Текст книги "Бумеранг"

Георгий Баженов
Бумеранг. Роман в 3-х частях

Часть первая
Шуба

У Петрова была болезнь: он все время ждал важных сообщений. Возвращался ли он из командировки или просто приходил с работы, первое, что он спрашивал у жены: «Мне никто не звонил?» То, что он три или четыре раза на день заглядывал в почтовый ящик, об этом и говорить не приходится. Жена у Петрова – коренная москвичка – была полной его противоположностью, она ниоткуда не ждала никаких сообщений, все родственники ее жили в Москве, общались они, когда хотели, по телефону, обычные разговоры, то да се, ничего сверхважного, просто жизнь. А Петров болел телефоном. И не пустая болтовня интересовала его, не обычные дежурные звонки, а именно вот это – важные сообщения. Когда-то он приехал в Москву с Урала – учиться в университете, окончил факультет журналистики, женился на москвичке и, естественно, как всякий провинциал, делающий себе карьеру в Москве, добился этого с помощью двух друзей: телефона и почтового ящика. Телефон и почту он боготворил – обо всех важных переменах в своей жизни он узнавал либо из телефонного аппарата, либо из почтового ящика… Разве мог он забыть, например, как однажды зазвонил телефон и густой мужской голос спросил у него:

«Владислав Юрьевич?»

«Да, да».

«Добрый день. Вас беспокоит ответственный секретарь журнала Петухов. Мы прочитали ваш очерк, думаем ставить его в номер. Вы давно пишете на морально-нравственные темы?»

«Да как вам сказать… – Голос Петрова, хотя он и сдерживал внутреннее волнение, слегка подрагивал. – Пожалуй, это мой первый серьезный опыт в этом роде…»

«Вы разве не профессиональный журналист?»

«Я учусь в университете, на факультете журналистики. Четвертый курс…»

«Ну что ж, Владислав Юрьевич, от души поздравляю вас! Надеюсь, на этом наше сотрудничество не закончится…»

Разве это был не один из самых счастливых дней в его жизни?! Впервые у него взяли очерк не в газету (что газета, тьфу!), а в журнал, в знаменитый столичный журнал, расходящийся миллионным тиражом по всей стране.

Или мог ли Петров забыть, как в одно прекрасное утро – лет через пять после первого звонка – тот же голос проворковал ему дружески:

«Слушай, старик, а мы выдвигаем тебя на премию года…»

«Шутишь, Семеныч?!» – А ведь опять Петров еле сдерживал волнение, хотя, казалось бы, за последние годы стал тертым калачом в журналистике.

«Короче, старик, с тебя столик в «Арагви». И принеси к четвергу фотографию. Дело решенное, редколлегия поздравляет тебя!»

Или как забыть Петрову голубой конверт, который однажды он достал из почтового ящика и вздрагивающими пальцами распечатал его прямо там, внизу, на лестничной площадке?! На фирменном бланке с печатями сухо (сухо, но сколько в этом было поэзии!) сообщалось, что московская секция Союза журналистов СССР поздравляет тов. Петрова В.Ю. с принятием его в члены Союза журналистов и желает ему дальнейших творческих успехов.

Мог ли Петров после этого не боготворить телефон и почтовый ящик?!

В тот день среди газет и журналов Петров обнаружил в ящике извещение о денежном переводе. Сердце его радостно екнуло: 500 рублей! Он стал лихорадочно вспоминать: где и за что могли начислить такой гонорар? В нескольких журналах лежали статьи, в одном издательстве взяли опубликованный уже очерк для коллективного сборника, что еще? Во всяком случае, в ближайшее время он не рассчитывал на такой большой гонорар. Петров повертел перед глазами извещение – не сразу и поймешь, откуда оно, пока не пойдешь на почту и не заполнишь оставшуюся часть бланка. Петров улыбнулся: откуда бы ни были, деньги есть деньги. Тем более приятно, что деньги неожиданные и такие большие…

Не заходя домой, Петров тут же отправился на почту.

Роста Петров удался не просто высокого, а очень высокого – сто восемьдесят девять сантиметров. Худой, с широкими плечами, в потертых джинсах, в спортивной майке-ковбойке, в ботинках-кроссовках, он больше походил на баскетболиста, развязного и вальяжного – если судить еще и по походке, чем на журналиста. И очки он никогда не носил. Даже блокнотов не заводил, ничего туда не записывал, во всяком случае – на виду у героев, о которых собирал материал. Он просто как бы ненароком, мимоходом интересовался их жизнью, порой даже спорил с ними, вызывал на откровенность, человек терял бдительность, начинал выговариваться, выдавать сокровенное и наболевшее. Очерки у Петрова получались задушевные, теплые, с проникновением в человеческую психологию. Обычно герои, читающие позже о себе, несколько терялись (он же столько сокровенного о них рассказывает!), а потом ничего, смирялись: вроде они действительно такие, во всяком случае – похожие, и наврано мало. Любили очерки Петрова и читатели – об этом говорили письма, которых немало приходило в редакцию после его публикаций.

Любили Петрова и женщины.

Вот он зашел на почту, и его, такого высокого, спортивного, сразу выделило несколько пар женских глаз. Женщины тем более обращали внимание на Петрова, что он как бы не видел их, не замечал. Но это, конечно, был внешний прием. Он тоже любил женщин, но, любя их, одновременно и презирал. Он презирал их за шаблонность мыслей и представлений, хотя шаблонностью этой пользовался. Каких мужчин любят женщины? Девяносто девять из ста – тут Петров мог дать голову на отсечение – любят: 1) денежных; 2) высоких; 3) мужественных; 4) знаменитых; 5) спортивно сложенных. Пяти пальцев на руке хватает, чтобы найти ключ к якобы загадочному женскому сердцу. Именно поэтому, любя женщин, любя брать от них все, что заложено в женщинах природой, Петров одновременно презирал их. Презирал – пожалуй, сильно сказано: он делал вид, даже для самого себя, что презирает их, – просто он посмеивался над ними. Не воспринимал всерьез. Что плохо лежало на дороге – брал; что не давалось в руки – проходил мимо. Плевать. Добра этого вокруг и рядом сколько угодно, стоит только внимательней посмотреть по сторонам…

Надо сказать, Петров не был нахальным человеком. У него были манеры. Вежлив и предупредителен, но без подобострастия. Горделиво галантен. Разговаривал неторопливо, глубоким, проникновенным голосом. Женщины находили в нем что-то от природы благородное, породистость некую. Хотя, конечно, ничего подобного там не ночевало. Мать у Петрова работала уборщицей на уральском металлургическом комбинате, отец (оба, кстати, обычного, среднего роста) всю жизнь слесарил на том же заводе. Правда, относились к себе, к работе с достоинством, была в них, что называется, рабочая профессиональная гордость. Они чувствовали себя причастными к большому, нужному делу, ощущали себя не песчинкой, а частью гигантского рабочего коллектива, где каждый на своем месте хорош и пригоден, значителен и незаменим. Уважение к себе, к тому, что ты есть и чем занимаешься, – вот что наверняка перенял Петров у родителей, хотя вряд ли сам сознавал это. Родителей он не стыдился, такого за ним не водилось, но себя, свою жизнь и профессию считал на порядок выше. Да тут и нет ничего удивительного, дети, верил Петров, должны всегда идти дальше родителей…

Так вот, Петров зашел на почту, и сразу несколько женских глаз с любопытством и симпатией отметили его высокую, атлетическую фигуру. Петров не обращал ни на кого внимания; сосредоточенный и серьезный, подошел к нужному окошку, встал в очередь. Девушки-операторы давно знали его, вот сейчас там сидела Оля, а есть еще Наташа, обе молоденькие, лет по девятнадцать, всегда в джинсах, стройные, обтянутые, прелесть-девушки, но с ними Петров никогда не заводил романов, только деловые отношения, вежливость, добрая, всепонимающая улыбка, легкий юмор. Он чувствовал: и Оля, и Наташа готовы пойти навстречу, они согласны на большее, чем просто вежливость или веселые разговоры, но у Петрова был принцип: деловые отношения – это деловые отношения. Как говорится, не рой яму там, где живешь. Оля, оторвавшись от очередного клиента, улыбнулась Петрову так, как будто только и ждала, когда он наконец появится на почте, Петров поднял в приветствии руку: мол, здравствуй, детка, – и сделал легкий благородный кивок головой, при этом тоже улыбнулся; Оля быстро порылась в ящике и, привстав из-за стола, протянула через окошко бланк Петрову.

– Владислав Юрьевич, заполняйте пока.

И никто в очереди не воспротивился этому, даже не удивился нисколько, как будто так и должно было быть.

– Спасибо, Оленька. – Легким, изящным движением протянув руку над головами людей, Петров подхватил бланк и еще раз царственно, широко улыбнулся девушке.

Отходя от окошка все той же небрежной, вальяжной походкой, Петров затылком чувствовал, как его провожает взглядом не только Оля, но, наверное, вся очередь. Он усмехнулся.

Встав в сторонке и достав из кармана ручку, Петров наконец внимательно взглянул на бланк.

Деньги пришли из Ярославля. Петров удивленно изогнул бровь. Перевернул бланк. Ба, да здесь, оказывается, целое послание. Бровь Петрова изогнулась в еще большем удивлении. Взглянул на подпись – Наталья. «Наталья, Наталья?.. – завертелось в голове. – Неужели та, которая… Не может быть!»

Петров начал читать послание.

«Владик, дорогой! Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего – нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарная – Наталья.

P.S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».

«Дура, кто же пишет такие вещи на домашний адрес, – подумал Петров. – А если б жена?..»

Но с еще большей тоской подумал о другом: деньги… Ну и вляпался, идиот, кто его тогда тянул за язык, а теперь черт знает какая обуза… Да и как она, дура, сама не понимает: одно дело – треп в теплой компании, где одно идет к одному, и совсем другое дело, когда прошло время, как-то все подзабыл ось, подутряслось… А может, он не журналист никакой? Может, обыкновенный пройдоха? Откуда она знает? Пятьсот рублей – бух – и послала. Ох и бабы… И что за мозги у них? Ей-богу, куриные.

Но делать нечего – Петров заполнил бланк. При этом продолжал чертыхаться в душе. Придешь сейчас домой, а в кармане пятьсот рублей. Откуда, почему? А вот, мол, дура одна прислала. На шубу. Да кто такая? Да знакомая одна. Наталья. «Что за Наталья? Впервые слышу», – скажет жена. «Да откуда тебе слышать о ней, она из Ярославля». – «Из Ярославля? Разве у тебя есть знакомые в Ярославле?» И вот так пойдет, пойдет, одно за другое, крутись, вертись, объясняйся. Ох, проклятые, ох, дуры эти несусветные! Ну надо же: прислать пятьсот рублей! На шубу! Да он что, Петров, торговец какой-то? Маклер? Делец? Просто к слову пришлось: нашему, мол, брату-журналисту все по плечу. «И шубу можешь достать?» – спросила она тогда, улыбаясь. Шубу? – да это плевое для него дело! «И американскую можешь?» А что, конечно! («У меня и у жены американская», – хотел он тогда сказать, но не сказал, про жен лучше помалкивать в подобных ситуациях.) «А если я тебе деньги пришлю, купишь?» Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Тогда зачем было хвастаться? Да и вообще он был уверен, что это так просто, застольный разговор, которому и значенья-то придавать не нужно.) И вот – прислала. Пятьсот рублей! Вспоминает она, видите ли, меня. Читает очерки. Гордится знакомством со мной. А мне теперь отдувайся. Нет, хорошенькое дело, она гордится – а мне шубу доставай. Да где он эту дурацкую шубу найдет? На дороге они, что ли, валяются?! Это надо же: «заранее благодарная – Наталья!»

Пока Петров заполнял извещение и чертыхался, очередь его незаметно подошла: он, правда, не следил за ней, но милая девушка Оля была начеку, крикнула глубоко задумавшемуся Петрову:

– Владислав Юрьевич! Пожалуйста, бланк. Ваша очередь подошла.

– А, спасибо, спасибо, – забормотал Петров и, подойдя к окошку, улыбнулся Оле дежурной, широкой такой улыбкой, как бы намекающей на что-то интимное между ними.

– Владислав Юрьевич, вам крупными купюрами или?..

– Крупными, крупными, конечно, – небрежно обронил Петров. – Богатому человеку, Оленька, не к лицу с мелочью возиться.

– Ох, хорошо вам, Владислав Юрьевич, – Оля, прежде чем считать деньги, несколько игриво, томно заглянула Петрову в глаза, – вы человек широкий, деньги сами идут к вам… А вот как быть нам, простым смертным, у которых и оклад-то всего восемьдесят пять рублей.

Принимая деньги и, конечно, не пересчитывая их, а небрежно сунув купюры между страницами паспорта, Петров в последний раз ободряюще-обещающе улыбнулся Оле.

– У любой женщины, Оленька, есть гораздо большее богатство. Это ее душа. Красивая женщина с красивой душой – вот все, что нужно для счастья!

А ведь разговор их слушали и другие люди в очереди, и, надо сказать, ничего пошлого в нем не находили, наоборот, этот молодой человек и в самом деле говорил любопытные вещи… Поэтому, когда он выходил из отделения, вслед ему глядело еще больше людей, чем когда он зашел сюда.

Нет, определенно, Петров умел нравиться людям.

В особенности умел нравиться женщинам.

Когда Петров вышел на улицу, он еще не знал, что будет делать дальше. То есть – что будет делать в следующую конкретную минуту. Деньги, которые он сунул в задний карман брюк, предусмотрительно «вжикнув» при этом фирменной молнией, эти деньги, надо сказать, приятно тяжелили карман. А что, пятьсот рублей – это пятьсот рублей, не пятерка, и даже не пятидесятирублевка. Немного жаль, конечно, что деньги не свои – чужие.

А все-таки странно… Неужели у него на лбу написано, что на него, Петрова Владислава Юрьевича, можно положиться? Вдруг он тогда безбожно врал Наталье? И этой, подруге ее… Необычное еще имя у нее оказалось, то ли женское, то ли мужское… Евгения?.. Нет, не то… Валентина? Тоже не то… Александра! Точно – подругу ее звали Александрой! Весь вечер они говорили: Саша, Саша, – улыбались, потому что в самом деле странное и хорошее имя. Между прочим, Саша эта Петрову понравилась больше, но что было делать – пришлось пожертвовать Сашей ради Юрика. Наталья была на голову выше Юрика: куда ему было до нее. А Петрову, впрочем, было все едино…

«Может, Юрику позвонить?» – усмехнулся Петров.

Это была идея.

Они не столько дружили, сколько разделяли одну судьбу. Правда, в разной упряжке. Юрик – фотокор, Петров – специальный корреспондент. Часто приходилось вместе ездить, делать общие материалы – Петров писал текст, Юрик Устьянцев делал съемку. И характера, и темперамента они были разного: Петров принимал решение быстро, был смел, находчив, ему часто везло – и по работе, и просто в жизни, везло и с женщинами, а Устьянцев слыл тугодумом, долго взвешивал, обдумывал то или иное решение, сомневался в себе, в своих силах, в качестве съемки, в правильности выбора натуры, ракурса и так далее. С женщинами, правда, у него получалось не совсем плохо, с годами выработался на них особый нюх: он не пытался знакомиться с теми, кто – он был уверен в этом – заранее смотрит на него как сквозь стенку. Ему нужна была гарантия, оправданная стопроцентной уверенностью, что он не промахнется, не потерпит постыдного поражения.

Юрик был чрезвычайно самолюбив и щепетилен.

И очень горд. Во всяком случае, таким он выглядел внешне.

А объяснялось все просто – Юрий Устьянцев не удался ростом.

Когда они шли рядом – Петров и Устьянцев – это была нешуточная картина. Тем более что Петров – всегда налегке, а Юрий Устьянцев – обвешанный фотоаппаратами, сумками, футлярами и прочей фотографической премудростью, вплоть до треножника.

Когда они сидели рядом, хотя бы даже в кафе, они смотрелись лучше. К тому же они умели подыграть друг другу. А это тоже немало значит во многих житейских и рабочих делах.

Решено – в каких-нибудь ста метрах от своего дома Петров вошел в телефонную будку. Набрал номер Юрика. К счастью, он оказался дома.

– Привет, старик. Трудишься?

– Да есть кое-что. С байкальской съемкой вожусь…

– Отложить не можешь?

– Что-нибудь срочное?

– Да как сказать… Посидеть с тобой надо, поговорить.

– Где?

– Ну, не дома же. У меня тут новости кое-какие есть… Между прочим, тебя они касаются тоже.

– Хочешь торжественно сообщить, что меня турнули с работы?

– Ну, Юрик, надо веселей смотреть на жизнь. Может, тебя как раз награда ожидает?

– «Уж не жду от жизни ничего я…» Не знаешь, чьи слова?

– Если честно, не знаю, Юрик. Хотя и слыхал.

– Эх ты, классику надо знать. А еще сеешь в народ вечное, мудрое, светлое…

– Каюсь, Юрик, каюсь. Ну, так как насчет посидеть?

– У меня ни копейки.

– Как всегда. Но деньги есть, Юрик. Не беспокойся. А предложение такое: Савеловский вокзал помнишь?

– Да там же дыра, не ресторан.

– Вся штука, Юрик, в том, что именно в этой дыре я и хочу посидеть. Вспомнить кое-что.

– А именно?

– Помнишь, однажды мы сидели там? Премию отмечали?

– Было дело.

– С девушками познакомились. Из Ярославля. Как их звали, помнишь?

– Постой, постой… Мою, кажется, Сашей. А твою…

– Натальей. Вот об этой Наталье и поговорить надо.

– Она что, на хвост упала?

– Хуже, Юрик, хуже. Хотя, – Петров неожиданно рассмеялся, – черт его знает. Пугать тебя не буду, а то ты мнительный. Значит, договорились? Через час на Савеловском?

– Через полтора.

– Хорошо, Юрик, через полтора. Жду.

Как они оказались в прошлый раз на Савеловском? Да в общем случайно. Но если учесть, что редакция находится рядом с вокзалом, то можно сказать – не совсем случайно. Просто в привокзальный ресторан они никогда не ходили, поскольку знали, что кухня там не ахти. Да и обслуживание не блещет. Но так уж получилось – весь день работали не покладая рук, даже без обеда остались, материал срочно шел в набор, хоть убей – его нужно было довести до кондиции. К половине пятого добили. И тут им звонят, как в сказке, из бухгалтерии: «Ребята, почему не идете премию получать? Или забыли, что мы до пяти?» – «Какую премию?» – «Квартальную. Все давно получили, а вы в командировке мотались… Будете получать или уже не нуждаетесь в деньгах?» Помчались, конечно, в бухгалтерию. Ну, и как было не заглянуть в ресторан после такого рабочего дня? А есть хотелось: вот прямо сейчас выложи мне горячую отбивную – и все. Не надо нам богатых уютных ресторанов. Нам просто посидеть. Поесть. Отдохнуть. Прийти в себя. Вот так они тогда и оказались в привокзальном ресторане.

Полупустой, с высокими потолками, с несколько обшарпанными и откровенно грязными стенами, с подозрительного вида посетителями, среди которых заметно выделялись смело и громко спорящие цыгане, человек этак шесть или семь, с мешками, узлами и маленькими детьми, замотанные в разноцветное тряпье; с официантками с густо и грубо намалеванными губами и одним официантом-мужиком, примечательным своими засаленно-набриллиантиненными волосами и щербатым ртом; с кухней, которая, казалось, находится не в недрах здания, как обычно, а прямо посреди зала, тут и грохот посуды, и гвалт кухонных работников, и ссоры, и выяснения отношений официанток с поварами; одним словом – ресторан этот в некотором смысле был достопримечательностью Москвы, как бы сберегающей это детище для возможных теле– и киносъемок о злачных местах и московских нравах ушедшего столетия, – в этом отношении, конечно, была здесь некоторая прелесть.

Петров с Юриком сели за угловой столик; ничем особенным он не отличался от других столиков, во всяком случае – скатерть на нем, как и всюду, была застиранно-грязной и жеваной, но одно преимущество было: на отшибе стоял столик, в углу, с хорошим углом обзора. Официантку, которая подошла к ним (не скоро, конечно, но подошла – с величавым покачиванием бедер, с брезгливо оттопыренными губами), звали, помнится, Клавой-Клавди́ей.

Так все и кричали вокруг: «Клава-Клавди́я, на минутку!», «Клава-Клавдия, закуску!», «Клава-Клавди́я, повторить!»

– Так, ребятки, – не глядя на них, а как бы скользя взглядом по макушкам их голов, – на первое – уха, на второе – гуляш с макаронами, на третье – компот. Брать будете?

Петров улыбнулся. Он не усмехнулся, а именно улыбнулся. Нужно было растопить ледяное сердце Клавы-Клавди́и, он как бы поманил ее пальцем: мол, милая, дорогая, наклонись, пожалуйста.

Клава-Клавди́я покосилась на него, но небрежного своего отношения к ним не изменила: видала, мол, и таких, которые улыбаются и пальцем поманивают, дальше что?

– Видите ли, мы пришли не обедать, – сказал Петров, хотя пришли они как раз поесть, – мы пришли посидеть…

– Так бы и сказали сразу…

Петров не нервничал. Петров продолжал по-хорошему, по-свойски улыбаться. Черт побери, такую женщину победить – это тоже задача, ведь есть же к ней какой-нибудь подход?

– Хотите, отгадаю, – сказал Петров, – у вас есть дочка и учится она в третьем классе?

Это было стопроцентное попадание.

Странное дело, но у Петрова частенько получались такие вещи: сам не зная откуда и почему, но он мог многое отгадать в человеке, лишь один раз внимательно взглянув на него. Случались, конечно, и ошибки. Случались совершенно грубые непопадания. Но чаще всего в его отгадках теплилась истина. А в том случае – это было попадание «в десятку». При этом, конечно, само собой разумеется, что Петров никогда прежде не видел Клаву– Клавди́ю да и слыхом о ней не слышал.

– Ну, и дальше что? – Но голос у нее, хочешь не хочешь, а помягчел, доверять-то она не очень торопилась мужикам (мало ли, может, не первый раз здесь, кое-что и слышали о ней), но на всякий случай посмотрела на них повнимательней.

– Всё дело в том, – показал Петров царственным жестом на Юрика Устьянцева, – что перед вами сидит великий мастер фоторепортажа, фотопортрета и фотомонтажа товарищ Устьянцев. Между прочим, для знакомых делает исключения – фотографирует детей бесплатно. Так сказать, из любви к искусству.

– Вас поняла. Не требуется. – Отрубив таким образом возможность всяких заигрываний (Господи, да их бы стошнило, если бы они стали заигрывать!), Клава-Клавди́я тем не менее прониклась наконец к ним чем-то вроде уважения и, самое главное, вниманием. – Так что будем заказывать, ребята?

– Клава, на первое – попросите отрезать два куска мяса, на второе – покрепче посолить и поперчить их, на третье – поджарить.

Клава-Клавди́я снизошла до них, на этот раз улыбнулась:

– Долго ждать будете, ребята.

– Подождем, – улыбнулся Петров. – Мы люди не гордые. Между прочим, чтобы было побыстрей, товарищ Устьянцев может даже стать огненным пламенем.

– Как это? – повела глазами совсем потеплевшая к ним официантка.

– Ну, как? Фигурально, конечно. Вынет из груди горячее сердце художника и поджарит на нем отбивную.

– Ой, не смешите! – отмахнулась Клава-Клавдия. – Еще что будете заказывать?

– Ну, и международный армянский. Только, Клавочка, настоящий. Со звездочками. Это вас не я прошу, а корифей фотопортрета товарищ Устьянцев.

– По столько не положено…

– А по блату? – улыбнулся Петров.

– Да какой у вас блат? Ну ладно, принесу. Так и быть. – Клава-Клавди́я, конечно, была уже своя. Родная. Теплая. Только не сразу хотела это признать.

– И по салатику, Клава. По хорошему салату. Между прочим, мы не ели со вчерашнего дня. Нужно уважить работников искусства.

Вот так они тогда устроились. В захудалом ресторане, среди Бог знает каких посетителей, в неуютном зале, но вскоре почувствовали себя совсем не плохо, потому что Клава-Клавди́я обслуживала их по высшему сорту. Она, наверное, отнеслась бы даже хуже к послам Гондураса или Гватемалы, появись они здесь (мало ли бывает чудес!), чем к ним, двум свободным художникам слова и фотомонтажа. А почему? А потому, что они умели пошутить, знали толк в каламбурах. И не грубо шутили, к чему давно притерпелось ухо замечательной официантки Клавы-Клавди́и, а беззлобно, словно с некоторым обещанием чего-то хорошего, что должно обязательно случиться в нашей или вот вашей жизни. Так? Так. Потом они забылись. То есть разговаривали о вещах, которые волновали только их, ни на кого не обращая внимания, в том числе и на Клаву-Клавдию. Тем для таких разговоров было несколько. Во-первых, работа (это тема бесконечная). Во-вторых, женщины. В-третьих, конкретные женщины. О жене Петрова не говорили почти никогда. Там как бы раз и навсегда было все ясно: Люсьен, как называли ее близкие, не вмешивалась в дела мужа, она позволяла Петрову жить, как это ему кажется правильным. Доверяла? Да, доверяла. А еще что? А то, что у нее была философия: мужчина не должен себя чувствовать подавленным женщиной. Иначе начнет вести двойную жизнь. А то и тройную. Так? Так. Поэтому о жене Петрова говорили редко, там все ясно, и Юрик, надо сказать, глубоко завидовал Петрову. Говорили-то как раз о жене Устьянцева. Вернее, о его полужене, «Анне на шее», как намертво припечаталось к ней прозвище среди редакционных коллег Устьянцева. Кроме тоскливых затравленных глаз у Юрика Устьянцева была тоскливая затравленная личная жизнь. Верней, он сам ее сделал таковой. Не волевым, конечно, усилием, наоборот – попустительством своим. А может, не только своим. Ведь как было дело? Уехал как-то Устьянцев в командировку – ни много ни мало, а в Монголию. На два месяца. Оставил в Москве жену и годовалого сына. Вернулся – стосковался по жене, а она, черт знает что, в постели к нему не с объятиями, а с анекдотами. С грубыми такими, сальными. Юрик оторопел. Не от анекдотов, конечно (хотя и от них тоже), а от того, как же можно… Ведь два месяца не виделись! И вот вместо любви… Юрик Устьянцев был самолюбив и щепетилен. Ни с того ни с сего взял и брякнул:

«Я все знаю!»

«Что ты знаешь?»

«Все! Мне соседи рассказали!» – Хотя никакие соседи ничего ему не рассказывали.

«Что они тебе рассказали?»

Вместо ответа он – неожиданно даже для самого себя – влепил ей пощечину.

Она расплакалась.

«Это было всего один раз. Случайно…»

Он ударил еще раз. От боли ударил, от крика сердечного, а не для того, чтобы признавалась дальше. А она не поняла, заплакала сильней.

«Ну, не один раз… несколько… Я сама не знаю, как это получилось. Это ужасно… Мне страшно… Прости меня, Юрик! Ради Бога, прости…»

Юрик был не тот человек, чтобы прощать подобные вещи. Почернел, но развелся. Жена ушла к тому, с которым веселилась, пока Устьянцев снимал во всех ракурсах виды Монголии на цветную пленку. Ушла, конечно, не одна – с ребенком. Юрик и это вынес, потому что не мог вынести главного – чтобы телом любимой женщины пользовалась еще какая-то сволочь. Не мог делить с кем-то родное тело. Но штука-то вся не в этом. У жены была подруга – Аня. Полное имя – Анна. И вот эта Анна взяла сторону не лучшей подруги, а Юрика Устьянцева. После развода Юрика с женой Анна порвала всяческие отношения с подругой, а с Юриком, наоборот, отношения поддерживала даже более усердно, чем прежде. В отличие от несколько нервической, если не неврастеничной, жены Устьянцева, Анна обладала одним замечательным качеством, которое Юрику приходилось по душе, – она была феноменально спокойна. Спокойные глаза. Спокойный поворот головы. Спокойный жест руки, когда она поправляет непослушный локон, – светлые роскошные длинные волосы и голубые глаза. Спокойно выслушивает любые новости. Даже если бы ей сказали, что через секунду над ней разорвется бомба, она бы тоже спокойно кивнула и спокойно отошла в сторону. Секунды ей хватило бы, чтобы сделать все со спокойным достоинством. И вот так получилось: Анна приходила в гости к Устьянцеву, Юрик проклинал всех женщин подряд, Анна соглашалась с ним, и однажды утром, конечно, они спокойно проснулись в одной постели.

Анна перебралась жить к Юрику Устьянцеву. При этом у нее сохранилась и своя жилплощадь. Когда Юрик Устьянцев чересчур бушевал, Анна спокойно уходила к себе, а когда Устьянцев одумывался, Анна так же спокойно возвращалась к нему.

Так продолжалось семь лет.

Семь лет – «Анна на шее».

Помнится, в первые месяцы Устьянцев не на шутку обижался на друзей, когда, к примеру, его спрашивали:

«Ну, как, Юрик, шея не болит?»

«При чем тут шея?»

«Да ведь нелегко – Анна на шее. Нелегко, старик, а?»

«Да пошел ты!..»

С Петровым как с человеком более близким Юрик Устьянцев чаще всего говорил именно об Анне. Начинали о женщинах, а кончали всегда Анной. Она была для Устьянцева как бельмо на глазу. Как заноза в сердце. Как мозоль на пятке. И пять лет назад, и шесть, и семь – тема разговора оставалась постоянной: жениться Устьянцеву на Анне или не жениться? Вот и в тот вечер, когда они сидели в ресторане Савеловского вокзала, они в конце концов подошли к этой теме: жениться или не жениться?

Петров как семейный человек мнение имел твердое: жениться! Женщины вокруг, которые нам нравятся, – это передний край борьбы, а семья – наш тыл. Тылы у мужчины должны быть обеспечены. У настоящего мужчины, подчеркивал он. Потому что иначе однажды проснешься, а стакан воды подать некому. Любимые женщины – их нет, они на передовой, с другими мужчинами. А жена – она рядом. Она стакан подаст. А ведь если не сделать один-единственный глоток, таблетка валидола или нитроглицерина застрянет в горле. И сердце разорвется. Так-то, дорогой… Настоящий мужчина, воюя на передовой, делая свою судьбу, обеспечивает себе и тылы. Запомни, старик: ты-лы!

– Ерунда, – не соглашался Устьянцев, хотя так хотелось согласиться в душе. – Семь лет она живет со мной – семь лет не изменяет. А стоит сыграть свадьбу, дело примет другой оборот. Дело станет темное. Сейчас-то она боится потерять меня. Страх – вот отгадка женской нравственности.

– А твоя нравственность? – демагогически вопрошал Петров.

– Какая еще моя нравственность?

– Ну как?.. Семь лет спишь с женщиной, пользуешься ею, вводишь ее в заблуждение, она на что-то надеется… А ты… согласись, старик, это безнравственно.

– Не хочет – не надо. Я ведь не прошу.

– А если привыкла к тебе?

– Я не просил привыкать.

– Нет, старик, кончится это вот чем: она тебя возненавидит. Если уже не ненавидит.

– За что?

– Ты же пьешь ее. Тело ее пьешь. Душу. Молодость. Надежду… Ты высасываешь ее, а потом в один прекрасный день проснешься, откроешь глаза – она пустая.

– Это все метафоры. Ты мне скажи конкретно, жениться или нет?

– Жениться. Конечно. Рекомендую, кстати, самого себя в свидетели.

– Не верю я женщинам…

– А себе?

– Чего себе?

– Себе ведь тоже не веришь, а вот живешь. И ничего, обходишься. Нормальный ход, старик.

– Почему это я себе не верю?

– Ну а как же… В том смысле, что нам разве верить можно? Нам разве может верить хоть какая-нибудь женщина?

– Я никого не обманываю. Я холост. Не хотите – не надо. Я прошел стороной. Я мимо.