Текст книги "Интербригада"

VII

Мне надо было зайти в редакцию. За мной увязалась Настя.

Под странным предлогом:

– Хочу увидеть настоящих журналистов.

– Меня тебе мало?

– Ты не настоящий, – сказала Настя. – И не журналист.

Она права. Удивительная женщина. Ведь просто мелет языком. Вроде бы генератор случайных слов, а каждый раз попадает в точку.

Да ты, похоже, влюбился. Не иначе как.

На крыльце курил Пожрацкий. Это лишнее. Настя, конечно, не барышня-смолянка, так ведь от речей Пожрацкого даже у профессиональной шлюхи уши завянут. Гаврила, видимо, почувствовал, что нужно сменить амплуа.

– Не поверишь, старик, все утро думаю о добре и зле.

– Не поверишь, я тоже.

– Тебе-то зачем? Ты не способен творить зло.

– Как знать, – говорю. – Хотя, пожалуй, ты прав. Я делаю подлости без удовольствия, а это, если верить Довлатову, первый признак порядочного человека.

– Он же и последний.

Пожрацкий пошлейшим образом выдыхал дым колечками. Он был похож на утку.

– И что ты надумал за целое утро?

– Слушайте, – сказал Пожрацкий.

Он как будто впервые заметил Настю. До этого на нее даже не взглянул. Странно, на него не похоже.

– Один мой приятель работал в спортивной газете, – начал Пожрацкий, закурив новую сигарету. – Ему велели написать про теннис. А теннис – он далеко. То в Мельбурне, то в Шанхае, то в Уимблдоне. Никто его вживую не видит и, по большому счету, ничего о нем не знает. Поэтому мой приятель взял статью из «Известий». Не просто воспользовался, а тупо залез на сайт и нажал «копировать» – «вставить». Ни полстрочки не изменил. Кто в спортивной газете читает «Известия»? И кто в «Известиях» читает спортивную газету?

– Естественно, – встряла вдруг Настя, – продолжайте.

– Автором статьи в «Известиях» оказался начальник моего приятеля по той самой спортивной газете. Автор, он же начальник, был до глубины души возмущен произволом. И очень хотел покарать подчиненного за вероломство и, вообще говоря, халатное отношение к делу. Но не мог. Не мог признаться, что подписанная псевдонимом Иван Ракеткин статья принадлежит ему. На это последовал бы ответ еще более высокого начальства: «Что ж ты, сука, в чужих изданиях сотрудничаешь!» За сотрудничество в чужих изданиях его бы самого вздрючили.

Пожрацкий перешел на эпический слог:

– И долго скитался обокраденный автор от одного коллеги к другому и по большому секрету рассказывал о своем несчастье. А коллеги смеялись и предлагали ему выпить, зная, что он не пьет, и от этого всем, кроме обокраденного автора, становилось веселее и легче на душе.

Пожрацкий выдержал паузу и изрек мораль:

– Так добро не смогло покарать зло, потому что само оказалось злом.

– Потрясающая история, – сказала Настя. – Вы очень хорошо рассказываете.

Я ничего не сказал и только посмотрел Пожрацкому в глаза.

– Понял, старик. На чужое не покушаюсь, мы же друзья. Гаврила Пожрацкий умеет ценить дружбу.

Забрызгав мне ухо слюной, ценитель дружбы прошептал:

– У тебя с ней серьезно?

Я на секунду задумался:

– Нет.

На крыльцо вышел редактор. Медленно достал сигарету, затянулся и нехотя выговорил:

– Молодец.

Пожрацкий засиял:

– Ты о моем репортаже с гей-парада? Да, Саня, удался, не буду скромничать.

– Твой репортаж я не поставил. Как-нибудь в другой раз, если место будет. Вот он молодец.

«Он» – это я.

Вроде бы Настя рядом, слышит, но, в отличие от Пожрацкого, я не сиял. Чувствовал, что не к добру эта похвала.

– Статья – супер.

Я посмотрел на редактора поверх очков. Статья – говно, и ты это прекрасно знаешь. Откуда ветер дует?

– Будешь вести тему. И убийство Гркчяна, и скинхедов.

Я сказал, что не могу вести темы. Долгоиграющие проекты не для меня. Я человек настроения. Преимущественно плохого.

– Вопрос не обсуждается.

– А что, – снова встряла Настя, – по-моему, очень интересная и перспективная тема.

Господи, думаю, ну ты-то куда?

– Практикантка? – спросил редактор.

– Да, – сказал я.

– Нет, – сказала Настя, – я его любовница.

– Выбор одобряю, – усмехнулся редактор.

Я не понял, чей выбор одобряет редактор, мой или Настин.

– Насмотрелась, – говорю, – на журналистов? Пошли.

Мы не спеша шли по улицам. Народ суетливо сновал мимо нас. Машины уныло маялись в пробках. Ротвейлер целеустремленно бежал куда-то, волоча за собой хозяина.

Я заметил, что среди всех прохожих Настя самая красивая. А я, пожалуй, самый угрюмый.

Настя купила мороженое и, съев половину, сказала, что хочет выпить.

Я привел ее к «Ахмету». Настя уселась за столик в углу, тот самый, который в прошлый раз выбрал я.

Мы выпили. Помолчали. Пора было что-то сказать.

– Так не бывает, Настя. Я не могу вести эту тему. Такого. Просто. Не может. Быть.

У меня появилась идиотская привычка – чеканить слова. И еще одно. Я заметил, что мы, как дикари, не называем случившееся ни убийством, ни преступлением. Ходим вокруг да около, а словами не называем. Табу. Не хочу быть дикарем. Убийцей – куда ни шло, но не дикарем.

– Я не могу пиарить собственное преступление. Так не бывает.

– В жизни всякое бывает, – сказала Настя и рассказала историю.

Рассказ Насти

Записан по возвращении домой из кафе «У Ахмета», где было заказано 400 граммов коньяка «Бастион», 400 граммов коньяка «******», 400 граммов коньяка «***», две литровые упаковки вишневого нектара, а также четыре шоколадки «Твикс».

Петр Степанович служил в зоопарке. Коллеги его уважали, и звери тоже жалоб не имели.

Утром Петр Степанович приходил на службу и говорил:

– Здравствуйте, коллеги.

– Здравствуйте, Петр Степанович, – отвечали коллеги.

А вечером Петр Степанович, наоборот, говорил:

– До свидания, коллеги.

А коллеги в свою очередь отвечали:

– До свидания, Петр Степанович.

Со зверюшками Петр Степанович разговаривал охотнее, и мы его хорошо понимаем. А вот понимали зверюшки или нет – этого мы не знаем и, честно говоря, мало интересуемся.

Утро не предвещало ничего плохого. Петр Степанович по обыкновению сказал супруге:

– Здравствуйте, супруга.

И супруга со своей стороны тоже поздоровалась.

Зато на службе стоял такой бедлам, что коллеги даже забыли сказать:

– Здравствуйте.

Директор долго тряс руку Петра Степановича и говорил:

– Поздравляю.

Остальные тоже поздравляли, а электрик Федя даже похлопал Петра Степановича по плечу, что было уже и лишним.

– Вы оказались правы, – произнес, наконец, директор первую осмысленную фразу.

Петр Степанович подумал, что обвалился вольер для кабанчика или удав издох от стесненных жилищных условий.

Но случившееся превзошло самые смелые ожидания. Самка дикобраза спарилась с бобром. Это было настолько невероятно, что счастливых молодоженов упросили прилюдно повторить эксперимент. Они охотно откликнулись и публично опровергли устоявшиеся в науке представления о невозможности подобного рода страсти.

Петр Степанович торжествовал. Он уже давно опровергал эти устаревшие представления, но исключительно в теории.

– Почему не может быть? – спрашивал Петр Степанович. – Очень даже может. Ровным счетом ничему это не противоречит.

Коллеги не спорили, но и не разделяли его убеждений. И временами находили их подозрительными. А электрик Федя прямо говорил:

– Кому какое дело? Пусть каждый – с кем хочет. Кому какое дело?

И вдруг – такой триумф для Петра Степановича. Долгожданный. Выстраданный. Научно обоснованный.

Петр Степанович суетился, объяснял, хватал коллег за рукава пиджаков, свитеров и блузок. Надоел, честно говоря. И, когда он попросил директора отпустить его пораньше, директор с облегчением отпустил.

– Энтузиаст, – сказал директор вслед Петру Степановичу. – Ценный кадр. Можно подумать, дикобразиха ему дала, а не бобру.

Окрыленный Петр Степанович влетел в квартиру и с порога закричал:

– Поздравь меня, супруга.

– Поздравляю, – сказала супруга. – Только я от тебя ухожу.

Петр Степанович ничего не слышал. Он схематически начертил на листе ватмана дикобразиху, а сверху – бобра и разъяснял супруге свое несколько порнографическое творчество, впрочем, в весьма корректных выражениях.

– Ты меня слышал? – спросила супруга. – Я от тебя ухожу. Я полюбила другого.

Петр Степанович остолбенел. Его лицо приняло совершенно бессмысленное выражение, а через несколько минут потеряло даже его. Никакого выражения не осталось на лице Петра Степановича. Он вжался в стул и сократился как минимум вдвое. Супруга накапала ему корвалола. Петр Степанович с омерзением выпил.

– Кто он? – спросил Петр Степанович.

– Федя, – ответила супруга.

– Какой Федя?

Задавая вопросы, Петр Степанович имел столь отрешенный вид, что было ясно: он спрашивает потому, что надо же в такой ситуации что-то спрашивать.

– Федя, – повторила супруга. – Ваш электрик.

Петр Степанович вспомнил Федю, его грубые руки, грязь под ногтями, рыжие усы и полное безразличие к проблеме скрещивания особей разных видов.

«Пусть каждый – с кем хочет. Кому какое дело?» – вспомнились Петру Степановичу Федины слова. Только теперь до него дошел их зловещий смысл. Благородная ярость закипела в его душе. Он встал, увеличившись как минимум втрое.

– Не бывать этому! – воскликнул Петр Степанович и ударил кулачком по столу.

– Давай без истерик, Петр Степанович, – сказала супруга. – Мы же интеллигентные люди.

В ее голосе явственно ощущалось безразличие. Петр Степанович понял, что для супруги уже все решено, что она уже причалила к другому берегу и в последний раз оглядывается на берег оставленный, то есть на него, без жалости и сожаления.

– Федя… Федя… Федя… – бессмысленно твердил Петр Степанович и вдруг закричал.

Первый раз в жизни закричал: – Так не бывает! Этого не может быть!

– Почему не может быть? – спросила супруга. – Очень даже может. Ровным счетом ничему это не противоречит.

Собрала вещи и ушла. Навсегда.

Добрый Петр Степанович сделался упрямым и сварливым научным работником. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Петра Степановича? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…

А дикобразиха, кстати, бобра бросила. Говорят, не сошлись характерами.

VIII

Наутро раздался звонок в дверь. Я открыл.

– Не узнаешь, дорогой?

Я не узнал, но догадался.

– Да, дорогой, мы тогда с Ашотиком вместе были. Только я наверх не пошел. Я, дорогой, внизу остался. Ашот – молодой, горячий, а мне такие вещи ни к чему. И где теперь Ашотик и где теперь я?

– Мне насрать, где Ашотик, а ты за каким-то хреном – на пороге моей квартиры.

Гость попытался войти. Я не посторонился. Стоял как вкопанный. Прислонясь, так сказать, к дверному косяку.

– Пусти, дорогой.

– Ни к чему.

– Тогда я пошел.

Он вызвал лифт.

Сука. Сука! Сука!!!

– Ладно, – говорю, – проходи.

Мы сели на кухне. Я налил себе коньяку.

– Налей и мне, дорогой.

Я налил ему в Настину рюмку. Он поднял рюмку, чтобы чокнуться, но я тут же выпил залпом. Закурил. Он тоже.

– Правильно, дорогой. Выпьем не чокаясь. За Ашотика, светлая ему память. Если б ты знал, что за человек был Ашотик. Золото, а не человек. Лучше друга не было и не будет. Какого друга, что я говорю, брат он мне был, понимаешь, больше, чем брат. Жена у него осталась, дети малые. Горюют, плачут: куда нам теперь, Гурген, скажи, Гурген.

Я молчал. Гурген огляделся:

– Где у тебя тут поссать?

– Налево и до упора.

Не дай бог, думаю, пойдет мыть руки – полотенце жалко выкидывать, от мамы досталось. К счастью, Гурген на мытье рук не заморочился. Вернулся и продолжил описывать достоинства Ашота и горькую долю осиротевшей семьи покойного. Тряс пепел на скатерть, по-хозяйски разливал коньяк.

Я молчал. Надо куда-то смотреть. Только не в эти маслянисто блестящие глаза. Я уставился на сахарницу.

– Давай, – сказал Гурген, поднимая рюмку, – за Ашотика.

– Ублюдок был твой Ашотик. Такой же, как ты.

Я ждал взрыва. Надеялся на кавказский темперамент. Мечтал о драке.

Гурген рассмеялся:

– Зря так говоришь, дорогой. Узнал бы Ашотика поближе – полюбил бы, как брата.

– Чего тебе надо?

– Мне, дорогой, ничего не надо. Но жена, дети… Чем я им помогу?

В голове что-то сработало. Правильно, надо проверить.

– Я узнавал. У него не было ни жены, ни детей.

Гурген слегка смутился:

– Не было? Как же так? Может, и не было. Но есть эти… следователи… прокуроры…

– Сколько?

– Следователей? Не знаю, дорогой. Тебе, по-моему, одного хватит.

– Сколько денег?

– Сто пятьдесят.

– Сто пятьдесят чего?

– Обижаешь, дорогой. Я вижу, ты человек небогатый. Сто пятьдесят тысяч рублей. Не мне – жене, детям.

Гурген, наверное, запамятовал, что мы сошлись по поводу отсутствия бедствующих, а равно и небедствующих членов Ашотова семейства. Впрочем, это не имело никакого значения.

– Сто пятьдесят тысяч – и ты Гургена больше не увидишь.

Недорого, думаю, ты ценишь друга и брата. Впрочем, это, видимо, только первый транш.

– У меня сейчас нет денег.

– Достань, дорогой.

– Сука! – В комнату вихрем ворвалась Настя. Она визжала шесть с половиной минут, я следил по часам.

Я привык к ее низкому, с хрипотцой голосу и не знал, что она умеет визжать. Каждое ее слово било в точку и уверенно классифицировалось частью 1-й статьи 282-й УК РФ как разжигание межнациональной розни, то есть обозначение действий, направленных на возбуждение национальной вражды, унижение национального достоинства, а также высказывания о неполноценности граждан по признаку их отношения к национальной принадлежности.

Гурген ухмылялся, поблескивая белками.

– Что за женщина! Золото, а не женщина. Эх, Ашотик, как я тебя понимаю.

Я едва сгреб Настю в охапку и ввернул пару высказываний, подпадающих под ту же 282-ю статью УК, которая, признаться, всегда казалась мне несколько расплывчатой.

Гурген сохранял полнейшее спокойствие.

– Когда будут деньги, дорогой?

– Когда нужно?

– Сегодня. Но я готов подождать, – Гурген ухмыльнулся. – Ради нее.

Настя все-таки умудрилась всадить ему по яйцам.

Гурген стоял как ни в чем не бывало. Железные они у него, что ли?

– Крайний срок – послезавтра.

– Договорились, – говорю, – пиздуй отсюда.

Гурген налил себе еще одну рюмку и, заглотив, отчалил.

Настя сидела напротив меня, как только что сидел Гурген. Я поставил ей новую рюмку и долил остатки коньяка.

– Чего делать будем? – спросила Настя.

– А хрена тут сделаешь? Надо платить.

– Он не отвяжется.

– Понимаю.

Мы молчали. Кончились сигареты, и я облегченно вздохнул: не вечно же пялиться в эту чертову сахарницу. Я спустился в магазин, купил сигареты, а заодно и коньяк.

– Может, замочить этого Гургена?

Похоже, я изменился за эти дни. Меня не передернуло от ее предложения. Оно показалось мне если не разумным, то имеющим право на существование. Его следовало обдумать.

Я обдумал.

– Замочить – значит увязнуть в этом дерьме по самые яйца.

Настя посмотрела на меня с грустью:

– Ты думаешь, мы еще не увязли?

IX

Звонил мобильник. Я взял трубку и нажал на прием.

– Здравствуйте, это Жженый.

Я не удивился.

– У меня есть очень интересная информация, – Жженый выдержал паузу. – Можете подъехать через два часа?

– Могу, – сказал я и нажал на сброс.

– Жженый? – спросила Настя.

Меня не удивило и то, что она догадалась. Я кивнул.

– Настя, нужны деньги. Послезавтра нужны.

– Где их взять?

– Я займу. Правда, не знаю, как отдавать.

– Я позвоню Норе, – сказала Настя.

Разговор с Норой занял пару минут.

– С тобой он работать отказывается, – Настя засмеялась и сказала, почему-то с грустью: – Помнит, видимо, про пидора. А мне обещал подкинуть работенку.

Мы разошлись. Она поехала к Норе, я – к Жженому.

Жженый был в кабинете один. У него, видите ли, свой кабинет. А говорят, они вдесятером за одним столом ютятся. Кабинет, впрочем, так себе: письменный стол, сейф в углу и несколько стульев.

– А, почтеннейший! Вот и вы в наших краях, – запаясничал Жженый. – Ну садитесь, мил-человек.

Я сел и отчего-то все время глядел на стол. Круглый стол овальной формы, вертелось в голове. Хотя стол был самый обыкновенный, прямоугольный. Заурядный госучрежденческий стол.

Жженый внимательно меня разглядывал. Долго. Я догадался, что он смотрит на куртку. Я, естественно, был в другой, не в той, от которой отлетела пуговица. Похожей пуговицы мы с Настей не нашли и запрятали куртку подальше. Настя в целях конспирации решила выкинуть ее в мусоропровод, но я сказал, что на такой конспирации люди и палятся. Настя сказала, что я жмот. Подумала, мне куртки жалко. Черт с ней, лишь бы отстала.

– А где же ваша куртка? – спросил Жженый.

С места в карьер. Я, признаться, опешил:

– У меня много курток.

– Но эта совершенно новая.

– Я иногда покупаю себе куртки.

– Зачем, если у вас их много?

Провались ты пропадом, мудак, со своими примочками. Я молчал, не зная, что ответить.

Жженый рассмеялся.

– Да что вы так напряглись, мил-человек, не ровен час, в истерике забьетесь. Не люблю, знаете ли, истерик. Я же с вами не о куртках собрался говорить, есть вещи и посерьезнее.

Куда уж серьезнее.

– У вашего Ашота Гркчяна… – начал Жженый.

Я собрался было вспылить, почему, мол, моего, но вовремя заткнулся.

– У вашего Ашота Гркчяна был лучший друг. Гурген Аванесян. Так вот он пропал.

– Как пропал?

– Почему вас это так удивляет?

Я ненавидел его. А еще больше себя. Соберись с мыслями, придурок, не задавай идиотских вопросов, веди себя естественно.

– Может, вы забыли, Петр Пафнутьевич, но я веду это дело.

– Я тоже.

Жженый расхохотался. Не одними губами, как раньше, а совершенно омерзительно: губами, левой щекой и правым глазом. Честное слово. У дьявола мог бы быть такой секретарь, вспомнились мне чьи-то слова.

– Понимаю, понимаю, мил-человек, поэтому и говорю вам. Совершенно, так сказать, конфиденциально, дабы вы использовали в своих материалах.

– Одно с другим не вяжется.

– Что не вяжется? – Жженый искренне удивился. Искренне. То есть – по-человечески. Наконец-то.

– Конфиденциальность с использованием в материалах.

Жженый опять рассмеялся. На сей раз по старинке – одними губами.

– Вот и вы, мил-человек, меня подловили.

Когда ты-то меня подлавливал, сука? На чем?

Жженый резко распахнул папку, достал фотографию и положил передо мной.

– Вам знаком этот человек? – В голосе чувствовался металл с легкой ржавчиной.

Еще бы не знаком. Гурген. Три часа назад виделись.

– Нет, конечно. Почему он должен быть мне знаком?

– Вы его точно никогда не видели?

– Петр Пафнутьевич, можно вас спросить? Вы часто ходите по городу? По магазинам, по рынкам?

– А что такое?

Опять, сука, удивляешься. Это хорошо.

– Вы замечали, сколько кругом кавказцев? Ашотов, Гургенов. Как я могу вам точно сказать, видел я его когда-нибудь или нет?

Жженый решил, что я ослабил стойку, и немедленно нанес удар:

– А вы сами-то, мил-человек, как к кавказцам относитесь? Я смотрю, речи подозрительные ведете, про скинхедов пишете.

– И стригусь почти наголо.

Я засмеялся. Я тебя сделал, парень. К этому я был готов. Именно к этому. Похоже, я начинаю тебя понимать. Психология в общем-то нехитрая. Переход от паясничанья к допросу и обратно.

– Я, Петр Пафнутьевич, член «Общества толерантности» и постоянный участник маршей интернационалистов.

Я говорил чистую правду. Я член трех десятков партий, гражданских лиг, объединенных фронтов, общественных объединений и всяческих оппозиций. Еще с тех времен, когда политикой баловался. Давно хотел выйти, да все недосуг было.

– И все-таки много их развелось, – сказал Жженый, якобы сокрушаясь. Их он охарактеризовал общепринятым эпитетом, который опять-таки подпадал под пресловутую статью 282-ю УК РФ. Ну это уж вовсе не серьезно. Мелкая провокация. Обидно. За кого он меня принимает?

– Как член «Общества толерантности», не могу с вами согласиться. И даже готов осудить.

– Осуждать – это по нашему ведомству, – сухо сказал Жженый, поставив меня на место.

Правильно. Я действительно малость зарвался. Лучше вовремя остановиться.

– Вы свободны, – сказал Жженый.

Он что, сердится? Смешно. Что значит – вы свободны? Он меня вообще-то не на допрос вызывал. Он хотел сообщить доверенному журналисту конфиденциальную информацию. Хотя… свободен так свободен.

– Подождите, – Жженый встал и гадко улыбнулся. – Я вот чего думаю. Может, его случайно завалили, этого Ашота? Скажем, милуется на чердаке парочка, а он суется. Туда-сюда, возникшая вдруг неприязнь, драка. И вот вам – труп.

И никаких тебе мил-человек. Просто и ясно.

Чего же ты тянешь, если все знаешь?

У меня вспотела спина. Я промямлил:

– Насколько я понимаю, в вашем деле нужны доказательства.

Самоуверенность исчезла столь же внезапно, как появилась. Она вообще ко мне надолго не прилипает. А я-то, павлин, распустил перья. В слова с ним играю, в остроумные диалоги.

– Да, в нашем с вами деле, – Жженый усмехнулся, – нужны доказательства. Найдем. Ну до встречи.

Вспомнил. Это из Шульгина. Про секретаря дьявола. Из «Дней».

Я машинально пришел к «Ахмету». Нехудший вариант.

– Как всегда? – спросил человек за стойкой.

Замечательно, я уже завсегдатай. Как всегда не хотелось. Вместо коньяка я заказал рому. Когда пьешь ром, делаешься похожим на героя Ремарка. Впрочем, коньяк тоже делает похожим на героя Ремарка. Странно, Ремарк был немец, а пиво совсем не делает похожим на героя Ремарка.

Я забился на свое обычное место – в угол.

За соседним столиком сидели франтик с девушкой. Франтик пил виски и был одет с небрежностью. Его шмотки я оценил как дорогие. Тщательно подобранная небрежность накидывала к дороговизне еще процентов пятьдесят. Девушка – дивно красивая, с глупым пугливым личиком.

– Ты где вчера была, сука? – спрашивал франтик.

– У Лены, – отвечала девушка, и личико ее становилось еще более глупым и милым.

– Сколько раз тебе говорить: на мои вопросы ты должна давать полный ответ. Полный! – заорал франтик.

Кое-кто из посетителей оглянулся.

– Я вчера была у Лены, – четко произнесла девушка.

Я вспомнил уроки английского.

– Знаю я твою Лену, – франтик упивался виски и собственной значимостью. – Кто еще был?

– Никого.

– Что?

– Больше у Лены никого не было.

– А Сашка?

Девушка всхлипнула:

– Сашки у Лены не было.

– Почему не позвонила?

– Я звонила, – сказала девушка. Какая прелесть. Ну просто школьница. Потупить глазки и сказать: я учила.

– Врешь!

Франтик перегнулся через стол и хлопнул ее по щеке.

– Забыла, кто тебя из говна вытащил? Опять за прилавок захотелось?

– Нет.

Ответ неправильный, подумал я. Надо: нет, не хочу. No, I didn’t. Но франтик спустил легкомысленный ответ. Его пьяный мозг переключился на другую тему:

– Я велел тебе одеть сегодня белые трусики. Ты одела?

– Да, я одела, – девушка замялась, – белые трусики.

– Громче, – завопил франтик.

– Я одела белые трусики.

Я не выдержал. Во-первых, не одела, а надела. А во-вторых, я встал и склонился над франтиком:

– Слышишь, ты, ублюдок, меня совершенно не интересует цвет ее нижнего белья. И всех присутствующих, полагаю, тоже.

Он посмотрел на меня с небрежностью, но и некоторой опаской. А главным образом – с досадой, что кто-то испортил такой замечательный спектакль.

– Тебе чего, мальчик?

Я был старше его лет на десять.

– Сейчас пиздюлей получишь. И за нее, и за мальчика.

Франтик вскочил. Комплекция примерно моя. Можно драться.

– Тебе чего, больше всех надо?

– Обычно меньше всех, но не в твоем случае.

– Это моя жена.

– И чего?

– А того, – встряла девушка. Лицо ее озлобилось, вытянулось, стало еще милее и даже слегка поумнело. – Вали отсюда.

Совсем неожиданный поворот. Не знаешь что и делать. Глупо драться за честь дамы, если кардинально расходишься с ней в представлениях о чести. Но моя-то честь что думает? Моя честь молчала.

– Ладно, – говорю, – ваше дело.

Я расплатился и вышел. Что за день…

День, впрочем, еще не кончился. Дома меня ждала явно возбужденная Настя. Нора получил огромный заказ: ввернуть националистический информпоток. Я слегка удивился. Насколько я помню, его зовут Марк Арон. Настя не увидела в этом ничего странного. Короче говоря, надо мочить кавказцев.

– Может, нам уже хватит мочить кавказцев?

В ответ я услышал, что я, разумеется, полный кретин и ничегошеньки в жизни не понимаю. Никто не предлагает мочить их по чердакам и сортирам. Мочить будем в информпространстве.

Настя явно освоила Норину лексику. Я поинтересовался, от кого заказ. Не от скинов же, откуда у них деньги.

Конечно, не от скинов. Я полный кретин. Заморочка явно гэбэшная: у входа стояли две «тойоты», и Настя видела номера.

Только гэбэшных заморочек нам не хватало.

– Ты все-таки полнейший кретин, – сказала Настя. – Они помогут нам избавиться от Жженого.

– Настя.

– Чего?

– Я не хочу ничего этого. Я устал. Я хочу жить с тобой, писать тексты и летом ездить в Турцию.

– Не получится.

Я знал ответ, но все-таки спросил:

– Почему?

– Во-первых, ты врешь. Во-вторых, я не собираюсь жить с тобой и ездить в Турцию. В-третьих, нам сейчас выбирать не приходится. Я, кстати, взяла у Норы деньги сразу за всю работу.

– Сколько?

– Сто пятьдесят тысяч.

– Так бы сразу и сказала. Это меняет дело.

Гурген получит свои деньги от нацзаказа Марка Арона. Я повеселел. Правда, ненадолго. Настя рассказала, что у Норы околачивался Пожрацкий. Она с ним долго болтала и даже ходила в ресторанчик. За его счет. Меня этот факт совсем не обрадовал.

– О чем же вы с ним говорили? О черкешенках, которых он трахал?

Мелко, старик, недостойно. А что делать?

– Гаврила – замечательный человек. Между прочим, он предложил мне работать вместе.

– Ты согласилась?

– Никак ты ревнуешь?

Да, да, старик. Быстрее говори: да.

– Нет, – сказал я.

– Успокойся, я не согласилась. Гонорар не выдержит двоих. Так что работать придется тебе.

Я рассказал про Жженого. Она пропустила мимо ушей, уверенная в гэбэшной крыше на «тойотах». Мне эта крыша показалась проблемной. Равно как и крыша Насти, которую явно сносило.