Текст книги "Огонь небесный (сборник)"

А кружка эмалированная, которая тоже была с ними, так и осталась стоять на крыльце; без ягод, без воды.

И только ухмыльнулся им вслед Егор, но долго не мог успокоиться…

А они так и не уехали с реки. Эта неожиданная встреча с невменяемым – по-другому не скажешь – хозяином лесной избушки заворожила их, привела в оторопь. Кто он? Почему с такой яростью и бешенством набросился на них? Нет, тут что-то не так, наверняка он принял их за кого-то другого, за каких-то своих врагов. Но почему? За каких врагов?!

– Нет, он идиот. Он просто ненормальный, – бормотал Георгий.

– Чтобы так разговаривать с женщиной? – чуть не плача повторяла Катя. – Нет, такого со мной еще не бывало…

– Да пропади он пропадом! Мало ли идиотов на свете? Надо просто ехать – и все…

– Но как же, Гоша, – повторяла она, теперь и не скрывая слез, – как мы будем после этого жить?

Ты сам много раз говорил: главное – выяснить в человеческих отношениях все до конца, тогда не остается ни фальши, ни вражды, ни ненависти…

– Но я имел в виду совсем другое. Имел в виду отношения между собой нормальных людей, а здесь… Да просто чокнутый попался, шизик, грубиян, человеконенавистник.

– Человеконенавистник? Откуда ты знаешь? И за что ему так ненавидеть людей? Нет, Гоша, тут что-то не так, понимаешь, я чувствую, здесь что-то не так… И не можем мы так просто уехать, Гоша, это будет предательство, предательство самих себя и своих принципов, – как в заклинании повторяла Катя. – Что мы ему сделали? За что он нас? Как мы сможем жить дальше, зная, что нам ни за что ни про что плюнули в самую душу? Мы должны выяснить, разобраться… Ведь мы всегда с тобой старались быть честными, объективными, справедливыми – и вдруг… За что, за что, Гоша?

– Что ты предлагаешь, маленькая? – пытался успокоить Катю Георгий.

– Может, нам вернуться к нему? Попробовать поговорить? Объясниться?

– Это нереально!

– Но если мы сейчас уедем, нам плохо будет, Гоша. Мы словно убежим от какой-то правды, от какой-то ужасной тайны – без понимания, без попытки вникнуть в нее, принять или отринуть. Нас оскорбили? Унизили? И вот – мы бежим? Как же так, Гоша?!

И они остались.

К вечеру Егор решил-таки проверить плетушки и жерлицы…

Но каково было его изумление, когда, выйдя с тропы на лужайку, выйдя смело, уверенно, как и подобает хозяину здешних мест, он увидел в кустах все тот же проклятый красный «Москвич», а рядом – мужчину и женщину, которых… которые… Кровь хлынула Егору в голову, и он пошел на них, почти рыча:

– Да вы что, мерзавцы! Я же вам сказал. Я же предупреждал вас… – Он подходил к ним медленно, с широко растопыренными руками (словно и руки были в изумлении), а они, как загипнотизированные, сидели на траве и невольно прижимались друг к другу. – Я же предупредил тебя, козел, – Егор схватил Георгия за куртку, у самого горла, и, как пушинку, приподнял над землей, – чтобы и духу вашего здесь не было… А ты…

– Но позвольте, – начал было Георгий, отдирая клешни Егора от скрученной в жгут куртки, – кто вы такой, чтобы…

– Что?! – взревел Егор. – Я здесь живу, я хозяин… А вот вы, козлы, что тут делаете? Какого хрена ездите? Что надо на этой земле, а?! – Он изо всех сил тряс Георгия за грудки. – И так обосрали все вокруг, жить нечем, так еще ездят на своих машинах, лезут в любые щели, как тараканы, только чтоб испортить, изгадить, испоганить… Кто вас звал сюда? Кто позволил лезть в чужую жизнь? Кто просил приезжать на это место?

– Но у нас, кажется, нет монополии на землю… – бормотал в испуге и растерянности Георгий. – Каждый может приехать, куда хочет, не запрещается…

– Что? Что ты сказал?! – еще сильней, исступленней стал трясти его Егор. – Да я здесь каждую травиночку вынянчил, каждую пядь земли потом полил, каждую извилинку Чусовой берегу и лелею, а вы, мерзавцы, приезжаете на машинах, делаете что хотите, а потом уезжаете?! Да ты свой, свой кусок земли найди, прикипи к нему, потом полей, обиходь его – а тогда красивые слова говори, падла! Да я тебя…

И тут завизжала, закричала в неистовстве Катя:

– Оставьте его в покое! Что вы схватили его? По какому праву? Вы слышите: оставьте его в покое!

Может, не закричи она этих слов, ничего бы дальнейшего и не случилось, но от крика ее Егор совсем обезумел и так встряхнул Георгия, отшвырнув его в сторону, что… То есть он отшвырнул Георгия и повернулся к Кате, чтобы и ее поучить малость, дать пару раз по морде, чтоб навсегда забыла дорогу сюда, стервочка… Но… Тут-то и случилось то, чего никто, конечно, не ожидал: Георгий, отшвырнутый страшной силой к сосне, ударился головой о ствол, верней – не головой ударился, а врезался правым виском в грубый острый короткий сучок и, прохрипев что-то странное, нечленораздельное, вытаращив в безумии от происходящего с ним глаза, рухнул под сосну, обливаясь кровью.

Умер он сразу, в минуту, хотя кровь тонкой струйкой продолжала бежать и бежать из его виска.

Егор с Катей, не веря глазам своим, оба стояли, как вкопанные, онемели от случившегося.

– Вы убили, убили его! – закричала наконец Катя и бросилась к Георгию. – Гоша, Гоша, – трясла она его. – Гоша, что с тобой, Гоша… открой глаза, милый, хороший… открой, ну же, Гоша!

Но Георгий был мертв, и голова его безвольно падала на обмякшей шее, когда Катя пыталась приподнять Георгия.

– Негодяй! Мерзавец! Подлец! Убийца! – Катя поднялась с места и, сжав кулачки, с побелевшими губами, пошла на Егора. – Вы убийца, убийца! Убить такого человека, Господи… такого человека!..

И тут Егор все понял; все осознал; во всем прозрел; и двинулся навстречу Кате.

– Что вы, что… – вдруг отшатнулась Катя, увидев его черные угрюмые глаза, а в них – слепую безжалостную решимость.

Он шел на нее молча, сосредоточенно, с мрачной безысходностью.

– Не надо… – просительно прошептала Катя. – Пожалуйста… – Она все поняла и в ужасе закрыла лицо руками.

Но когда он подошел вплотную, она распахнула лицо, и, умоляя Егора, заговорила:

– Я никому не скажу… Правда, правда… Я буду молчать… Только не надо… Умоляю… Я жить хочу, я хочу жить… – и зарыдала.

Но он не дал ей этой возможности – порыдать и оплакать свою судьбу вместе с судьбой Георгия. Сжал на ее тонкой шее мощные клешни и задушил в несколько мгновений. Удивительно, но Катя даже не сопротивлялась.

Дальнейшее происходило быстро. Егор затащил трупы в машину, повалил их сзади один на другой – Георгий внизу, Катя сверху, побросал их вещички в салон, окинул оценивающим взглядом лужайку – ничего подозрительного, кажется, не осталось, и, сев за руль, включил зажигание. Ехать далеко не нужно было: примерно в километре отсюда, в глубине леса, правый берег Чусовой резкой кручей всходил ввысь – сюда и направил машину Егор. В десять минут подъехав к месту, Егор подогнал «Москвич» к самому обрыву, с четырех сторон сантиметров на двадцать приоткрыл стекла, крепко, на предохранители, защелкнул все двери и, подойдя к машине сзади, легко, в одно мощное пружинистое движение, столкнул ее в Чусовую.

Тяжело и со страшным всплеском плюхнувшись в реку, машина какое-то время медленно плыла по Чусовой вверх колесами, затем вода через полуоткрытые стекла начала постепенно заполнять салон, «Москвич» затяжелел и вдруг разом, камнем, пошел ко дну.

И вскоре воды реки текли, как текли тысячи лет до этого, спокойно, мирно и величаво.

Яблоко раздора
Сказание о любви

Памяти Любови Баженовой

Глава первая

Иван подымался в дом по высокому крыльцу осторожно и тихо. Он старался, чтобы снег не скрипел под сапогом, но снег скрипел. Назло скрипел, думал Иван.

Не успел он переступить порог, как Маша, жена, метнулась в большую комнату.

– Маша! – позвал Иван.

Маша не ответила.

– Маша! – уже крикнул он. – Жена!

Она вышла из комнаты, скрестив на груди руки, и с гордой независимостью посмотрела на мужа.

– Ты чего прячешься? – спросил он.

– С чего это ты взял?

– Да вот, как зашел – ты и метнулась, а потом зову, зову – не отвечаешь… – Он пристально и серьезно разглядывал жену и старался угадать, случилось все-таки что или нет. Он и домой пришел, потому что дважды за день схватывало внутри от беспокойства.

И все же решил не торопиться с расспросами, разделся, прошел на кухню, помыл руки, сел за стол:

– Накормишь?

– Сам накормишься!

– Накормлюсь, не без того… – Он обиженно запыхтел, догадываясь, что и смелость эта неспроста, есть для того причина.

Маша стояла, опершись на косяк, все так же скрестив на груди руки, и, презрительно оттопырив нижнюю губу, смотрела на мужа:

– Что, она-то плохо тебя кормит?

– Кто – она?

– Да она! – твердо сказала Маша. – Ведь ходит к тебе в лесничество какая-то?

– А… – неопределенно протянул Иван, а про себя подумал: «Тебе можно было, а мне нельзя?..»

Налив щей, он начал хлебать.

– Телеграммы тут принесли, – словно невзначай сказала Маша.

– Телеграммы-ы?.. – Он поднял на жену как будто радостные и озорно-шалые, а на самом деле испуганные, в глубине, глаза, криво улыбнулся.

– Сын приезжает, демобилизовался! – Она сказала это с твердой и открытой радостью.

«Вот оно что-о! Вот что-о!..» – Искреннее и легкое счастье скользнуло на лицо Ивана.

– А эта, – показала жена, – видать, от сестры твоей! Срочная! – И бросила мужу телеграмму. – Не бойся, не распечатывала. Мне ведь нельзя, – сказала она с издевкой, – вмешиваться в ваши родственные дела!

Отложив ложку, Иван нагнулся, поднял с пола телеграмму, распечатал.

28 УМЕР ГРИГОРИЙ ПОХОРОНЫ 1 ДЕКАБРЯ ОЛЬГА

Он прочитал раз. Прочитал два.

«Значит, умер… умер… Ты скажи…»

– Дай телеграмму от сына, – попросил он Машу.

– Это еще зачем?

– Дай. – Он не знал, зачем.

Маша принесла из комнаты телеграмму.

СТАРИКИ ДЕМБЕЛЬ БУДУ СКОРО ЕВГЕНИЙ

Иван читал, но думал свое: «Умер Григорий-то… ты скажи… Умер все же… Верно, что старики… уж тут полный дембель, полный…»

Он сидел, смотрел в окно и мял губами. Со стороны казалось, что он думает сейчас крепкую думу, но ничего такого он не думал, просто сидел и повторял про себя: «Умер… скажи на милость… вот уж дембель так дембель. Полный дембель…»

– Григорий умер, – сказал он Маше.

Вечером он сходил за водкой, сел дома за стол, налил две стопки:

– Выпей, Мария.

Жена подошла и покорно выпила.

– А теперь уйди.

И она ушла, и было так, словно нет ее в доме, незачем быть. О многом мог думать теперь Иван Никитушкин, многое мог вспомнить, да не о том дума. Умер брат Григорий, нет его больше. Простить его или не простить?.. Нет, даже и не в этом дело – кому надо прощать мертвых, кому это надо! Дело проще: ехать хоронить брата или не ехать?..

Глава вторая

Дорога, по которой шагал Григорий Никитушкин, не простая дорога. Вьется да петляет она к родному поселку, в котором не был сержант Никитушкин с самого начала войны, с самого начала ее, проклятой… Прихрамывая на правую ногу, Григорий почти бежал. Августовское солнце палило жаром, пот катился по лицу, по спине, но это ничего. Скорей бы домой, домой…

Он вбежал в дом, сильно хлопнув дверью, и кто-то ойкнул испуганно.

– Мир дому сему! – весело сказал Григорий и прислушался. – Есть кто дома?

Стояла тишина. Григорий улыбнулся; знал он: если такая тишина, обязательно в доме человек (от разведки еще осталось).

– Стрелять буду! – пошутил Григорий. – Ну!

– А я и дома, – вышла из кухни полная девочка. – Вам кого?

– А ты кто такая?

– Машенька я.

– Чего тут делаешь?

– Нет, сначала – вы кто такой?

Григорий не сдержался – такого смеху и веселья закатил, что соседка, через огороды, перекрестилась: «У Никитушкиных-то чего такое? Свят, свят!..»

– Я – Никитушкин! – объявил Григорий.

– Григорий Иванович, стало быть? – облегченно вздохнула девочка.

– Стало быть, Григорий Иванович.

– Напугали вы меня, – как-то просто созналась девочка. – Зачем так пугаете?..

– Да ты скажешь, наконец, кто такая? – Но уже не грозно спрашивал Григорий Иванович.

– Машенька я. – И очень важно добавила: – Жена я Ивана Ивановича.

– Это какого еще Ивана Ивановича?

– А как будто не знаете? Братца вашего, Ивана Ивановича Никитушкина.

– Ваньки? Жена? Постой, постой… как жена? Ваньки? Сопляка этого? Да вы что, с ума спятили?! – И вновь закатился, но теперь уже обидным смехом Григорий Никитушкин. Он был тощий, длинный, и, когда смеялся, смешно было над ним самим: как жердь, вот-вот сломается, стоит, кланяется, руками размахивает.

Машенька тихонько прыснула.

А перед глазами Григория встал – сколько ему тогда было, двенадцать, тринадцать? – Ванька: всклокоченный, сопливый… И этот вот сопляк, этот его младший брат – Иван Иванович теперь? Муж? Жену – девчонку! – заимел? «Ну, братцы, – думал Григорий, – вы что хотите думайте, а я… А я – ни хрена-то я не понимаю, вот что, братцы!»

И так вдруг резко оборвал свой смех Григорий, так круто смолк, что снова напугал Машеньку.

– Какой вы… – сказала она. – Все пугаете…

– Да что ты заладила: пугаете да пугаете… – Он нагнулся, поправил голенища сапог, а выпрямившись, спросил: – Хозяева скоро будут? – И с тем прошел в дом.

– Хозяева? A-а… вы, верно, про свекра Ивана Федоровича говорите? Так они совсем не придут, Ваня только будет… Мы с Ваней вдвоем тут живем. Да вы проходите, проходите, поди, не в чужой дом-то пришли! А Иван Федорович навсегда в лес ушел, там и поживают. Тут, говорят, скучно, да и… – Она запнулась.

– Да и?

– Да и мы… я, то есть… не очень ему по душе. Это правда. Только Ваню-то он сильно, кажется, любит… Тогда, говорит, живите с ней, мне не жалко, теперь, говорит, ничего не жалко – все под гору. Вот и живем… А Ваня скоро уже будет. Скоро!.. Хотите чайку?

– Хочу.

– Так я сейчас, сейчас… Я мигом.

И только было он пить начал горячий, на смородиновом листе настоянный чай, только было посидеть вздумал, побаловаться, как говорится, чайком, подумать размеренно – ан открывается дверь, а в дверях – да неужели брат, неужели Ванька, Иван?.. А ведь он, он, шельмец, только все в нем – как будто чужое: рост, плечи, голова…

Бросились братья друг к другу! Родное, кровь своя, никитушкинская, отчаянная кровь билась в жилах и вот – стакнулась. Эх, брат, брат! – шептали они и хлопали друг друга нежно и сильно по плечам. Улыбались, смеялись… А ведь они, когда прощались, совсем были не те: оба мальчишками прощались, оба, хотя Григорий уходил на войну…

– Ну а отец тут как? – Григорий отстранил брата и глянул ему в глаза: – Ишь ты какой ста-а-ал!..

– Да отец чего, – улыбался Иван, – отец ничего… Прийти вот обещался. День рожденья ему сегодня. Придет!..

– Ну?! Неужто день рожденья? Неужто сегодня?

– Сегодня, – сказал Иван и снова улыбнулся. – Сегодня и есть.

– Тогда хорошо я прибыл! Ох как хорошо! В самую, как говорят, точку!..

Сидел Иван Федорович Никитушкин против двух сыновей и снохи, смотрел на них спокойным глазом. Детей давно уже хмель взял, а Ивана Федоровича медовуха не брала. Что думать ему про сыновей? Что сказать себе? Любит он их?.. Иван-то бы еще ничего, ничего еще, но женился, дурак! На ноги не встал, крыльями хорошенько не взмахнул, бабу ни одну не попробовал – а туда же: полез в хомут, сам, осьмнадцати лет. Дурак!.. О Григории вовсе нет разговора – это отрезанный ломоть, увидишь! Урал-сторона ему уж не в родину, дом родной не в дом, куды-ы!.. Уехать надумал куда-то, и-ишь!.. Да-а… Ну а Ольга с женой – те бабы. Как уехали в сорок четвертом, так и живут с балбесом зятем, у черта на куличках. Да они – хоть пропади пропадом, черт с ними! С бабой царства не построишь, сети не сплетешь; лишние бабы люди! Нашто живут на свете? Рожать? То-то, что только… А уж о снохе говорить, так вовсе одно слово: соплюха!..

Вот что думал Никитушкин-старший, пока сыновья пьянели; думал он об этом спокойно, без напряжения, так что не поймешь – то ли просто сидит, слушает, то ли думку какую задумал…

– Ну, я, значит, и притаился, жду… – Прислушался отец к рассказу Григория. – Да что ты, думаю, оглохли они, что ли? И ведь самое странное – вижу, как сидят они, трое, в блиндаже, смирненько, спокойненько: один книжку читает, другой портки штопает, а третий – Маша, ты не слушай! – баб голых в журнальчике рассматривает. Не задание, пальнуть бы пару раз! Но нельзя: «язык» – он тогда «язык», когда живой… А погода стоит – прямо не верится. Одно солнце! Сначала это еще ничего, с утра, не жарко, а потом как начало припекать, пот градом… А ты не шевелись! А какой там не шевелись, если я стрелял даже, а они как глухие…

Григорий обвел всех взглядом. Старик Никитушкин и Иван слушали с интересом, но как бы и с недоверием: Григорий в разведке служил, это точно, но уж больно странный случай… А Маша верила всему. Подперев лицо кулачками, она глядела на Григория не отрываясь и слушала с восхищением. Григорий не походил на героя, длинный, тощий, смешной, но был, видно, настоящий герой. Не то что мы, думала Маша, жили здесь, ничего не видели…

– На войне, чуть не на передовой, в блиндаже, – продолжал Григорий, – сидят фрицы, ничего не слышат и не боятся? Не может быть!.. Думаю я так, а сам снова подымаюсь – ив дверь. Стою в проходе, автомат наготове, и ору: «Хенде хох!» Даже не шевельнулись. «Хенде хох!» – ору изо всех сил. А фриц, который голых баб рассматривал, как заулыбается… Повертывается, чтобы, видно, дружку своему показать…

Маша неожиданно вскрикнула.

– Тихо, Маша, – сказал Иван.

– …и видит: в дверях, с автоматом, стоит русский солдат. Он аж онемел! Бац, дружка своего по руке, тот спокойно оборачивается, увидал меня – и тоже окаменел. И третий так же. Стоят, рты разинули, руки подняли, глазами хлопают… – Григорий усмехнулся. – Привожу, значит, на позиции, сдаю фрицев начальству. День проходит, два, я жду: вот-вот, мол, вызовут к командиру батальона, к награде представят… А по батальону уже слухи ползут: Гришка, мол, Никитушкин, спятил… поймал где-то глухонемых фашистов и приволок…

Григорий не выдержал и рассмеялся. Он смеялся так заразительно и искренне, что напряжение от рассказа спало; засмеялся и Иван. А Никитушкин-старший подумал: правда, дурак он, Григорий… Одна Маша не знала, то ли смеяться, то ли слушать дальше, то ли спросить чего-нибудь… С напряженным, вытянутым вперед лицом глядела она на Григория Ивановича.

– А ведь верно, – закончил Григорий, – оказались они глухонемыми. Ха-ха-ха!

Долго еще сидели, вечеровали… Нет-нет, среди разговоров, да и вспомнится Григорьев рассказ: снова смех, легко…

Утром нежно толкнули в плечо: вставай… Григорий не просыпался. «Вставай же, Григорий, вставай…» Голос был тих, но настойчив. Григорий открыл глаза.

– Кто это?

– Я… Иван.

– А-а… – Григорий потянулся. – Я сейчас, Ваня… мигом…

– А то можешь спать. Выспись. После придешь…

– Не… я с вами! Ты иди, я сейчас…

Как не хотелось вставать!

Григорий вздохнул, скинул с себя одеяло. Быстро оделся, пошел на кухню, умылся. И как умылся, так стало свежо и, кажется, легче.

– На вот! – сказал Иван и подал стопку.

– А ты?

– Я по утрам не хочу. Не могу.

– Это пройдет. – Григорий выпил медовуху. – Пройдет, – и улыбнулся.

– Не знаю. Я пить не собираюсь, незачем это. Баловство.

Иван собирал в сумку кой-что из еды, двигался по кухне

осторожно и мягко, чтобы не разбудить Машу.

– Однако пойдем… Отец давно ждет.

Они вышли из дому.

С востока подымалось уже солнце. Влажный белый дым клубился с трав, ввысь, к чистому и синему августовскому небу.

Старик сидел лицом к солнцу. Теплый свет несколькими лучами разрезал туман и согревал морщины старика.

– Здорово, отец! – сказал Григорий.

– Здорово, коли не шутишь.

Григорий вспомнил вчерашнее упорное молчание отца и понял, что тот как будто не доверяет ему в чем-то.

– Ну, пойдем, што ли? – Иван потянулся, зевнул. – Чего время терять?

– А пойдем, пойдем, – согласился Иван Федорович и поднялся с бревна.

Вскоре они оставили поселок, вошли в лес. Дорога звала в гору, гор здесь много, но эта дорога – на самую высокую гору, где на вершине, как каланча, дыбится Высокий Столб. Сюда из своей избушки и забирается Иван Федорович, но теперь, правда, все больше помощник, сын Иван, забирается, чтобы видеть далеко кругом широкое лесное богатство.

Григорий ушел вперед: не стерпеть ему хозяйского медленного шага отца и брата. Как давно он не был в этом лесу! Как давно не вдыхал запахов этих!..

За полчаса добрался он до Высокого Столба, действительно очень высокого, но шаткого, почерневшего от времени деревянного крупнобокого строения. Долгая ненадежная лестница извивается, как змея, вверх – и по ней, не раздумывая, устремился Григорий ввысь. Он взбирался долго, закружилась голова, устали ноги, но он спешил, скорей туда!..

И он – наверху. Родная сторона, но как будто величественней, чем раньше, открылась ему. Он закрыл глаза и ощутил, – так плавно закружилась голова, – что живет на земле, которая беспрестанно вертится, движется… Он открыл глаза – и мир остановился. Теперь, чтобы видеть вокруг, он сам должен медленно поворачиваться…

Он увидел сначала, что маленький, с игрушечными домами и улицами поселок, в основе своей, залег в низине, меж гор, Уральских гор; лишь южной своей окраиной он, как упорное и живучее животное, пополз в горы, достиг в одном месте вершины, а несколько улиц даже перешагнули вершину и спустились на другую сторону гор. Именно по эту сторону, в еще большей низине, лежал голубой утренний пруд. В пруду кишмя кишит рыбы – и заныло рыбацкое сердце Григория. Он поклялся в эту минуту, что сегодня же вечером отправится на рыбалку, лодка у отца есть. Пойду, думал он, поначалу на Северушку – во-он она!.. – гольянов наловлю, а потом гольяна – на окуня, на щуку, на них, окаянных! И уже слышал Григорий, как потрескивает в ночи костерок, как побулькивает варевоуха, запах почуял, тонкий и далекий, наваристой ушицы!..

А пруд, огибая одну из гор, соединял две низины, только северная его часть, та, что лежала с поселком в одной чаше, была много меньше южной. Около этой-то, северной его части, пристроился небольшой металлургический завод. Три трубы – раньше одна была, значит, две появились во время войны – дымятся белесым дымом; и даже этот дым, в общем, вредный, Григорий воспринял с тихой радостью. Он пошарил глазами по территории завода и с облегчением увидел, как снуют по веткам крохотные паровозики, и улыбнулся. И подумал: здесь и буду работать, машинистом, никуда, как надумал, не поеду, чего тут не хватает? Нет, здесь, только здесь. Навсегда…

С этой мыслью продолжал Григорий разглядывать родину и вбирал в себя, как дым папиросы, легкое счастье…

Лес вокруг шумел и растекался в иных местах до горизонта. Он стоял то дремучий, густой, темный, то редкий, светло-зелено-желтый – от берез; то горячий, почти как угли, – от осин, которые, собираясь по осени вместе, пылали заревом; то тихий и скромный – там, где елочки, под которыми весело набрать молодых упругих рыжиков полную ведерную корзину; то строгий, строевой сосновый… И видит Григорий, как ходят люди, а машины ездят – по поселку; видит, чувствует огромную напряженную работу завода; видит и лодки, плывущие по пруду; видит – справа, в низине, через поле ржи вьется коричневая дорога, по которой идут на Северушку, на рыбалку, ребята; и многое, многое еще видит Григорий – но ни один звук, кроме шума леса, не слышит он! Все тонет в плотном – ночью страшном – говоре леса…

– Э-э-эй! – кричат Григорию снизу. – Э-э-эй!..

Он смотрит сверху: до чего же крохотны отец и брат.

– Ого-го-го-о!.. – кричит он в ответ.