Текст книги "Узники Cоловецкого монастыря"

Если бы присланные «в черноработные монастырские труды» стали чинить непослушание и своевольство, то рекомендовалось смирять их «по монастырскому обыкновению нещадно»[16]16
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1759, д. 145, л . 10.


[Закрыть] (подчеркнуто нами. – Г. Ф.). В монастыре смиряли только нещадно: за малейшее неповиновение пороли плетьми, сажали на цепь, заковывали в кандалы, бросали в погреб. Так, против имени упоминавшегося ранее Серапиона Магницкого в полугодовой ведомости на поле справа рукою монаха сделана пометка: «За происходящие от него беспокойства временно содержится в тюрьме, а иногда в монастырских трудах»[17]17
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1. 1769, д. 189, л . 3 об.


[Закрыть]. Многие подначальные, подобно Магницкому, по воле архимандрита познакомились с крепостными казематами.

Условия содержания присланных в монастырь под караул (кроме особо секретных) и под присмотр в значительной степени определялись двумя обстоятельствами. Во-первых, классовой принадлежностью ссыльного. Богатые и знатные люди могли откупаться от работ, привозили с собою перины, подушки и могли пользоваться ими, имели в услужении крепостных (В. Долгорукий, А. Жуков, П. Салтыков). Во-вторых, строгость режима зависела от настоятеля монастыря, который был «первейшей властью» на острове, полным и неограниченным хозяином с комендантскими правами. Синод предписывал архимандриту поступать с арестантами «по точной силе тех указов», по которым они присланы, но грамоты применять по своему разумению, исходя из конкретной обстановки.

Некоторые авторы утверждают, что ссыльным жилось лучше при гуманных настоятелях. Но беда вся в том, что «добрых» тюремщиков как раз не было. Жестокостью по отношению к ссыльным отличались все соловецкие игумены. Они добровольно и ревностно исполняли обязанности жандармов. По распоряжению архимандритов, за незначительное нарушение тюремных порядков ссыльных «морили гладом», перемещали из казематов в погреба, избивали и калечили. Замеченных в послаблении арестантам и в нарушении инструкций о их содержании также строго наказывали. Известен случай, когда городничий монах (важное лицо в иерархической лестнице соловецкой братии) Сосипатр Круглый был в смирении на цепи двое суток за то, что по своей инициативе увеличил окно в тюрьме одного заключенного путем «отнятия доски».

В монастыре было свое «лобное место», на котором палач в монашеской рясе истязал арестантов, подначальных, работных людей и даже провинившихся иноков. «Обитель мира, любви и прощения» часто оглашалась стонами и воплями наказуемых. На площади, где истязали людей, много было «истрепано плетей, изломано батогов и березовых прутьев; много изуродовано человеческих спин, изорвано у несчастных жертв кожи и мяса! А сколько пролито слез и крови!»[18]18
  Колчин М. А. Указ, соч., стр. 17.


[Закрыть].

Остается сожалеть, что никто из ссыльных XVIII века не оставил нам подробного описания своих страданий. Причина этого понятна. Если арестант был грамотный, то инструкция всегда и неизменно требовала изъять у него «перо, чернила, бумагу, карандаш, бересту, камень красный и прочее, к письму способное». Караульные обязаны были следить, чтобы никто из посторонних не поднес арестанту письменные принадлежности и чтобы ссыльный «никаких писем ни к кому не писал».

Из нескольких сотен просмотренных нами в архивах арестантских дел переписка обнаружена в XVIII веке только в двух: в деле Гавриила Спичинского и Матвея Непеина. В последнем есть подлинник письма сына арестанта Родиона на Соловки, явившегося ответом на письмо отца. Об этом можно судить по такой фразе: «Благодарствуем, милостивый государь мой батюшка, за твое родительское к нам чрез письменное известие благословение…»[19]19
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, 1739, д. 1829, л . 2.


[Закрыть]. Как выяснилось на допросах, колодник М. Непеин вел переписку с семьей при посредстве одного соловьянина, часто съезжавшего на берег. Но это – исключительный случай.

При обнаружении у кого-нибудь из ссыльных «зловредных тетрадишек» или писем виновного наказывали, а записки уничтожали. Неугомонные люди, которые «болтали лишнее» и устно жаловались на свою судьбу, получали в рот кляп.

И все же от XVIII века до нас дошло несколько лаконичных письменных свидетельств тяжести монастырской каторги. Приведем их в хронологической последовательности.

Первое по времени описание ужасов монастырской неволи принадлежит секретарю Белгородской провинции Максиму Пархомову. Сосланный при Елизавете в монастырь под начало, а не под караул, Пархомов писал, что он с великой радостью готов пойти на каторгу в Петербург, чем быть «в сем крайсветном, заморском, темном и студеном, прегорьком и прескорбном месте».

Высланный на поселение среди братии разжалованный архимандрит одного из монастырей Г. Спичинский через год после прибытия на остров писал архангельскому епископу, что он измучен «здешним по несродству зловредным воздухом, перемят разными здешними ж ознобами во всех костях, через которые повреждения не только в тяжелой работе быть, но и легкого послушания нести не могу; равномерно и в церкви долговременного стояния чрез неукротимую в ногах ломь терпеть силы не имею»[20]20
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1773, д. 315, л . 20 об.


[Закрыть].

Можно представить себе положение заживо погребенных в казематах арестантов, если такова судьба подначальных – Пархомов просил, как милостыни, каторги, а Спичинский за год потерял силы и здоровье.

В первые годы XIX века ужасы одиночного заключения в соловецких казематах довелось испытать известному в XVIII веке составителю пророческих книг монаху Авелю. В своей автобиографии прорицатель сообщал, что за одиннадцать лет (без двух месяцев) тюремной жизни он «десять раз был под смертью, сто раз приходил в отчаяние, тысячу раз находился в непрестанных подвигах, а прочих искусов было отцу Авелю число многочисленное и число бесчисленное»[21]21
  «Русская старина», 1875, кн. 12 (январь – апрель), стр. 422.


[Закрыть]. Из этого же источника мы узнаем, что архимандрит Иларион хотел вовсе «сжить со света» Авеля, но если этого не удалось сделать с пророком, то на других узниках «эксперимент» удался. Архимандрит-убийца «уморил невинно двух колодников, посадил их и запер в смертельную тюрьму, в которой не только человеку жить нельзя, но и всякому животному невмесно: первое – в той тюрьме темнота и теснота паче меры, второе – голод и холод… стужа выше естества; третье – дым и угар и сим подобное… и от солдат истязание и ругание…» Так в «душегубках» средневековой соловецкой тюрьмы истребляли всех тех, кто по номенклатуре XVIII века считался «вором» или «еретиком».

Во второй главе рассказывается о судьбе пяти самых известных соловецких колодников XVIII века. Большинство из них были секретными узниками. «Арестантские биографии» составлены на основании документальных данных столичных и областного Архангельского архивов.

Глава вторая
ПОЛИТИЧЕСКИЕ УЗНИКИ XVIII ВЕКА

Петр Андреевич Толстой

В ряду некогда великих и сильных мира сего, страдальчески закончивших свою жизнь в тюремных казематах Соловков, далеко не последнее место занимает Петр Андреевич Толстой.

Любимец и наперсник Петра Великого, его ближайший и деятельный сотрудник, первый постоянный русский резидент в Турции, сенатор с чином тайного советника, лейб-гвардии капитан, с 1717 года президент коммерц-коллегии, а с момента образования Тайной канцелярии ее бессменный управляющий, тот самый Толстой, который оказал Петру важную услугу – вывез из Неаполя царевича Алексея, вел следствие по его делу и вместе с другими сановниками империи подписал наследнику смертный приговор, за что был осыпан милостями, получил редкий тогда орден Андрея Первозванного, а позднее и графский титул, – этот государственный чиновник высшего ранга на склоне лет был лишен власти, славы, богатства, отвергнут обществом и отправлен в рубище арестанта в край, куда ворон костей не заносил.

До своего внезапного и глубокого падения П. Толстой как начальник карательного органа крепостнического государства сам визировал бумаги, по которым людей калечили, ссылали в Соловки и в другие отдаленные места. Нам известно, что в декабре 1722 года по указу царя из Тайной канцелярии за подписью П. Толстого был направлен в Соловецкий монастырь князь Ефим Мещерский «за показанные от него противности благочестию»[22]22
  АЛОИИ, ф. 10, оп. 1, 1722, д. 46, л . 3.


[Закрыть]. Характер «противных благочестию» дел, совершенных Мещерским, состоял в том, что он созывал к себе в дом народ и устраивал богомолье не по установленным церковным канонам: начинал службу ударом в стеклянный колокол, который висел у него в горнице, затем кропил водою приходящих, раздавал им хлеб. За эти вольности и новаторство в вопросах веры велено было Е. Мещерского содержать до кончины жизни его «в крепкой тюрьме» и под караулом, чтоб он ни с кем о вере никогда никаких разговоров не имел, лишен был возможности размножать «вымышленную свою прелесть» и совершать «противные благочестию дерзости», но «пребывал бы в покаянии и питаем бы был хлебом слезным…»

Не прошло после этого полных пяти лет, как фортуна изменила Толстому, и вчерашний царедворец вместе с сыном Иваном разделил судьбу Мещерского, превратился в беспомощного и жалкого, убитого горем узника.

6 мая 1727 года архангельскому губернатору Измайлову был направлен «высочайший указ» такого содержания: «Велено Петра Толстого за многие его вины, лиша всех чинов и чести, послать в ссылку в Соловецкий монастырь, и с ним сына его Ивана. И вам, генерал-майору и губернатору, оного Толстого и сына его у посланного гвардии капитан-лейтенанта Лаврова, приняв, послать на судах в Соловецкий монастырь и для караула отправить тамошнего гарнизона обер-офицера, придав ему одного капрала и рядовых двенадцать человек, и велеть им в том монастыре отвесть келью, и содержать его, Толстого, с сыном под крепким караулом, писем писать не давать и никого к ним не допускать, и тайно говорить не велеть, токмо до церкви пускать за караулом же, и довольствовать братскою пищею, и тем посланным за ними офицеру, капралу и рядовым быть бессменно»[23]23
  ГААО, ф. 1, оп. 1, т. 1, 1727-1729, д. 74, л . 1 об. Указ опубликован в АГВ, 1875, часть неофициальная, Э 22.


[Закрыть].

12 июня 1727 года Толстых доставили в Архангельск. На следующий день графов отправили на острова, а 18 июня водворили в келью «в добром состоянии».

Причина ссылки П. Толстого и последующего бесцеремонного с ним обращения довольно прозрачно пояснена в манифесте Петра II от 27 мая 1727 года. Манифест оповещал россиян, что в стране «открылись такие мятежники», которые, несмотря на закон Петра I о престолонаследии и духовное завещание Екатерины I, в последние дни жизни императрицы-вдовы, предчувствуя ее близкую кончину, стали вымышлять «злые способы», как бы лишить престола Петра II и выбрать императора «по своей воле». Кучка «изменников и клятвопреступников», оказывается, настойчиво отклоняла сватовство наследника на принцессе Меньшиковой и хотела отправить внука-преобразователя «в чужие края».

Екатерина I воспротивилась этим планам, создала особый «учрежденный суд», которому поручила следствие над «злоумышленниками». Один из организаторов заговора против Петра II П. А. Толстой был приговорен судом к смертной казни. Екатерина I смягчила наказание, заменив смертную казнь ссылкой в Соловецкий монастырь с лишением чинов и богатств[24]24
  ПСЗ, т. VII, 1723-1727, Э 5084, стр. 798-800.


[Закрыть].

Таким образом, из манифеста можно понять, что в конце царствования Екатерины I с новой силой разгорелась борьба придворных группировок за власть. Меньшиков домогался возведения на престол опекаемого им Петра II. Он собирался женить будущего императора на своей дочери и родственными узами с царствующим домом еще сильнее укрепить свое положение. Меньшиковское нахальство встретило отпор со стороны его вчерашних единомышленников. В частности, П. Толстой воспротивился браку Петра II на дочери главаря «новой» петровской знати. У него был свой кандидат на престол – одна из дочерей Петра I: Анна или Елизавета.

«Полудержавный властелин» пересилил П. Толстого. 82-летний граф был принесен в жертву властолюбия Меньшикова. А последствия победы «светлейшего» уже известны.

В Соловецком монастыре отец и сын Толстые были посажены в тесную, грязную и темную наземную кутузку. Каземат был до того неуютным и сырым, что за полтора года в нем сгнила одежда, которой пользовался П. Толстой. Находилась эта келья на правой, или южной, стороне «святых ворот» в углу и называлась Антоновской тюрьмой.

Общение заключенных с внешним миром строго воспрещалось. К узникам никто, кроме караульного офицера, не мог и не должен был входить. Пища была грубой и несытной.

Учрежденный суд и после ссылки Толстого и его сообщников продолжал существовать. Вся переписка о Толстых шла сюда, минуя другие канцелярии.

Совсем не случайно учрежденный суд заменил местный караул, возглавляемый поручиком Архангельского гарнизонного полка Никитой Кузьминым, и указом от 30 июня 1727 года направил на Соловки лейб-гвардии Семеновского полка лейтенанта Луку Перфильева с двенадцатью солдатами Преображенского и Семеновского полков для принятия Толстых под свою стражу.

Надо полагать, учрежденному суду стало известно, что Соловецкий архимандрит Варсонофий и архангельский губернатор Измайлов из-за преклонения перед высоким саном, облекавшим Толстого в былые времена, мирволили разжалованному и униженному временщику, пытались смягчить тяжесть лишений арестанта, нарушая тем самым правительственный указ. Об этом следовали один за другим два доноса. Инок Гордиян извещал губернскую канцелярию о том, что архимандрит посылал Толстым в каземат напитки в серебряных кубках и даже сам через тайный ход навестил узников.

Второй донос поступил на самого начальника губернии. Подполковник Хрипунов сообщил в столицу, что к нему на квартиру в Архангельск приходили солдаты Михайло Лямов и Григорий Кнышев. Они рассказали, что через караульного офицера Измайлов присылал в келью Толстого «служительницу свою и с нею письмо и гостинцы»[25]25
  ЦГАДА, фонд госархива, разряд 7, оп.1, 1728, д. 241, л . 3-3об.


[Закрыть].

Солдат-доносителей, как водится, под караулом отправили в Москву. В конторе военной коллегии Кнышева и Лямова допрашивали. На вопрос «какие гостинцы Измайлов присылал Толстому и с кем?» солдаты отвечали: «Присланы служительницею, которая в том монастыре была для моления, на двух блюдах под салфетками – на одном хлеб, на другом – лимоны, и те блюда принял у ней поручик и отдал Толстому и при том говорил, что пишет к нему Измайлов, чтоб ему, Толстому, поклониться, и Толстой за те слова и за гостинцы благодарил».

Хотя некоторые детали доноса не подтвердились, игумен и губернатор имели неприятности, а Толстым их покровители оказали в конечном итоге медвежью услугу: строгости усилились.

Учрежденный суд дал лейтенанту Перфильеву инструкцию относительно содержания Толстых. Лейтенант должен был просматривать все письма, приходящие на имя узников, и, не передавая корреспонденцию графам, отправлять ее в Архангельск. Губернская канцелярия являлась транзитным пунктом. Она не имела права вскрывать полученные от караульного офицера пакеты, а обязана была немедленно с нарочным курьером пересылать их в учрежденный суд. Всех подозрительных людей, прибывающих на остров, лейтенант должен был сажать под арест.

24 августа 1727 года Л. Перфильев сменил Н. Кузьмина.

Но оказался ненадежным и столичный караул. Не прошло и года, как он был отстранен. В конце июля 1728 года в монастырь явилась команда из Архангелогородского гарнизона (двенадцать солдат, один унтер-офицер) под начальством капитана Григория Воробьева, которому было приказано принять от Перфильева арестантов и инструкцию, а гвардейцев отправить на берег.

Кроме того, Воробьев должен был арестовать «к следствию некоторого дела» четырех человек: головщика Германа Гостинщика, свиточного бучея Петра Панфилова, отставного Выборгского полка солдата Ивана Герасимова и Емельяна Любимова. Всех их надлежало доставить в губернскую канцелярию, причем Германа Гостинщика приказывалось везти скованным под особым присмотром. С этой целью вместе с Воробьевым прибыла в монастырь специальная команда из шести солдат и одного унтер-офицера. Провести «операцию» Воробьев должен был тайно от Перфильева, не ранее, как через два дня после отъезда лейтенанта с командой. Капитан выполнил возложенное на него поручение. Жаль, что материалы не раскрывают конкретной вины арестованных монастырских людей. Неизвестно также, чем закончилась вся эта история.

В одном из документов соловецкого архива, сочиненном келарем монастыря спустя два года после описанного происшествия, резко осуждается поведение лейтенанта Перфильева, который явился на остров караулить Толстых с изрядным запасом «пиянственного питья», отчего обители «учинялась немалая трата». Дело здесь, конечно, не только в материальном ущербе и даже не столько в нем. Можно предполагать, что нарушения воинской дисциплины неизбежно привели к нарушению правил содержания Толстых, чем пользовались сочувствующие графам монастырские служители. Начальству стало ясно, что Перфильеву и его собутыльникам нельзя доверять такое ответственное дело, как несение караула у каземата «опасного государственного преступника».

Толстые просидели в монастырской тюрьме недолго. Иван умер летом 1728 года, а Петр Толстой – 30 января 1729 года.

Через несколько дней после кончины Толстого-старшего, 2 февраля 1729 года, капитан Воробьев доносил в губернскую канцелярию, что перед смертью Толстой велел отдать «пожитки свои» в казну Зосимы и Савватия для поминовения его. Поскольку в инструкции ничего не говорилось о погребении Толстого, о вещах его и о снятии караула, Воробьев распорядился гроб с телом покойного поставить в холодной комнате под стражей до получения указаний. 5 марта 1729 года губернская канцелярия заслушала доклад Воробьева и решила войти с представлением в Петербург, так как «без повелительного от учрежденного суда указа» она не решалась ответить на запрос караульного офицера.

22 марта 1729 года последовал указ из учрежденного суда: с пожитками Толстого поступить согласно воле умершего, а тело его похоронить в Соловецком монастыре.

Завещанное графом имущество, в числе которого оказалось 16 золотых червонцев, серебряная, медная и оловянная посуда, часы, табакерки, запонки, ветхие шубы лисьи, камзолы, сюртуки, галстуки и другие остатки былой роскоши, было оприходовано по реестру монастырской казной.

Последний казус произошел с похоронами П. Толстого. Получив разрешение, монахи погребли П. Толстого внутри монастырской ограды, на западной стороне Преображенского собора. Это было самое почетное место захоронения в монастыре. Через некоторое время старцы усомнились в правильности своего поступка.

9 мая 1729 года монастырские власти запросили губернскую канцелярию, оставлять ли Петра Толстого в той могиле, в которую он положен, или перенести за ограду на общее монастырское кладбище, где была могила Ивана Толстого. 22 мая 1729 года последовал ответ: «оному телу быть в том месте, где погребено, а за монастырь тела не вывозить»[26]26
  ГААО, ф. 1, оп. 1, т. 1, 1727-1729, д. 74, л . 177.


[Закрыть].

Могила Петра Толстого находится и поныне на главном дворе кремля у стены Преображенского собора.

Василий Лукич Долгорукий

Вторым видным сподвижником Петра, испытавшим на себе превратности судьбы и познавшим арестантское житье на Солонках, был сенатор князь Василий Лукич Долгорукий.

Долгорукого свергли с высоты славы и величия не сразу после смерти преобразователя. Он находился в фаворе при ближайших преемниках Петра. Как член Верховного тайного совета, воспитатель и наставник Петра II Долгорукий играл одну из первых ролей в калейдоскопе частых и эфемерных придворных перемен второй четверти XVIII века. Он был душой всех олигархических и тщеславных замыслов рода Долгоруких.

«Жестокое государственное преступление» могущественного сановника империи, за которое он поплатился заточением в соловецкую тюрьму, состояло в том, что Долгорукий от имени кучки родовитой аристократии заставил злую и малообразованную Анну Ивановну подписать кондиции, ограничивающие власть императрицы Верховным тайным советом. Когда через месяц после этого, 25 февраля 1730 года, планы «осьмиричных затейщиков» провалились и силой дворянства было восстановлено неограниченное единодержавие, царица и ее немецкое окружение стали изводить крепостями и казнями русских вельмож, блиставших до этого при дворе, В угоду Бирону истребили целое гнездо князей Долгоруких.

14 апреля 1730 года был обнародован царский манифест, извещавший о преступлениях Долгоруких. Они обвинялись в том, что якобы присвоили себе часть царского скарба, не хранили «дражайшего здравия» Петра II и совершили много иных антигосударственных поступков. В. Л. Долгорукий оказался виновным, кроме всего прочего, в личном оскорблении императрицы, которую будто бы дерзнул «безбожно оболгать» в разных вымышленных им делах и через это вселил в умы и сердца многих подданных подозрение и недоверие к ней. За все это В. Л. Долгорукий был лишен чинов и кавалерии и сослан в свою дальнюю деревню под крепкий караул[27]27
  ПСЗ, т. VIII, 1728-1732, Э 5532, стр. 264-266.


[Закрыть].

Неизвестно, сколько времени содержался под арестом в своем отдаленном селе В. Л. Долгорукий и был ли он там вообще. Похоже на то, что не был.

Манифест 14 апреля означал лишь начало расправы с В.Л. Долгоруким. Ровно через три месяца, 14 июля 1730 года, без всенародного оповещения, по канцелярским каналам, пошел в Архангельск указ царицы из сената на имя здешнего губернатора генерал-лейтенанта Мещерского о ссылке В.Л. Долгорукого в Соловецкий монастырь и инструкция, по которой следовало содержать нового колодника.

Губернатора уведомляли, что из Петербурга Долгорукий отправлен на север под охраной двенадцати солдат, капрала, сержанта и поручика. По прибытии арестанта в Архангельск Мещерский должен был немедленно отправить его в Соловки, выделив для этой цели из местного гарнизона «доброго капитана», двух унтер-офицеров и двенадцать рядовых. На острове Долгорукого повелевалось содержать «в келье под крепким караулом, из которой, кроме церкви, за монастырь никуда не выпускать и к нему никого не допускать».

Заключенному разрешалось писать домой «о присылке к себе для пропитания запасов и о прочих домашних нуждах, а не о посторонних делах». В этом случае можно было давать ему бумагу и чернила, но только сочинять письма он должен был при капитане.

Письма, прошедшие предварительную цензуру, следовало вручать в раскрытом виде начальнику караула, который обязан был повторно внимательно изучать их содержание, после чего можно было запечатывать их и отправлять по почте Мещерскому. Тот, в свою очередь, должен был вскрывать письма, прочитывать и, «буде писано только о тех домашних нуждах, а противного ничего не явится», отправлять по назначению. Письма Долгорукому из дома обязан был распечатывать и первым читать капитан и, если в них были только хозяйственные вопросы, мог передавать арестанту.

От начальника караула инструкция требовала, чтобы он с писем Долгорукому от посторонних лиц, даже самых безобидных, а также с самых невинных ответов узника своим корреспондентам снимал копии и направлял Мещерскому, а губернатор должен был пересылать их в сенат «повсямесяцы». Если же, паче чаяния, в письмах Долгорукого к знакомым обнаружатся места, в которых будет «сумнение какое или противность», капитан обязан был незамедлительно присылать подлинники в сенат, оставляя у себя копии. Появившихся на острове авторов подозрительных писем или почтальонов следовало брать под арест и держать взаперти до получения указа из столицы.

Несмотря на всю жестокость указа 14 июля 1730 года, он создавал все же Долгорукому условия, которых не имели другие соловецкие арестанты, в том числе равные в прошлом князю по положению. В.Л. Долгорукий был единственным известным нам в XVIII веке арестантом, высланным в Соловецкий монастырь с правом переписки. Ему оставили титул и собственность – недвижимую и «крещеную». Находясь в каземате, он мог по своему усмотрению распоряжаться своим имуществом. У всех других ссыльных, поступавших по распоряжению разных ведомств и лиц в арестантское отделение монастыря, отнимали буквально все. Наконец Долгорукому, как впрочем и другим представителям господствующего класса, присланным в монастырь под караул, дозволялось взять с собой прислугу[28]28
  По указу велено было дать В. Л. Долгорукому для услуг пять человек «мужеска полу», но на острове при князе было трое: Леонтий Забудаев, Яков Демидов и повар Евдоким Букштынов. Двое последних причиняли начальству много беспокойства. Е. Букштынов пьянствовал, ложно сказал за собой слово и дело, за что в 1736 году был бит кнутом (см: ГААО, ф. 1, оп. 1, т. 2, 1735-1736, д. 1920, л . 5, 8 и др.; ГААО, ф. 1, оп. 1, т. 2, 1736, д. 1954, л . 1, об. 41 и др.) В июне 1738 года ложно сказал за собой слово и дело Яков Демидов. На следствии в губернской канцелярии, куда доставили слугу князя заклепанным в железа, выяснилось, что таким путем крепостной хотел избавиться от ссылки и попасть в солдаты. Я. Демидова нещадно выпороли кнутом и отослали в монастырь к Долгорукому, приказав ему по-прежнему быть в ссылке при своем господине (см.: ГААО, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2299 д, л. 1, 3, 15, 22, 25 и др.).


[Закрыть]. Крепостные люди должны были страдать вместе со своим барином за его действительные или мнимые преступления.

4 августа 1730 года В.Л. Долгорукого привезли в Соловецкий монастырь и посадили в ту самую тюрьму, в которой до этого сидели графы Толстые.

Доставившая Долгорукого в монастырь команда в составе четырнадцати нижних чинов и одного офицера (капитан Михаил Салтыков) оставалась на острове для несения караула при князе.

Неизвестно, как вел себя бывший вельможа в новой обстановке, но капитан Салтыков вскоре после прибытия на остров нарушил правила монастырского общежития. 8 августа к нему явилась жена с прислугой женского пола и обосновалась на длительное пребывание. Это вызвало протесты архимандрита, но офицер не обращал на них внимания. Тогда келарь монастыря 17 сентября 1730 года направил жалобу самой царице и просил ее повелеть капитану удалить женщин с острова, так как они своим присутствием чинят монастырю «немалое зазрение», а монахам и трудникам от них «всегдашний соблазн».

«Женским вопросом» занялся сенат. 5 октября 1730 года последовал указ высшего правительствующего учреждения, обязывающий капитана Салтыкова не держать в монастыре жену и горничную, а «выслать их вон… понеже во оном монастыре от начала женскому полу жительства не было».

В архиве Соловецкого монастыря и в делах Архангелогородской губернской канцелярии не сохранилось переписки Долгорукого с родными и знакомыми. Думается, что ее и не было. Узник не воспользовался предоставленным ему правом переписки. Все родственники Долгорукого были репрессированы, разбросаны по разным углам огромного государства, и князь по причинам, от него не зависящим, не мог установить с ними письменных связей. Писать знакомым также не было смысла. Этим можно было подвести друзей, навлечь на себя ненужные подозрения и тем усугубить свое и без того нелегкое положение. К тому же тематика дозволенной переписки была, как известно, крайне узкой и ограниченной Долгорукий мог сообщать родным только лишь о своих нуждах в деньгах, одежде, пище, но в этом он как раз не нуждался. Казна ассигновала Долгорукому по одному рублю в сутки кормовых денег и людям его по одному рублю на день с выдачей тех и других на руки князю пополугодно. По тем временам это было более чем приличное жалование. Никто из арестантов не мог мечтать о таких кормовых. На деньги, получаемые вельможным узником, можно было жить, не отказывая себе в вещах первой необходимости, а предметы роскоши не могли интересовать заключенного. На полупустынном острове не расходовали больших сумм даже те, у кого они были. Кроме того, правительственным указом от 2 апреля 1735 года Долгорукому и его слугам, которые считались принадлежностью хозяина, повышался размер и без того немалого денежного довольствия. С 1 июля 1735 года Долгорукий получал кормовые деньги по третям года, в каждую треть по 243 рубля ЗЗ1/3 копейки. Столько же выдавалось его людям. Устанавливался новый порядок выплаты кормовых. Отныне деньги получал караульный обер-офицер на месте, из монастырской казны, и передавал их под расписку узнику, а государство возвращало впоследствии монастырю израсходованную им сумму[29]29
  ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, 1735, д. 1720, л . 11, 14 об.


[Закрыть].

Если В.Л. Долгорукий не испытывал на Соловках материальных стеснений, то тюремный режим угнетал князя морально и истощал его физические силы. Он не мог никуда, кроме церкви, выходить из своей камеры. Всякое общение с посторонними людьми (за исключением прислуги) безусловно воспрещалось.

Сенатские указания о полной изоляции столь опасного врага, каким представлялся бироновскому правительству В.Л. Долгорукий, соблюдались тюремщиками-монахами столь пунктуально и с таким завидным усердием, что на этой почве произошел просто-таки курьезный случай. Просидев несколько месяцев в каменном чулане, Долгорукий серьезно заболел. Ему понадобился духовник. Но так как грамота, по которой Долгорукий был прислан в Соловки, запрещала допускать к нему посторонних лиц, то караульный офицер и архимандрит не рискнули самостоятельно разрешить этот вопрос и вошли с особым представлением в губернскую канцелярию, а та, считая себя некомпетентной, обратилась с запросом в сенат. Специальным указом от 29 марта 1731 года сенат разрешил допустить к арестанту отца духовного, но узник выжил, чтобы… позднее сложить свою голову на плахе.

В 70-х годах прошлого столетия архангельский вице-губернатор А. Подвысоцкий опубликовал в местных ведомостях некоторые документы губернского архива по ссылке на север России, в Соловецкий монастырь, и пересказал содержание отдельных дел. Он обнародовал часть материалов о ссылке В.Л. Долгорукого. Но сообщения дилетанта в вопросах истории, каким был Подвысоцкий, содержат в себе грубые фактические ошибки, которые, к сожалению, перешли в работы исследователей, пользовавшихся публикациями вице-губернатора как первоисточником. Подвысоцкий сообщил, например, что в 1731 году, по указу от 23 декабря, Долгорукого вывезли из Соловков в Шлиссельбург[30]30
  АГВ, 1875, часть неофициальная, Э 23.


[Закрыть]. Следующий по времени после Подвысоцкого историк ссылки повторяет это известие[31]31
  Рева И. Ссылка на север в прошлом веке. «Юридический вестник», М., 1884, август, стр. 593.


[Закрыть].

По указу от 23 декабря 1731 года, на который ссылается Подвысоцкий, был заключен в Шлиссельбургскую крепость не Василий Лукич Долгорукий, а другой представитель семейства Долгоруких – фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий[32]32
  ПСЗ, т. VIII, 1728-1732, Э 5916, стр. 604-605 и т. X , 1737-1739, Э 7942, стр. 944-948. Очередную ошибку допускает А.П. Иванов, когда включает Василия Владимировича Долгорукого в список соловецких арестантов и «заключает» его в Корожанскую тюрьму (см.: А.П. Иванов. Указ. соч., стр. 38). Упомянутый представитель рода Долгоруких никогда не был на Соловецком острове.


[Закрыть].

Документальные материалы свидетельствуют о том, что В.Л. Долгорукий сидел в одиночной камере монастырской тюрьмы на Соловках до 1739 года.

3 декабря 1737 года появился какой-то правительственный указ о содержании Долгорукого в соловецком остроге. Он был столь срочным и секретным, что, несмотря на зимнее время и прекращение навигации, губернская канцелярия направила в монастырь солдата Василия Жданова. 20 декабря 1737 года В. Жданов выехал из Архангельска. 1 января 1738 года важные государственные пакеты были вручены поручику Петру Годомскому – начальнику команды, охранявшей В.Л. Долгорукого. В конце августа 1738 года В.Л. Долгорукий давал в соловецком каземате объяснение по делу своего крепостного Я. Демидова[33]33
  ГААО, ф. 1, оп. 1, т 2, 1738, д. 2299д, л. 15.


[Закрыть].

Трагическая развязка наступила неожиданно. Бироновские следователи «выявили» ранее не раскрытые новые вины за Долгоруким. Вследствие этого В.Л. Долгорукого вывезли из Соловецкого монастыря, повторно судили вместе со всеми родичами и в 1739 году казнили в Новгороде отсечением головы, о чем оповестил россиян правительственный манифест от 12 ноября 1739 года[34]34
  ПСЗ, т. X, 1737-1739, Э 7942, стр. 944-948. Ошибается Подвысоцкий, когда пишет, что В.Л. Долгорукий был предан суду и казнен по указу 12 ноября 1739 года (АГВ, 1875, часть неофициальная, Э 23). Названный манифест был опубликован после суда и казни В.Л. Долгорукого. Он извещал подданных о том, что уже совершилось.


[Закрыть].

Так закончилась жизнь одного из «птенцов гнезда Петрова», видного государственного деятеля эпохи преобразований XVIII века, соловецкого колодника Василия Лукича Долгорукого.

Матрос Никифор Куницын

В 1738 году по доносу матроса Федора Балашева у одного его сослуживца нашли письмо такого содержания: «Князю тьмы! Покорно тебя прошу о неоставлении меня обогащением деньгами, ибо я обнищал и дабы ты меня не оставил, прислал бы ко мне служебников своих, понеже я буду ваш, когда буду во Иерусалиме, и работать тебе завсегда готов, и отрекся своего бога, – точно как мне и куды повергнуть крест христов».