Текст книги "Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля"

ВОЛЮНТАРИЗМ

Волюнтаризм – сокровенный принцип путинской системы; она предельно волюнтаристична, не желая слышать о «реальном устройстве общества». Система изгнала идейные споры и вопросы о том, каковы группы интересов в обществе. Тема реальности ушла из поля дискуссий. У нас неприлично обсуждать реальные интересы реальных групп – мы обсуждаем только их государственное значение.

Реальны в политике действия, люди и риски. Россия не знает собственных рисков. Разговор о них просто невозможен в нашей системе власти. Почему? Потому что устройство России якобы подчинено нашей воле.

Страна такова, какой мы ее утвердим, так велит наша воля! В путинском варианте волю власти несколько ограничивает народ. Есть умная воля – но есть опасный народ. Население вправе оценить силу нашей воли, не более, его оценка – наш рейтинг. Конституция действует изредка, во время выборов – между выборами она сходит на нет.

Реальны в политике ДЕЙСТВИЯ, люди и риски.

Россия не знает собственных рисков. Разговор о них просто невозможен в нашей системе власти. ПОЧЕМУ? Потому что устройство России якобы подчинено нашей ВОЛЕ.

Радикальный волюнтаризм некогда породил эту команду власти. У него много лиц – веселое, чуть хулиганское воплощение Александра Волошина – мальчишки, забравшегося в мастерскую Творца, что нажимает на кнопки, радостно хохоча. А у Медведева иной тип волюнтаризма, с монархическим уклоном: у всех свои интересы, но моя воля вровень должности, а должность священна сама по себе. Президент я или не президент? Если президент, то и воля моя – президентская, она «отлита в граните» ©.

Воля Медведева движется навстречу группам интересов, чего не было у Путина. Забавная черта его волюнтаризма – айпад. Воля властителя следует сквозь его экран, и наводчиком ее становится Интернет. Плюс масса гаджетов (одним из гаджетов был недавно и я). У Медведева есть другая проблема – источника силы. Воля есть, а силенок маловато, ресурсы – у другого парня. Хотелось бы своей волей добавить к себе и эти ресурсы, но не понятно, что может случиться. Волюнтаризм – тайна этой системы, сохраняющаяся уже двадцать лет с их «эффективной политикой» ©.

Тайна сегодня та, что Путина в ней уже нет, собственно. Путин плотно впаян во власть, и он уже не тот живой грустный Путин, что борется с возрастом, встречая надвигающееся 60-летие. Ищет прежнее место воли – а места нет.

Сегодня Медведев «на месте» Путина, не в смысле президентского кресла, а в месте, где сходятся линии авторства, линии авторской воли, сюжеты и травмы страны. Они являются реальной конституцией России и образуют ее статус-кво. Но Медведев не очень знает, что делать с этим статус-кво.

Система сделана под одноразовые победы. Победы неповторимы, каждый год приходится искать для России новую идею, как ей дожить до следующего. Не исключено, что и так живут, почему бы нет?

Вопрос в том, создали ли мы за 12 лет во власти полезные ограничения, систему foolproof от себя – или нет? Имеет ПУТИНСКАЯ система тормоза на случай безумия ее руководства или нет?

Опасность волевой попытки преодолеть рубеж 2012 года не видна ни Путину ни Медведеву. Ни тот ни другой не готовы признать существующую систему. Именно как волюнтаристы, один старый, другой еще молодой, они не готовы признать статус-кво, и оба вдруг стали опасны при попытке навязать себя России. В первом такте Медведев был бы менее опасен, чем Путин – Медведев это отсрочка. Путин-2012 это наоборот перестройка, но чего именно? Оба знают много, но не знают страны.

Вопрос в том, создали ли мы за 12 лет во власти полезные ограничения, систему foolproof от себя – или нет? Имеет путинская система тормоза на случай безумия ее руководства или нет?

Ответ не очевиден; возможно, те все же есть. Пока больших срывов нет, а ошибкам давали задний ход, как было с монетизацией, не исключено, что срабатывали тормоза. Но где они, в чем эти ограничители – помимо нашей воли?

Мы не видим работы регуляторов, так как в живом социуме России не признали реальной силы. Нам видны игроки, которые громко кричат – я игрок! Но они-то ставок не делают; а миллионы социальных единиц свои ставки сделали – поставив на силу воли.

ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

Демоном новой России считают деньги. Тема денег и анонимность насилия слились у нас в сознании. Вообще в этом ничего необычного – деньгам нужна защита, к ним бросаются, спасаясь от неизвестного.

Маркс называл деньги «социальной связью, которую можно унести в кармане» ©. Их ликвидность бесценна при катастрофах. А катастрофа и есть отправной пункт нашей истории.

Беловежский доллар

Конец Советского Союза был сном фантазий. Осенью 1991 года показалось, что вот-вот сбудутся все фантазии сразу. Но что-то пошло не так. В момент оргазма, когда желания столь сильны, что их не формулируют, все вдруг исчезло. Вещи ушли с мест, и все то, что было гражданским порядком, перестало существовать. Приготовились было вступить в борьбу за то, что еще не потеряно. Но подобно Сталину, государство ударило в спину, отказываясь гарантировать что бы то ни было. Эту операцию отслоения живого существа от всех форм защиты жизни и следует считать истоком новой власти.

Демоном новой России считают деньги. Тема денег и анонимность НАСИЛИЯ слились у нас в сознании. Вообще в этом ничего необычного – деньгам нужна защита, к ним бросаются, спасаясь от НЕИЗВЕСТНОГО.

Рухнуло доверие, материализованное в институтах; рухнуло доверие к тем, с кем вместе боролся за будущую справедливую власть. Рухнули сбережения во вкладах сберкасс. Испарились и деньги в матрасе. Рухнула возможность, потеряв работу, найти другую.

Проигравший человек, лишенный всех форм защиты, кидается к незнакомой ее форме – к российскому доллару. Доллар 1990-х годов выступает не просто как деньги – деньги рухнули, – а как нечто абсолютное, нерушимое, экстерриториальное в мире зла. Все репутации пали, а доллар стоит. Он посланец извне, он пришелец и резидент. У него иммунитет к гадкой реальности. То, что центр эмиссии доллара так далеко от Москвы, и казалось его главным достоинством. Обманутое желание обращается в истеричную жажду ликвидности.

Казалось бы, где тут общественное благо? Но его ищут все. Хотят защиты и порядка, но порядка нет, и остается рвать доллары друг у друга из рук.

Приобретая доллары либо отнимая их у кого-то, обретаешь залог Государственности. Долларизация России девяностых – это поиск иного гражданского порядка. Она идет повсюду, ведь люди не могут жить вне какого-либо порядка. Смирившиеся с хаосом умирают беспричинной смертью сотнями тысяч. Повальная смерть нестарых мужчин – памятный тренд начала 1990-х.

Ничто в самой России НЕ СТАЛО законно-ликвидным для частных лиц – ни земля, ни дома, ни рабочая сила – ничто, кроме долларов. Валюта отсылала в интерьер будущих благ, доверия и БЕЗОПАСНОСТИ.

Цель обращения к долларам – выживание плюс накопление социального капитала в ликвидной форме. Доллар ведь еще и паспорт другого мира, выездная виза. (Долларизации сопутствует тогдашняя мания приобретать паспорта дальних стран – Вануату, Антигуа, Гондураса… Мечта об удаленном доступе к гражданскому порядку.) Ищешь защиту? Доллар даст защиту, вернет в экономику, откуда ты вышвырнут. Это поиск нового социального капитала вместо обнулившегося советского.

Ничто в самой России не стало законно-ликвидным для частных лиц – ни земля, ни дома, ни рабочая сила – ничто, кроме долларов. Валюта отсылала в интерьер будущих благ, доверия и безопасности.

Поразительно слабый спрос собственников на законы в защиту собственности. За доллары покупают блага защищенности – кирпичные виллы с окнами-бойницами. Приобретают охранников, которые сами опасны и выдают охраняемого настоящим бандитам. Бедняки врезают кошмарные сварные двери в плохонькие квартиры, которые некому штурмовать. Никто не интересуется правовой защитой собственности или личности.

Доллары ликвидны – и неликвидны. Ликвидны в том смысле, что на них можно приобрести любой осколок общественных благ. Приобрести, но не защитить. С долларом человек выживет, удовлетворив инстинкты и даже фантазии. Но – однократно, асоциально, тайно и частно.

Накапливаясь у людей, доллары не становятся капиталом. Доллар в России – не доллар в Америке. Купив собственность, еще раз платишь, чтобы ее признали. А заплатив за защиту, находишь себя во власти сил, которым нельзя доверять. Тут уже нужен Защитник. Для обеспечения номинала доллар в России нуждается в крыше, его надо дополнить силовой компонентой. Постепенно в этом угадывались очертания будущей власти. Долларизация России предвосхитила новый режим Государственности.

Своеобразный социум. В нем есть номинальные институты, но воспользоваться ими могут лишь те, у кого много долларов, и на них они покупают отдельное правовое благоприятствование. Такой глубины разобщения, асоциальности, аномии трудно было бы добиться любой из прошлых тираний. Сталин далеко зашел в разобщении граждан, применив ужасные репрессии, и всех прогнав сквозь войну. В новой же России его задача решилась «снизу» – отчаянными усилиями людей, задешево сбывавших все виды человеческих связей.

Возникла экономически РЕСПЕКТАБЕЛЬНАЯ власть – суверенитет-монополист, кредитоспособный агент глобального рынка. Внутри страны гражданин России не является носителем государства, зато власть выступает им вовне.

Растет объем теневых ресурсов, никак не капитализируемых. Превращают какую-нибудь условную Магнитку в собственность, но рабочие не становятся собственниками своего труда. Им дано добровольно подвергаться произвольной эксплуатации. Без государства их собственность на труд неликвидна; зарплату не платят.

Спрос на ЗАЩИТУ

В конце 1990-х годов возникают анклавы собственности, не признанной никем из приписанных к этим анклавам. Захваченные советские комбинаты с трудом могут быть проданы – их проще отнять, что и делают. Собственность помещают в неправовой периметр, но даже мощным конгломератам трудно держать оборону – периметр дорого стоит. Сколько зарыто братвы, с автоматами и без, на спорных рубежах этой «собственности»?

Дефолт 1998 года – второе учредительное для нашей власти событие, удар по доверию к долларизированным инструментам в их функции Государственности. После дефолта возник было спрос на государство. Недостижимые институты капиталистической экономики – собственность, ликвидность, капитал – делегируют государству, которого нет. Зато есть запрос на некую власть – защитника частных анклавов. Ликвидностью в нем станут уже не доллары, а «доллары плюс», деньги-власть.

Обыватель бежит с бесполезного рынка, а власть платит ему задержанные зарплаты или пенсии. Маленькие, ведь это лишь отступные. За труд здесь не платят. Платят за отказ собственника от всех титулов собственности. Это общество бюджетных крепостных, у которых, правда, есть воля уйти восвояси, в никуда, в Канаду.

Попытки подвести регулярную экономическую базу под суверенное управление территориями РФ долго были неудачными. Ельцин выходил на рынок займов в роли «главного демократа». Команда реформаторов Чубайса – Немцова строила эталон переходной экономики – рай для быстрых спекулятивных инвестиций. Путин то навязывал Россию Европе в роли эксклюзивной сырьевой базы, то предлагал Бушу военный союз с объединением энергосистем.

На рынок вышла Государственность. После ряда попыток и поисков – у Путина они займут первый срок его президентства – модель симбиоза власти с рынком нашлась. Финансовый «треугольник Кудрина – Сечина» завершил поиски.

Возникла экономически респектабельная власть – суверенитет-монополист, кредитоспособный агент глобального рынка. Внутри страны гражданин России не является носителем государства, зато власть выступает им вовне.

Наш суверенитет гарантирует любому из лояльных определенную долю. А некоторым дает и полную гарантию их собственности. Но только с согласия государства, и власть может согласие отозвать. Памятна реплика Дерипаски, будто он готов немедля отдать государству заводы со всем остальным и уйти в никуда, как бродячий монах. То был не просто всхлип лоялизма. Это говорил хозяин, знающий, что управляемый капитал принадлежит ему не вполне. Он капитализирован лишь через капитализацию власти в целом.

Это превращает вождей России в мегасобственников. Им незачем монетизировать собственность – они обладают целым, землей и страной, в большей степени, чем вожди СССР. Политбюро ограничивала монополия внешней торговли, глобализация не проникала внутрь страны. Это политически сковывало позднесоветскую власть, та не смела усилиться за счет анонимного рынка.

Защита в ОБМЕН на институты

Российские институты власти – не правовые и не противоправные, они внеправовые. Они обусловливают защиту собственности включением собственника в некие договоренности. Граждане не могут выйти на рынок, хотя их пускают – иди, дорогой, только с чем? Тебе нечего капитализировать! Единственный обладатель безупречно оформленных прав собственности – государство. В этом качестве Государственность – конкурент гражданина, и мало кто выдержит ее конкуренцию. Но для мира это безразлично, ведь права торговца активами России оформлены должным образом. Титул суверенитета позволяет нам оформлять, переоформлять и отнимать любые права.

Никакая «приватизация», формально присваивая статус частной собственности некому имуществу в РФ, не может изменить ситуацию. Эти раздачи остаются простым «землеотводом» единого собственника национальной территории.

Зато найдено главное, что искали под именем свободы, собственности и порядка, – защита! Гражданин получил блага, предоставляемые правом и капиталом, – без права и без капитала, а по договоренности о пропорции благ, причитающихся из бюджета. Каковы условия сделки? Они неизвестны, но привязаны к месту сделки и к классу твоей лояльности.

Потребность в безопасности удовлетворена. Борьба с неопределенностью завершилась Государственностью, которая ее исключает…

Доверия к властям не возникло, страх сохранился. К нему добавился избыток гарантий в невыгодной форме. Государственность предлагает гражданину страховку закрытым списком, снимая с себя ответственность за цену при переменах мировой конъюнктуры. Тарифы растут, гарантии дешевеют, но власть не несет за это ответственности… пока держатель гарантий не возмутится. Тут губернатор вызывает ретейлера, бьет кулаком по столу – «фиксируй тарифы, сукин сын, – у меня выборы!»

Потребность в безопасности удовлетворена. Борьба с неопределенностью завершилась ГОСУДАРСТВЕННОСТЬЮ, которая ее исключает…

Гарантии есть, но ты прикреплен к гарантиям и не можешь их обменять или продать. Они неликвидны.

Страховщик в КАЗИНО

Государственность, страховщик всех интересов, включая собственные, опьянена и теряет контроль над ситуацией. Угрозы застрахованы – и власть ослепла, полагая реальным лишь то, от чего страховала. Фактически же она не готова ни к какой новой угрозе. Отсюда иллюзия, что все и дальше будет, как было до сих пор.

Обратная мысль слишком страшна, чтоб ее допустить. Переброска денег со статьи на статью бюджета, уводя от края, питает веру, будто «мы следуем в мировом мейнстриме» ©. Риски игнорируют – даже многомиллиардную аферу Банка Москвы, ударившую по всей РФ.

Преобразуема ли Государственность – в государство? Медведев подозревает страну в «азиатчине», но мы слишком инновативны. Здесь нет института, о котором можно сказать – так было всегда! И не случайно спорное утверждение президента, что государству Россия – двадцать лет. Государственность это процесс, а не институт – мы вправе обратить любой свой элемент власти в любой другой. Ничто не несет легитимности вечного, ничто традицией не освящено. При всех клятвах верности Конституции туда непрерывно вписывают поправки. Их вносит некто «тандем» – которого в Конституции нет.

Российская Государственность на мировом рынке – инноватор и инновационный продукт. Но инноватор не знает, как дальше вести дело. Он вцепился в изобретение, ценность которого растет в фантазиях вместе с чувством его гениальности… Сделав некогда нечто, боишься не сделать ничего умнее, догадываясь, что успех был случайным. Страх упустить везение известен игрокам. Он привязывает к некогда сделанной ставке. Такова азартная стратегия нашей команды власти. Гений стал рабом рулетки.

ДЕМОКРАТИЯ
Эксперимент с демократией в России

Я рассматриваю демократический опыт России как эксперимент. Демократия у нас может получиться, а может – нет. Удача или неудача импровизации определяется кроме прочего проработкой опыта строительства демократических институтов. При отсутствии политического анализа есть риск провалить эксперимент. Этот риск усиливается и у нас.

Известен «парадокс Бёкенфёрде» – либеральная демократия опирается на основания (культурные и социальные), которые сама не создает и создать не может. Это призыв к анализу оснований. Рассмотрим Российскую Федерацию как многоактную импровизацию, возникшую по случайным причинам для решения срочных проблем (сохранения централизованного контроля на территории остаточной России/РСФСР; ответственности по внешним долгам СССР; контроля за союзным ядерным потенциалом и т. д.). В дальнейшем импровизация обросла распределительными коалициями и группами интересов. Обросла организациями, притворявшимся «институтами». В России разница между организациями и институтами мала.

Тандем – пример того, как импровизированная организация превратилась в опасный институт. Тяжкий случай импровизированного «института» – превращение областной системы СССР в перечень «субъектов Российской Федерации». Мнимых субъектов – поскольку ни одна область не могла стать реальной политической единицей.

Общеизвестно выражение асимметричная Федерация. Она асимметрична из-за неравенства областей и республик в составе Российской Федерации и того, что в состав одних субъектов входят другие субъекты, что, вообще говоря, абсурдно. Это советские обрубки, фрагменты административных тел, нашпигованные бюрократией, присвоившей символическую компетенцию.

Зато есть масса непредставленных субъектов, и главные среди них – русские. Мы твердим, что кавказские земли – «та же Россия». Верно. Но никто не говорит официально, что и русские земли – та же Россия. Русские, кавказские, татарские земли – все составные части России в политике представлены по-разному; а русские не представлены никак. Не представлены и различия между русскими землями, ведь мы не унитарны.

Итак, экспериментальная импровизация 1990–1991 годов создала проблемы, с которыми приходится иметь дело при строительстве новой России, в ее nation building. Страна несет травматичный опыт прошлых либерализаций. Это политические шрамы от старых травм.

Социальная реальность, будучи долгое время объектом неудачных экспериментов, развила иммунитет к реформам вообще. Механизмы иммунитета к насилию над реальностью стали частью самой социальной реальности – ее реальными институтами.

Попытки «зачистить реальность» (независимо от цели, которая их вдохновляет) ведут к сопротивлению и страстным реакциям в социуме. Живой пример – радикальная реформа армии, которую проводит министр обороны Сердюков. Эта единственная радикально-прогрессивная реформа Медведева вызвала тотальное отторжение всех политических групп – от фашистов до либералов и даже правозащитников, которые сами требовали этой радикальной реформы!

ТАНДЕМ – пример того, как импровизированная организация превратилась в опасный институт. Тяжкий случай импровизированного «института» – превращение областной системы СССР в перечень «субъектов Российской Федерации». Мнимых субъектов – поскольку ни одна область не могла стать реальной политической единицей.

Ульрих Бек сам модерн называет рефлексивным модерном, который ведет к ревизии принципов классической демократии. Ревизия – это пересмотр оснований, который откладывали слишком долго. В таких импровизирующих демократиях, как российская, на это накладывается мечта о ревизии самого демократического эксперимента.

Я редко встречал в Кремле людей с явно антидемократическими взглядами. Демократия в России – консенсус, которого придерживались все ее президенты. Либеральная ось («За мою свободу!») остается общей для всех групп электората. Граница между либерализмом и авторитаризмом в условиях «рефлексивного модерна» по Беку размыта. Она дополнительно размывается необходимостью для власти участвовать в гонке на опережение. Обогнать конкурентов для нас значит интенсифицировать преимущества. Интенсификация власти породила доминирование кремлевских авангардистов. Мы рассматриваем свою команду как неповторимую власть, жертвующую мелочами демократии ради поэтапного внедрения ее институтов.

Для опережения других он нуждается в информации; Кремль долго был главным потребителем знаний о социальной реальности в России. Администрация президента исходила из меритократического приоритета команды, которая «все сама лучше знает».

Пора обдумать элитарный и часто рискованный авангардизм президентской команды власти. Зародившись на рубеже 1980-1990-х годов, он развился в мощную гегемонию и пользуется своей безальтернативностью. Важным ресурсом власти долго была эта смесь догматической меритократии со способностью к внутренней самокритике. Мы долго контролировали уровень собственной адекватности. Но, кажется, теперь это стало излишним.

Демократия в России – это нервный и острый опыт. Поздно спрашивать, для чего было создавать Россию в никогда не существовавших границах на невозможной советской платформе. Так или иначе, Россия возникла – и от ее имени действует наша нервная, опасная – гениальная власть, используя саму демократию как средство форсажа. Даже если наш эксперимент потерпит полную неудачу, он останется важной темой политической мысли, ценной для будущих русских демократий.