Текст книги "Кадон, бывший бог"

И с каждым человечком, рожденным от этого семени, к могуществу того, другого Кадона что-то прибавлялось, некая частичка, пусть маленькая, однако со временем эти частички копились и копились. Тем самым укреплялись и все его престолы, силы, господства, власти, начала и как их там еще. Когда его избранный народ позволял себе легкие развлечения вроде поклонения еще какому-нибудь Кадону или очаровательной Кадонке, он впадал в неописуемый гнев и через очередного пророка посылал своему народу жуткие проклятия, остававшиеся, впрочем, пустыми угрозами, ибо никакому Кадону не под силу разнести в хлам толпу египтян или ассирийцев…

Все-таки он странная личность, этот Кадон, то есть тот Кадон. Непредсказуемый, капризный, явно лишенный чувства юмора, и единственное, что его волновало, так это чтобы от жертв, сожигаемых в его честь, исходило побольше дыма. То есть, значит, нос-то у него был, чтобы нюхать. Было у него явно и кое-что еще, поскольку в этом сборнике легенд и сказок откровенно говорится, что «Он не слышал жалоб народа Своего, ибо удалился в то время по делам Своим».

Бог Кадон, кто бы ни выступал под этим именем, – это бог Земли. Бог солнечной системы; Бог галактики; Бог галактических скоплений; Бог искривленного пространства; Бог кварков и Бог черных дыр… И если уж Он – бог Кадон, который, по логике, Вседержитель всего и вся, повелитель искривленных пространств и много чего прочего, – так неужели у него достанет времени и желания хоть раз в жизни поинтересоваться судьбой острова Св. Гефионы, да хоть бы и всего нашего ничтожного мира? Ведь Св. Гефиона, островок, похожий на оскаленную рожу, слишком маленький, чтобы быть отмеченным на картах, – тоже мир, ничуть не меньше Земли, если учесть расстояния, отделяющие его от ближайших цивилизаций, и такой же одинокий в окружающем его бесконечном, черном, искривленном…

Нет. Словарь братьев Гримм не вынесло на остров вместе с нами – первоначально восемнадцатью пассажирами, ящиком пива и ящиком яиц, когда разбилась «Гефиона». Скорее всего его даже не было у нас на борту. Был ли на борту тот сборник сказок и легенд избранного народа, узнать теперь невозможно. Хотя, возможно, и был. Однако к нам на берег его, во всяком случае, не выбросило. Возможно, он утонул, разбухнув от воды, расползся и растворился в соленых водах.

Откуда мне все это известно? Оттуда, что я – бог Кадон. Я сижу попеременно то на одном, то на другом крыле острова, моей Святой Гефионы, моей Гефиониной земли, и размышляю, постепенно вспоминая как все, что прочел когда-то, так и все то, о чем никогда не читал.

Как бы то ни было, размышляя таким образом и вспоминая обо всем на свете, я не мог не задаться вопросом: неужели Маркион был прав?

Божидар был, как уже говорилось, самым глупым из всей нашей группы или компании. Он-то и нашел футбольный мяч. – Похоже на то, – заметил барон фон Харков, – что на берег выбросило гораздо больше вещей, чем мы могли вообразить. Сначала пиво, потом эти яйца, а теперь вот футбольный мяч. – После этого он все следующие дни заставлял нас «прочесывать» (его собственное выражение) всю плоскую часть острова как можно более тщательно и внимательно. Он был уверен, что найдется еще что-нибудь. Это произошло, когда борода барона достигла 2,6 см. К сожалению, в это время на острове стало еще темнее.

То ли оттого, что света было мало, то ли мы плохо искали, то ли на наш берег и вправду больше ничего не выбросило, однако мы ничего не нашли. Возможно также, что кое-кому просто не хотелось слишком стараться. Барон разделил плоскую часть острова, то есть язык этой чертовой рожи, на десять, как он выразился, «поисковых квадратов», и распределил их между нами. С величайшим разочарованием мне очень скоро пришлось убедиться, что Кнут Воблянд, ответственный за соседний с моим квадрат, по большей части предпочитал отдыхать за ближайшим валуном, нежели заниматься поисками. Заметив, что я раскрыл его тактику, он начал усиленно делать вид, будто что-то ищет среди камней, однако я не сомневался, что стоит мне выйти из его поля зрения, как он снова уляжется отдыхать.

В ходе поисков обнаружилось, что стальной куб исчез. Мы – не все мы, а только барон, Масло Барфус ия– долго спорили о том, как это могло произойти, но так и не пришли ни к какому выводу.

Если бы этот дурак Божидар сразу признался, как он нашел свой чертов мяч, то нам бы не пришлось столько рыскать. На самом деле все было совсем не так, как рассказывал Божидар сначала, что вот, мол, тот лежал среди мха и камней; мяч, по его словам, просто «легохонько приплыл по волнам» и выкатился на берег. Какой же это все-таки идиотизм! Пароход разбивается и тонет. Все пассажиры (мужчины, женщины и крысы) погибают в морских волнах, захлебываются, все обледеневает и гибнет, даже библия, лишь один этот по большому счету никому на свете не нужный мяч почему-то уцелевает. И вот он «легохонько плывет по волнам», и попутное течение выносит его на берег, где его находит этот болван Божидар и предлагает нам разделиться на две команды, чтобы сыграть в футбол.

– Футбол – моя жизнь, – признался он.

– А вы – седалище с ушами, – твердо сказал барон, тем самым положив конец любым дальнейшим дискуссиям насчет футбола. После этого Божидар предавался футболу один, раз за разом пиная мяч о каменную стену, составлявшую «спинку» нашего острова-кресла, пока тот не отскочил от очередной скалы прямо в море (борода барона в тот день достигла 3,4 см), после чего («Не-ет, только не это!» – крикнул тогда барон) Божидару не пришло в голову ничего умнее, как броситься за мячом в воду. И – быстрее, чем я успел рассказать об этом – г-на Божидара унесло в море.

Температура воды в море была тогда, насколько я помню, около нуля по Цельсию. Что ж, мир его ледышкам. А мяч, «легохонько поплавав по волнам», потом опять выскочил на берег – наверное, оттого, что течение переменилось.

Приближение катастрофы первым заметил тихий Минимейер. Он любил сидеть на одном особенно удобном камне, похожем по форме на маленькое кресло, на самом краю обрывавшейся в глубины вод скалы и созерцать масляно-ледяное колыхание волн, наползавших на берег столь лениво и безучастно, что могло показаться, если мне простят это антропоморфное сравнение, что им это давно осточертело. Барон считал, что Минимейер тоскует по оставленной дома невесте, на что дурак Божидар возразил однажды, что это неправда, так как он, Божидар, якобы говорил с ним, и тот признался, что скорбит всего лишь о своей таксе Штеффи, безвременно погибшей в черных ледяных водах вместе с «Гефионой». Хотя я не припоминаю, чтобы у нас на борту была такса. Но как бы оно там или здесь ни было, тихий г-н Минимейер, по имени Лоренц-Генрих, часто восседал на берегу, глядя на море. Барон сказал однажды (и только мне), что видел, как Минимейер беззвучно плачет.

И вот в один не слишком прекрасный день (если можно говорить о дне в условиях никогда не прекращающихся сумерек, а точнее, почти полной темноты), когда борода барона достигла 4,2 см длины, Минимейер вернулся с берега и со своего малого кресла, – нет, он нисколько не был испуган и даже не волновался, это было не в его привычках, но он явно был сильно озабочен, – и произнес:

– Н-не знаю… Мне не хотелось бы пугать вас, однако…

– Ну, в чем дело, говорите же, Минимейер! – потребовал барон фон Харков, по-дружески, однако достаточно твердо.

– До сих пор волны, я имею в виду большие волны, лишь изредка достигали места, где я обычно сижу. Однако сегодня они все достигают моего камня, а большие даже переплескиваются через него.

Сомнений больше не оставалось: вода поднималась.

Когда борода барона фон Харкова подросла еще на 0,15 см, мы уже сидели или, лучше сказать, висели на почти отвесно обрывавшейся или, если угодно, возвышавшейся над морем стене (высотой метров 900), точно клопы. Нас, клопов, было семь. Гномуправ, хотите верьте, хотите нет, нашел еще один ящик пива, прежде чем его по пьяни окончательно смыло. На этот раз он запрятал свой ящик получше, что было не так уж легко, ибо пространство, которым мы располагали, становилось с каждым подъемом воды все уже. О его пиве мы узнали, уже вися на стене. Тогда мы увидели, что там, где волны поглотили несчастного гномуправа, вслед за ним плывет (уже пустой) ящик пива.

Мы надеялись, что прилив, как ему и положено, через день-другой сменится отливом, однако ничего подобного. Надежда на то, что вода не поднимется слишком высоко, тоже не оправдалась. Вода все поднималась и поднималась (видимо, приливы-отливы здесь происходят чрезвычайно медленно), заставляя нас теснее сбиваться в кучу. Мы боялись, что на нас скоро начнут падать брызги этой черной воды, наверняка ставшей еще холоднее. Незадолго до этого Матрас-Епископ – и что только не приходит в голову людям! – решил на берегу помыть ноги. Не успел он погрузить их в воду, как они моментально заледенели, и когда он их вытащил, то при первом же ударе о камень ноги до колен разбились на мелкие кусочки. Он заорал как резаный. Барон велел немедленно бросить Матрас-Епископа в воду – «из милосердия», как он выразился. Тут Матрас-Епископ стал орать еще громче, по крайней мере, пока летел. Тромбонарь, самый сильный из нас, подозвал председателя «06-ва друзей почтальонов-внештатников», и они вдвоем швырнули его в воду.

Таким образом, нас осталось только восемь (тогда еще вместе с гномуправом), и в конце концов мы оказались буквально прижатыми к каменной стене. Гномуправу помогло то, что скала шла неравномерно, и на ней было не одно место, где можно было укрыться, а несколько. Гномуправ нарочно выбрал себе отдельное укрытие (между некоторыми из камней уже плескалась вода), чтобы спрятать там свой ящик пива. Мы спали, когда удар грома возвестил, если можно так выразиться, начало последнего акта. Естественно, мы все (за исключением пьяного гномуправа) тут же проснулись.

– Все наверх! – скомандовал барон, и мы стали карабкаться вверх по стене, цепляясь по мере возможности за ее впадины и выпуклости.

– Ну что ж! – прокричал барон. – Первые три метра мы уже преодолели, осталась еще без малого тысяча!

А гномуправа смыло, и первым, кто погиб после него, был Масло Барфус. Он закричал (это случилось часа через два после того, как мы начали свое восхождение):

– Поддержите меня кто-нибудь!

– Интересно, как? – крикнул в ответ барон. Барфус соскользнул вниз. И немедленно оледенел, хотя еще некоторое время качался на поверхности воды. Следующим был председатель «Об-ва друзей почтальонов-внештатников». Падая, он прокричал:

– Да здравствует незыблемый Шлезвиг-Гольштейн!

– Чушь какая, – отозвался фон Харков, – если его Шлезвиг-Гольштейн и так незыблем, то зачем он еще желает ему здравствовать?

Тихий г-н Минимейер, кажется, молился перед тем, как упасть. Он не выкрикивал ничего, а лишь взглянул на меня (я висел на скале рядом с ним) мокрыми от слез глазами, что, впрочем, в такой ситуации было вполне объяснимо.

Когда упал Кнут Воблянд, его последними словами были:

– И за это мы заплатили двенадцать с половиной тысяч марок!

– Кто-кто, а он-то уж точно ничего не платил, – заявил в ответ на это фон Харков, – я знаю это от капитана. Этот Воблянд – журналист…

Тут барон обернулся. Воблянд падал, но как-то замедленно, как в кино, – или это нам так казалось? – вытянув вперед руки, потом перевернулся в воздухе вниз головой и вошел в воду без единого всплеска, тут же превратившись в кусок льда.

– …То есть был журналистом, – невозмутимо поправился фон Харков. – Какой-то журнал заказал ему ряд очерков об этом круизе и оплатил поездку.

Теперь нас оставалось трое: силач Придудек, он же тромбонарь («Я же говорил, что этим парням из Мудабурга все нипочем», – повторил барон), барон фон Харков и я.

Мха уже не было. Впрочем, в первое время нам вообще было не до еды. Зато талая вода по скале по-прежнему стекала, и ее можно было пить. Ею мы и утоляли жажду все время, если не считать пары бутылок пива, которые в силу их ничтожности нет смысла включать в общую статистику.

Я бы не хотел быть «Богом воинств». Бог воинств – это Он. Неужели Ему не стыдно? «И взросло железо по слову Господню…» Я, бог Кадон, лучше хотел бы быть (или уже стал?) богом… Чего? Не знаю, и чем больше думаю об этом, тем меньше понимаю. Раньше-то мне это не приходило в голову, я просто читал, не задумываясь: «Бог воинств», воспринимая эти слова просто как присущий Ему эпитет: «Так говорил Иегова, Бог воинств…» – не правда ли, звучит, как реклама: «Так… говорил… АО Сименс!», или: «ТОО Химпель amp; Пумпель…» Никто не обращает на эту рекламу внимания, и смысл она имеет лишь для специалистов. Но «Бог воинств» теперь имеет смысл и для меня, ибо я – бог Кадон, то есть волей-неволей специалист по божественным делам.

Бог каких воинств? Всех? Значит, если в сражении, то обеих сторон? Как пишет Нестрой (цитирую по памяти, потому что сижу на роге Гефионы, опять на левом, и у меня нет при себе собрания сочинений Нестроя) в своем «Олоферне»: «…Иногда мне хочется по-настоящему сразиться с самим собой, чтобы посмотреть, кто сильнее… Я или я?» Господь-командарм, комдив, комполка… вплоть до командира отдельного ассенизационного взвода номер четырнадцать-бэ. Бог императорско-королевского пятьдесят девятого пехотного полка имени эрцгерцога Райнера… Разве это не то же, что «Пятьдесят девятый полк имени Иеговы»?

Бог воинств. Да при таком прозвище он и не заслуживает ничего, кроме соболезнующего покачивания головой. Я, бог Кадон, – бог… чего все-таки? Симфонических оркестров? Или лучше струнных квартетов? О да. Пусть я буду богом струнных квартетов.

Аз есмь бог Кадон, бог струнных квартетов. Опус ля мажор номер 132, аминь.

На скале были щели, дырки и небольшие выступы, за которые можно было, хотя и с трудом, цепляться пальцами рук и ног. (От башмаков нам пришлось избавиться, чтобы легче было взбираться. Хотел бы я знать, что будет, когда мы переползем на ту сторону, если вообще переползем, потому что там ведь опять придется ходить по льду босиком. Впрочем, утешил нас барон: «Let's pass the bridge, when we reach it,[3]3
  Мост будем переходить, когда до него доберемся (англ.).


[Закрыть] – и добавил: – Во всяком случае, в ближайшее время нам башмаки не понадобятся».)

Мы усердно ловили ртами ручейки талой воды, стекавшей сверху, которая время от времени замерзала. До сих пор (борода 8,0 см) мы взбирались или, точнее сказать, всползали по скалистой стене, мучительно преодолевая сантиметр за сантиметром, и пока еще никто из нас не упал. Как высоко мы забрались? Судить было трудно, потому что пал туман. Нам оставалось еще метров 880. Туман облегчал нашу ситуацию в том смысле, что мы не видели ужасающей бездны внизу, а заодно и ужасающей высоты вверху. Однако ситуация, с какой стороны ни гляди, все равно мерзкая.

Барон и я спали по очереди. Причем бодрствующий крепко держал спящего. Больше одного часа проспать не удавалось, наш организм с трудом привыкал к этому ритму, однако при подобных обстоятельствах о глубоком, освежающем сне не приходилось и мечтать.

– И нечего ворчать, – обратился ко мне фон Харков, – могло быть и хуже. Вспомните об урагане, унесшем всех наших дам и профессора Рельс-Рейса. Если будет еще один такой шторм, то он просто размажет нас по стене. Однако, пока стоит туман, шторма быть не должно. По логике.

Тут наш тромбонарь, который вообще не спал или спал урывками, пока его пальцы были в состоянии цепляться за скалу, вдруг проснулся и воскликнул:

– Да ну, о чем вы говорите! Для меня, в сущности, сейчас настали лучшие дни моей жизни!

Барон попытался наклониться ко мне, видимо, опять желая шепнуть пару слов.

– Осторожнее! – воскликнул я.

– Да, спасибо, – отозвался он; его левая рука сорвалась, но он быстро уцепился снова. – Этих из Мудабурга ничем не проймешь. Вы не были в Мудабурге? Я был. Ну, я вам скажу! «Здесь и вправду живут люди?» – спросил я тогда отца. В Мудабурге мы были вместе с отцом. «Как они могут здесь жить?! Наверное, они герои», – сказал я тогда. Теперь вы видите это своими глазами. Вот у нас есть герой из Мудабурга, Фортунат Придудек, тромбонарь. Тромбонари тоже обычно не воспринимают ничего, что не относится до их прямых обязанностей, и я могу держать пари, что единственное, что его сейчас беспокоит, так это чтобы кто-нибудь в Мудабурге не добрался до доверенного ему склада тромбонов, пока он висит тут на стене, как какой-нибудь геккон.

Временами тромбонарь пел. Песни были странные, длинные. Старинные, как мне казалось, возможно, еще тех времен, когда в Мудабурге и окрестностях жили одни язычники. Хотя не исключено, что тромбонарь придумывал эти песни сам ради развлечения.

– А скажите, как вас звать по имени? – однажды поинтересовался я у фон Харкова.

– А вам-то что? – неожиданно рассердился он. – Вам хочется перейти со мной на «ты» в ситуации, когда каждый миг может оказаться последним?

Так я никогда и не узнал, как его зовут.

Золотой корабль с серебряными парусами, такой яркий и отчетливый, ясно видимый, – или это паруса были золотые, а сам корабль серебряный? А видно было очень хорошо, особенно женщину-капитана, белую, загорелую, с тремя перстнями на безымянном пальце левой руки – красным, зеленым и бриллиантовым.

Видно его было так ясно, что даже удивительно – неужели корабль подошел так близко? Или это был обман зрения? Или тут сыграла роль моя дальнозоркость, все-таки я уже немолод? Ты стар, бог Кадон, спасающий белую загорелую капитаншу. Или это она спасает меня – бога? От чего? От старости?

Каким ветром занесло золотой корабль с серебристыми парусами в это далекое пустынное море? Нет, конечно, корабль не мог быть построен из золота, иначе он тут же затонул бы, да и паруса не могли быть из серебра, потому что тоже оказались бы слишком тяжелы. Это был корабль из золотистого дерева, растущего в лесах Новой Браганцы и больше нигде, а паруса – из тончайшего серебристого шелка, сотканного червями сказочной Триумфастании, равных которым тоже нигде не найти.

Неужели в лоциях этой капитанши отмечен остров Св. Гефионы? И неужели только у нее одной?

Капитанша бросает нам канат, точнее, конец, говоря языком моряков (что для бога Каэдхонна вообще-то чуждо). На корабле нас ждет горячая ванна. Капитанша машет нагретым полотенцем, сигналя: «Я – твоя нагая рабыня».

Однако самым дурацким образом брошенный конец не достиг меня, или, может быть, я не сумел его поймать. Второй попытки золотой корабль с серебряными парусами (или: серебристый корабль с золотыми парусами) не предпринял. Остров Св. Гефионы, точка на карте, исчез из лоции капитанши. Теперь для нее это лишь след мушиной какашки.

К счастью, тромбонарь полз в непосредственной близости от нас, к тому же ему на пути попалась довольно длинная, я бы даже сказал удобная, хотя и не очень широкая уступчатая ложбина, так что в случае чего он мог поддержать нас с бароном, то есть не дать нам упасть. Была моя очередь нести вахту, и я, поддерживая одной рукой спящего барона, другой рукой и пальцами ног цеплялся за выступы в скале до тех пор, пока нечаянно не заснул сам; проснулся же я от того, что больно ударился головой об очередной выступ, и первое, что я сделал, это убедился, что все еще держу барона, и меня удерживает наш неутомимый тромбонарь, а сам я без опоры под ногами болтаюсь в воздухе.

Тут проснулся барон, и первые его слова были:

– Вот было бы хорошо, если бы где-нибудь внутри этой чертовой скалы нашелся лифт.

Придудек, наш герой из Мудабурга, решительно поддернул меня вверх, вслед за мной волей-неволей дернулся вверх фон Харков, и так, рывок за рывком, мы снова нашли в скале впадины и выступы, за которые могли уцепиться. Не скрою, что я чувствовал себя сильно усталым. К тому же уже давал знать о себе голод.

Объяснить это можно только тем, что я – бог Каэдхонн, а богу не положено падать, умирать или гибнуть каким бы то ни было человеческим способом, тем более в ледяном море, которое от холода лишь еле шевелилось где-то внизу, – от нас до него было метров сорок пять (а от нас до вершины еще метров 855). Сорок пять метров – это немало, если оценивать это расстояние, глядя сверху вниз. Пятиэтажный жилой дом имеет в высоту метров двадцать. Думаю, что столь удачное совпадение такого количества в общем-то благоприятных обстоятельств в нашем восхождении нельзя объяснить ничем, кроме того, что я – бог. Моих спутников, если воспользоваться старинным выражением, судьба наверняка свела со мной именно для того, чтобы я не погиб, потому что мне, как богу, в данном случае без помощи людей никак не удалось бы избежать гибели, вследствие чего их судьба была тоже тесно связана с моей. Ни они без меня, ни я без них не уцелеем.

Туман рассеялся.

– Будет шторм, – пробормотал барон. – Будем надеяться, что сил у него хватит, чтобы донести нас до ближайшей суши.

В те дни, когда был туман, у нас были относительно светлые часы: светло-серые, бело-серые. Теперь же, когда туман исчез, море приобрело цвет фекалий, горизонт стал сернисто-желтым, а небо – черным. Далеко на юге (хотя возможно, что юг здесь на самом деле север), на фоне черного неба обрисовались грязно-оранжевые трубы: стоя вертикально, они медленно покачивались. Их было семь или восемь, трудно было сосчитать.

– Это шторм, – сказал Придудек.

– К счастью, здесь, в этой холодной местности, все наступает медленнее, даже шторм, – отозвался фон Харков.

– И как же мы должны к нему готовиться, если позволите спросить? – поинтересовался Придудек.

Тут барон впервые не нашелся, что ответить.

Однако бога, как уже говорилось, ветром не сдует. Благоприятные обстоятельства не заставили себя ждать.

– До ближайшей суши, наверное, километров тысяча, – произнес Придудек. – Вы и в самом деле думаете, что шторм может отнести нас так далеко?

На это барон, вновь обретший уверенность в себе, ответил:

– Кому везет, тот и стоя покакать сумеет. Это старинная прибалтийская поговорка.

Придудек засмеялся, подняв голову и открыв рот (не знаю, смеялся ли он над поговоркой или над самим бароном), и тут очередной камешек, которые довольно часто скатывались со скалы нам навстречу, прыгнул Придудеку прямо в рот. Он поперхнулся, раздавил его зубами, пожевал и проглотил.

– Эту скалу можно есть, – сообщил он.

Я отломил от скалы кусочек, барон тоже. Мы попробовали. И в самом деле.

– Как же мы раньше-то не заметили, – пожалел барон. По консистенции камень напоминал сильно затвердевший хлеб.

– В Латвии, – начал фон Харков, – наши земгальские крестьяне пекут такой хлеб. Ну, я вам скажу! Однажды, это было давно, нас, детей, само собой, вместе с матерью, отвезли в замок к одному знакомому графу, он даже приходился нам каким-то родственником – как его звали, в данном случае не имеет значения («дурень старый, наверное, он просто забыл, как его звали», – подумал я), и мы устроили пикник на смотровой площадке башни. О, эти прибалтийские пикники! Вы бывали когда-нибудь на настоящем прибалтийском пикнике? Нет? Значит, самое замечательное событие в жизни у вас еще впереди – если вам повезет, конечно. Короче, сидим мы на смотровой площадке одной из башен графского замка вместе с графом. И там подавали эти знаменитые земгальские хлебцы. Их пекут один раз в четыре года. То есть только по високосным годам. Таких лентяев, как там, свет не видел, скажу я вам, и еще я вам скажу, что не только голь перекатная бывает хитра на выдумки, но и лень тоже. Эта ленивая земгальская деревенщина изобрела такой рецепт хлеба, что тот не только не плесневеет за четыре года, но со временем становится даже вкуснее. Хотя, разумеется, и тверже. Этот свой хлеб, то бишь хлебцы, земгальцы называют «свильпе» или «кокле». Он такой твердый, что… Короче, когда моя мать хотела разломить один такой свильп или кокле, – а их пекут в виде длинных батонов или, лучше сказать, даже батогов, бывает, что и до метра длиной, или даже длиннее…

– Ну уж! – усомнился Придудек.

– Parole d'honneur![4]4
  Честное слово (фр.).


[Закрыть] Господин тромбонарь, я видел это собственными глазами, тогда еще юными! Итак, когда моя мать захотела отломить себе кусочек этого батога, у нее ничего не получилось. Она нажала изо всей силы – опять не вышло. Свильп был слишком твердым. Мы потом пытались все по очереди – безрезультатно. Тогда граф, наш добрый знакомый и дальний родственник, фамилия его была Кейзерлинг («вспомнил наконец», – подумал я), изо всей силы шваркнул его о зубец крепостной стены, огораживавшей нашу площадку. И что же вы думаете?! Зубец сломался и упал вниз, прямо в крепостной ров, придавив четырех брехливых собак Кейзерлинга.

– А свильпе уцелел? – поинтересовался Придудек.

– Так оно и есть, – подтвердил фон Харков, – или, точнее, так оно все и было. Может быть, вы мне не верите?

– Верю, верю, – поспешно подтвердил Придудек. – Только один вопрос: как же вы его потом разделили?

– Дисковой пилой.

К счастью, скала оказалась не такой твердой, как латвийско-земгальские хлебцы, хотя на вкус, по словам барона, она была похожа на них, то есть вообще безвкусна. Однако мы не только питались ею, но и выели себе в скале небольшую пещеру, которая потом спасла нас от шторма, по-прежнему грязно-оранжевого и наконец достигшего нас, и бушевавшего так, что я начал было опасаться, как бы не унесло весь остров.

Мы продолжали вгрызаться зубами в гору. Правда, тут возникла одна проблема: чем больше мы ели, тем больше толстели, а чем больше мы толстели, тем больше нам приходилось есть, чтобы устроить себе побольше места.

Так мы сидели и ели, ели, ели (и пили тоже или, лучше сказать, слизывали капавшую сверху воду), а борода барона все росла и росла.

То, что я есть, доказывается тем фактом, что я должен быть.

Не понятно?

Начнем сначала (как же часто мне, богу Кхаутону, или Каадону, приходилось начинать все сначала!): когда-то не было ничего, и было это, как высчитано (я ничего не придумал и сам не высчитывал), пятнадцать миллиардов лет назад, или, возможно, всего лишь двенадцать миллиардов, а потом вдруг возникло что-то. Теперь ясно?

Сам факт, что между ничем и чем-то есть разница, служит всякому здравомыслящему человеку доказательством, что я существую. Думаю, что надо будет дальше писать о Себе с большой буквы.

Этой темы касаться не совсем удобно, однако Придудек сказал, что было бы невежливо по отношению к читателю оставлять его, то есть читателя, по этому поводу в неведении, тем более что читатель наверняка давно сам задает себе этот вопрос. Как ни странно, но все, что связано с пищеварением, обычно сильно волнует людей.

Тем не менее барон предупредил меня, чтобы я писал об этом возможно более деликатно, не нарушая приличий. (Кто бы мог подумать, что об этом заговорит именно барон, сам же недавно цитировавший якобы старинную прибалтийскую поговорку, где не постеснялся выразиться достаточно прямо.) Хотя, конечно, скрывать тут особо нечего. Читатель и сам мог догадаться: пока мы ползли вверх по стене, эта проблема не возникала по причине недостаточности нашего питания. Сейчас, когда еды стало вдоволь, мало того, когда у нас не осталось иного выхода, кроме как проедать себе сквозь гору путь на ту сторону, эта проблема, конечно, возникла; однако на этой стороне, на уже знакомой нам стороне отвесной стены высотой в девятьсот или тысячу метров, да еще со слегка нависающим козырьком наверху (через который мы бы никогда не перебрались, как нам теперь стало ясно, да, впрочем, и раньше тоже было ясно), у нас все равно оставался выход из нашей первой пещеры, куда мы спрятались от шторма.

Пещера… Шторм тогда налетел все-таки скорее, чем мы ожидали. К тому времени мы изголодались так, что налегали на еду, как молотобойцы, то есть, честно говоря, попросту обжирались. Но хотя мы ели столько, «сколько брюхо выдержит» («прибалтийский барон, – добавил барон к этому, – тут кому хочешь сто очков вперед даст»), пещера была все еще слишком мелкой, когда налетел шторм. Нас будто гигантским кулаком вдавило в стену. Настал самый страшный час.

Хотя что значит час? Насколько мы могли судить по бороде барона (замерять ее было больше нечем, так как штангенциркуль сгинул безвозвратно вместе с г-ном Божидаром), шторм бушевал целых три недели.

– Ну, началось! – прокричал Придудек. Мы его почти не слышали из-за воя ветра и волн, хотя он кричал нам прямо в уши: – Все в пещеру, ужмитесь как следует, спиной к стене! – Сам он повис на нас, волей-неволей обрекая на гнев стихий свою спину и, главное, неназываемую часть тела. Ветер дул не с одной стороны, а часто менял направление, сотрясая эту драгоценную часть г-на Придудека так, что нам едва хватало сил его удерживать.

От отчаяния нас спасала лишь мысль о том, что сталось бы с нами, если бы мы вовремя не выели себе это убежище, да еще возможность в моменты относительного затишья ветра въедаться в гору дальше, постепенно углубляя пещеру. Когда ветер выл не так громко, барон фон Харков развлекал нас анекдотами и байками родной Прибалтики. Они бывали грубоваты, как, например, история про желтые ботинки, и часто оказывались смешными лишь после долгих разъяснений, то есть были вообще не смешными. Однако в такой ситуации трудно быть разборчивым насчет развлечений.

Мы не знали, какой толщины гора и как долго нам придется ее прогрызать. Когда у тромбонаря заболел зуб, наш туннель был длиной уже метров двести. Барон изредка прикладывал ухо к стене, чтобы проверить, не слышится ли с той стороны шум моря, но ничего не было слышно. Чтобы не свалиться на той стороне с обрыва, мы вели туннель слегка под уклон – так, чтобы, по расчетам фон Харкова («Ох, сойдется ли у него этот расчет?» – усомнился Придудек, когда барон в одиночестве удалился к выходу), выйти к самому уровню моря. Работать становилось все труднее, ибо воздух в этом туннеле или шахте застаивался, и нам иногда было просто нечем дышать, тем более что мы и так безобразно растолстели и разжирели: Поэтому мы решили прогрызть еще одну шахту, вентиляционную, выведя ее назад и немножко вверх.

И тут у Придудека заболел зуб. Он катался по земле, крича от боли.

– Этого нам только не хватало, – заметил барон. – Если бы у меня был с собой мой швейцарский армейский нож…

– Почему же у вас его нет? – возмутился тромбонарь.

– Он утонул вместе с «Гефионой», – любезно разъяснил барон, причем настолько любезно, что это прозвучало, как издевка, отчего тромбонарь Придудек из Мудабурга заорал еще громче:

– Так почему же вы не положили его к себе в карман?

– Как вы, вероятно, помните, – ответил барон столь же любезно, – кораблекрушение произошло внезапно. Ничего не опасаясь, мы сидели в тепле и уюте посреди этого ледяного ада, пока вдруг что-то не грохнуло со страшной силой, так что все угодили либо в море, где их незамедлительно ожидал летальный исход, либо, как я, вы и наш уважаемый общий друг (вежливый кивок в мою сторону), а также еще несколько человек, на эту проклятую островину, которую в данных обстоятельствах можно назвать скорее благословенной.