил Зигель. – Теперь расскажите мне про премьеру.

Вице-президент, отвечающий за рекламу, изложил свой план по поводу предстоящей премьеры. Выручку от нее предлагалось передать в Фонд борьбы с сердечными заболеваниями.

– Прекрасно, – одобрил Зигель. Все-таки Давид Зигель умер от сердечного заболевания.

Вице-президент рассказал также об освещении предстоящего события на телевидении, о торжественной церемонии в знаменитом зале «Астора», о подготовке красочного парада, который должен пройти на Бродвее, прежде чем покатят лимузины с приглашенными.

– Тебе не кажется, что это рискованно, Сол? – спросил кто-то. – Может создаться впечатление, что зрители начнут умирать от сердечных приступов…

– Нет, это только добавит нам поклонников, – ответил специалист по рекламе. – К тому же это лишь часть общего сценария. Вот, кстати, одно из приглашений, – добавил он, извлекая из атташе-кейса крохотную золотую гильотину.

Он протянул изящную безделушку Мартину Зигелю.

Зигель взял гильотину и поставил перед собой на массивный дубовый, украшенный резьбой стол, который по размерам почти не отличался от стола для игры в пинг-понг. Зигель немного повозился с забавной игрушкой, потом изумленно и восторженно воскликнул, словно взрослый ребенок:

– Черт побери, она работает!

– Не только работает, – самодовольно провозгласил вице-президент по рекламе, – но и рубит головы сигарам!

– Изумительно! Просто потрясающе! – воскликнул Зигель. Позже все согласились, что голос его прозвучал точь-в-точь как голос покойного отца.

Мелисса Филидес, наследница греческого судовладельца, отдала свою гильотину горничной. Пусть ее детишки поиграют, подумала она. Удивительно гнусная штуковина – как раз под стать всей этой дурацкой затее. Кинокомпания транжирила баснословные деньги. Ей-то это, конечно, было безразлично, но в соответствии с договором компания обязалась передать кругленькую сумму в Фонд борьбы с сердечными заболеваниями. Взамен компания получит грандиозную телерекламу, причем при затратах, несравненно меньше тех, которые имела бы, если бы уплатила телевидению в обычном порядке. Примерно третью часть от разницы получит фонд, но все равно это – настоящая куча денег. В противном случае она, Мелисса, не согласилась бы участвовать в такой тягомотине, грозившей растянуться на несколько бесконечных часов. Она доскучает до конца этого, без сомнения, нуднейшего фильма, примет участие в их дешевом «асторском» ужине, а потом вернется к себе, примет горячую ванну и ляжет в постель. Мелисса, верная своему слову, как могла, расхваливала этот фильм про Великую французскую революцию, которому покровительствовала, хотя он того не стоил. Все они того не стоили. А последняя новость вообще стала для нее последней соломинкой. То, что киношники сами решили выбрать ей сопровождающего, было само по себе достаточно дико. Но то, что они остановят выбор на актере, без сомнения, настолько же глупом и напыщенном, насколько умным он казался на экране, было уже чересчур. Надо же – Мередит Хаусман! Кто-то сказал, что он родом чуть ли не из Монтаны…

– Вот и готово, – объявила Колетт. – Вам нравится, мадемуазель?

– Да, – бросила Мелисса, полюбовавшись на себя в зеркало. Платье от Гивенши смотрелось сногсшибательно. Белоснежный сатин в классических римских традициях. Строгие складки были схвачены на левом плече крупной пряжкой в виде солнца, усыпанного бриллиантами и изумрудами, оставляя правое плечо полностью обнаженным. В ушах красовались маленькие изящные серьги с изумрудами – под стать пряжке. Подарок отца на двадцать один год.

– Вы просто изумительны, – восхитилась Колетт.

– Да, – кивнула Мелисса.

Колетт распахнула перед ней дверь, и Мелисса прошествовала в гостиную, где сидел, ожидая ее, Мередит Хаусман. Увидев молодую женщину, он поспешно вскочил. Не без изящества, отметила про себя Мелисса.

– Здравствуйте, мистер Хаусман. Я Мелисса Филидес.

– Здравствуйте, – улыбнулся Мередит, чуть заметно поклонившись. Мелисса питала неприязнь к той породе американцев, которые считали, что и с женщинами следует здороваться только за руку.

– Извините, что заставила вас ждать. Морис принес вам что-нибудь выпить? – Она кинула взгляд на столик возле кресла, в котором только что сидел Мередит.

– Только минеральную воду. Я… Боюсь, что, кроме шампанского, я больше ничего не пью.

– Чего же тут бояться? Мой отец придерживался таких же правил. У нас еще есть время, чтобы выпить?

– Думаю, что да, – ответил Мередит.

– Прекрасно, Морис, шампанского.

Повышать голос ей не пришлось. Кухонька примыкала вплотную к гостиной ее роскошных апартаментов в «Хэмпширхаусе». Мелисса владела этими апартаментами, в которых проживала только в ноябре; все остальное время руководство гостиницы имело право сдавать апартаменты другим постояльцам. Таким образом Мелисса не только экономила довольно значительные средства, но и получала гарантию того, что в ноябре номер будет свободен и подготовлен к ее приезду.

Морис принес бутылку «Тайтингера» урожая сорок седьмого года и два тюльпанообразной формы бокала со льдом, на три четверти наполненных шампанским.

Мелисса подняла свой бокал и провозгласила:

– Предлагаю выпить за успех вашего фильма.

– И за приятный вечер, – добавил Мередит. Похоже, он не такой уж и невыносимый, подумала Мелисса. Возможно, вечер еще и не пойдет насмарку. Впрочем, Мелисса ожидала, что Мередит окажется приятным в общении – так уж устроены эти киношники. Иначе им нельзя. Но в поведении Мередита не было и тени позерства или напыщенности, самолюбования или наигранного веселья. И вообще, в отличие от многих киноактеров, он казался совершенно естественным, а не слепленным из пластилина.

Когда настало время идти, он встал, принял из рук Мориса ее накидку, учтиво помог Мелиссе набросить ее на плечи и предложил свою руку.

– Что ж, вперед, на просмотр, – вздохнул он. – Как-то один сценарист рассказал мне, какую шутку отпустил Бёрк[15]15
  Бёрк Эдмунд (1729–1797) – английский публицист и философ, автор памфлетов против Великой французской революции.


[Закрыть] насчет Французской революции. Хотя, возможно, ему просто приписали эту шутку. Дело не в этом. Речь шла о том, что, глядя на Францию, испытываешь жалость к гибнущему ярко раскрашенному оперению, а не к самой умирающей птахе. Так вот, я надеюсь, что хоть какое-то яркое оперение вы увидите и откровенно скучать вам не придется.

Как он догадался, что она не испытывает особого желания смотреть этот фильм? Или он вовсе не догадался, а и сам относился к предстоящему просмотру с недоверием? Мелисса улыбнулась ему, словно у них с Мередитом появилась маленькая общая тайна.

Фильм имел ошеломляющий успех. Во всяком случае, когда он завершился, зал разразился шквалом аплодисментов и одобрительных выкриков. Чего и следовало ожидать, поскольку публика почти наполовину состояла из работников студии, акционеров, а также их родственников и друзей. Фильм оказался едва ли не самым дорогостоящим за всю историю, но новизна восприятия широкого экрана, эпический характер и грандиозный размах, умелая рекламная кампания, а также единодушное мнение ведущих критиков о том, что будущее всей киноиндустрии зависит от успеха этого фильма (и соответственно их хвалебные, даже восторженные отклики на него), – все это сделало свое дело. Впрочем, фильм и впрямь удался. Реки крови, обилие казней, страстные любовные сцены. Мелиссе даже стало как-то не по себе сидеть в зале рядом с актером, который в это время на экране обнимал другую женщину.

Мередит смотрелся прекрасно. Тут, конечно, многое зависело от режиссера, от операторов, от монтажа и от освещения, но, даже принимая все эти тонкости во внимание, Мелисса ощущала, какой чисто физической притягательностью и мощью обладает образ главного героя. Или, вернее, сочетание образа героя и человека, сидевшего по соседству с ней.

– Пришлось же вам попыхтеть, – прошептала она Мередиту.

– Да, – согласился он, – но за это прилично заплатили.

Завораживающее впечатление после просмотра не рассеялось, несмотря даже на короткие реплики, которыми они перебрасывались, и Мелисса поймала себя на том, что то и дело посматривает на Мередита. И еще на том, что испытала явное облегчение, когда любовная сцена на экране сменилась очередным кровопролитием.

Когда фильм кончился и затихли овации, Мелисса и Мередит вышли из кинотеатра на залитый огнями Бродвей, миновали отделенные полицейскими кордонами зрительские толпы, пересекли улицу и вошли в «Астор». Мелиссе показалось довольно занятным, что их видят вместе с Мередитом сразу после премьеры. Любопытные взгляды, шепот и приветственные возгласы, люди, еле сдерживаемые полицейскими, – все это напомнило ей некоторые сцены из только что виденного фильма. Пеструю толпу на баррикадах. Ей даже стало приятно оказаться на некоторое время не в центре всеобщего внимания – как одной из богатейших женщин в мире, привыкшей к всеобщему поклонению, а по соседству с этим центром.

В огромном зале яблоку негде было упасть. Помимо гостей, набилось множество телевизионщиков, которые понаставили повсюду осветительные приборы, камеры и прочую аппаратуру, растянули множество проводов и кабелей. Мелиссу и ее спутника усадили за центральный стол, и Мередит сразу заказал шампанское. Поговорить им почти не удавалось, поскольку без конца подходили какие-то люди, которые поздравляли Мередита с успехом. Находились, правда, и такие, которые благодарили Мелиссу за помощь в организации вечера и за поддержку Фонда борьбы с сердечными заболеваниями. Наконец, улучив благоприятный миг, Мередит шепнул, что неплохо было бы улизнуть и потанцевать.

– Да, давайте, – с облегчением согласилась Мелисса.

Они станцевали. А затем еще и еще – вальсы, фокстроты, танго и даже чарльстон. Мелиссу приятно поразили легкость, изящество и отточенность движений Мередита. Он оказался изумительным танцором. Между ними развернулось что-то вроде соревнования – кто проявит большую музыкальность, большую изобретательность и экстравагантность в танце. Ни тому ни другому не хотелось возвращаться в серую обыденность сидения за столом, к необходимости выслушивания бесконечных поздравлений, приветствий и излияний благодарности. И самое главное – ни один не хотел признать, что устал. Уж слишком они были необычными, совершенными и возвышенными, чтобы признаться в слабости, свойственной обычным смертным, влачащим бренное существование. Да, кружась в объятиях Мередита, Мелисса испытывала подлинный восторг, который углублялся от сознания того, что на них сейчас устремлены все взоры гостей – не только тех, кто присутствовал в зале, но и всех тех, кто, затаив дыхание, прильнул сейчас к экранам телевизоров – ведь благодаря многоглазому чудовищу, направленному на танцующую парочку оператором, за ними следила сейчас вся страна.